На Большой Лице

Ночью 9 июля я переправился на небольшом катере через Кольский залив. Ночь на Севере летом — понятие относительное. Светло как днем. Солнце коснется горизонта, прокатится по нему и снова подымается над притихшим морем. У причала я сел в попутный грузовик.

Мимо проносились знакомые места. Поздней осенью 1938 года мне довелось верхом проезжать по Мишуковской дороге. Тогда ее только еще строили, и под нудным ноябрьским дождем она имела весьма неприглядный вид. Теперь в разгар короткого полярного лета, когда сквозь зеленые кроны сосед пробивалось веселое солнце, дорога выглядела куда лучше. Подъемы и спуски были сглажены, широкое полотно обеспечивало двухстороннее движение. Хорошо укатанная серая лента пути была похожа на асфальтированное шоссе.

Петляя по склонам, лесная дорога от побережья уходила к высотам. Вот промелькнули крыши небольшого совхозного поселка. Из труб поднимался чуть заметный дымок. Потом сквозь рокот мотора пробился гул горного ручья, сбегавшего по лощине к Кольскому заливу.

После совхоза уже никаких селений не встречалось. Километров через десять кончился и сплошной лес. Дорога резко свернула на северо-запад, приближаясь к Мотовскому заливу Баренцева моря. Название залива произошло от слова «мотать». Свирепые ветры мотают на высокой волне корабли. В полосе, примыкающей к побережью, не растет крупный лес, лишь карликовая береза [39] стелется по каменистым склонам. Только в глубоких лощинах, защищенных от ветра, встречаются большие деревья.

У тридцатого километра зеленела последняя роща крупных деревьев. За ней блестел свежим настилом и новыми перилами мост через реку Ура — метров сорок длиной.

Разумеется, сидя в кабине грузовика, приближавшегося к фронту, я не мог беспечно любоваться пейзажем. Ведь дорога, по которой мы ехали, была единственной коммуникацией 52-й стрелковой дивизии, и я все время прикидывал, насколько она соответствует своему назначению и что может предпринять противник, чтобы помещать нам регулярно снабжать войска боеприпасами и продовольствием. И конечно, не трудно было понять, что наиболее уязвимым местом трассы является именно мост. Подъехав к нему, мы убедились, что немецкая авиация уже нащупала это слабое место. Берега реки были изрыты десятками воронок от авиабомб.

Время подходило к пяти часам утра. Шофер то и дело открывал дверцу и посматривал на небо.

— Пока не видно, — сообщил он, — но вот-вот появятся. У них, товарищ полковник, сейчас как раз завтрак кончился. Скоро загудят!.. Даже за одиночными машинами гоняются.

И, как бы в подтверждение его слов, на нашу полуторку нацелился «мессершмитт». Мы выскочили из кабины, укрылись за большим валуном. Летчик выпустил несколько пулеметных очередей, пули защелкали вокруг по камням. Укрываясь то с одной, то с другой стороны валуна, мы благополучно избежали опасности. Когда самолет улетел, мы сели в машину и продолжали свой путь. Иногда нам навстречу попадались повозки и грузовики, видимо направлявшиеся за боеприпасами и провиантом.

Командный пункт 52-й дивизии располагался невдалеке от дороги в кустах у высокой скалистой горы. Все спали. На фронте стояла тишина.

Генерал-майор Н. Н. Никишин только из моего предписания узнал, что ему надлежит сдать дивизию и отбыть в Мурманск.

— В чем дело? — недоумевал он. Но я сам ничего не знал и не смог ответить на его вопрос. [40] Еще по пути я думал над тем, а как меня встретят в дивизии. Не секрет, что к новому начальнику, особенно когда замена происходит в боевой обстановке, относятся зачастую с недоверием. Уже после войны комиссар дивизии М. В. Орлов показал мне свой фронтовой дневник. Я прочитал откровенные строчки о том, что отстранение генерала Никишина, под командованием которого полки только что успешно отразили большое наступление противника, произвело на людей неприятное впечатление. Да это я и тогда чувствовал. Но приказ есть приказ, и мне оставалось только попытаться как можно скорее сблизиться со своими новыми товарищами, завоевать их доверие и, может быть, любовь.

Меня удивило, что Никишин и все работники штаба, кроме начарта Д. Д. Кубеева, ходили в красноармейском обмундировании без знаков различия.

— На этот счет было указание сверху, — пояснили мне.

Не верилось, но до поры не стал проверять, от кого поступило такое странное распоряжение, не совместимое с понятием воинской чести и грубо нарушавшее уставные требования. Вечером, разговаривая по телефону с командармом, попутно спросил, действительно ли было указание снять знаки различия. Конечно, никакого такого распоряжения не было. Тут же пришлось отдать приказание всем командирам одеться по форме, чем они, кстати сказать, были весьма довольны. Думаю, что этот сам по себе небольшой эпизод был тем теплым лучом, который начал растапливать неизбежный на первых порах ледок отчуждения между новым командиром и его подчиненными.

Резало глаз прямо-таки убогое оборудование командного пункта: два шалаша, прикрывавшие от лучей солнца, но никак не от дождя, несколько неглубоких щелей на случай налета авиации и никакой походной мебели, [41] так настойчиво внедрявшейся на учениях в мирное время. Здесь, возле шалаша, на камнях, служивших столом и стульями, и состоялся мой первый разговор с начальником штаба полковником В. А. Соловьевым. Я попросил доложить данные о численном составе и боевых порядках дивизии.

Соловьев принес ведомость, составленную по донесениям на 1 июля.

— Это не совсем то, что требуется, — сказал я. Начальник штаба, недоумевая, пожал плечами: — Сведения абсолютно точные, товарищ полковник. Поправки на потери внесены карандашом.

Внимательно просматриваю цифры. Что мне дадут общие данные о численности людей, о количестве вооружения и средствах транспорта? По ним можно составить снабженческие расчеты, а для тактических целей от такой ведомости мало проку. Основу боевого порядка составляет пехота. Поэтому командир, когда оценивает обстановку и принимает решение, должен знать, сколько у него стрелковых рот и сколько бойцов в каждой из них, сколько пулеметов, минометов, орудий и танков.

В мирные дни на тактических занятиях редко обращали внимание на численный состав стрелковых и пулеметных рот. Есть рота, и ладно, а сколько в ней бойцов — не имеет значения. Советско-финская война научила нас относиться к подсчетам со всей серьезностью. Ведь стрелки и пулеметчики несли самые большие потери, а их ряды пополнялись с опозданием. Этот, прямо скажем, горький опыт заставил нас внести поправки в практику оценки своих сил перед принятием тактических решений. Мы стали периодически, а в ходе боев ежедневно собирать данные о численности стрелковых и пулеметных рот и наличии вооружения в них. Иногда требовали такие данные по батальонным и полковым подразделениям обслуживания (штабным и тыловым), чтобы за их счет пополнять стрелковые роты.

Все это я рассказал начальнику штаба. Договорились всегда иметь под рукой такие сведения.

Покончив с ведомостями, перешли к ознакомлению с боевыми порядками дивизии. Соловьев положил передо мной карту с красиво начерченными кружочками и линиями. Зная, что на местности боевые порядки часто выглядят совсем по-другому, я не стал вдаваться в [42] подробности и решил направиться в полки. Надо было на месте убедиться в истинном состоянии обороны, познакомиться с командирами, узнать настроение бойцов.

Вместе со мной пошел помощник начальника оперативного отделения старший лейтенант Сычев. Он успел уже несколько раз облазить командные пункты полков. Взяв с собой автоматчика, мы отправились в путь. Сычев предложил идти напрямик к взорванному мосту и оттуда добраться до командного пункта 205-го стрелкового полка.

Четыре километра до моста шли почти два часа. Оказывается, рассматривая местность из кабины грузовика, я не видел и сотой доли тех трудностей, которые приходится преодолевать в Заполярье пешеходу. Представьте себе, что вы идете низиной, расположенной среди невысоких гор. Различные по высоте, крутизне и форме каменные нагромождения обступают вас со всех сторон. Выбрать путь в беспорядочном переплетении скал не так-то просто. Вы идете извилистой низиной и вдруг упираетесь в гору. Надо или лезть через нее, или далеко обходить. Куда ни посмотрите — всюду груды камня — от громадных валунов до мелкой россыпи. Карабкаетесь, перелезаете, перепрыгиваете, ежесекундно рискуя сломать себе ногу, а то и шею.

Но вот вы увидели спасительную полянку — зеленую, ровную. Рано радуетесь! Это тот же камень, только обросший зелено-бурым мхом. Мох маскирует неровности, но стоит пойти быстрее, и нога проваливается в расселины, заполненные водой. А дальше попадаете в настоящую западню: густые заросли карликовой березы обступают вас, узловатые, причудливо закрученные стволы встают на пути — ни вперед, ни назад. Без топора не пробьешься.

Такая местность простирается полосой в тридцать и более километров вдоль всего побережья Баренцева моря. В некоторых географических описаниях эту прибрежную полосу метко именуют «каменным морем». Ученые объясняют его возникновение влиянием растаявших ледников. Но в тот яркий июльский день, пробираясь вслед за моим проводником через каменные глыбы, я, честное слово, не думал об этом. Больше всего меня волновал вопрос: как же тут воевать? Как же будут маневрировать по этому «каменному морю» полки и батальоны с артиллерией и обозами? Как подвозить боеприпасы и пищу?

Лишь часа через два, изрядно устав, мы вышли к мосту. [43] Я убедился, что Большая Лица не является серьезным водным препятствием для пехоты. Это типичная горная река, мелкая, порожистая, с выступающими из воды валунами. Ширина ее тридцать — пятьдесят и лишь кое-где достигает двухсот метров. Почти на всем протяжении ее можно перейти вброд. К реке подступают каменистые высоты с множеством лощинок, заросших карликовой березой.

Продвигаясь к командному пункту 205-го полка, мы попутно осмотрели позиции одной стрелковой роты, полковой батареи и минометной роты. Оборона была оборудована небрежно. Вместо окопов — мелкие ямки, хотя кругом много камней, из которых можно сложить защитные стенки. Беседуя с бойцами, я почувствовал их пренебрежение к противнику, вызванное только что одержанной победой. Некоторые считали, что мы сами скоро перейдем в наступление и «незачем зря камень долбить». Бойцы интересовались положением на фронтах, просили побольше газет, шутили и смеялись. Их бодрое настроение как-то сразу передалось и мне.

В одном месте мы попали под артиллерийский обстрел. Конечно, остановились, чтобы переждать артналет. И вдруг я увидел красноармейца, который спокойно шагал по дороге в самой гуще разрывов с какой-то ношей в руках. Он даже не ускорил шага. Когда боец поравнялся с нами, я остановил его. То был артиллерист; он доложил, что выполнял поручение командира дивизиона и теперь возвращается на батарею.

— Почему же вы не переждали обстрел? — строго спросил я. — Бывалому солдату не к лицу зря рисковать головой.

— Мы к обстрелам привычны, товарищ полковник. Останавливаться никак нельзя, потому как я и без того опаздываю, — невозмутимо ответил артиллерист.

Командный пункт 205-го стрелкового полка располагался на склоне невысокой горы. В зарослях светло-зеленого кустарника раскинулось несколько походных палаток. Никаких блиндажей, землянок или хотя бы щелей. Согнувшись в три погибели, я влез в палатку командира. Здесь было темно и тесно, и мы вышли на свежий воздух. Майор Николай Иванович Шпилев произвел на меня хорошее впечатление. Худощавый, плотный, крупные черты лица. Держался очень скромно, движения неторопливы. [44] Чувствовалось, что это спокойный, вдумчивый командир. В нем не было внешней бравады и лихости, что свойственно некоторым профессиональным военным. Если бы вместо пилотки и шинели на нем был штатский пиджак и рубашка с галстуком, я принял бы его за учителя или агронома.

Шпилев вступил в командование полком всего два дня назад. До этого служил в 14-й стрелковой дивизии помощником командира полка. Поговорив с ним, я понял, что на него можно положиться. Позже я убедился, что его очень удачно дополняет смелый, волевой военком Анатолий Капитонович Иванников. Это он, возглавил небольшую группу бойцов, разгромил егерей, которые атаковали командный пункт. Шпилев и Иванников понимали друг друга, работали дружно.

Беседуя с ними, я поинтересовался, как это в тыл полка мог пробраться батальон противника. Оба пожали плечами.

— Наверное, они просочились справа, — предположил Шпилев. — Там занимает позиции приданный нам батальон сто двенадцатого полка. Боевые порядки неплотные, ну и...

— Ох уж эти мне соседи, — сказал я. — Если бы их не было, мы бы всегда побеждали!

Не знаю, пришлась ли моя ирония по вкусу командиру и комиссару, но впоследствии мне уже не доводилось слышать от них жалоб на соседа или приданное подразделение.

Во главе 58-го стрелкового полка, куда мы перешли от Шпилева, оказался капитан, молодой человек лет двадцати семи, назначенный не так давно начальником штаба. Он замещал командира, который учился на «Выстреле». В ответах капитана чувствовалась неуверенность («Не знаю, сейчас выясню»). У меня сложилось впечатление, что полк еще не по плечу молодому командиру и оставлять его на этой должности нельзя.

У этих двух полков было много общего, но имелись, разумеется, и различия. 58-й выдержал серьезные бои, понес значительные потери, все три батальона были вытянуты в линию и не располагали резервами. А 205-й еще не участвовал в крупных боях, его роты оказались более полнокровными, целый батальон находился во втором эшелоне. [45] В 58-м полку нам рассказали подробности недавнего боя на левом фланге. Противник использовал для наступления заросшие кустарником лощинки. ПО НИМ егеря довольно быстро продвинулись к Мишуковской дороге. Некоторые наши подразделения, расположившиеся на горках, даже не были атакованы. Егеря просто обошли их, и потом в течение дня бойцы пробивались к своим. Впоследствии мы обращали особое внимание на лощинки, заросшие кустами. За ними не только наблюдали, но и располагали в них небольшие подразделения.

Именно так и была построена оборона около моста. Поэтому здесь она оказалась более надежной, и противнику не удалось прорваться.

— Можно ли перейти вброд реку на южном фланге вашего полка? — спросил я капитана.

Ничего вразумительного он сказать не мог.

Было решено выставить там заставу и выслать саперов на разведку бродов.

В обоих полках проявлялось какое-то беспечное отношение к взаимодействию с артиллерией. Связь с командными пунктами артполков поддерживалась только по весьма ненадежной «ниточке» телефона, никто точно не знал, где расположены наблюдательные пункты артиллеристов. Совсем не практиковались личные встречи пехотных и артиллерийских командиров. Так же «взаимодействовали» с артиллерией батальоны, по крайней мере тот, в который мне удалось заглянуть по пути.

Возвращаясь к себе в штаб, я встретил на дороге колонну пограничников. Впереди шел высокий полковник с энергичным, выразительным лицом. Мы представились Друг другу. Это был начальник погранвойск Мурманского округа К. Р. Синилов (впоследствии генерал-лейтенант). Он сказал, что пограничники пытались переправиться на западный берег Большой Лицы на правом фланге дивизии, но были отбиты сильным огнем пехоты и артиллерии.

— Хочу попытаться перейти реку южнее, — сказал Синилов. — Может, поможете огоньком?

Несмотря на поддержку артиллерии, его вновь постигла неудача. Это привело нас к выводу, что противник занимает западный берег довольно плотно на всем протяжении нашего переднего края.

На обратном пути я мысленно подвел итоги проверке полков. Радовало боевое настроение людей. Но упущений [46] много. Инженерным оборудованием обороны не занимались, так как очень много бойцов было занято наблюдением за неприятелем; наш передний край прикрыт ненадежно. Егеря могли вновь воспользоваться лощинками и широкими промежутками между подразделениями. Оба фланга дивизии открыты, в 58-м полку нет никаких резервов.

Было ясно, что в первую очередь надо уплотнить передний край. Поразмыслив, я решил сократить участок 58-го полка. Район, примыкающий к мосту, теперь стал оборонять Шпилев. На правом фланге дивизии создали самостоятельный участок 112-го стрелкового полка. Мы, правда, лишались при этом дивизионного резерва, но зато в двух полках оставалось по батальону во втором эшелоне, а в 58-м полку — одна-две роты в резерве. Это дало возможность выделить еще несколько подразделений для оборонительных работ на переднем крае, где требовалось быстрее построить сплошные линии окопов для отделений и взводов.

Совершенно неожиданно выяснилась еще одна причина отставания со строительством укреплений. Как раз приближалось время ужина, и в тыл, к полевым кухням, потянулись с котелками в руках небольшие группы красноармейцев. По нашим наблюдениям только в 58-м полку добрая треть людей около шести часов в сутки занималась подносом пищи. Какие уж тут оборонительные работы!

Возвратившись на свой командный пункт, я написал рапорт о вступлении в командование дивизией. Его захватил с собой в штаб армии генерал Никишин.

Первым ко мне зашел начальник артиллерии полковник Д. Д. Кубеев. Узнав, сколь ненадежна связь между артиллерией и пехотой, Кубеев смутился и без лишних слов взялся за исправление этого недочета. Уже через три часа наблюдательные пункты пехоты и артиллерии находились в непосредственном соседстве.

Задуманные мною изменения надо было немедленно проводить в жизнь. Но как? Это немаловажный вопрос. Можно было подойти к делу строго официально: издать приказ, и дело с концом. Однако в этом случае многие командиры могли истолковать приказ как порицание прежних порядков в дивизии. Опыт подсказал иной путь: решил посоветоваться со своими ближайшими помощниками. [47] Упорядочить поднос пищи оказалось значительно труднее, чем я предполагал.

— Все полковые обозы расположены у Мишуковской дороги в тылу артиллерийских позиций южной группы, — доложил дивизионный интендант майор Расин. — Боеприпасы и продукты, которые они доставляют, сгружаются в двух километрах от моста. До батальонных обозов и кухонь грузы несут на себе носильщики. Их присылают с переднего края. Они же подносят горячую пищу и хлеб к окопам, так как кухни не могут двигаться по бездорожью.

— Скажите, сколько времени затрачивает на один рейс подносчик правофлангового батальона? — поинтересовался комиссар Орлов.

— Почти десять часов.

— Как вы думаете, можем ли мы мириться с тем, что многие бойцы так надолго покидают окопы? — в упор спросил я.

Интендант развел руками.

— Действительно, товарищ полковник, ерунда получается. Но что же делать?

— Вот об этом мы и должны подумать.

Раздумье длилось недолго. Слишком очевидна была нелепость создавшегося положения. Конечно, не обошлось без споров и сомнений, но в конце концов все пришли к общему мнению: число подносчиков надо резко сократить. Особенно горячо ратовал за это комиссар дивизии М. В. Орлов. Решили перейти с трехразового на двухразовое питание, как это практиковалось на всех фронтах, пищу подносить не в котелках, а в ведрах, организовать команды носильщиков за счет батальонных и полковых тылов.

— Хорошо бы доставлять грузы на лошадях, — предложил кто-то. [48] — А вьюки где?

— Сами сделаем!

— Правильно! Дельное предложение! — раздались голоса.

— А я предлагаю построить параллельно линии фронта дивизионную артиллерийскую рокаду, — сказал Кубеев. — Она начнется у Мишуковской дороги, в сторону же северной группы артиллерии сделаем ответвление. Убьем сразу двух зайцев: облегчим подвоз боеприпасов и продовольствия полкам и создадим условия для маневра артиллеристам обеих групп. Сейчас они прикованы к своим огневым позициям. Для северной группы получилась форменная ловушка, потому что единственный выход на Мишуковскую дорогу у моста находится на самом переднем крае.

Участники совещания поддержали Кубеева. Уже на другой день саперный батальон приступил к постройке рокады.

После совещания начальник разведотделения штаба подробно рассказал мне о противнике. Против нашей дивизии стояли две горноегерские дивизии врага. Наиболее плотная группировка образовалась против левофлангового полка. Видимо, противник намеревался обойти нас с юга.

За врагом надо было глядеть в оба. Но тут снова вступали в силу каверзы заполярной местности. Наземное наблюдение, по существу, ограничивалось передним краем. Даже в ближайшей глубине обороны противника можно было увидеть лишь горы. Под их прикрытием враг мог незаметно производить любые перегруппировки. Решили в ближайшие дни провести поиски и разведку боем, чтобы добыть пленных — наиболее надежный источник информации.

Ночью все распоряжения по перегруппировке, разведке и снабжению штаб дивизии направил в полки с офицерами связи.

В намеченных нами мерах, понятно, не было ничего особенного. Они обычны при переходе к обороне в условиях непосредственного соприкосновения с противником. Многое делалось в полках и раньше. Главное заключалось, как мне кажется, в том, что произошел перелом в настроении командиров, прежде всего штаба дивизии. Если раньше они ожидали новых ударов врага как-то пассивно, то теперь все усилия были направлены на организацию крепкого отпора. [49] Здесь я снова должен сказать доброе слово о комиссаре дивизии. М. В. Орлов был первым, кто всей силой своего авторитета поддержал «новый курс». Именно благодаря его не всегда заметной, но чрезвычайно полезной деятельности все, что мы наметили, стало быстро претворяться в жизнь. Надо учесть, что времени у нас было очень мало, новый натиск врага ожидался в самом ближайшем будущем. В этой напряженной обстановке, когда была дорога каждая минута, мне, только что прибывшему в дивизию, была особенно необходима поддержка комиссара, и я с первых часов пребывания на фронте почувствовал, что у меня есть верный друг.

Комиссар помог мне еще в одном деле, которым пришлось заняться в тот же день.

Осматривая расположение командного пункта, я увидел неподалеку в кустах группу безоружных красноармейцев под охраной часового.

— В чем дело?

— Дезертиры. Прокурор ведет следствие.

Что же это такое? Ведь только что в полках я видел замечательных бойцов, смелых, сознательных, крепких духом и телом, и вдруг, нате вам, дезертиры, да еще сколько — почти взвод, а в ротах не хватает людей.

— Как же это так? Товарищи сражаются за Родину, жизни не щадят, а вы...

— Окружили нас, товарищ полковник, — ответил боец, которому я задал этот вопрос. — Местность путаная, горы, ну я и отбился от роты. Часов пять проплутал. Когда своих разыскал, чуть не заплакал от радости, а меня вот арестовали. Обидно, товарищ полковник.

Через несколько минут я и комиссар Орлов уже говорили с прокурором. Мы предложили после короткого опроса оставить для дальнейшего следствия только сомнительных, а тех, кто просто отбился от своих частей, немедленно отпустить. Однако прокурор настаивал на привычной для него подробной процедуре следствия.

Ничего не оставалось делать, как позвонить командарму. Фролов внимательно выслушал. Когда я сказал, что комиссар дивизии также поддерживает мою точку зрения, генерал, не откладывая дела в долгий ящик, пригласил к телефону прокурора. Вести дело было поручено опытному следователю А. Н. Семенову (он и ныне работает в Мурманском облисполкоме). Как мы и предполагали, [50] большинство задержанных не были беглецами. В бою они случайно оторвались от своих подразделений. Судили только троих. Из них лишь один оказался настоящим дезертиром. Он бежал из подразделения, которое даже не участвовало в бою, на суде вел себя нагло. Двое других — командир отделения и наводчик станкового пулемета, — оставшись вдвоем из всего расчета, потеряв в бою связь со взводом, отошли, а пулемет закопали.

— Я признаю свою вину, — сказал командир отделения Васильев. — Действительно, мы должны были драться до последнего. Но только наводчик не виноват, товарищи. Ведь он выполнял мой приказ. Прошу вас отпустить его на свободу. Он знает, где зарыт пулемет, и отыщет его. Очень прошу. Пулемет замечательный, бывало, на стрельбах ни единого промаха мы не имели.

Я попросил помиловать обоих пулеметчиков. Со мной согласились. Какова же была моя радость, когда месяц спустя, подписывая наградные листы, я узнал о славных делах пулеметчика Васильева. Он храбро сражался, искупил свою вину, и командир полка представил его к награде.

Сама жизнь разрешила наш спор с прокурором, и мне остается лишь добавить, что во всех последующих боях в дивизии не было ни одного случая дезертирства.

На фронте по-прежнему было тихо, и я направился в 112-й стрелковый полк. Командный пункт Короткова оказался неподалеку от огневых позиций северной артгруппы. Майор Федор Федотович Коротков, представляясь, четким движением приложил руку к козырьку фуражки с малиновым околышем и щелкнул каблуками. Внешне он был полной противоположностью Шпилеву. Тот — бледный, спокойный, скромный, этот — загорелый, бравый, в синих галифе и хромовых сапогах со шпорами. И говорил он отрывистыми фразами, густым командирским баском. Во всем его облике чувствовался лихой кавалерист. И действительно, побеседовав с ним, я узнал, что он раньше служил в коннице. Перед войной окончил Военную академию имени М. В. Фрунзе. На вопросы отвечал уверенно, быстро и точно.

— Сколько бойцов в ротах?

— В среднем шестьдесят человек, товарищ полковник. [51] — Где, по-вашему, самое слабое место обороны?

— Правый фланг. Туда не достает своим огнем ни дивизионная, ни полковая артиллерия.

Коротков нравился своей подтянутостью и бодростью. У него и командный пункт оказался более «подтянутым». Здесь не только поставили палатки, но и отрыли щели, соорудили даже столик со скамейками.

Случай помог убедиться и в личной храбрости Короткова. Во время нашей беседы начался артобстрел. Снаряды рвались близ КП, а Коротков продолжал спокойно разговаривать с людьми, отдавать распоряжения.

Были, разумеется, у Короткова и недостатки. Его КП. например, находился на участке полка Шпилева — явно не на месте: управлять отсюда батальонами было несподручно. Когда я указал на это командиру полка, он, не желая, видимо, возиться с переменой КП, попытался отстоять свою точку зрения. Но доводы майора были неубедительны. Между прочим, здесь я столкнулся с симптомами «радиобоязни» — болезни, довольно распространенной в то время в наших войсках. Считали, что работающая рация навлекает огонь противника. Должно быть, по этой причине радиостанцию полка расположили более чем в километре от командного пункта.

Приказав Короткову переместить командный пункт на свой участок обороны, подтянуть к нему радиостанцию и сдвинуть огневые позиции полковой батареи как можно севернее, я возвратился на КП дивизии. Отсюда вместе с комиссаром Орловым мы проехали в район полковых тылов посмотреть, как идет постройка новой рокады.

Дело подвигалось медленно, так как вся трасса была покрыта валунами. Взрывчатки у нас было очень мало, и с огромными камнями бойцы расправлялись по методе, оставленной нам в наследство прадедами: разожгут на валуне костер, а потом плеснут водой, чтобы глыба раскололась. Болота гатили камнем и ветками.

Побывали мы в 95-м полку, с состоянием которого мне приказал познакомиться командарм. Командира полка майора Сергея Ильича Чернова застали в подавленном настроении, вполне понятном после поражения на Титовке. Его настроение передалось красноармейцам. Собравшись небольшими группами вокруг костров, они как-то вяло и безучастно варили в котелках кашу. Полк понес не так уж много потерь, в ротах, пополненных артиллеристами, [52] оставшимися без орудий, насчитывалось до восьмидесяти человек. Но пулеметов и минометов почти не было.

По-человечески нам было жаль Чернова, но мы не стали тратить время на сочувствие, а постарались, как могли, подбодрить его.

— Не унывайте, товарищ майор, — тепло говорил комиссар Орлов. — Ваши бойцы сражались отважно. Вы потеряли титовскую позицию только потому, что враг имел большое превосходство. Полк все же замедлил продвижение противника, а за это время подошли другие части и успели занять оборону на Лице. Побольше рассказывайте людям о наших героях, их отваге и мужестве. Готовьтесь к новым боям.

— Понятно, товарищ комиссар, — сказал без особого энтузиазма Чернов.

— А политработники? Что они делают? — спросил я. — У каждого костра должен быть агитатор, коммунист или комсомолец. Пусть говорят всю правду и не скрывают трудностей — они еще встретятся на нашем пути. Главное — переломить упадническое настроение, подбодрить людей.

Но пожалуй, самым лучшим аргументом, после чего Чернов как-то сразу повеселел, было обещание передать ему все наши трофейные пулеметы и минометы, кое-что из оружия, ремонтировавшегося в мастерских боепитания, а также несколько походных кухонь. Все это полк получил уже к вечеру.

Во время разговора с Черновым в воздухе появился вражеский самолет-разведчик, которого уже успели окрестить «костылем». По нему открыла огонь зенитная батарея. Машина задымила, пошла на снижение и упала в озеро. С криком «ура» красноармейцы бросились к самолету, одно крыло которого торчало из воды.

— Вот наглядный пример для ваших агитаторов, — сказал Орлов майору. — Так надо бить врага.

Вечером мы побывали в полковых обозах. Там готовились к очередному рейсу в батальоны. Ветеринары придирчиво осматривали лошадей, нагруженных вьюками с продовольствием, ощупывали подкладки на спинах и боках животных, чтобы избежать потертостей. В санчасти одного полка мы увидели, как приспособили обычные санитарные носилки для переноски двумя лошадьми цугом. [53] Утром мы с Кубеевым пришли на его НП. Наблюдательный пункт начальника артиллерии был оборудован на вершине крутой скалы, прямо над командным пунктом дивизии. Еще накануне Кубеев просил разрешения переместить первый гаубичный дивизион 208-го артполка из северной группы, где он был лишен возможности маневрировать, в южную. Теперь артиллеристам предстояло выполнить этот маневр на виду у противника. Как только тягачи с гаубицами выползли к мосту, фашисты открыли сильный артиллерийский огонь. Штабная батарея, специально приготовившаяся на этот случай, засекла орудия противника, и по ее данным тут же наносились ответные удары. Но конечно, подавить сразу все батареи противника наша артиллерия не могла.

К переезду готовились тщательно, думали прежде всего о том, чтобы избежать потерь. Расчеты ушли подальше от тракторов, в стороне от дороги расположились аварийные команды. Дымовых шашек не было. Думали для маскировки орудий прикрыть дорогу дымом костров, но мох и валежник так высохли, что горели ярким пламенем. Впрочем, орудия и так едва виднелись в тучах пыли и дыма, поднятых взрывами вражеских снарядов.

Почти час продолжался «марш под огнем». И, как это часто бывает в дерзких по замыслу и исполнению действиях, все окончилось благополучно — только один водитель тягача был легко ранен.

Остаток дня я провел на командном пункте дивизии. Он по-прежнему был неблагоустроенным, так как мы задумали перевести его в более удобное место. Да и не хотелось, по правде говоря, отрывать саперов от постройки рокады, в которой так нуждались войска.

Теперь, когда я более или менее вошел в курс дела, можно было подробнее познакомиться с моими ближайшими сослуживцами. Все они производили очень хорошее впечатление. Достаточно опытные, вдумчивые.

Это очень приятно и радостно — попасть в хороший боевой коллектив.

Военком полковой комиссар Михаил Васильевич Орлов был кадровый политработник и ветеран дивизии. Он служил под ее знаменем с начала формирования в 1936 году, участвовал в освободительном походе в Западную Белоруссию, воевал в советско-финскую. Его нельзя назвать видным мужчиной. Небольшой рост, среднерусский говор. [54] Но я думаю, что именно этот простой внешний облик бывшего рабочего в сочетании с прямотой, принципиальностью и скромностью снискали ему любовь и уважение всех, кому довелось служить в дивизии. Я не раз присутствовал во время его бесед с политработниками, командирами, красноармейцами. Комиссар не подлаживался к людям, но, о чем бы ни шел разговор, в нем чувствовалась убежденность, искренность и доброе расположение к собеседнику. Нельзя было не улыбнуться, когда на лице комиссара появлялась широкая добродушная улыбка. Нельзя было не засмеяться, когда он, услышав крепкую фронтовую шутку или прибаутку, хватался за бока и заливался смехом, как запорожец на знаменитой картине Репина.

Об Орлове у меня сохранились самые теплые воспоминания. Это был настоящий боевой товарищ. Он и мне не давал спуску, если я, по его мнению, поступал неправильно.

Начальник штаба полковник Владимир Александрович Соловьев, прибывший в Заполярье в первый день войны, оказался моим сослуживцем по 11-й Ленинградской стрелковой дивизии. В ней еще в двадцатых годах я командовал батальоном, а он взводом в кавэскадроне. Соловьев окончил Военную академию имени М. В. Фрунзе. Несколько поспешный в выводах и суждениях (что не так опасно, когда знаешь этот грешок) полковник отличался неистощимой энергией. Штаб под его руководством работал уверенно и четко. Меня могут спросить: как же так, штаб работал хорошо, а правый фланг оставили открытым и оттуда в тыл проникли егеря? Да, так случилось. Но ведь боевой опыт дается не сразу, и порой даже знающие люди ошибаются.

Знатоком своего дела был начальник артиллерии [55] полковник Дмитрий Дмитриевич Кубеев. Он имел дело с пушками еще в гражданскую войну, а затем служил в строевых частях и военных училищах. Окончил заочное отделение Военной академии имени М. В. Фрунзе. Так же как Орлов, Дмитрий Дмитриевич стал моим верным товарищем и помощником. Он никогда не горячился, был всегда в курсе боевых событий и обладал, драгоценнейшим качеством командира — умением предугадывать намерения противника. Эта способность всегда основана на опыте и обширных познаниях. Полковник прекрасно знал математику, мог произвести любой расчет и быстро обосновать на листе бумаги свою идею. Хочется привести характерный случай. Приборы, которыми пользовались наши зенитчики для определения дистанций и упреждения на скорость самолетов, уже в какой-то мере устарели. И вот Кубеев, произведя серию тонких расчетов, научил зенитчиков делать соответствующие поправки. Меткость стрельбы зенитных батарей резко возросла.

Наш артиллерист не кичился своими знаниями, своей богатой практикой. Он умел как-то незаметно, тактично передавать этот опыт и знания другим. С благодарностью вспоминаю, что и я многому научился у Дмитрия Дмитриевича. Во время совместной работы с ним мне стали яснее детали применения артиллерии в бою. Но может быть, больше всего мне импонировала преданность Кубеева своему делу, его любовь к «пушкарям». Надо ли говорить, что бойцы и командиры отвечали своему начальнику такой же любовью и уважением. Было грустно расстаться с хорошим фронтовым другом, когда в марте 1942 года его назначили командующим артиллерией 19-й армии. А затем он вообще уехал с нашего фронта в 13-ю армию, на юг. Но мы сумели сохранить связи, не потеряли друг друга в бурном потоке жизни. Дмитрий Дмитриевич и сейчас остается щедрым на дружбу, каким он был в те суровые годы.