И покраснели облака

Заботы командования — сорвать план гитлеровского генерала Дитла по захвату Мурманска — стали нашими солдатскими заботами. Как они овладели моими мыслями, сознанием моих боевых друзей — никто не заметил. Но когда батальонный комиссар Зыков, информируя нас о боевых действиях в Заполярье, сказал, что немецко-фашистские войска намереваются перехватить железную дорогу, связывающую Мурманск с промышленными центрами страны, что блокирование Мурманска повлечет за собой голодную смерть жителей города и, по существу, лишит Северный военно-морской флот его главной базы, в глазах товарищей я заметил такую задумчивость, какую не замечал до сих пор. Они, как и я, предвидели суровость предстоящих сражений, и каждый готов был на все. В бою нельзя действовать вполсилы, иначе погибнешь. Бой — не игра на сцене.

Впрочем, и наш диверсионный налет на военные объекты в тылу врага дал понять гитлеровцам, что мы не растерялись перед их вероломством. Идя с оружием на Советский Союз, говорил комиссар Зыков на партийном собрании, фашистские захватчики ставят перед собой цель — поработить или истребить всех советских людей. Коль так, то клин выбивается клином, смерть останавливается смертью...

На этом собрании меня принимали кандидатом в члены ленинской партии. Я подал заявление в предчувствии, что не сегодня, так завтра поступит новый боевой приказ. [63]

Хотелось, очень хотелось идти на суровое испытание коммунистом!

После выступления членов партии Иванцова, Лужина и Самсонова, давших мне рекомендации, слово взял батальонный комиссар Зыков. Что он говорил, дословно не помню, но его напутствие и сейчас почти физически ощущаю. Сердце гулко стучало в груди, на висках и на спине выступил клейкий пот.

— Партия, товарищ Васильев, — заключил Зыков, — взяла на себя всю ответственность за судьбу Родины. Она состоит из таких же людей, как мы с тобой. Значит, мы за все в ответе...

Не все приказы заранее доводятся даже до коммунистов. Но из того, что говорилось на памятном для меня партийном собрании, можно было толковать так: батальон будет наносить удар во взаимодействии с другими частями по тылам врага, чтоб сорвать его план наступления на Мурманск.

8 июля наш батальон высадился десантом на левом берегу губы Большая Западная Лица. Далеко громыхала артиллерийская канонада кораблей Северного флота, прикрывавших десант{4}. Лохматый густой туман тянул с моря.

Идем по вражескому тылу двумя параллельными колоннами. Слева из тумана доносится клокотание Лицы на перекатах.

К полудню были уже километрах в двенадцати от места высадки. Туман здесь рассеялся. Седоватые облака [64] кучками ползли по зеленоватому небу. Припекало солнце. От жары боевая выкладка, казалось, весила вдвое больше. Вскоре разведчики добыли «языка». У пленного обнаружили обращение начальника генерального штаба финской армии Хейнрикса к солдатам и офицерам. Хейнрикс приказывал своим войскам, взаимодействовавшим с немецким горным корпусом, как можно быстрее овладеть Мурманском.

Пленный, кряжистый голубоглазый финн, знал русский язык, отвечал на все вопросы без запинки. Теперь, но нашему солдатскому разумению, мы должны спешить. Надо как можно скорее нанести противнику отвлекающий удар с тыла и тем самым заставить его топтаться на месте.

Так и есть. Идем форсированным маршем.

Вот перед нами широкая болотистая лощина. С юга ее подпирает обрывистая гряда высот. В центре виднеется ущелье, вроде русло реки. Туда устремляется наше боевое охранение. Головной дозор уже скрылся за изгибом скал. Через несколько минут оттуда донеслись выстрелы и взрывы гранат. Колонна батальона развернулась в боевой порядок для наступления. Истрельба вспыхнула сразу по всей лощине.

Перебежками наша вторая рота достигла ущелья и залегла на изгибистом берегу порожистой Лицы. Взрывы мин фонтанят воду. Ущелье, лощину затянуло пегим дымком. Рядом со мной Москвин и бывший мотоциклист, а теперь первый номер станкового пулемета Яков Никеев.

Слева на высотке метались гитлеровцы. Никеев и бил по ним. А снизу туда бежали наши, крича дружно «ура». Огонь батальона окреп. Враг замолк. Теперь наши подразделения переходили реку, поочередно прикрывая друг друга. То там, то здесь над водой виднелись головы в зеленых фуражках и множество приподнятых винтовок.

Заняв на правом берегу реки почти голую высоту, батальон спешно закрепился на ней. Бойцы, используя [65] камни и валуны, создавали огневые позиции. Спустившись к речке за водой, я увидел санитаров. Они несли тяжело раненного Бурталова. Того самого Бурталова, который вместе со мной прикрывал отход заставы на исходе первой недели войны. Сегодня он находился в боевом охранении. Бледные, обескровленные губы чуть шевелились. Он бредил, не узнавал меня.

— Добейте! Друзья мои, добейте!

— Несите, несите, — послышался за спиной басовитый голос. Я оглянулся. Это командир нашей роты Кондрашечкин.

— На засаду наткнулись, но ничего, мы смяли ее. Сделали вызов, посмотрим, как они его примут, — пояснил он так, словно смертельная рана Бурталова была всего-навсего искрой перед глазами, а впереди огромное на весь горизонт пламя яростного огня.

К вечеру посыпал мелкий дождь. Тяжелые облака поплыли низко над нашими головами. В роту пришел батальонный комиссар Зыков. Лицо его было серое, цвета скалы, блестели только глаза. К широкому ремню прикреплены гранаты-лимонки. В потертой деревянной колодке ниже пояса висел маузер. Предваряя разговор о том, что нашему батальону предстоит здесь, в тылу врага, действовать ни день, ни два, а до тех пор, пока противник не откажется от наступления на Мурманск, батальонный комиссар заставил нас подумать над простым, по-будничному мирным вопросом: что значит счастье в жизни человека? После его беседы мы даже заспорили. Ведь у каждого свое понятие о счастье: любовь, дружба, мирная жизнь, исполнение мечты — все это относится к счастью в жизни человека. Вот, оказывается, чем был озабочен комиссар — разбудить в нас думы о завтрашнем дне, о цели жизни, чтоб мы в этой обстановке не считали себя обреченными и не теряли человеческого облика. Уходя, комиссар широко улыбнулся и напомнил: [66]

— Защита вашего счастья сейчас — лопата. Не забудьте, для чего она выдана вам на этом рубеже.

И мы заработали лопатами как дьяволы, не замечая усталости. Пожилой солдат нашего батальона Тездев с остервенением вгрызался в каменистый грунт, прокопал ко мне ход сообщения.

— Хорошо сказал комиссар: земля, матушка наша, в бою главный защитник жизни... Жизнь — главное счастье.

Я обрадовался правильному понятию Тездева. Мне захотелось сделать ему приятное. Достаю трофейную зажигалку.

— Может, сгодится. Возьми.

— А сам как? — удивился он.

— Не курю.

— Спасибо, сынок, спасибо.

Как и следовало ожидать, через сутки шквал артиллерийского и минометного огня потряс нашу высоту. Под прикрытием артогня крупные силы противника подкрались вдоль речки к нашему расположению. Туман будто помогал им наползать на нас.

Тездев выскочил из окопа.

— Не подходить, сучьи выродки, бить буду!!!

Но они шли.

— У-бью-ю-ю! — неистово кричал Тездев, бросившись вперед.

Командир роты Кондрашечкин не ожидал, видимо, такого от старого солдата, попытался даже остановить его, но понял, что это уже невозможно, что дружными действиями роты удастся опрокинуть наступавшего противника. И он тут же гаркнул:

— Впе-р-ед!

Рота по примеру Тездева ринулась в контратаку.

— Вперед! Впе-ред!..

Фашисты заколебались. Затрещали автоматные очереди, на траве чуть впереди меня завертелся Москвин. [67]

Бросаю ему бинт и бегу дальше. Не хочу отставать от тех, кто идет впереди. Они уже повернули гитлеровцев вспять и вот-вот ринутся через речку. А вода почернела — там барахтаются в темно-зеленых мундирах солдаты и офицеры противника.

Немецкие минометы и пушки ударили по реке, не щадя своих и не давая переправиться нам.

Мы закрепились на прежнем рубеже и пулеметным огнем добивали фашистов, отступавших по тем же самым порогам реки, по которым шли сюда. Первая попытка врага столкнуть нас с занятых позиций в его тылу закончилась провалом. Западная Лица снова размежевала борющиеся стороны: на правом берегу советские пограничники, на левом — горные стрелки Дитла.

От бессонницы и наступившего расслабления слипаются веки. Возле меня присел Тездев. Он вернулся сюда позже всех. Как яростно он бросился в контратаку и как неохотно возвращался. Видать, недоволен тем, что штык сухой, — фашисты поспешили уйти от него, не приняли штыкового удара.

— Сволочи! — вырвалось у него из груди. — Разозлили старика и ходу дали, но все равно... вон их сколько там запнулось. — Тездев показал глазами на реку. Там, на перекате, действительно чернело несколько трупов. Река несла их на север. Они то показывались над водой, то снова волна захлестывала их. По берегу раскидано оружие. Немецкие автоматы, каски, котелки, ранцы...

Справа и слева от нас загремели артиллерийские залпы. Это, как потом выяснилось, вступили в бой батальоны главных сил десанта, высаженного 14 июля кораблями Северного флота.

Поднимаюсь на самую вершину нашей высоты к наблюдателям, прошу у них бинокль. Хочу предугадать — куда нас должны бросить. Не будем же мы сидеть тут без дела, коль решено отвлекать внимание врага от Мурманска. Бинокль притянул к моим глазам высоту, отмеченную [68] на карте цифрой 314,9. Над ней поднимались черные столбы взрывов. В вышине сновали самолеты. Отсюда было трудно разобрать чьи. Ближе к нам, на двугорбой высоте, густо рвались снаряды. В окулярах бинокля виднелись группы людей. Одни, подобно муравьям, опускались к подножию, другие ползли им навстречу...

Бой шел, как прикинул я на глазок, приблизительно на десятикилометровом участке. Даже и в лощинах, в тылу наших войск, беспорядочно громыхала стрельба. Едва успел вернуться в роту, в свой окоп, как меня встретил связной:

— Васильев, к ротному. В разведку тебя с друзьями посылают. Младший лейтенант Иванов поведет.

Мутовилин, Липаев, Дорошенко, Терьяков ждали меня возле окопа младшего лейтенанта. Перед нами стояла задача пробраться вдоль реки километра на два — до соседней сопки, с которой слышалась стрельба; выяснить, кто там ведет бой, при случае добыть «языка». Уяснив обязанности каждого, мы тронулись.

Пока мы добрались до намеченной высоты, стрельба на ней прекратилась. У подножия встретили группу усталых бойцов — семь человек. Их возглавлял плечистый сержант, лицо крупное, рябоватое, шея забинтована. Бойцы вели пленного в офицерской шинели без погон.

— Разведчики Козюберды, — представился сержант. Поделились едой, куревом... Присели, закурили.

— А где же сам лейтенант? — спросил младший лейтенант Иванов.

Сержант посмотрел на пленного, сказал:

— Возвращались к своим и вот этого прихватили. Видать, важный субчик. Егеря за нами погоню устроили, выручить его хотели. Лейтенант сам за пулемет ложился... Отбились и опять пошли. И вдруг пуля его подрезала. Охнул, подмял кусты. Я поднял его. Сто пудов весит, обмяк. В госпиталь, говорит, в госпиталь... [69]

Рассказчик перевел дух, хмуро огляделся и долго дрожащими пальцами искал свои губы, чтоб раскурить гаснущую самокрутку.

— На высотке в лесочке присели отдохнуть, — продолжал сержант. — Пока оглядывались, а уж кто-то закричал: «Плохо ему, братцы, совсем плохо...»

Меня будто ошпарили кипятком. Все, что накипело в груди, сейчас переметнулось в кулак. Не помню, как развернулся и... Пленный опрокинулся... Он замотал ногами, придерживая руками окровавленный нос.

— Васильев! — возмутился младший лейтенант Иванов. — Пленного решил бить... Трое суток строгача...

— Ты поспешил, — шепнул мне сержант, — сердце Козюберды бьется. Мы передали его бойцам четырнадцатой дивизии. Лошади у них есть. Может, успеют вовремя в госпиталь доставить...

— Помолчи, сержант.

Мы попрощались с разведчиками Козюберды. Весь остаток пути я думал о славном разведчике, храбром офицере, преданном ленинским идеям коммунисте. Нет, за Козюберду мы еще сведем счеты с гитлеровцами!

А вот и бойцы, которые вели бой за высоту, а теперь отходят. Их человек пятьдесят. Это остатки одного из батальонов 14-й дивизии, который вот уже три недели вел бои в окружении. Действия наших десантов помогли воинам батальона прорвать кольцо, и теперь они идут на соединение с нами.

* * *

Двигались около десяти часов.

По ту сторону Лицы за островерхой, поблескивавшей от солнечных лучей горою ухали немецкие пушки. Снаряды рвались невдалеке от нас. Мы залегли. От свежих воронок несло гарью... Впереди чернел прибрежный лес. Обожженные деревья толпились на берегу, словно намереваясь испить воды из порожистой Лицы — русской реки. [70] Батальон перебрался в этот лес, и людей не видно — они стали зарываться в землю.

Один из взводов батальона попытался форсировать Лицу, но враг не дремал... Все ясно, предстоит еще одна и, кажется, не легкая схватка.

Иду к разведчикам батальона. Они добыли где-то приказ по корпусу Дитла. Переводчик переписал на русский язык первую страницу.

Приказ начинался с призыва: «Солдаты великой Германии, перед вами пал Крит. Вы покорили Францию, победили Чехословакию и Польшу. Скоро вся Европа будет послушна вам. Теперь впереди богатый город Мурманск. Ваши зимние казармы должны быть там...»

— Комиссар приказал раздать копию этого приказа агитаторам рот и взводов, — сказал мне командир взвода разведки. — Возьми один экземпляр в свою роту.

Однако читать этот приказ в своей роте я не стал: все спали мертвецким сном. Свалился и я.

Проснулся и удивился — тишина, ни выстрелов, ни движения людей. Рядом, в неглубоком окопчике, комбат В. А. Романычев и комиссар П. А. Зыков. Они напряженно вглядываются в прибрежный рельеф на той стороне реки. Там, на вражьем берегу, одна из наших рот. Она зацепилась за подножие высоты и, как видно, ждет, когда остальные роты начнут переправляться через Лицу. И моих друзей не видно. Почему не разбудили — ума не приложу. Прислушиваюсь.

— Тишина не нравится мне, комиссар. Не к добру. Да и роту там подкрепить надо.

— Думаешь, противник попрет раньше, чем мы переправим весь батальон? — спросил комиссар.

— Не думаю, а уверен, Николай Александрович, пойдут!

Этот разговор будто выбросил меня из окопа.

Вдруг сопка, которую занимал враг на той стороне, подернулась вспышками орудийных залпов. Снаряды [71] встряхнули наш берег. Комбат, пригибаясь, ходко побежал на правый фланг и скрылся за вздыбленным валом земли. Комиссар, комкая в руке фуражку, смотрел, как враги спускались с высоты и наседали на роту за рекой.

— Сомнут, гады! Сомнут роту, — неизвестно кому говорил он.

Стрельба нарастала. Она вскоре превратилась в сплошной треск и свист. Снаряды ложились то в реку, то на берег, то сзади нас.

От Романычева по ходам сообщения приполз связной. Зыков подозвал Кондрашечкина, находившегося неподалеку в окопчике, махнув фуражкой, сказал:

— Пора!

Кондратечкин выскочил из окопа, крикнул:

— Рота, за мной!!!

И вот бойцы ринулись вперед. Вброд форсируем Лицу. С нашей ротой идет комиссар. Лобовой огонь с высоты не берет нас — мертвое пространство. Лишь с обрыва, справа, посвистывают пули крупнокалиберного пулемета.

Комиссар на секунду остановился, машет фуражкой.

— Вперед! Вперед, пограничники...

Кричал он уже, по-моему, с последним вздохом и остановился тут не по своей воле. Остановился, затем, неуклюже изогнувшись, плюхнулся в воду.

— Комиссар упал! — крикнул кто-то за моей спиной.

— Молчи! — вскричал я не своим голосом, и, подхватив на руки мертвого комиссара, вытащил его под обрыв берега. А затем, вымахнув на берег и не чувствуя под собой ног, обогнал ротного, бойцов, что были впереди.

Перед глазами замелькали ноги в крагах. Спешу догнать. Это гитлеровский офицер. Он поворачивается и бьет из пистолета, но не останавливается. Пули свистят справа, слева, над головой. Приподнимаю карабин. Фашист перепрыгнул окоп, еще раз повернулся и бросил, как мне показалось, черный комок в лицо. Меня обдало [72] жаром. С ходу валюсь на землю. Не знаю почему, но тяну руки к своей фуражке, отлетевшей в сторону. Кто-то наступил на нее, кто-то стукнул меня сапогом в живот. Мне все стало казаться красным... Выхватываю лопату, взмахиваю ею. Она тоже стала казаться красной... Встаю... Горы, небо, далекие бегущие впереди люди — все одного цвета. Бойцы, обутые в красные ботинки с обмотками, в красных гимнастерках проносятся мимо... Падаю. Кто-то тряхнул меня за плечи. Резкий запах нашатыря ударил в нос, въелся в глаза, будто сдирая с них красную пелену.

— Посиди, — насильно придавил меня к земле санитар.

И снова ощутил резкий запах нашатыря. В глазах стало светлеть. Небо, горы, река приняли нормальный цвет. К реке длинной цепочкой шли бойцы нашего батальона. С соседней высоты, справа, откуда бил крупнокалиберный пулемет, спускались бойцы еще одного батальона из 14-й дивизии. Они помогли нашему батальону вовремя, и враг был опрокинут.

Меня принесли к месту переправы.

Подошел Липаев:

— Ну вот, брат Федор, когда паскудный офицеришка оторвался от тебя, моя пуля догнала его... Уложил. Один патрон всего израсходовал, но уложил.

Убитых, что лежали по кустам, перенесли на пригорок. Большинство погибло в реке.

Большая Лица, Большая Лица, кто тебя забудет! Здесь погиб комиссар Николай Александрович Зыков.

Кондрашечкин и комбат стояли на бугре свежей земли. Перед ними строй пограничников и бойцы батальона 14-й дивизии. Говорил Иван Петрович Кондрашечкин. Говорил тихо, скорбно:

— Родина-мать всем нам нарекла сейчас одно имя — защитники России. Нести такое имя должны мы честно, до последнего вздоха, как комиссар Зыков... [73]

Надо мной склонился Липаев. Выслушав речь командира роты, он сказал:

— Если фашисты радуются, что убили нашего комиссара, то тем хуже для них. Не спрашивай — почему. Сам отвечу. У нас, у северных людей, живет в памяти легенда: злой идол срубил дерево, и тут же на его глазах появилось два, срубил два — появилось четыре... И если до прихода этого злодея в наших краях были только перелески, то теперь, посмотри на карту, — тайга от Урала до самой тундры... Растет, раздвигается.

Я лежал на спине, смотрел в глаза Липаева. Сознание мое работало четко, только сказать ничего не мог — губы слиплись, и сил не хватало разорвать их. Лишь в мыслях мог поддержать я боевого друга. Да, гибель комиссара усилила наше рвение быть такими, каким был он. Эту решимость я прочитал в глазах Липаева, на лицах моих друзей пограничников, что стояли, склонив головы над могилой.

Прогремел прощальный ружейный залп. В облачное небо ушли трассирующие пули. И покраснели облака... [74]