Горькие уроки

Несмотря на то что немцы отразили наше наступление, мы все же надеялись оттеснить их за Большую Лицу. И вот 18 июля все полки дивизии вновь пошли в атаку, но ничего не добились. Противник преградил нам путь огнем. Стало ясно, что перед нами передний край жесткой обороны.

Чтобы организовать новое наступление, следовало подтянуть артиллерию, наладить снабжение, а для этого надо было закончить строительство дороги. На подготовку требовалось не меньше десяти дней.

Когда мы уже заканчивали составление приказа о переходе дивизии к обороне, к нам приехал начальник разведотдела штаба армии. Он стал убеждать нас, что немцы отходят. Сослался при этом на донесения летчиков, которые якобы два дня подряд наблюдали в тылу горного корпуса колонны автомобилей, уходящие на запад. Напрасно мы доказывали, что наши данные, основанные на непрерывном наблюдении за противником, не позволяют сделать такой вывод. Гость продолжал настаивать на своем. Бывают люди, которые считают, что высокий пост делает их необыкновенно проницательными.

Было бы полбеды, если бы начальник разведотдела ограничился словесной дискуссией. Но он сумел убедить командование армии. Почти одновременно с его приездом мы получили из Мурманска приказ. В нем говорилось, что «противник отходит», и нам предписывалось энергично наступать, чтобы от него не оторваться. [77]

Пришлось доложить свои соображения командарму. Выслушав меня, генерал Фролов ответил:

— Наступать все равно надо, чтобы облегчить действия десантного полка. У него наметился успех. Нужны частные атаки, по возможности ежедневно.

В то же время командарм согласился с нашим предложением: готовить общее наступление и осуществить его, когда будет подтянута артиллерия.

Так начались ежедневные атаки отдельных батальонов и рот попеременно во всех полках. На инженерное оборудование позиций и другие дела времени уже не оставалось. Атаки носили характер разведки боем и продолжались до конца июля. Противник же, понятно, не собирался отдавать выгодный плацдарм на восточном берегу Большой Лицы.

В ходе непрерывных стычек с неприятелем наши подразделения понесли потери, но успеха не достигли.

* * *

Саперы, несколько усиленные пехотой, наконец завершили прокладку дороги. Удобствами она не отличалась. Была такой узкой, что две машины не могли разъехаться. На трудных подъемах особенно после дождей грузовики поднимались лишь с помощью трактора. Два таких перевала противник засек и обстрелял из орудий машины, дожидавшиеся тягача. Пришлось здесь срочно ставить вертикальные маски. Опорные столбы для них доставлялись волоком на лошадях за тридцать километров. Опасные участки дороги были срочно расширены, чтобы машины могли двигаться в обе стороны без задержек.

В середине июля на Лицу прибыл штаб 14-й стрелковой дивизии и ее 143-й артполк, снятые с побережья. Командиром дивизии был назначен генерал-майор Н. Н. Никишин. Ему переподчинили 95-й стрелковый полк, что освободило нас от забот по управлению отдаленным левым флангом и поддержки своей артиллерией.

В это время мы получили небольшое пополнение и довели стрелковые роты до половины их штатной численности. Однако командиров по-прежнему не хватало, взводами нередко командовали сержанты.

К 29 июля по доведенной к высоте 314.9 дороге артиллерия южной группы и обозы всех частей перешли на новые места. Сразу улучшилось снабжение. [78]

Командарм приказал начать общее наступление 1 августа.

Когда заканчивалась подготовка к наступлению, поступила приветственная телеграмма Военного совета Северо-Западного направления. В ней отмечалось: «Дивизии мурманского направления сражаются стойко и самоотверженно выполняют свой долг». Политотдел дивизии размножил текст телеграммы и разослал во все части и подразделения. Агитаторы донесли радостную весть до окопов переднего края, до наблюдательных пунктов и секретов. Высокая оценка наших действий воодушевляла людей на новые боевые подвиги.

* * *

В своем «рабочем кабинете» под открытым небом, у костра, искусно замаскированного от «костылей», я много часов провел над картой, размышляя о предстоящем наступлении. Советовался со своими помощниками. Допрашивал пленных. Мы убедились, что передний край противника занят плотно, без существенных разрывов. Много раз мы атаковали его, а уязвимые места так и не определили.

Где же наносить главный удар? Может быть, вдоль южного берега губы Большая Западная Лица? Нет, здесь далеко до реки и вплоть до ее устья тянется горное плато со множеством небольших поперечных хребтов, высоток, лощинок, очень выгодных для обороны. Это предвещало изнурительные затяжные бои. Ну а если направить удар с участка Шпилева на север вдоль реки, чтобы срезать выступ плацдарма противника? Заманчиво. Но войска должны будут втянуться в узкое пространство между фланкирующими справа высотами и такими же по ту сторону реки. Не избежать больших потерь от перекрестного огня. Наступать придется снизу вверх — и все равно упрешься в широкое прибрежное плато.

Рассматриваю на карте участок 58-го полка.

Наносить удар прямо на север бесполезно — впереди то же прибрежное плато, а слева узкий и длинный горный хребет. Этот хребет является ключом ко всей немецкой позиции на плацдарме. От реки он всего в двух километрах, и его пологие западные скаты не имеют пригодных для обороны рубежей, за которые мог бы зацепиться противник после захвата нами гребня. [79]

Да, главный удар надо наносить только здесь, на запад, хотя и придется атаковать в лоб, разворачивая боевой порядок 58-го полка под прямым углом влево.

Подробности требовалось уточнить на местности. И вот мы с Кубеевым на знаменитой высоте 314.9, в расположении 58-го полка. Крутые склоны, скалы причудливой формы, одинокие березки и кустики, чудом зацепившиеся за голые камни.

Командира левофлангового батальона капитана Шарова нашли в неглубокой яме с бруствером из камней. Это там, где в низенькой палатке примостились телефонисты. И там, несколько осунувшийся Шаров обстоятельно знакомил нас с местностью. Далеко впереди перед всем передним краем полка громоздятся горы и горки прибрежного плато. На фоне ясного голубого неба — темные, почти черные скалы. Узенькая полоска кустарника, зеленеющего на кромке плато, несколько оживляет однообразный пейзаж. Там противник. Оттуда изредка стреляют минометы. Левее резко выделяется вершина высоты 274.0. Она похожа на усеченную сахарную голову. Там, конечно, засели наблюдатели и корректировщики противника: лучшей позиции не найти.

Мне доводилось воевать на равнинах и в лесах, а в горах — впервые. Только здесь, в Заполярье, в прибрежной полосе Кольского полуострова, понял я всю сложность и своеобразие горного рельефа.

— Как вы наступали раньше? — спрашиваю Шарова.

— По узкой седловинке между нами и хребтом. Ее отсюда не видно, она идет наискосок к северо-западу от моего левого фланга.

— А почему не прямо на хребет?

— Западные скаты нашей высоты имеют крутой обрыв метров двести. Спуститься с него кое-как можно, но дальше путь к хребту преграждают болото и озеро Круглое. Пройти через болото невозможно. Разведчики как-то попытались и еле выбрались из трясины.

— А по седловине далеко до хребта?

— Метров восемьсот. Но нам не удавалось преодолеть и половину этого расстояния. Пока шли под прикрытием утреннего тумана, все было хорошо, ну а дальше, как подымешься повыше, где нет тумана, немцы так и поливают свинцом. Местность открытая, а у них каждый бугорок пристрелян... [80] Здесь все ясно. Прощаемся с Шаровым и идем дальше. Укрываясь за камнями от пуль и мин противника, пробираемся на правый фланг — в батальон капитана Гринева. Наблюдательный пункт комбата за огромными камнями, щели между которыми образуют естественные амбразуры. Из них открывается широкий обзор.

— Как наступали раньше?

— Спускались в лощину, которая прямо перед нами. Там на опушке кустарника я разворачивал фронт батальона на девяносто градусов влево и шел на высоту в лоб.

— Далеко ли до нее от кустарника?

— Около километра. Но я считаю, исходное положение можно передвинуть метров на двести вперед, в хорошую погоду тут по утрам долго держится туман.

— Это надо сделать обязательно. И еще вопрос: ваш правый сосед — сто двенадцатый полк. Имеете ли вы с ним огневую связь?

— Никакой, товарищ полковник. Коротков от меня далеко. К тому же нас разделяет озеро Зайчик.

И тут все ясно. В раздумье шагаем каменистой тропой на командный пункт дивизии, обмениваемся с Кубеевым редкими фразами.

— Как ни крути, а наступать придется с тех же на правлений, что и раньше. В этой каменной кутерьме не разгуляешься.

— Эх, орудий маловато! Да и снарядов кот наплакал, — сокрушается Кубеев.

— Когда артиллерия ударит по «сахарной голове», там подымется туча пыли и дыма. Наблюдатели и расчеты пулеметов противника на какое-то время «ослепнут». Это плюс для нашей пехоты.

— У нас есть немного дымовых снарядов. Они сделают завесу еще гуще, — подхватывает мою мысль начальник артиллерии.

На своем КП мы вместе с работниками штаба обсудили детали предстоящих действий. Все согласились с нанесением главного удара 58-м полком на хребет. Решили ограничиться перегруппировкой только внутри полков. От каждого для активных действий наметили по два батальона, а полосы наступления: Короткова — вдоль берега озера Зайчик, Шпилева — на высоту 258.3, не шире 500—600 метров. [81]

— Артиллерийскую подготовку придется ограничить пятнадцатью минутами, — сказал Кубеев. — Предполагаю сначала помочь Шпилеву и Короткову, а потом уже Худалову. Он начнет позднее.

Дальнейшую поддержку пехоты, по нашему замыслу, кроме полковой артиллерии должны были осуществлять дивизион 14-й стрелковой дивизии, приданный на один день Шпилеву, и две батареи гаубиц. На остальные четыpe артдивизиона возлагалась контрбатарейная борьба.

— Конечно, для наступления артиллерии у нас маловато, — предупреждал Кубеев. — Противник может напасть. Напротив Худалова семь или восемь артиллерийских батарей и один или два минометных взвода. Все сразу мы подавить не сможем. Придется это делать в две атаки.

Наши разведчики засекли огневые позиции далеко не всех вражеских батарей. Это тоже осложняло борьбу с артиллерией противника. Кубеев предполагал, что остальные батареи удастся выявить в ходе боя.

После того как план наступления был окончательно разработан, в штаб дивизии вызвали командиров полков. Пришли Худалов, Шпилев, Коротков, артиллеристы. Расселись на камнях у шалаша. Зашелестели карты. Стрелы, прочерченные красным карандашом, вонзились в передний край обороны противника.

Все было подготовлено, но мы никак не могли избавиться от чувства тревоги. Недостаток снарядов резал нас под корень. Ну, что такое один боекомплект для наступления на таком широком фронте? Капля в море.

Вечером накануне боя позвонил начальник штаба армейской авиации, сообщил, что может поддержать нас одним вылетом эскадрильи бомбардировщиков. Мы обрадовались: хотя и небольшая, но подмога. Хотелось использовать авиацию для подавления артиллерии противника. Но тут снова вступали в силу законы «каменного моря»: мы не могли по телефону точно указать даже известные нам огневые позиции вражеских батарей, затерявшиеся в однообразном нагромождении камней и валунов. Решили нанести бомбовый удар по высоте 274.0. Очертания «сахарной головы» настолько характерны, что ее не трудно отыскать с воздуха.

Поддержка авиации — великое дело. Но в то же время нас огорчало, что батальоны Гринева и Шарова не смогут [82] заблаговременно под прикрытием утреннего тумана выдвинуться ближе к неприятелю. Дело в том, что существовавшие тогда правила требовали держать пехоту от объекта действий авиации на расстоянии не менее километра.

Когда мы обсуждали этот вопрос, кто-то из штабных командиров внес очень дельное предложение: — Летчики обещают сделать два захода на цель. Давайте попросим их сделать еще один заход — ложный, только с пулеметным обстрелом. Гитлеровцы в ожидании третьей бомбежки прижмутся к земле, а наша пехота тем временем успеет пройти триста или четыреста метров.

Позвонили в штаб армии, высказали свою идею. Нас поддержали.

— Сделаем ложный, — пообещал начальник ВВС.

1 августа выдался ясный, солнечный день. Ранним утром мы отправились на наблюдательный пункт, который на время боя выдвинули на высоту 314.9. Не менее получаса пришлось потратить нашей небольшой группе, чтобы взобраться на вершину. Поднимались по отвесным склонам зигзагами, от камня к камню, цепляясь за кустики и рискуя каждую минуту сорваться вниз. И я снова подумал о героях 58-го полка, которые несколько дней на зад взбирались на эти почти неприступные скалы под смертоносным огнем врага. Как тут было не вспомнить Альпы, Сен-Готард, Чертов мост и суворовских чудо-богатырей! Действительно, где не пройдет олень, там пройдет наш солдат. Нельзя не преклоняться перед его удивительной выносливостью, мужеством и упорством.

На наблюдательном пункте не было ничего, кроме нескольких неглубоких щелей, выкопанных и выдолбленных ранее наблюдателями. Воздух свежий. Вершину продувало со всех сторон. На северных скатах во впадинах все еще лежал талый снег. Оттуда тянуло холодом, как из погреба.

Исходного положения батальонов Гринева и Шарова мы не видели. Эти места были скрыты от нас складками местности и туманом. Лучи солнца, сиявшего в безоблачном небе, ярко освещали только гребень и восточные склоны хребта, занятого немецкими егерями.

Но вот загремели наши орудия. Началась артиллерийская подготовка на участках Короткова и Шпилева. Потом загудели моторы девяти бомбардировщиков. Самолеты образовали над «сахарной головой» растянутый круг, [83] по очереди с небольшого планирования сбрасывая бомбы. Мы так и не уловили ложного захода, потому что, открыв пулеметный огонь, большинство самолетов продолжали сбрасывать и бомбы. Когда бомбардировщики ушли, мы еще некоторое время ожидали их возвращения для ложного захода. Но самолеты не возвратились, и мы с опозданием приступили к артиллерийской подготовке по хребту. Драгоценные пятнадцать минут были упущены, туман стал уже рассеиваться. Артиллерия и минометы врага обрушились на батальоны Худалова, перешедшие в атаку. Наша артиллерия вступила в контрбатарейную атаку.

Мы не могли наблюдать, как наступают полки Короткова и Шпилева, начавшие атаку одновременно с появлением над полем боя бомбардировщиков. Их донесения передовали дипломатическими фразами: «Продолжают движение», «Ползут последние метры», «Готовятся резать проволоку», «Сейчас переходят в атаку». Многим командирам, наверное, знакомо, что скрывается за такими расплывчатыми формулировками — так и жди сообщения о неудаче.

Напряженно всматриваюсь в каменистые склоны хребта. Пехота еще не видна, но ее движение угадывается по усиливающимся вспышкам разрывов снарядов противника в лощине и на северном склоне высоты 314.9.

— Как дела? — спрашиваю по телефону Худалова.

— Продвигаемся, но очень медленно, почти все время ползком.

Трудно оставаться спокойным, когда твои люди ведут бой. Все время сверлит мысль: все ли предусмотрел, все ли. продумал? Как они там, солдаты, идущие по твоему приказу в огонь? В прежние времена командиру было легче: шашку вон — «Вперед, ребята! За мной!» Теперь не то. Сиди вот на своем КП и мучайся, да смотри и виду не покажи, что на сердце у тебя неспокойно.

Лишь через час после артподготовки мы увидели наконец пехоту 58-го полка близ рубежа атаки. Всего несколько разрозненных группок. Среди разрывов мин, под гул пулеметных очередей, которые разносились далеко окрест горным эхом, солдаты то ползком, то короткими перебежками продвигались к переднему краю противника. Вражеские егеря засели на высоком скалистом обрыве, который проходил почти вдоль всего хребта. [84] Я долго наблюдал за двумя группками по четыре-пять человек. Их смелость и мужество, казалось, не знали предела. Вот бойцы приблизились к обрыву. С вершины хребта на них летят десятки ручных гранат. Пули, ударяясь о гранит, вспыхивают яркими блестками. Один храбрец пополз по скале, по какой-то незаметной ложбинке. Он бросает вверх гранату, вторую и наконец стремительно прыгает в неприятельский окоп. За смельчаком устремляются вперед другие. Кто они, эти герои? Несмотря на все усилия, предпринятые штабом после боя, нам так и не удалось узнать их имена. А как бы хотелось поблагодарить людей за упорство и беспримерную храбрость.

Бой продолжался. В обе стороны летели гранаты, гремели очереди пулеметов и автоматов, на самом гребне то и дело вспыхивали разрывы снарядов и мин. Роты несли потери, а ворваться на гребень высоты и закрепиться там не могли. Худалов с моего разрешения усилил левый фланг ротой из батальона второго эшелона, занимавшего прежний передний край обороны полка. И опять безрезультатно. Сейчас он собирался бросить в бой свой последний резерв — конный взвод, находившийся недалеко от наблюдательного пункта, куда я пришел, чтобы разобраться в обстановке. Кавалеристы, спешившись, стояли в безукоризненно четком строю, в ладно подогнанных гимнастерках, в начищенных до блеска сапогах, придерживая левой рукой шашки, а в правой сжимая винтовки с примкнутыми штыками. Я смотрел на суровые, сосредоточенные лица. Полное отсутствие страха и непоколебимая решимость кинуться в бой. И тут я вспомнил солдат, отчаянно, но безуспешно штурмовавших гранитный хребет. Должно быть, и они были вот такими же сильными и бесстрашными, как эти молодые ребята.

Я отменил приказ Худалова. У нас мало артиллерии, снаряды и мины на исходе, огневые позиции минометов противника до сих пор не выявлены. Было бы преступлением рисковать еще двадцатью молодыми жизнями без всякой надежды на успех. Прекратить наступление, но продолжать удерживать достигнутый рубеж — такой приказ был отдан Худалову.

Вернувшись на свой наблюдательный пункт, я ознакомился с обстановкой. Отовсюду докладывали о больших потерях, о том, что кончаются снаряды и мины. [85] Решил переговорить с командирами полков, чтобы почувствовать их настроение и установить, какого же рубежа достигла в конце концов пехота. Сначала вызвал Командира 112-го полка Короткова. Он доложил, что в роты направлены штабные командиры, которые обязательно поднимут бойцов в атаку. Точного положения наступающих батальонов Коротков не знал, хотя, как стало известно к вечеру, одна высотка на переднем крае противника была захвачена.

А что скажет командир 205-го полка? Шпилева на месте не оказалось: ушел набирать подкрепление. Начальник штаба доложил, что батальон Тихомирова уткнулся в проволочное заграждение и окапывается.

После этих переговоров всякая надежда на возможность продолжения наступления исчезла. Связываюсь с командармом.

Признаться, я ожидал разноса. Однако генерал Фролов выслушал совершенно спокойно, разрешил прекратить наступление и даже отвести назад батальон Гринева, подвергавшийся непрерывному обстрелу не только с фронта, но и с фланга, от прибрежного плато.

— Нельзя зря терять людей, — сказал генерал.

После этих слов я проникся еще большим уважением к нашему командарму. Мне не раз приходилось иметь дело с военачальниками, которые цеплялись за каждый вершок захваченной территории, невзирая ни на какие потери. Фролов не придавал особого значения даже нескольким километрам местности, если она ничего не давала в тактическом отношении. Это был военачальник с большим опытом. Бывший унтер-офицер гвардии Московского полка, кавалер двух Георгиевских крестов, Фролов храбро сражался в годы гражданской войны, командовал ротой, затем батальоном. Он ценил и уважал солдата и никогда попусту не рисковал людьми.

Несмотря на неудачу наших атак, положение оставалось вполне устойчивым, и командующий за нас не беспокоился. Его внимание было приковано к кестеньгскому направлению. Там началось крупное наступление противника, и Мурманская стрелковая бригада, отражавшая атаки вражеской дивизии, находилась в тяжелом положении.

Отдыхать нам не пришлось. Утром 2 августа меня вызвал к телефону командарм и сообщил, что наш левый [86] сосед — десантный полк начал отход к бухте, чтобы погрузиться на суда.

— Поддержите десантников артиллерией и демонстрацией наступления, — приказал Фролов.

Но что могла сделать наша артиллерия без связи с десантной пехотой, не видя конкретных целей и ведя огонь лишь но площади? Два дня, выручая товарищей по оружию, мы атаковали врага. Наконец, десантный полк, отбив натиск пяти вражеских батальонов, переправился на берег губы Лопаткина и поступил в подчинение нашей дивизии вместе с приданным ему отрядом моряков Северного флота.

Об этом отряде пишет в своих мемуарах адмирал Головко, правда преувеличив его численность вдвое. Автор уверяет читателя, что еще в начале боев за реку Большая Лица прибыло несколько морских отрядов, «подкрепивших обескровленные части 14 армии». Они с ходу вступили в бой и «сыграли решающую роль в создании перелома на всем мурманском направлении».

На самом деле июльское наступление немецкого горного корпуса было остановлено только сухопутными войсками. В их составе не было ни одного морского отряда, кроме того, который придали 325-му десантному полку. Вместе с ним он вошел в соприкосновение с противником почти одновременно с разгромом ударной группировки немцев на высоте 314.9.

В эти же дни произошли решающие события в ста километрах южнее нас, в верховьях реки Туломы. Еще 29 июня финский пограничный батальон, расположенный в Ивало, вторгся на нашу территорию. Отбросив заставу погранотряда, противник овладел деревней Лутто и продолжал продвигаться вдоль Туломы на деревню Рестикент, откуда шла полевая дорога к Мурманску. Спешно переброшенные из Мурманска подразделения строительного батальона успели преградить дорогу врагу. Представитель Мурманского округа погранвойск майор Немков сформировал отряд и 27 июля, совершив обходный маневр, захватил базу противника в деревне Лутто. После этого наши пограничники и Рестикентский гарнизон окружили вражеский батальон. Ему, однако, удалось прорваться сквозь кольцо и отойти за государственную границу, [87] В дальнейшем противник не предпринимал на этом направлении никаких серьезных действий.

Мы долго обсуждали во всех деталях итоги августовского наступления. Неудача во многом объяснялась слабостью нашей артиллерии. Враг давил нас мощью своего огня. Остро встал вопрос, как в будущем уберечь пехоту от артиллерийского и минометного обстрела врага в момент выдвижения на рубеж атаки. Мы не могли рассчитывать на увеличение числа батарей по крайней мере в ближайшее время. По-прежнему не хватало боеприпасов. Оставалось одно: всемерно сокращать расстояние между исходным положением для наступления и рубежом атаки, чтобы пехота как можно меньше находилась под воздействием артиллерии и минометов противника. Для этого надо наступать на таких участках, где можно быстрее сблизиться с врагом, а также ночью — под прикрытием тумана, зимой — в снегопады и метели. Ночной темноты и, разумеется, метелей в августе не было. Лишь позднее они сделались нашими верными союзниками. Все, о чем мы говорили и спорили в августе 1941 года, в наши дни стало прописными истинами. Но тогда у нас еще не было опыта. Он накапливался постепенно, по крупицам. Новый Боевой устав пехоты 1942 года и проект Полевого устава 1943 года уже требовали заблаговременно выдвигать пехоту к переднему краю противника не далее 200—300 метров и при соответствующем инженерном оборудовании исходного рубежа для атаки.

В условиях Заполярья, где движение по каменистой местности требует особенно много времени и невозможно по «каменному морю» действовать танкам, наибольшая близость пехоты к объекту атаки является главнейшим условием успеха. С помощью ложного захода бомбардировщиков на высоту 274.0 мы как раз и предполагали сократить время пребывания пехоты под губительным артиллерийско-минометным огнем врага, когда она выдвигается к рубежу атаки. Эта попытка не удалась. У нас не получилось настоящего взаимодействия с авиацией.

Командиры старшего поколения, конечно, помнят, что в мирное время в дивизиях не проводили совместных рекогносцировок с летчиками на местности. Да в них, собственно, и не было нужды, потому что авиация наносила [88] удары почти исключительно по целям в глубине (артиллерия, резервы, тыловые объекты). Во время же бомбежки переднего края пехоте полагалось находиться не менее чем в километре от объекта удара и она, начиная наступление, не успевала воспользоваться результатами действий авиации. Необходимость сократить этот разрыв давно назрела. Все стало на свои места позже, когда на фронте появились пикирующие бомбардировщики и штурмовики — знаменитые «илы», наводившие ужас на врага.

Все же урок с бомбежкой «сахарной головы» не прошел бесследно. Вскоре к нам приехал постоянный представитель авиаторов из штаба ВВС. Несколько позднее он получил радиостанцию для связи не только со своим штабом, но и с самолетами в воздухе.

Я не случайно упомянул о спорах, которые мы вели после августовских боев. Дело в том, что были разные взгляды на причины нашей неудачи. Кое-кто все хотел свести к тому, что изменился состав нашей пехоты: большинство людей — из запаса, обучены плохо, они и продвигаются вперед очень медленно и неумело. Выходило, что с такими бойцами нам и нельзя рассчитывать на успех.

Мы самым решительным образом искореняли подобные настроения. Воевать и побеждать надо было с теми солдатами, которые теперь прибывали на фронт. Нужно больше внимания уделять обучению людей, вооружать их опытом бывалых бойцов. Нас радовало, что многие раненые, пройдя курс лечения, вернулись в свои подразделения, укрепив их боеспособность. Это были замечательные солдаты. Можете представить себе нашу тревогу, когда мы вдруг узнали, что наших красноармейцев и сержантов из армейского и фронтовых госпиталей стали направлять в другие дивизии. Однажды пришли к нам несколько бойцов, выписанных из госпиталя. Оказалось, они сбежали из команд пополнений, посланных на другие участки фронта. Ветераны чуть ли не со слезами на глазах просили отправить их в родные полки и батальоны. Пришлось обратиться к командованию. Разрешили оставить беглецов в дивизии. Но положение не изменилось: из госпиталей к нам стало возвращаться все меньше людей.

Как-то невольно мы стали задерживать в своем медсанбате значительно больше раненых, чем допускалось [89] нормами. Позже, попав на другие фронты, я убедился, что так поступали во многих дивизиях. Старшее строевое и медицинское начальство вело борьбу с нежелательным явлением, но команды выздоравливающих в дивизиях все равно превышали штатные нормы в несколько раз: уж очень велико было стремление сохранить своих ветеранов — этот подлинно золотой фонд каждой части.