Часть вторая

1

Шорох двух сотен ног хлопцев, шагающих позади меня, не мешал думать. Никто из нас не знал тогда удивительно точных слов о партизанах, сказанных почти сто лет назад основоположниками марксизма, о том, что партизаны носят свою оперативную базу в самих себе, а каждая операция по их уничтожению кончается тем, что объект ее исчезает. Но думали мы приблизительно так же. Мы крепко надеялись, что нам тоже удастся исчезнуть. Хоть на два-три дня, на недельку... А там видно будет.

Одобрительно и ласково подталкивая нас, последняя карпатская гора полого поднималась за спиной. По сторонам, охраняя скудные поля от "диких", заунывно поют гуцулы. Впереди — Прут, местечко Ланчин, шоссейка и железная дорога.

А за ними — равнина.

Но до нее еще далеко. И хотя наш отряд шел "умереть на равнине", как мы тогда думали, что-то внушало мне надежду на успех.

Только бы добраться до Черного леса!

Но и до него еще не менее трех ночных переходов. Главная задача — дотопать до Горохолыны. Но для этого еще нужно пройти Прут, Ланчин, шоссейку и железную дорогу. Пройти тихо, незамеченными.

В колонне шум. Это стонал раненый на торе Синичке Костя Стрелюк. Парень он геройский, но оказался очень чувствительным к боли. Стонал, звал "сестричку"...

— Бредит Костя, и что с ним делать, не знаю, — озабоченно говорил Вася Войцехович. — Не вынесет он перехода.

У нас с вновь назначенным комиссаром группы Мыколой Москаленко уже образовался временный штаб группы: Усач — Ленкин, Ефремов, Сердюк.

Они тоже были озабочены.

— Придется оставить, — подсказал Сердюк.

— По эту сторону Ланчина есть хуторочки, лучше не найти места, — говорил Усач.

— Но где его можно оставить? У кого?

Усач оживился:

— Уже нашли хлопцы. Еще днем. Только нужно будет приплатить что-нибудь: все они падки на вещи.

— Какие же у нас могут быть вещи?

— Есть шуба Ковпака. Больше ничего, — виновато теребя ус, сказал Усач.

Шуба Ковпака! Длинная, до пят. Две зимы путешествует она. Побывала и в Брянских лесах и в Пинских болотах; нагоняла страх на немцев под Киевом; чуть не пропала в "мокром мешке" и пробралась сюда, на Карпаты, к самой венгерской границе.

После Рафайловки командир щеголял в подаренной ему Ганькой кожанке цвета кофе с молоком. Кожанка эта чуть не стоила ему жизни на горе Дил.

Уже по выходе из Карпат Ковпак весело рассказывал нам эпизод, связанный с этой одежиной:

— Выскочил я в кожанке на бугорочек, — там жито растет. Чешу между бойцами. Хлопцы перебежками скачут, уже раненые есть. Пули, как шмели, гудуть. А тут разрывными прямо по мне ударили. Хлопцы залегли. Я на меже пристроился, голову поднимаю и кричу: "Ну как, хлопцы?" — "Ничего, товарищ командир!" Я опять вперебежку... И снова он меня накрыл. Упал на межу, слухаю — не меньше трех пулеметов по мне бьет. Хлопцы мои дальше поползли, а я только поднялся за ними — опять меня к земле прижали. Тут только и сообразил: "Так это ж кожанка тая, будь она неладна!" Заприметили меня по ней немцы — видят, что кто-то из офицеров. Треба менять маскировку. Скинул я кожанку, вывернул ее, а подкладка у нее темно-синяя. Житом прополз метров двадцать, оглянулся назад. Эге-ге, на том месте, где я лежал, только колоски, да солома, да земля вверх летит. "Ну, пускай, думаю, молотят фрицы". Встал себе в синем, руки в брюки и пошел посвистывая.

Но и тут о ранении не промолвил Ковпак ни слова. В задушевной беседе, уже гораздо позже, там, на Большой земле, Ковпак сам рассказывал об этом:

— И шляпа, и дурак под пулю попасть могут... Рана, брат, это совсем не заслуга. Не за всякую рану человека жалеть надо. Старый солдат сотни раз под пулей ходит, а цел и невредим. Вот за що я тоже придумав бы якусь-небудь видзнаку...

Смолчал о своей ране Ковпак совсем по другой причине. Так же, как и Руднев, он бросил свою жизнь на чашу весов потому, что для него спасение и честь красного знамени отряда были дороже собственной жизни. Разные по возрасту, по натуре, по образованию и характеру, они оба в главном были удивительно похожи друг на друга, потому что основное в их жизни — борьба за великое дело коммунизма.

Мы должны были оставить на Ланчинских хуторах разведчика Костю Стрелюка.

— А где же Ганька? Вот кто бы сейчас нам пригодился для разведки, — спросил я Войцеховича.

Начштаба пожал плечами.

— А ты разве не знаешь? — Он махнул рукой. — Еще вчера, уже после боя, карабин чистила и сама себя в ногу ранила. В группе Курочкина осталась.

Склон становился все круче. Люди почти бежали вниз. Шорох камешков под ногами словно обгонял нас и, казалось, вырастая, несся навстречу.

— Что мы — в пропасть катимся, что ли? Эй, кто там ведет?

— Это Прут шумит, — успокоил нас Землянко.

Он ходил днем в разведку прощупывать дорогу к Пруту.

Теперь ясно, почему на той стороне реки, в Ланчине, фары вражеских машин так бесшумно скользили на восток. Вытянув в темноту блеклые щупальца света, они ползком пробирались по шоссе.

А Прут шумел все громче, играя волной по каменистому дну, заглушая и моторы и стоны Кости Стрелюка.

Подошли к первым хатам... Возле крайней, еще недостроенной халупы, столпились разведчики. Темный киптарь скрадывал фигуру хозяина. Только белые рукава мелькали в темноте, да изредка поблескивали зубы. Зябко куталась в платок женщина, прислонившаяся к плетню.

— Тихо, хлопцы! — умолял хозяин. — Зайдемте во двор. Там я вам все скажу.

Я никак не могу решиться. Человек этот либо, рискуя собственной жизнью, спасет, либо через несколько часов выдаст, а может быть, и продаст жизнь нашего товарища.

Мы зашли во двор.

— Как фамилия? — спросил я хозяина.

— Иваночко, — ответила женщина, прижавшись к гуцулу.

Но я никак не мог решить, что за люди перед нами.

— Это муж ваш?

Мне показалось, что она назвала его по имени, так, как привыкла называть дома, ласкательно. Но выяснилось, что зовут его Михаил. А Иваночко — их фамилия.

Еще днем разведчики договорились, что оставят у ник раненого партизана. В недостроенной халупе на чердаке уже была приготовлена для него постель.

Но я все еще колебался. Шуба Ковпака окончательно решила дело. Хлопцы притащили ее и, как в меховом магазине, вывернув полы, показывали товар. Накинув ее на плечи гуцулу, Володя Лапин уговаривал:

— Бери! Знаменитая шуба! В ней сто лет проживешь!

Вдруг гуцулка умоляюще сказала мужу;

— Не бери, Михасю! Где же это видано, чтобы мы, Иваночко, за добрэ дело гроши или друге якое майно [имущество] брали. Отдай хлопцам кожушину...

Я увидел, как Михась без сожаления сбросил шубу с плеч на руки Лапина. И решился.

2

Через десять минут наша колонна перешла Прут по узким пешеходным мосткам. Мы попали на каменную, сложенную из широких плит лестницу, которая вела к шоссейке. Сквозь удаляющийся шум реки из-за поворота доносилось сердитое урчание моторов.

Машины шли с интервалами в двести — триста метров. Пробравшись к шоссе, я увидел, что немецкой колонне нет конца. Мы и так потеряли много времени. Дал команду:

— Перебежками — через дорогу!

Группами по двадцать — тридцать человек мы "форсируем" шоссе в середине районного центра Ланчин, в интервалах между машинами генерала Кригера.

Удалось проскочить, не вызвав тревоги.

Пройти железнодорожный путь было уже совсем легко.

Тропа привела нас к глубокому оврагу.

Несколько вьючных коней, которых мы взяли для того, чтобы везти на них груз и могущих сидеть на лошади легкораненых, сильно сковывали движение.

Вот и сейчас. Через овраг перекинули два бревна. Препятствие это легко преодолеть человеку. Но лошади упирались и не хотели входить на шаткий мостик. Опытные ездовые, завязав им глаза, проводили по одной; но последняя, не удержавшись, сорвалась в овраг. Пройдя полкилометра, Войцехович вспомнил, что конь, упавший в овраг, был с седлом. Пришлось гнать ездового назад с приказом снять седло. Конь в овраге — не улика. Оседланный же конь завтра на рассвете привлечет внимание жителей Ланчина и покажет противнику наш путь. А сейчас наша общая и главная забота была — получше замести за собой следы.

Пройдя железную дорогу, мы вышли в чистое поле. Идти было легко, хотя местность все время небольшим подъемом уходила от Прута на север.

В степи трещали цикады, звезды казались ласковее. Воздух был плотен и весом, вдыхать его сладостно, словно пьешь густой медовый напиток.

— Прибавьте шагу! — весело раздавалось по колонне.

С удивлением заметил, что команда эта, в горах дававшаяся только для того, чтобы люди не валились с ног, теперь исполнялась безукоризненно: люди действительно прибавили шаг, послышались веселые восклицания, и все чаще передавалась по колонне шутливая эстафета, прибаутка Федора Карпенки: "Ну, теперь хоть и умереть, но на ровном месте".

Сельцо обозначено на карте одно, а на самом деле их оказалось два: Горохолына-лис и Горохолына-поле. Словно коварная судьба говорила: налево пойдешь — лес дремучий, направо — степь зеленая, а позади Карпатские горы. Мы выбрали Горохолыну-лис.

Рассвет застал нас на подходе к лесочкам, обступившим сельцо Горохолына. Зацепившись за опушку, мы дали передохнуть людям часок-другой.

Лес под Горохолыной густой, дремучий. Растет он на торфяном и песчаном грунте. Мы уже отвыкли за время карпатских скитаний от тенистых, влажных лесов. Здесь нет ни камешка, ни ручейка, а только высокая трава и огромные ели. Даже коренные волжане и уральцы за последний месяц привыкли называть их "смереками".

Мы с Мыколой и Васей ждали преследования. Подготовились к бою, выбрали место для обороны. Позаботились и об отходе. Но вот уже девять, десять часов утра, а противника нет. Вот и двенадцать часов, а боя все нет. Лишь ежечасно шли звенья самолетов туда, в горы, где мы бились все эти дни. Туда, откуда в звездном порядке разошлись и остальные пять групп.

И в том, что впервые за последний месяц вокруг нашего отряда только тишина и пение птиц, было что-то тревожное. Тишиной нас не обманешь. Тем более что гул самолетов напоминал нам: это Ковпак и Павловский, Кучерявский и Матющенко отвлекают немцев от нас.

3

Под моим командованием была третья часть 1-го батальона Путивльского отряда, то есть 5-я и 6-я роты полностью и остатки давно спешенной "иисусовой конницы" Саши Ленкина. Главную штабную разведку при дроблении отряда на группы с Ковпаком и Павловским, словно буханку черного солдатского хлеба, поделили на три равные части. С этим войском и очутились мы на равнине. Кроме Войцеховича с нами шли такие проверенные командиры, как Ленкин, майор Дегтев — командир 6-й роты, и командир 5-й роты Степан Ефремов, Лапин, Сердюк, Антон Петрович Землянко. На них я надеялся крепко.

И больше всех — на комиссара Мыколу Москаленко и начштаба Васю Войцеховича.

Трудно было поверить до середины первого дня, что мы проскочили благополучно. Последующие два дня подтвердили: немцы потеряли нас из виду. Случилось так, что та из шести групп, которая, по общему мнению, шла на верную гибель — на равнину, первая ускользнула от немцев. И свалившаяся в овраг лошадь и протоптанная двумя сотнями пар ног дорожка через огороды Ланчина, казалось бы, не могли остаться не замеченными противником. Но факты говорили другое: вот уже третий день шли мы, уже подходили — без боя и даже без перестрелок — к Черному лесу; часто встречали вражеские машины, разъезды, обходили их, но нигде не наталкивались на засады. Как будто противник не решался трогать нас на равнине. Это немного успокаивало... если можно назвать спокойствием настороженное чутье вырвавшегося из облавы ослабленного отряда.

В первые два дня держать отряд в повиновении было просто: близкая опасность сплачивала людей.

— И противник, случайно, не чипает!

Кое-кто не понимал, что от былой рейдовой мощи нашей очень мало осталось — пообщипали ее в горах немцы, да и оружие было уже не то. Я поделился с командирами своими сомнениями.

— Хоть бы удержать людей до Черного леса, а он уже совсем не за горами, — разделил мою тревогу начштаба Вася.

На четвертые сутки мы без боев просочились в Черный лес. В Черном лесу нам удалось захватить склад с продовольствием. Все самое необходимое, начиная от нескольких мешков кукурузной муки, сала, мы уже имели. Было даже курево — поганые немецкие сигареты, но после Карпат и они казались роскошью.

Вот уже пятый день, как мы гостили в Черном лесу. Эти пять дней очень ободрили нас. Мы отъелись и отоспались. Трудное, но радостное раздумье охватило людей. Рядовые бойцы вспоминали о пройденных опасностях. Командиров же грызла новая забота. В то время, когда вся область была наводнена вражескими войсками, рыскавшими за партизанами Ковпака, мы нашли спокойное место всего в семи — десяти километрах от областного центра. Враг искал партизан по всей области, но только не под носом у областного начальства.

Голова все время была занята планами, как бы подольше продержаться без боя, навязываемого нам врагом.

Только сейчас я до конца осознал, что мы с Васей и Мыколой повторили рудневский вариант с Делятином "рвать окончательно кольцо вражеского окружения через штаб вражеской группировки".

Почему-то мне все вспоминалось, как Ковпак однажды обучал маленького Юрку Руднева:

"Первая тактика — научиться молчать; вторая партизанская тактика — не шуметь, и третья — научиться ходить, как тигра. Самый лютый зверь, а лапки у него мягкие..."

Внимательно приглядываясь к своим ребятам, мы видели, что они уже несколько окрепли физически после Карпат, но выдержат ли они бой — вот в чем не было уверенности. Как разведчик Ковпака, я знал, что в этих краях работать в открытую нам не удастся. По крайней мере так, как мы привыкли за последние два года на территории Советской Украины и Белоруссии.

Ну что же! Может быть, придется перейти и на подпольные способы борьбы. Во время рейда по Житомирщине, Киевщине, Волыни мимоходом встречались мы с подпольщиками. Странной казалась тогда нам их работа, нам, с шумом и грохотом проходившим сотни районов, десятки областей. Но теперь перед нами самими реально встала и эта проблема. Как это, без автоматов, без пулеметов, без привычной солдатской амуниции выйти один на один на сражение с врагом?

Там, на территории восточных областей Украины и Белоруссии, к 1943 году партизанская борьба уже приняла формы всенародного восстания. Там партизаны действовали в условиях широкого движения, подготовленного другими, пионерами партийного подполья, действовавшими осенью и зимой 1941 года.

Сейчас, оторвавшись от основной группы отрядов украинских, белорусских партизан, мы были вынуждены начинать с азов кропотливой, рискованной, часто неблагодарной работы.

Словом, у моих хлопцев в эти дни на душе было так, как у кавалеристов, переведенных в пехоту или в обоз.

Но при всех формах партизанской борьбы разведка — главное. Даже не для того, чтобы убить врага, подсечь его под корень, но просто, чтобы подойти к нему, чтобы его увидеть, а затем узнать, даже чтобы спрятаться от него, и то не обойтись без разведки.

Но с чего в этих условиях начать ее?

Вот на расстоянии полутора часов ходьбы от нашего расположения находится областной город Станислав.

На рассвете, когда временный наш лагерь еще спит, мы с Мыколой ходим, проверяем посты и слушаем звон колоколов в городе.

Что там делается?

Может быть, он полон войск, которые через несколько часов навалятся на нас? А может быть, достаточно нескольких пулеметных очередей наших хлопцев, чтобы вызвать там панику? Ведь всего месяц назад этот городишко, впервые услышав наши партизанские пушки, отчаянно струсил.

Но это было так давно... И пушки взорваны в Карпатах.

Помощь пришла неожиданно. В первый раз, проходя через Черный лес в полном блеске нашей боевой славы, мы мимоходом слыхали от батальонных разведчиков, что в Черном лесу где-то в самой чащобе скрываются остатки Станиславского гетто. Народу в нем было около сотни — это все, что осталось от восьмидесяти пяти тысяч согнанных за проволоку евреев Станиславщины.

Меняя лагерь (а мы через день обязательно делали это), как-то на рассвете подходили мы к ручью. Выбрали место поудобнее. Я позвал с собой Сердюка, с которым мы в последние дни как-то особенно сдружились:

— Пойдем по обороне!

Продираясь в кустах, я ухмылялся. Смешно, конечно, называть это "обороной". Но была привычка так называть то условное кольцо вокруг лагеря, через которое никто, пока он жив, не посмел бы ступить шагу назад.

За лесом на холмах блистало солнце. Но в лесу было еще сыро и темновато: изредка чирикнет проснувшаяся птаха, треснет сучок. Сердюк вдруг кинулся к сосне. Вскинув на плечо автомат и крикнув привычное "Стой!", он замер за толстым стволом граба.

Тишина.

— А ну, выходи!

Опять тишина.

— Выходи! На мушке держу!

Осторожный треск сучьев. Сопение.

— Кто такие? — строго спрашивает у соседнего куста Сердюк.

И куст отзывается дрожащим голосом:

— Люди-и...

— Вижу, что люди.

От кустов отделился человек. Несмело шагнул в нашу сторону. В робком его взгляде я уловил и любопытство.

— Ну, что вы за лю-у-ди? Признавайся!

— Доктор Циммер, — представляясь, сунул мне свою руку лысый, в лаптях, но при засаленном цветном галстуке человек. Огромные заплаты были на коленях и на локтях его некогда с "искрой" костюма.

— Доктор?

Он сразу затарахтел быстро и радостно.

Чересчур правильно построенные русские фразы, но с небольшим акцентом подсказали мне: польский или чешский еврей. С высшим образованием, несомненно. Так и оказалось: двадцать лет назад он окончил в Праге медицинский институт, жил в Польше, в Западной Украине, занимался частной практикой. Был и зубным врачом и гинекологом.

— А хирургом? — При этом вопросе в глазах его — мольба и испуг.

Что-то мне в нем понравилось: пытливые глаза, любознательность и волнение, от которого даже капельки пота блестели на огромной лысине.

— Как вы шли?

— Я уже давно к вам собираюсь, товарищ полковник. Мы уже третий день вокруг вас крутимся.

— И что же?

— А то, что я решился, наконец, пойти один. Все-таки нехорошо.

— Что же тут нехорошего?

— Мы же с вами соседи. А вы, можно сказать, перехватили наш обоз. Небольшой, всего одна подвода, — виновато укорял меня он, — но все ж таки! Как это у вас говорят: какой пароход, такое и плавание...

Вспомнил. Разведчики, возвращаясь как-то из бесплодных поисков по безопасной и незаметной тропе из-под Станислава, на опушке Черного леса обнаружили повозку без лошади. На возу были: два мешка свежих огурцов, несколько бутылок водки, колбаса, свежеиспеченный хлеб, медикаменты (правда, странный набор их еще тогда обратил мое внимание: тут были сплошь "штатские" медикаменты: от поноса, гриппа, капли датского короля), несколько батареек к карманным фонарикам и газета "Дас Райх" за первую неделю августа с передовицей доктора Геббельса. Я пожалел, что со мной нет моего переводчика — Миши Тартаковского. Он погиб в Делятинском бою.

— Это ваш "обоз"? — улыбнулся я.

— А что ж тут смешного? — обиделся доктор Циммер. — Конечно, наш. А как же иначе мы могли бы жить в этом лесу?

— А кто вам доставляет все это?

— Нет, вы скажите лучше, увижу ли я свои товары?

— За огурцы не ручаюсь, водки и колбасы наверняка не увидите — они давно уже пошли в дело. Медикаменты могу вам вернуть. Они у медсестер. А это — пожалуйста, — и я протянул ему газету.

Дальше происходило что-то совершенно комическое: развернув газету и сидя на пне, как в кресле, доктор Циммер небрежно читал передовицу Геббельса и бегло ее комментировал.

Мы предполагали простоять здесь несколько дней. Пригласив соседа заходить в гости, мы с Сердюком пошли дальше. А через день доктор Циммер совсем перекочевал к нам в отряд.

— Я сказал своим, чтобы они уходили подальше от вас. Жаль все-таки было покидать насиженное место. Уже и шалаши были тут в кустах. Но для них так будет лучше.

— Почему?

— Вы же невозможно шумите!

Я опешил. Мне казалось, что я уже научил свою группу третьей заповеди ковпаковской тактики: "мовчать и ходыть так тихо, як тигра". Сидеть, оказывается, нужно еще тише.

Нет, определенно мне нравился этот доктор.

Но самыми ценными качествами доктора Циммера были не знание немецкого языка, и даже не его медицинские познания, а он уже приобрел в отряде практику: вылечил понос у двух-трех бойцов, объевшихся после голодовки в Карпатах, раненым он прописывал какие-то примочки и тут же учил медсестер, как их делать, — а то, что вместе с доктором Циммером в отряд перешла его обширная "агентура" из лесных деревушек. Вначале гуцулы, работавшие на доктора Циммера, опасались связываться с "политикой", но когда за нас поручился сам доктор Циммер, они стали ходить и по нашему заданию в Станислав.

После Карпат, где пришлось бросить все, по нашим партизанским понятиям, материальные ценности, мы очень неплохо устроились в Черном лесу. В штабе сохранилось достаточное количество денег. Мы давали марки и злотые, добытые при разгроме погранзастав в Зеленой и Рафайловой, и агенты Циммера приносили нам водку, колбасу и газеты. Затем стали носить медикаменты и сообщения, какие передвижения войск замечены в городе. А дальше вошли во вкус и стали заниматься настоящей разведкой.

"Теперь мы носим свою базу в карманах", — сказал бы Колька Мудрый, если бы он сейчас увидел доктора Циммера.

Когда питание нашей радиостанции стало подходить к концу, мы вспомнили о батарейках к карманному фонарю, найденных в "трофейной" повозке доктора Циммера, Выяснив у радиста Николая Смирнова возможность их использования для связи с Москвой, мы дали "агентуре" заказ: достать полторы тысячи таких батареек. Вместе с гуцульской "агентурой" в город стали захаживать и наши разведчики. Будь у немцев в Станиславе опытные контрразведчики, они схватились бы за эту нить. Вдруг во всем городе в один день во всех магазинах были закуплены батарейки, лежавшие там по году и больше.

Но в Станиславе, видимо, не было опытного контрразведчика. Николай Смирнов, радист, долговязый, с бритым юношеским лбом, который поцеловала немецкая пуля еще в Делятине, долго колдовал над сотнями батареек, мастерил из них нужные ему комбинации, пока, наконец, ему не удалось восстановить угасшую искру связи.

Проходил как-то мимо радистов. Чтобы не лезть под руку работающим в поте лица юным друзьям, спрятался за толстой сосной.

Николай достал антенну, попробовал на язык анод... и махнул рукой Анютке...

Я залюбовался ими. Радистка даже на ключе работала грациозно.

Долго стучала. Затем слушала. По ее сияющим глазам я увидел — поймала Москву.

Через час, возвращаясь, я увидел Смирнова, сворачивающего антенну, и услышал, как Анюта шептала:

— Белка! Белочка моя! — так ласково называла она свою радиостанцию.

Ребята докладывали:

— Товарищ командир! Передали ваш рапорт на Большую землю.

Доктор Циммер остался в отряде. И, вспоминая те веселые времена, когда еще Карпенко был с нами и наделял всех приходивших в отряд прозвищами, мы с Васей между собой прозвали в шутку доктора "маклером по агентурно-разведывательным делам".

4

За десять дней пребывания в Черном лесу люди отдохнули. На лицах бойцов заиграл румянец, кожа лоснилась, и даже у многих появилось самодовольство в глазах. Только у нас с Мыколой и Васей не было душевного покоя.

Выходя на поляну, за которой лес полого спускался вниз и открывался вид на Карпаты, мы смотрели вдаль.

— А самолеты все идут в горы, — виновато говорил комиссар Мыкола.

Мы избегали смотреть друг другу в глаза. Конечно, бойцам казалось, что это их командиры так ловко вывели группу из-под носа врага. Но мы-то понимали: группы, оставшиеся в горах, принимали весь удар на себя. И, может быть, Ковпак, Павловский или Кульбака выручали нас, оттянув войска Кригера на себя.

На одиннадцатые сутки патрули доложили: в Черный лес вошла группа Павловского. А через несколько дней после нее — третий батальон Матющенки.

Люди Павловского, небритые, с ввалившимися щеками, отличались от наших бойцов, как гуцул от равнинного жителя. Мы израсходовали половину своих запасов, откармливая 2-ю и 9-ю роты, вырвавшиеся из Карпат с Павловским и Горкуновым.

Теперь большая часть Путивльского отряда была сосредоточена под моей командой. Пора было начинать боевые действия, чтобы помочь блуждавшим еще в горах товарищам. Тем более, что я кое-что уже знал о группе Ковпака. Вслед за Павловским и Матющенко в Черный лес пробились майор Аксенов, минер Абрамов и с ними две девушки-партизанки. В том, что они рассказали, было мало утешительного. В первую же ночь, когда мы разошлись по группам, немцы навалились на отряд Ковпака. Они устраивали засады, перехватывая Ковпака на горных тропах, дорогах, перевалах. Они отрезали от отряда отдельные группы, шедшие в авангарде. Так откололась от Ковпака группа Бережного с Радиком Рудневым, так оттерли во время перехода железной дороги Базыму. Аксенова и Карпенко тоже отрезали на одной из засад. Они целый день бродили неподалеку, надеясь найти свой отряд. Аксенов отсиживался в кустах, а Карпенко пошел в разведку. Отойдя не больше полукилометра от кустов, он напоролся на немцев. Дальше Аксенов что-то путал. Совестно было слушать, как он завирался, явно пытаясь обелить себя.

— Як можу я знать, паникер чи трус, чи просто растерявшийся чоловик передо мной? — спрашивал меня комиссар Мыкола после очередной "беседы" с вновь пришедшими.

Вот это были как раз те вопросы, которые решить и мне было не под силу.

— Оставим разбирательство этого дела до встречи с Ковпаком, Мыкола. Га?

И мы отправили Аксенова в роту.

Командир 3-го батальона Матющенко несколько завидовал положению нашей группы. Но соединиться, а тем более стать под нашу команду Федот Данилович не захотел.

В этот день мы с Мыколой и Васей решили для своего отряда самое главное. После прихода Павловского мы, по очень неясным данным и всего по одной, единственной, наполовину прерванной радиограмме Ковпака, принятой рацией Павловского, поняли: противник навалился на ту из шести групп, которую мы все были обязаны защищать. Хотя вначале каждому из нас это казалось случайностью, но, оставаясь наедине, мы все больше и больше задумывались. Чем можно ему помочь там, в Карпатах, куда ежедневно идут вражеские самолеты? Идти самим в горы — бессмысленно. И вот в эти дни немногие часы раздумий, когда рядом ворчал Павловский, упрекая нас за расточительство (он уже с удовольствием передал мне свои командные бразды и принялся за хозяйство), я ходил по "штабу", изредка встречаясь взглядом с Мыколой Москаленко. Мы понимали друг друга.

Этот допрос совести был не так-то прост. Он начался давно, гораздо раньше, чем узнал я о существовании Ковпака и встретился с ним на войне. Больше того, он начался еще до начала войны.

Это было время, когда некоторые легкомысленные люди, вроде меня, еще не представляли себе, какое пятилетие предстоит всем нам, нашей Родине. Если я и думал о войне, то только с точки зрения монтажа стреляющих и перебегающих на экране людей и комбинаций кадров, изображающих красноармейцев, убивающих врагов. А это уже было время, когда в центре Европы были посеяны зловещие слова: "Я освобождаю вас от химеры, которая называется совестью".

Но мы родились в другой стране, где слово "совесть" имеет иной смысл, где совесть человека-гражданина и совесть народа освящены многими десятилетиями честной, суровой и благородной борьбы нескольких поколений борцов за счастье человечества, за дело великого Ленина.

Как-то после обычного рабочего дня в Москве я забежал в кафе на углу Пушкинской площади. Это были те памятные морозные дни, когда у всех честных людей нашей страны глубокой горечью в душе отозвалась задержка на линии Маннергейма.

В кафе было пусто. Только за крайним столиком, визави с белоголовой бутылкой, сидел угрюмый человек в военном костюме, но без знаков различия. Он долго смотрел на меня, а затем подсел за мой стол и в упор спросил:

— А ты был в Петсамо? — и громко, хотя и совсем беззлобно, выругался.

Затем уже более спокойно и по-дружески рассказывал, что это такое за Петсамо. И в воображении одна за другой возникали картины, как замерзают раненые, как падают срезанные "кукушками" и гаснут в глубоком пушистом снегу жизни моих соотечественников.

Как я теперь понимаю, передо мною был человек, травмированный ужасами войны. Но тогда он показался мне героем.

Сейчас об этом и вспоминать смешно, но тогда я был наивным человеком в вопросах войны и той тайны, в которой она рождается. Хорошо запомнилось одно: мне было очень неловко смотреть в глаза солдату и даже как будто стыдно.

И я молчал. Еще немного поговорив, он безнадежно махнул рукой и ушел.

А я еще долго сидел за остывающим ужином и прислушивался к тому, другому, который надолго остался сидеть рядом со мной. Он тихо царапал душу все тем же упреком: "А ты был в Петсамо?" — "Не был же, не был, — отвечал я ему, разозлясь. — Да что, я виноват, что ли? Подумаешь, всем там бывать?"

И ночью, когда не спалось, и на следующий день, и на службе, и в монтажной, и даже через год, когда пришлось в Полтаве делить селедки, этот второй, видно, на многие годы оставшийся со мной угрюмый человек задавал все тот же ехидный вопрос: "А ты был в Петсамо?"

Мне тогда непонятной еще была та простая истина, что настоящие герои никогда не колют другим глаза своим геройством и что бахвалятся боями, кровью и лишениями только мальчишки.

Но вот через три года, в ста пятидесяти километрах от Карпатских гор, где немцы, может быть, добивают Ковпака, опять по пятам за мной бродит угрюмый человек, бродит все с тем же вопросом: "А ты был в Петсамо?"

Мне надоело один на один вести этот допрос совести, и накануне прихода Матющенки я поделился со своим новым комиссаром сомнениями насчет нашего "курорта" в Черном лесу.

Облегченно вздохнув, Мыкола Москаленко сказал мне, устало улыбаясь:

— Выручить товарища на войне — это не доблесть, это долг.

— А тем более командира.

— Правильно, Петрович!

Оказалось, нет ничего удивительного в том, что мы с Мыколой приняли такое решение. Начштаба Вася понял нас с двух слов. Он был умный начштаба и настоящий солдат.

Вызвав все диверсионные группы и разведчиков, мы дали им приказ и радостно вздохнули. Приказ был простой: сжечь мосты вокруг Черного леса.

Сжечь в одну ночь все мосты!

— А кому нужно это? Ведь речушки все обмелели, и мосты эти никому никакого вреда не принесут? — ворчали командиры, пожимая плечами.

Но ничего более целесообразного с военной точки зрения мы не смогли придумать. А действовать надо было быстро и с максимальным шумом.

В ротах подымал бузу Аксенов, подводя "тактическую базу" под сомнение в целесообразности этого дела, военную нелепость которого мы понимали не менее других.

Но хлопцы пошли выполнять "несурьезный" приказ. С двумя группами пошли Войцехович и я. По дороге я отозвал Аксенова и показал ему свой парабеллум.

— Слушай, майор, кажется, в этой машинке девять граммов припасено для тебя.

— За что? — глухо сказал он.

— За то, что ты бросил в горах командира. Но меня ты уже не бросишь. Даю возможность смыть позор... Ты пойдешь вперед и будешь жечь мост с боем или без боя — как твое счастье. Только при таком условии мы потерпим тебя в отряде.

— Слушаюсь, — прошептал он в ответ.

И я не услышал в его голосе ни злобы, ни страха.

Аксенов сжег самый крупный мост на реке. Там не было охраны, и рвал он его почти без боя. Только издали постреливали полицаи.

Но это уже было его "личное" счастье.

В полночь в десятках мест запылали пожары. Мы с нетерпением ждали "агентуры" доктора Циммера. Во второй половине дня она принесла радостную весть: с гор через Станислав проследовало не меньше четырехсот машин с войсками. Разведка доносила: намечена облава в Черном лесу.

— Облава!

Вот они, фашисты! Эх, напрасно пришел ты, Матющенко, в Черный лес в этот день.

Но мы не виноваты. Мы не для Федота Даниловича устраивали этот "концерт", а для себя. Успеем ли? И поймет ли старик? Сумеет ли использовать передышку? Все попытки связаться по радио с Ковпаком ни к чему не привели.

Вот они, фашисты! Недолго пришлось нам с Васей и с Павловским отдохнуть в Черном лесу... Правда, дороги еще не перекрыты противником, еще можно уйти. Но это-то как раз и не входило в наши планы.

Я проходил по лагерю, вглядывался в глаза бойцов. Многие из них уже знали от разведчиков о появлении крупных сил немцев в Станиславе, Отряд мой увеличился вдвое: с Павловским пришли 8-я и 9-я роты, часть главразведки и 2-я рота автоматчиков. С ними подошли минер Виктор Островский и Горкунов. Занимались обычным делом: варили пищу, чистили оружие, штопали и чинили белье, сушили его после стирки. Вражеских самолетов давно не было над нашими головами. Уже разрешалось жечь костры (только из сухого валежника).

Разведка — и агентурная и наша — работала на славу. Но самое удивительное, что немцы сами предупредили о своем намерении.

21 августа в селах, расположенных по кромке Черного леса, появилась легковая машина. Офицер, приехавший на ней, говорил по-польски и по-украински. Он ходил по хатам, хозяева которых были заподозрены в сочувствии к партизанам. При солдатах, сопровождавших его, он, явно для вида, строго допрашивал хозяев. Затем, уловив удобную минуту, говорил внушительно и членораздельно: "23 августа много войск придет окружать партизан. Мы их всех разобьем". Его видели в нескольких селах. Разведчики сразу напали на его след и принесли эту весть из нескольких мест. Сомнений не было: человек в лагере врага сочувствовал нам, говорил он все это для того, чтобы нас предупредить. Наверняка предупредить.

— Бывает же такое. Именно тогда, когда мы совсем не нуждаемся в этой помощи, она и появляется! — улыбаясь, сказал начштаба Вася. — Чудак немец! Где ты был на горе Поляничка, на Шевке или на Синичке!

— Да. Почему не предупредил он нас о резервном полке, двигавшемся на Делятин из Коломыи? А сейчас ведь, двадцать третьего августа, эти войска придут и окружат Черный лес потому, что мы так хотим. Правда, Вася?

— Так точно, — ответил начштаба Вася. — Матющенко явился для переговоров.

Побыв немного в Черном лесу, Федот Данилович пришел в себя после Карпат.

— Матющенко форсит, — сказал Войцехович.

Мы с Мыколой видели по всему: Матющенко рвется в бой.

— Если он начнет, не поддержать его — это уже будет свинством.

— Поговори с ним начистоту, Петрович!

22 августа я сказал Матющенке, пришедшему к нам с разведчиками:

— Давай, Федот Данилович, по душам поговорим. В бой вступать мы не будем. А тебе советуем уходить сегодня же из Черного леса.

— Хо-хо! Хлопцы у меня сейчас, как звери!

Ну, что было ему сказать? Мы выложили ему все данные, рассказали о немцах, назвали дату — 23 августа. Он внимательно слушал. Затем, хитро прищурившись, спросил:

— А почему сам не уходишь? Эге?! Хитрюга!

— Ну, как хочешь. Только имей в виду — боя мы принимать не будем.

И все же Федот Данилович перехитрил нас. Когда, точно по расписанию, 23 августа появились вблизи его лагеря немцы, Матющенко подсунул нам всех своих раненых, чем еще больше утяжелил наш маневр. А маневр по лесу — это было пока единственное оружие нашей группы. Мы поставили задачу приковать хоть на два-три дня группировку Кригера к себе. Не может быть, чтобы этой передышкой не воспользовался Ковпак. Если только он еще жив.

А Матющенко путал и путал наши карты. Он все-таки дал короткий бой. Затем оторвался от противника и ушел на север. Но Черный лес уже был в кольце.

В партизанском деле соотношение сил не всегда такое, как на фронте. Там оно тоже колеблется, но никогда не бывает столь разительным. Полторы дивизии, более десяти тысяч войск, не считая их тылов, навалилось на нашу группу численностью в четыреста человек, из которых семьдесят было ранено.

После боя, данного Матющенко немцам, я послал разведку. Получив ясную картину о силах и огне немцев, мы поняли: нам не выдержать и получасовой перепалки.

Гораздо позже, когда я после войны изучал документы противника, часто на ум приходила именно эта необычная "операция", в которой мы не произвели ни одного выстрела. Во всех инструкциях и наставлениях немцы жалуются: "Партизаны не принимают открытого боя" (Браухич); "Надо заставить врага принять открытый бой с нашими превосходящими силами" (Йодль); "Большевики воюют не по правилам", — обижался Геринг. Но где, в каком военном законе написано, что мы обязаны делать то, что хочется врагу? Война давно перестала походить на рыцарские турниры. А Кригеру ведь очень хотелось навязать нам бой. Но естественно ли, что в нашу задачу входило как раз обратное — уклониться от него? И мы готовили этот маневр как самую сложную и самую боевую операцию.

Успех партизанских действий основывается на великом преимущество хладнокровия над растерянностью, на впечатлении, вызванном неожиданностью появления партизан там, где их не ожидает враг. Нравственная сила армии — великая сила.

5

Вначале подпортив нам маневр, Матющенко затем спас его. Немцы начали прочесывать лес в 8 часов утра. До вечера мы кочевали. Но не в гущу леса — там шла двойная, может быть, тройная немецкая цепь. Наоборот, поближе к врагу, в кустарник, подходивший почти к самому городу Станиславу.

— Там наверняка не будут шукать нас. Не будут же партизаны скрываться в небольшом кустарнике рядом с огромным лесом. Правда, Васютка? — шутил комиссар Мыкола.

Войцехович понял нас с полуслова, и к 12 часам дня мы сидели в кустах, слушали трескотню автоматов, чесавших Черный лес, и звон колоколов, и лай собак в областном городе Станиславе. До вечера нам удалось оставаться незамеченными.

Ночью Матющенко нарвался на засаду врага в селе Майдан. Отряд его был потрепан... Часть из его группы (в том числе и радисты) прибилась к нам. Разведка, посланная утром, узнала у населения, что среди убитых был человек, похожий на Матющенко или Горкунова. Но все это были пока догадки.

Маневрировать по лесу было трудно. Прочес немцы приостановили, но блокада не была снята. Мы решили не выдавать пока своего присутствия.

— Петрович, подождем, пока немцы не начнут снимать блокаду? — спрашивал Войцехович.

— Конечно. Но тогда я снова привлеку внимание врага к Черному лесу. И снова ускользну от него.

— Понятно! Заставить еще раз чесать уже пустые массивы. Так.

— Ну конечно!

Мы улыбались друг другу, как двое мальчишек, легко объегоривших хлопца с другой улицы во время игры в палочку-стукалочку.

К концу второго дня к нам прибился партизан Мирошниченко из группы Матющенки. Он шел в голове колонны, когда батальон Матющенки напоролся на засаду. Противник подпустил их близко. Осветив колонну ракетами, сразу нанес нам потери. Люди шарахнулись в стороны, и рядом с Мирошниченко оказались Швайка и еще два бойца. Разведчик был ранен навылет в оба плеча и совершенно не мог двигать руками. На рассвете они видели, как Швайку живого взяли в плен немцы.

"Теперь генерал Кригер может, наконец, торжествовать, — думал я. — Наконец у него есть пленный. Вероятно, в этот час он уже любуется им. Но вряд ли Швайка что-нибудь скажет".

Швайку в 3-м батальоне шутя звали "немецким старостой". В последнее время, когда он стал командиром разведки, при бойцах не употребляли этого оскорбительного названия. Но меж собой ветераны батальона изредка говорили: "Поручим Швайке. Немецкий староста зробыть". Швайка не обижался. Я спросил однажды у Матющенки, в чем дело.

— А отчего же ему обижаться, когда оно чистая правда, — сказал Матющенко.

— Как правда?

— А как же? Действительно, всю зиму сорок первого года Швайка служил у немцев старостой, — и тут Матющенко рассказал о нем.

Вспомнив об этом теперь, я подумал: "Нет, не опасно. Это парень с хитрым юмором. Не выдаст он нас. Тем более, он был в подполье. Знает все правила и уловки".

Кандидат партии Швайка, колхозный активист, тракторист, был оставлен в подполье. Задача была: как можно скорее войти в доверие к немцам. Швайка так талантливо играл свою роль, что уже в сентябре сорок первого года был назначен немцами старостой. Отряд Матющенки, тогда только начинавший действовать, держал с ним связь. Швайка вошел в доверие к глуховскому коменданту. Игра эта продолжалась всю зиму. Дело кончилось тем, что те из селян, которые наивно предполагали, что немец "добрый", на собственной спине почувствовали его "доброту". Но кто-то из полицаев донес о двойной игре Швайки.

Как-то ночью Швайка прибежал в лес и сообщил Матющенке, что завтра в 9 часов утра районная жандармерия приедет забирать его. Матющенко слушал его молча. На подпольном языке это называется "провал". В таком случае провалившегося подпольщика надо забирать к себе в отряд. Но в селе оставалась семья Швайки. Как спасти ее? Старика отца, детей и беременную жену Швайки брать в отряд было нельзя. А даже если и возьмешь, фашисты отомстят более дальним родичам, а то и всему селу. И тут два хитрых украинца придумали такую штуку. Немцы приехали в 9 часов утра, а за три часа до их приезда к Швайке, преспокойно "спавшему" всю ночь дома, ворвались партизаны. В хате были выбиты все окна, в черепки превращена посуда, распороты подушки и пух из них выпущен на улицу. Тихонько, извиняясь, сам Матющенко насажал старику — отцу Швайки — фонарей под глазами. Затем Швайку связали, с угрозами повели через все село в лес "на расстрел".

Приехавший через час немец-комендант клюнул на партизанскую удочку: он велел арестовать доносчика-полицая, а "пострадавшему" Швайкину отцу немцы приказали выстроить новую хату. И вот сейчас Швайка попал в плен к немцам...