Глава вторая.

У стен Москвы

В десятом часу утра 3 октября 1941 года корреспонденты газет «Красная звезда» и «Известия» на правах старых знакомых зашли к первому секретарю Тульского обкома партии Василию Гавриловичу Жаворонкову. Все в этом просторном кабинете известного нам дома на проспекте Коммунаров было как и раньше. На длинном столе для заседаний по-прежнему стояла хрустальная ваза с цветами — на этот раз с астрами. Одну стену занимали шкафы с образцами продукции тульской промышленности, у другой стояли старинные часы. Рядом с ними на небольшом столике сверкал многочисленными медалями медный самовар.

Жаворонков говорил по телефону. Приветливо улыбнувшись нам, пригласил сесть.

— Орел? Мне товарища Бойцова! — кричал он в трубку.— Как дела, Василий Иванович? Беспокоит Тула, Жаворонков. Что-что?.. Не может быть! А как в городе? Штаб округа на месте?

Мы не могли слышать, что отвечал Жаворонкову первый секретарь Орловского обкома партии В. И. Бойцов. Но лицо Василия Гавриловича выказывало сильное волнение.

Положив трубку, он какое-то время молчал. Потом сказал:

— Фашисты уже в пятидесяти пяти километрах от Орла. В городе пока все на месте, Но я доподлинно знаю, что Орловский гарнизон не бог весть как силен...

Оказалось, что, после того как 30 сентября немецко-фашистские войска прорвали оборону армий Брянского фронта и большими силами начали продвигаться вперед, Жаворонков по нескольку раз на день звонил вот так-то в Орел. Ибо Тула, еще четыре дня назад бывшая в глубоком [29] тылу, вдруг тоже оказалась в непосредственной опасности. Правда, в городе продолжал работать знаменитый оружейный завод, плавился чугун, варилась сталь, изготовлялись машины. На складах хранились большие запасы цветных металлов, тысячи тонн зерна, крупы, сахара, масла. А ведь от Орла до Тулы каких-нибудь полтораста километров!..

Звонок в Орел, как мы заметили, еще больше озадачил Жаворонкова. Он рассказал нам, что вчера тут, в кабинете, говорил с бригадным комиссаром К. Л. Сорокиным, приехавшим из-под Орла. Ставка Верховного Главнокомандования выдвигает в район Мценска гвардейский корпус генерала Д. Д. Лелюшенко. Части его пока не сосредоточились, и комиссар корпуса поспешил в Тулу просить содействия обкома партии в организации четкой работы железнодорожников. Жаворонков спросил тогда, есть ли у военных товарищей уверенность, что враг будет остановлен у Мценска. Бригадный комиссар был откровенен:

— Остановим. Но на какое время — не знаю...

Сорокин рассказал Жаворонкову, что генерал Д. Д. Лелюшенко дважды вызывался к И. В. Сталину. ЦК, Ставка и Генеральный штаб очень обеспокоены прорывом танков Гудериана в направлении Орла и принимают в связи с этим соответствующие меры. Он, Жаворонков, тоже понял, что Москве реально грозит опасность, нависшая также и над Тулой. И сделал вывод, что областная партийная организация, коллективы городских предприятий и учреждений должны удвоить усилия для помощи фронту.

Каждый день первый секретарь обкома партии бывал на предприятиях, работающих на оборону. Не изменил этому порядку Жаворонков и сегодня. Попросив своих помощников побыстрее соединить нас с Москвой, Василий Гаврилович уехал к оружейникам. Затем побывал у металлургов, заехал на учебный пункт областного военного комиссариата.

В пять часов вечера он снова попросил вызвать по телефону Орел.

— С Орлом связи нет уже несколько часов,— сообщили с телефонной станции.

В семь часов Жаворонков еще раз пытался поговорить с Орлом. Связи по-прежнему не было.

В десять часов ему позвонил Фирсанов — начальник Орловского областного управления НКВД. [30]

— Где вы, товарищ Фирсанов? — с тревогой спросил Жаворонков.

— В Мценске...

— Как в Мценске?

— Несколько часов назад вражеские танки вошли в Орел...

Первый раз в жизни Жаворонков, до этого здоровый человек, отличный лыжник и пловец, почувствовал страшную физическую усталость. Может, подвело натруженное сердце, может, на эти секунды пришелся пик невероятного напряжения последних месяцев.

— Позовите ко мне, Иван Михайлович,— сказал он помощнику Барчукову, — всех секретарей и членов бюро обкома партии. Пусть идут немедленно.

Вскоре один за другим в кабинет начали входить члены бюро — А. В. Калиновский, Н. И. Шарапов, Н. И. Чмутов, В. Н. Суходольский, Ф. С. Филимонов. Да, бюро обкома поредело. Ведь многие секретари и члены бюро были мобилизованы в действующую армию.

* * *

Мы потом узнали, о чем шел разговор на этом заседании.

...Не в первый уже раз собиралось бюро областного комитета партии в эти тревожные месяцы. Заседали, как правило, недолго, по-военному, и сразу же разъезжались по городу и области, каждый по делу, с поручением. Военное положение требовало собранности и четкости. Никто не считался со временем, день и ночь перемешались, обкомовцы отдыхали урывками — или в машине в пути, или на солдатской койке в служебном кабинете. Непривычные вначале военные гимнастерки, галифе и сапоги стали не только привычными, но казались уже исключительно удобными...

Весть о том, что враг в Орле, ошеломила и потрясла. Внутренне, правда, люди давно готовили себя к самому худшему. Ведь Жуковка за Брянском, Трубчевск и Севск, где уже в августе шли бои,— не за горами и морями, не бог весть как далеко. А вот теперь фронт приблизился непосредственно к Туле...

Тяжелая и длительная пауза пролегла между сообщением Жаворонкова и моментом, когда члены бюро начали выступать. Василий Гаврилович слушал, взвешивал каждую высказанную мысль и делал заметки в блокноте. Надо было найти решение, с которым можно будет пойти [31] на заводы и фабрики, в учреждения и колхозы, о котором можно будет сообщить в Москву. Решение, достойное Тулы, ее революционных и боевых традиций, ее партийной организации, ее рабочих. Кто-то .вспомнил годы гражданской войны, угрозу Туле со стороны Деникина и внимание, которое уделял всероссийской оружейной кузнице В. И. Ленин. Вспомнили знаменитое письмо Владимира Ильича Тульскому ревкому: «За обороной следить, не спуская глаз...»

После заседания В. Г. Жаворонков дал мне прочитать записи, которые он сделал. В них есть и такие строки:

«1. Тула должна стать неприступной крепостью на южных подступах к Москве. Удар врага по Туле будет ударом по Москве.

2. Все обученные резервы поднять по тревоге и под командованием военных товарищей отправить генералу Лелюшенко.

3. Все население бросить на подготовку города к обороне — окопы, противотанковые рвы, доты и дзоты.

4. Подготовка помещений для новых госпиталей.

5. Эвакуация заводов и запасов.

6. Дополнительная мобилизация членов партии в армию.

7. Организация партизанских отрядов и партийного подполья.

8. Борьба с пропагандой, лазутчиками и распространителями провокационных слухов.

9. Собрание партийного актива».

— Это вместо протокола? — поинтересовался я.

— Протокол оформим потом. А это то, что бюро сочло необходимым сделать немедленно...

В кабинет в это время вошел командующий Московским военным округом генерал П. А. Артемьев.

— Орел сдан, товарищ генерал,— сообщил ему Жаворонков.

— Знаю,— ответил Артемьев.— Поэтому-то я и приехал к вам.

Поздно ночью, когда на фабриках и заводах началась запись в новые ополченческие роты, а к окраинам города потянулись группы людей с кирками и лопатами, В. Г. Жаворонков доложил в ЦК партии о положении в Туле и о мерах, которые наметил и стал осуществлять обком. Москва ответила:

— Войска генерала Лелюшенко начали бои с танковыми и механизированными частями противника. Обеспечьте [32] самое быстрое продвижение по железной дороге к Мценску танковой бригады Катукова. Учтите — она хорошо вооружена и должна сыграть большую роль в отпоре врагу. Посылаем Лелюшенко дивизион гвардейских минометов. Обеспечьте на своем участке усиленную охрану и меры секретности... Продолжайте посылать Лелюшенко обученных людей. Но оголять важные оборонные производства нельзя. Готовьте заводы и основные кадры к эвакуации, соответствующее решение последует. Откровенно информируйте партийный актив об опасности городу... Каждый день информируйте нас о ходе дел...

* * *

Поздно ночью на вокзале Жаворонков провожал на Мценск последнюю группу курсантов оружейно-технического училища. Одетый в кожаное пальто-реглан, с трофейным парабеллумом на армейском ремне, высокий, внутренне собранный, Василий Гаврилович подходил к вагонам: где говорил напутственные слова, где просто жал руки курсантам.

— Надеемся на вас, товарищи. Партия, Родина надеются!

Или:

— Будем ждать в Туле хороших вестей.

Потом грузился в эшелон истребительный батальон Пролетарского района. Тут среди бойцов и командиров у Жаворонкова было много знакомых. Первым к нему подошел Петр Максимович Коротков:

— Вот, Василий Гаврилович, пришел, и мой черед...

Жаворонков еще в июле горячо поспорил с Коротковым — потомственным тульским оружейником, коммунистом ленинского призыва. Петр Максимович проводил на фронт четырех сыновей и зятя, а 1 июля сам подал заявление с просьбой отправить его в действующую армию. Его не пускали. Дело дошло до обкома. Жаворонков и Коротков согласились тогда на компромисс — старика зачислили бойцом в истребительный батальон.

Жаворонков считал, что Коротков и сейчас со своими золотыми руками и авторитетом больше нужен на заводе, чем в армии. Но взять его из батальона, да еще в момент погрузки в вагоны, было уже нельзя.

— Что же, Петр Максимович,— сказал Жаворонков,— твоя взяла...

Они стояли друг против друга, оба рослые и чем-то похожие. Василий Гаврилович обнял Короткова: [33]

— Желаю тебе, Петр Максимович, как это в песне-то поется?..

— «Если смерти — то мгновенной, если раны — небольшой», — напомнил Короткое.

— Нет, о смерти не думай. Ждем с победою домой... Помолчали.

— Я думаю, что побьем мы фашиста. Не можем не побить! Ведь все рати, считай, встали — русская, украинская, белорусская, татарская, башкирская, грузинская, казахская...— И тише, с болью в голосе добавил: — Плохо, что о сыновьях ни слуху ни духу. Как хоть они там?..

— А ты наказал Зинаиде Семеновне писать тебе, если от кого из них весточка появится? — спросил Жаворонков.

— Наказал... Я ей еще, Василий Гаврилович, сказал, что если вдруг чего не так случится, чтобы сразу к тебе шла.

— Правильно. Я и сам к ней при случае наведаюсь...

Шестьдесят составов отправила Тула 4 октября на фронт.

А 16 октября состоялось собрание городского партийного актива.

«Над Тулой,— говорилось в обращении актива к коммунистам и трудящимся города,— нависла непосредственная угроза нападения. Злобный и коварный враг замышляет захватить город, разрушить наши заводы, наши дома, отнять все то, что завоевано нами, залить улицы города кровью невинных жертв, обратить в рабство тысячи людей. Не бывать этому! Тула, красная кузница, город славных оружейников, город металлистов, не будет в грязных лапах немецко-фашистских бандитов.

Мы, большевики Тулы, заверяем Центральный Комитет ВКП(б), что все, как один, с оружием в руках будем драться за наш любимый город и никогда не отдадим Тулу врагу!

Все на защиту Тулы!

Станем плечом к плечу с бойцами Красной Армии на оборону нашего города! Победа будет за нами!»

* * *

Осенняя непогодь. Вторые сутки льет дождь. На шоссе — вода. В кюветах — вода. За кюветами такая грязь, что и шагу сделать нельзя.

Мы с новым водителем Сергеем Васильевым в четыре глаза смотрим вперед и все-таки еле различаем границы [34] дороги. Уже больше часа нет ни встречных машин, ни повозок, ни даже людей. Шоссе словно вымерло.

Решаю сделать остановку, чтобы сориентироваться. Васильев резко тормозит. Из кузова тут же раздается недовольный голос Владимира Лысова:

— Опять уточняешь дорогу? Пора понять, что так мы и до утра не доберемся до места.

Я все, конечно, понимаю. Но на незнакомой дороге, да еще вблизи очень подвижной линии фронта, нужна особая осторожность. Включаю электрический фонарик, смотрю карту. По времени давно должен бы быть Мценск, а его все нет.

Вылезаю из кабины, нащупываю ногами дорогу — твердо. Значит, едем по шоссе, правильно.

Через несколько минут продолжаем путь. И почти тут же перед машиной вырастает шлагбаум. Подходит часовой. Пароля мы не знаем, и он -ведет меня к старшему наряда. Тот смотрит документы и говорит:

— У меня в провожающие дать некого. Держитесь телефонной шестовки, она приведет в штаб.

И вот мы в передней одноэтажного каменного здания, что на окраине Мценска. На нашу беду, в штабе никого из старших начальников нет. С нами говорит капитан, наверное работник оперативного отдела.

— Придется подождать, скоро должен кто-нибудь появиться.

И он показывает нам на угол за русской печью, где можно посидеть и даже вздремнуть. В другом углу у полевого телефона сидит одетый в телогрейку телефонист и уже охрипшим голосом почти каждую минуту повторяет:

— Я — «Беркут»! Я — «Беркут»! «Беркут» слушает...

Иногда телефонную трубку берет капитан и что-то записывает в раскрытую перед ним канцелярскую книгу, которая служит тут, видимо, журналом боевых действий.

Дом внезапно вздрагивает, в окне вспыхивает отблеск огня, и только потом с улицы врывается грохот.

Капитан успокаивает:

— Это далеко. Бьет по мосту...

Кнорринг начинает подремывать. И тут раздается такой оглушительный и резкий храп, что Кнорринг и Габрилович испуганно вскакивают. Капитан тоже поворачивает голову в нашу сторону. А телефонист, закрыв ладонью трубку, извиняющимся голосом говорит:

— Пожалуйста, потише. Так ничего не услышишь. [35]

Я толкаю в спину нашего знаменитого храпуна Владимира Лысова. Он сразу понимает, в чем дело, и переворачивается на другой бок. Вскоре усталость сваливает и меня...

Пробуждаемся от шума в сенях. Светает. Из сеней слышна громкая словесная перепалка. Затем в дом входит наружный часовой и докладывает капитану:

— Там какой-то дядька ломится в штаб, выдает себя за командира корпуса.

— Веди его сюда! — приказывает капитан.

В дверях показывается мужчина. Сапоги, плащ, фуражка, руки и даже лицо у него заляпаны грязью. Одни только глаза сердито глядят сквозь подсохшие ошметки глины на бровях и щеках. Он молча расстегивает, снимает плащ, и только теперь дежурный по штабу узнает генерала Д. Д. Лелюшенко.

— Воды! — властно требует генерал. Умывшись, начинает слушать доклад капитана.

— У Катукова подбито три танка и убито девять бойцов и два командира,— говорит капитан.— У Пияшева — двенадцать убитых и двадцать три раненых. У ленинградцев убито восемьдесят, ранено сто два, безвозвратно потеряно четыре станковых пулемета, два орудия и миномет. Кавалеристы потеряли два орудия, пятнадцать бойцов и шесть командиров...

Капитан замолчал. Но все мы догадывались, что доклад еще не окончен, просто ему не хватает смелости сказать все.

— Продолжайте! — кивает Лелюшенко.— Продолжайте, я говорю.

— ...Убит инструктор нашего политотдела Герой Советского Союза старший политрук Николай Поликарпович Власенко... В атаке заменил погибшего командира батальона. Прямое пулевое попадание в сердце...

Всякая потеря тяжела и невозвратима. Но эта для них обоих была, вероятно, особенно чувствительной и горестной.

* * *

После доклада капитана Лелюшенко, взяв журнал, какое-то время молча читал его. Затем переговорил по телефону с частями. Связался с командиром резервной авиагруппы А. А. Демидовым и попросил того завтра не позднее одиннадцати быть у Катукова. И только после этого обратился к нам: [36]

— Я от всего сердца приветствую «Красную звезду». Рад, что наша любимая газета первой вспомнила о нас. Уверен, что каждый из вас найдет в наших частях достаточно интересных героических тем... А с вами,— повернулся он ко мне,— если меня не обманывает память, мы уже встречались. Июль, Северо-Западный фронт. Верно? Вы приезжали ко мне в корпус с членом Военного совета корпусным комиссаром Богаткиным...

— Так точно, товарищ генерал.

Доложив о целях нашего приезда в Мценск, я попросил Лелюшенко хотя бы коротко проинформировать нас о положении на этом участке фронта.

— Пока все атаки танков и мотопехоты Гудериана отбиваем,— сказал генерал.— Но с каждым днем делать это становится все тяжелее. Враг сильнее нас минимум в пять-шесть раз, а в танках и авиации — еще больше. Впрочем, если денек-два побудете у нас, сами все увидите. — И посоветовал не мешкая отправиться в сражающиеся части.

Вскоре Лысов и Габрилович на нашей машине в сопровождении работника политотдела корпуса поехали в 6-ю гвардейскую стрелковую дивизию, прибывшую сюда из-под Ленинграда. Кнорринга генерал попросил в первую очередь сфотографировать несколько товарищей в мотоциклетном полку, а потом с какой-либо оказией перебраться в полк пограничников.

— А мы с вами, если не возражаете,— сказал он мне,— направимся к танкистам Катукова. Там, правда, второй день находится наш комиссар Константин Леонтьевич Сорокин, но мы, я думаю, ему не помешаем.

Давно ли мы встречались в первый раз с Дмитрием Даниловичем Лелюшенко! А он уже заметно похудел, лицо почернело и осунулось. Но, как я успел заметить, был по-прежнему энергичен, так же хорошо и детально знал обстановку на фронте и, как прежде, чуть ли не все двадцать четыре часа в сутки проводил на ногах.

...У моста через Зушу пришлось часа два простоять, пропуская в сторону Орла артиллерию, а оттуда — машины и повозки с ранеными. Несколько раз к генералу подходил комендант переправы, просил ехать, уверяя, что наша машина никого не задержит и не помешает. Но генерал всякий раз отвечал, что он не торопится, пусть-ка идут сначала войска. Потом не вытерпел и сам потел к мосту.

Немецкая артиллерия методически била по переправе. [37] Но погода, к счастью, была пасмурной, и это мешало вражеским корректировщикам.

После ствольной артиллерии к мосту подошла колонна гвардейских минометов. И лишь пропустив ее, мы тронулись дальше.

Катукова нашли на опушке рощицы. Между деревьями стояли врытые по башни в землю танки Т-34. В глубоких капонирах располагались и колесные машины.

— А где остальные батальоны? — оглядевшись, спросил Лелюшенко у командира танковой бригады.

— Вон за той высоткой, в засаде,— ответил М. Е. Катуков. Полковник был моложав на вид, одет в черный реглан, на голове — танковый шлем.

— Как ведет себя противник?

— Пока никакой активности,— ответил Катуков.— Думаю, ждет, когда распогодится.

— А где Сорокин?

— У майора Рафтопулло. Я не советовал ему ехать туда, а приказать не мог. Ведь комиссар!

— Сорокин — хороший комиссар,— пояснил мне Лелюшенко.— Вот только беда — привык лезть в огонь даже тогда, когда этого и не требуется.

Тем временем подул легкий ветерок, в облаках показались голубые просветы. И почти тотчас же кто-то громко крикнул:

— Воздух!

Со стороны Орла шли эскадрильи «юнкерсов». Лелюшенко и я попятились было к щелям, но самолеты, вдруг развернувшись, взяли курс на юг. И там начали звеньями входить в пике.

На строгом лице генерала появилась улыбка. Ведь враг бросал бомбы на наш ложный передний край.

Не успел рассеяться дым от бомбежки, как яростно ударила неприятельская артиллерия. И сразу же за разрывами снарядов справа и слева от Орловского шоссе показались две группы фашистских танков. В одной было до сорока машин, в другой — более шестидесяти.

Залпами начали бить дивизионы нашей артиллерии. Вражеские танки были атакованы и советскими штурмовиками.

— Порядок! Пока порядок,— удовлетворенно сказал Лелюшенко, не отрывая глаз от полевого бинокля. Минут через десять приказал Катукову ударить во фланг левой группе немецких танков.— А по правой ударим из реактивных минометов,— заключил он.— Успели предупредить [38] пехоту о новом виде оружия? Хорошо... Капитан Чумак, видите цель?

Коренастый и длиннолицый капитан щелкнул каблуками, ответил:

— Так точно, товарищ генерал, вижу!

— Давайте огонь!

Бой входил в свою кульминацию.

* * *

«Катюши» ударили точно по лощине, которой вражеские танки и бронетранспортеры приближались к позициям 6-й гвардейской стрелковой дивизии. Ослепительные космы голубого пламени осветили все окрест. Раздался такой звук, будто сотни паровозов начали одновременно продувать свои топки. Земля задрожала, лощина превратилась в море огня.

Уже потом, после боя, поздно вечером, один из пленных гитлеровских офицеров скажет:

— Это был ад. На танках горела броня. Горела земля. Горели люди. Нигде и никогда ничего более страшного никто из нас не видел и не испытал. Ужас охватил всех. Я не понимаю, как сам остался жив...

Сражение как бы приостановилось. Удар гвардейских минометов внес в ряды противника растерянность, а в иных местах даже панику. Но Лелюшенко понимал, что враг далеко не сломлен, что скоро он придет в себя и вновь повторит атаку. Поэтому временную передышку командир корпуса использовал для ускорения подвоза боеприпасов, подтягивания резервов, приказал артиллерии занять новые, более выгодные позиции. Связался с авиаторами и проинформировал их об обстановке.

Угадать, предвидеть следующий шаг врага — одно из обязательных качеств хорошего военачальника. Д. Д. Лелюшенко, как показали дальнейшие события дня, верно разгадал замыслы Гудериана.

В час дня немецкая авиация тремя волнами снова атаковала наш передний край. Злее прежнего ударила вражеская артиллерия.

— А теперь надо снова ждать появления танков,— сказал Лелюшенко своему заместителю генералу Куркину.

— А вон и они! — почти тут же воскликнул Катуков.

На этот раз танки шли не группами, а компактно, намереваясь, видимо, протаранить советскую оборону в самом центре. [39]

— Не менее сотни, если не больше,— попытался было подсчитать машины генерал Куркин.

Налетевшие советские штурмовики несколько расстроили боевой порядок танковой армады, но не остановили ее. С левого фланга сообщили, что фашисты уже подошли к Зуше и начали растекаться по берегу этой реки к востоку, заходя в тылы нашему авиадесантному корпусу.

— Соедините меня с Сорокиным! — приказал Лелюшенко. И к Куркину: — Вас, Алексей Васильевич, прошу проехать к артиллеристам. Берите оба дивизиона — и как можно быстрее на помощь десантникам. Пияшева поверните фронтом на запад.

Телефонист подал трубку:

— У аппарата Второй.

— Константин Леонтьевич! Лелюшенко. Немедленно стяните все ваши танки и ударьте противнику во фланг. Передайте майору Рафтопулло, что сейчас успех боя почти на все сто процентов зависит от него.

Но даже и эти меры не остановили противника. Посеревший от напряжения Лелюшенко подозвал к себе Катукова. Я ждал, что вот сейчас он примет решение отвести части корпуса на новый рубеж. Но в это время комиссар танковой бригады М. Ф. Бойко, следивший за полем боя в трофейный цейсовский бинокль, вдруг радостно закричал:

— Смотрите, товарищи, смотрите! С тыла фашистов атакуют наши танки! Это тридцатьчетверки!..

Генерал Д. Д. Лелюшенко уже после войны так вспоминал об этом эпизоде:

«На войне случаются всякие неожиданности. В самый тяжелый момент в тылу наступающих немецких танков внезапно появились наши тридцатьчетверки и стали в упор расстреливать фашистские машины. В боевых порядках врага началось смятение. Откуда это своевременное подкрепление?

Выручил нас... Александр Бурда. Он со своей ротой вышел все-таки из фашистского тыла, где вел разведку, и повел машины на гул сражения. Дерзко ударил по боевым порядкам и штабу 4-й немецкой танковой дивизии. Атака подразделения Бурды была ошеломляющей. Фашисты, по-видимому, решили, что их окружают, и стали отступать...»

Но это — после войны. А тогда, в сорок первом, едва утих гром боя, генерал обернулся ко мне и устало сказал: [40]

— Видели, какой напор врага выдержали? И вот так — каждый день, уже шестые сутки...

Вечером я разговаривал со старшим лейтенантом Александром Федоровичем Бурдой, ставшим впоследствии Героем Советского Союза. Выше среднего роста, широкоплечий, с почти круглым лицом, на котором несколько выделялся крупноватый нос, он всем своим видом являл недюжинную силу и твердый характер. Сын шахтера и сам шахтер, Бурда командовал танковой ротой еще в боях на Украине. Там его подразделение вывело из строя девять машин противника.

— Значит, с врагом встретились не впервые?

— Какое там впервые! Знаю этих извергов хорошо. Как оказался у них в тылу? Сначала, как полагается, был приказ,— рассказывал Бурда.— Мне с ротой и десантом автоматчиков приказали разведать, что за силы противника располагаются в Орле и какие у этих сил дальнейшие планы... Двинулись к Орлу. Потом были бои. Однажды из лесочка, где мы остановились, увидели приближающуюся колонну противника — три танка, пять бронетранспортеров, четыре транспортные машины и два орудия. Тоже вроде разведки. Они нас не заметили, ну мы и накрыли их. В портфеле убитого офицера нашли карту с оперативной обстановкой. Я ее тут же отослал в бригаду.

Были еще две стычки, и обе кончились в нашу пользу. Возвращаясь к своим, услышали сильную пальбу и поняли, что у Мценска идет бой. С тыла и ударили по фашистам...

Помолчал. Наверное, ждал очередных вопросов. Но мне хотелось, чтобы он сам продолжил рассказ. И он продолжил:

— Бить их можно, если, конечно, с умом к этому делу подойти. Они ведь числом берут... Отличившихся людей я назову вам потом, когда посоветуюсь с политруком.

Потом я долго и с большим интересом следил за боевой судьбой этого замечательного танкиста. А. Ф. Бурда отважно сражался под Волоколамском. В Курской битве успешно командовал танковым полком. И погиб геройской смертью в огне Корсунь-Шевченковской операции, ведя в бой уже 64-ю гвардейскую бригаду.

Поздно ночью в штаб вернулся бригадный комиссар К. Л. Сорокин. Тот самый Сорокин, который был начальником [41] оргинструкторского отдела политуправления Забайкальского военного округа, а затем начальником политотдела 16-й армии. Тот самый Константин Леонтьевич, с которым я жил в Чите в одном доме, на одной лестничной клетке.

Высокий, с мужественным лицом, со строевой выправкой выпускника военного училища, Сорокин начал служить в Красной Армии с 1920 года. И сейчас никто не верил, что бригадному комиссару уже за сорок, что он двадцать один год в партии,— так молодо выглядел Константин Леонтьевич, так был энергичен и подвижен.

Радость нашей встречи, к сожалению, была омрачена известием о гибели Николая Власенко, которая так потрясла Сорокина, что он несколько минут не мог вымолвить ни слова. Говорят, что коммунисты не плачут. Это не совсем так. Я сам видел, как Сорокин, никого не стесняясь, вытер глаза платком...

— Редких большевистских качеств был человек,— сказал он, несколько уняв горе.— Блестяще владел даром слова и убеждения. А как он умел слушать и ценить людей!

К. Л. Сорокина прервал телефонист:

— Вас, товарищ бригадный комиссар. Генерал Петров...

— Слушаю, Константин Иванович...

Звонил командир 6-й гвардейской стрелковой дивизии, которая еще днем вместе с танкистами Катукова, полком пограничников Пияшева и артиллеристами выдержала основную тяжесть удара противника.

— Так... Так... Да, слушаю...— повторял Сорокин, и лицо его с каждой минутой суровело.— А на месте боя были? Неужели ни одного, хотя бы раненного? Что ж, Константин Иванович, всем сердцем разделяю твою скорбь. И горжусь твоими людьми! Потеря действительно тяжелая. Но верю, народ в свое время поставит им величественный памятник. Обязательно поставит! И золотыми буквами...

Никто не осмелился нарушить тишину, наступившую в комнате, когда Константин Леонтьевич положил телефонную трубку. Он долго стоял, сложив руки на пряжке ремня. Затем побарабанил по столу пальцами. И только после этого заговорил:

— Рота под командованием старшего лейтенанта Николая Васильевича Бондарева, которому я лишь вчера утром вручил партбилет, полностью погибла, но не оставила [42] своего рубежа. В распоряжении командира были два противотанковых орудия. Рота из этих орудий, а также связками гранат и бутылками с горючей смесью уничтожила двенадцать танков... На месте боя — следы рукопашной схватки. Дрались даже раненые...

Итак, пробыв в корпусе Д. Д. Лелюшенко два дня, мы с блокнотами, в которых исписали все страницы, вернулись в Тулу. Отсюда была устойчивая связь с Москвой, а значит, и с редакцией нашей газеты. От нас ждали материалов. И они у нас были. Первый — о роте старшего лейтенанта Н. В. Бондарева...

* * *

Рано утром 15 октября мы с Кноррингом прибыли в Москву. Нас срочно вызвал сюда редактор.

Редакция с улицы Чехова переехала тем временем на площадь Коммуны, в подвальное помещение театра Красной Армии. Секретариат, отделы, руководящие работники разместились в комнатах, похожих на залы. Просторно, но дневного света нет. Еще одно неудобство состояло в том, что далеко типография.

Но зато — безопасно. При частых воздушных тревогах редакция могла спокойно продолжать работу.

Первым, кого мы встретили в коридоре, был батальонный комиссар Л. А. Высокоостровский, который, как оказалось, тоже только что прибыл с Северо-Западного фронта. Я спросил, чем, по его мнению, вызвано столь внезапное приглашение в Москву.

— Понятия не имею. Мне вот тоже приказали немедленно явиться. А зачем — не знаю. Идем к Карпову, узнаем у него,— предложил Высокоостровский.

Зашли к ответственному секретарю редакции Александру Яковлевичу Карпову. Небольшого роста, уже начавший полнеть, старший батальонный комиссар тем не менее был еще очень подвижен, энергичен. В редакции его одновременно и любили и побаивались — иногда он бывал довольно крут с людьми. Но, как говорится, по делу.

Карпов нас встретил по-дружески, сейчас же угостил чаем и «Казбеком», но сказать о причине вызова не смог.

— Сам не знаю, друзья, честное слово, сам не знаю,— развел руками Александр Яковлевич.

Но мы ему, конечно, не поверили. Чувствовалось, что ответсекр что-то скрывает.

Наконец в час дня нас всех позвали к Д. И. Ортенбергу. Редактор дождался, пока мы рассядемся, и сказал: [43]

— Решением правительства из Москвы эвакуируется часть учреждений и промышленных предприятий. Выезжают в Куйбышев большинство работников «Правды» и «Известий». Нам тоже предложено разделиться на две группы. Одна поедет в Куйбышев, другая — оперативная — останется в Москве и будет продолжать выпускать газету. Сейчас товарищ Карпов зачитает приказ по редакции.

Я посмотрел на товарищей, которые за месяцы войны стали мне еще роднее и ближе. Вот сидят Леонид Высокоостровский, Александр Поляков, Михаил Зотов, Савва Дангулов, Сергей Лоскутов, Михаил Головин, Евгений Габрилович, Александр Кривицкий, Валентин Доброхвалов, Зигмунд Хирен... На лице каждого можно легко прочесть затаенную тревогу. И хотя Ортенберг был очень осторожен в выражениях и ничего конкретного об ухудшении обстановки под Москвой не сказал, все, конечно, догадались об истинной причине столь поспешной эвакуации редакций из столицы...

Среди выезжающих в Куйбышев были названы имена заместителя редактора Шифрина, начальников отделов Хитрова, Готовского, Ерусалимского, писателей Эренбурга, Гроссмана, специального корреспондента Гехмана и других.

И у отъезжающих, и у остающихся в Москве и на фронте настроение сразу же упало.

Закрывая собрание, Д. И. Ортенберг попросил фронтовых корреспондентов остаться. С нами он был более откровенен.

— Враг продолжает продвигаться к Москве. Пока его остановить не удалось... Вам, самое позднее завтра утром, надо отправиться на свои участки фронта. Хочу еще раз повторить то, что говорил уже не один раз: самое главное у вас — связь с редакцией. Где бы вы ни были, ищите возможность связаться с ней.

Помолчал, оглядывая нас. И закончил бодрым голосом:

— Носы не вешать! Я верю, что все будет хорошо и мы с вами еще встретимся здесь, в редакции.

* * *

Рано утром, еще затемно, наша новая эмочка помчалась в Тулу. 19 октября были уже в поселке севернее Плавска. Здесь, в поисках штаба 26-й армии, неожиданно стали свидетелями солдатских похорон. Поставили машину [44] между деревьями и подошли к группе бойцов, окруживших почти уже засыпанную могилу, вырытую под березой. Красноармейцы, их было четверо, работали лопатами, досками, выломанными из стоящего неподалеку забора, а то и просто руками. Им помогали два подростка и три пожилые женщины. Наш водитель Бураков тотчас же сбегал к машине и принес еще две лопаты. У него же нашелся и топор, чтобы вытесать столбик, к которому прибили дощечку. На ней уже было написано химическим карандашом: «Здесь покоится воин Отечественной войны, кавалер ордена Красной Звезды и медалей «За отвагу» и «За боевые заслуги» бронебойщик Потапов Василий Семенович. Родился в 1915 году. Погиб от вражьей бомбы 19 октября 1941 года».

— Надо бы написать, какой он части,— сказал я красноармейцу, который показался мне старшим по возрасту.

— Говорят, что не полагается. Военная тайна.

Тогда я предложил произвести ружейный салют, чтобы был полностью соблюден воинский ритуал.

— Вот с этим давайте погодим,— ответил боец.— Хочу прежде речь сказать на прощание. Объявите, товарищ старший политрук, что будет говорить Иван Маркелов.

— Слово имеет товарищ Маркелов,— не очень громко сказал я.

Пожилой красноармеец вскинул забинтованную голову к небу, затем поглядел направо, налево и заговорил:

— Красивая здесь земля, товарищи. И хороним мы на ней тоже красивого человека, члена Всесоюзной Коммунистической партии большевиков. Такого красивого человека, которого, будь они сейчас живы, не могли бы не описать в своих книгах ни уважаемый граф Лев Толстой, ни писатели Тургенев и Лесков... Только вот нынче-то по этой земле бегут огненные и Дымные версты. От Орла их, значит, не менее девяноста, от Десны все триста, а от Днепра и Буга и того больше. И на каждой версте, считайте, за эти месяцы выросли десятки, а то и сотни таких-то могил, в которой мы только что погребли нашего дорогого Василия Семеновича Потапова. Очень много могил! Но я уверен, что не зря полегли эти советские люди!..

Возьмем Василия Семеновича. Вот его орден Красной Звезды.— Боец вынул из кисета орден и показал его всем.— Этот орден дан ему за немецкий танк и четырех фашистов, которых он сжег в этом самом танке. Вот медаль «За отвагу». Ее Василию Семеновичу Потапову [45] вручили за уничтожение фашистского штабного броневика, на котором ехал ихний майор. Медаль «За боевые заслуги» получена им за рукопашный бой, в котором он свалил троих вражеских солдат...

А сколько Василий уничтожил этих гадов без наград — ни он, и никто другой не считал. Три раза его ранило в боях, и три раза он не ходил ни в санбат, ни в госпиталь. И уж когда миной перебило ему руку., то сказал: «Теперь, пожалуй, самое время подлечиться...» И вот тут этот подлый стервятник окончательно оборвал Васину жизнь...

Женщины тихо всхлипывали. Подростки склонили головы. Бойцы тоже нахмурились. А оратор между тем закончил:

— Вечная и славная память тебе, наш дорогой Василий Семенович! Не сомневайся, друг, что эти огненные версты, которые стали и еще станут могилами для многих из нас, сожгут, испепелят всех до единого ненавистных гадов! Спасибо тебе за замечательную жизнь, за великие солдатские подвиги!

Холмик над могилой мы еще раз поправили. Затем дали провальный салют из винтовок.

Я спросил пожилого красноармейца, откуда он, кто по профессии, давно ли на фронте.

— Родом из Сталинграда,— ответил он,— гравер, мобилизован 22 июня.

Вручил мне кисет с наградами и документами убитого, сказав, что мне виднее, кому их сдать. Спросил, не сумеем ли мы подбросить его с товарищами до первого санбата или госпиталя, потому как все они ранены. Я согласился.

Кое-как разместились в эмке, поехали. Госпиталь нашли в городе Чернь. А затем вернулись в Плавск. Здесь в небольшом пригородном поселке стоял штаб 26-й армии. Она, эта армия, была создана на базе гвардейского корпуса Д. Д. Лелюшенко.

Редакция поручила мне помочь командующему 26-й армией генерал-майору Алексею Васильевичу Куркину подготовить статью о боях на тульском направлении. Но в штабе сказали, что командующего до утра не будет. Пришлось ждать.

Утром 20 октября А. В. Куркин действительно вернулся из войск. Приехал усталый, с серым лицом. Как-то боком присел на стул, и мне показалось, что он ранен. Бригадный комиссар К. Л. Сорокин позднее подтвердил [46] мою догадку. Сам же командарм ни словом не обмолвился об этом.

— Статью, я думаю, надо начать с характеристики сторон на третье октября, когда мы только начали бои под Орлом,— заговорил Алексей Васильевич довольно бодрым голосом, что меня конечно же обрадовало.— В общих чертах эта характеристика известна и вам, я же хочу особо подчеркнуть, что Гудериан здесь, под Мценском, выполняет часть общего плана фашистского наступления на Москву. Корпус Дмитрия Даниловича Лелюшенко, который поехал от нас командовать армией, сыграл свою положительную роль. Я бы даже сказал — большую роль! Учтите, сегодня двадцатое октября, а наши части все еще на реке Зуша...

Самыми теплыми словами хочу отозваться о смелых и грамотных действиях четвертой танковой бригады, которая недавно преобразована в первую гвардейскую, а ее командир Михаил Ефимович Катуков стал генералом. Эту бригаду, правда, от нас отозвали, и теперь она дерется где-то под Волоколамском. Но сказать о ней надо.

Учту в статье и такой момент: Гудериан бросил против нас только часть своих сил, а остальные были заняты боями с окруженными тринадцатой и пятидесятой армиями. А будь у Гудериана в руках вся группа, он нас, несомненно, смял бы. Значит, надо подчеркнуть и роль Брянского фронта, части которого, кстати, сейчас выходят из окружения и вливаются в наши войска...

Сразу скажу, что статья у А. В. Куркина получилась довольно удачной и была напечатана в одном из номеров «Красной звезды».

* * *

23 октября. Мы в Туле. Город с каждым днем приобретает все более прифронтовой вид. На окраинах, особенно на южной и западной, вырыты многие километры траншей и окопов, установлены противотанковые ежи, сооружаются бетонные и земляные огневые точки для орудий и пулеметов. Многие каменные строения тоже приспосабливаются для нужд обороны — окна закладываются мешками с песком, в стенах пробиваются амбразуры. На Орловском и Одоевском шоссе, на проспекте Коммунаров появились баррикады. И всюду — большие и малые бомбоубежища, щели.

Продолжается эвакуация предприятий. У заводских ворот и на вокзале — печальные сцены проводов. Плачут [47] женщины и дети, мужчины, их мужья и отцы, тоже прячут влажные глаза.

Создан городской комитет обороны. Во главе его — В. Г. Жаворонков. Зашел к нему поздравить с назначением.

— Это ты зря поздравляешь, дорогой,— с улыбкой ответил он.— Выше звания большевика ничего нет. А вообще-то это назначение, несомненно, принесет пользу, мне теперь можно будет более решительно говорить с военными товарищами.

Зазвонил телефон ВЧ. По разговору я понял: звонят из Москвы, на проводе кто-то из секретарей ЦК партии.

— Могу сообщить последнюю новость,— сказал Василий Гаврилович, положив трубку.— Оборона Тулы возложена на пятидесятую армию. Части двадцать шестой вливаются в эту армию. Командующим назначен генерал Ермаков, членом Военного совета — известный тебе Сорокин, начальником штаба — полковник Аргунов... Высылают нам бронепоезд и полк тяжелой артиллерии. Обещают свежую сибирскую дивизию.

В кабинет зашел помощник. Жаворонков положил перед ним какую-то бумагу. Мне же пояснил:

— Мы сегодня приняли решение об организации рабочего полка. Сведем в него имеющиеся у нас истребительные батальоны и укрепим политбойцами из партийного актива.

Я спросил Василия Гавриловича, доволен ли обком тем, как центральные газеты освещают бои на тульском направлении.

— Читаем все. Претензий нет. Но тон выступлений, по-моему, должен быть еще тревожней, набатней. Сейчас гитлеровцы имеют возможность нацелить на Тулу все силы Гудериана. А у него одних танков — четыреста!..

Вечером съездил с командующим артиллерией армии полковником К. Н. Леселидзе на позиции зенитных подразделений. Он пояснил, что решил снять зенитки, особенно тяжелые, с прежних огневых позиций и поставить их там, где в город могут войти неприятельские танки. Обаятельный и горячий, как всякий грузин, Леселидзе и в машине произносил такие темпераментные и аргументированные речи, будто перед ним был Военный совет армии, а не я, простой корреспондент «Красной звезды».

— Правда, зенитчики держатся за свое,— развивал он свою мысль.— И по-своему они правы. Их главная задача конечно же состоит в том, чтобы прикрыть город [48] от воздушного противника. Но, слушайте, нельзя же быть консерваторами, а то и просто глупцами! От кого они будут защищать город, если в Тулу ворвутся фашистские танки?!

24 октября состоялось первое заседание Военного совета 50-й армии. На нем, как я узнал, был утвержден план обороны Тулы. Принято и предложение К. Н. Леселидзе об использовании зенитных подразделений для борьбы с танками. А на следующий день бригадный комиссар К. Л. Сорокин, посадив меня в свою машину, поехал проверять, как выполняются решения и указания Военного совета, принятые на вчерашнем заседании.

* * *

В Центральном райкоме партии мы не пробыли и десяти минут. Его первый секретарь А. Н. Малыгин предложил Сорокину лично посмотреть, как возводятся на улицах баррикады, приспосабливаются для нужд обороны каменные дома. Но бригадный комиссар сказал, что он и без этого верит в дисциплинированность и оперативность работников райкома.

— Тут все в порядке. Все идет как надо,— сказал он мне в машине убежденно.

— Почему вы в этом так уверены?

— А вы не понаблюдали за секретарем, когда мы вошли в его кабинет?

— Не догадался.

— Ну вот, а еще журналист! Малыгина же не смутил мой чин, он не заискивал перед старшим начальником. А что это значит с психологической точки зрения? Значит, что перед тобой — человек дела, твердого слова, настоящий большевик! У него, я уверен, и все остальные работники такие. Зачем же мне тратить время на проверку того, что уже сделано и делается?

На заводе, который сваривал противотанковые ежи, нас встретил заместитель директора. Директор, как оказалось, уехал с основным оборудованием на Урал.

— Как дела? — спросил Сорокин.

— За ночь сделали пятнадцать комплектов...

— Покажите.

Замдиректора повел нас в цех, где стояли... три готовых комплекта ежей и работали всего два человека.

Лицо Сорокина налилось кровью. Он гневно спросил:

— Кого же вы обманываете?! Вам дала поручение Родина, а вы объективно способствуете врагу! Да вас [49] за это следует немедленно арестовать и судить судом военного трибунала!

Нерадивый руководитель был на грани обморока, мне даже пришлось поддержать его под руки.

— Про трибунал я не зря упомянул,— сказал уже мягче Сорокин.— Вечером у вас будут товарищи из обкома партии. Если дело не поправите — пеняйте на самого себя!

Поехали дальше. У Кремля немецкие самолеты сбросили несколько бомб. Были разрушены два дома.

— Стоп! — скомандовал Сорокин водителю.— Забери отсюда раненых — и в госпиталь. Скорее, товарищи, скорее...

В легковую машину класть раненых было неудобно. Сорокин тут же опустил спинки передних сидений, и эмка превратилась почти что в санитарную машину.

— Запачкаем все кровью, товарищ бригадный комиссар, — заикнулся было водитель.

— Кровь — это жизнь! Поезжай в первый же госпиталь — и мигом обратно. Пусть пришлют сюда и свой транспорт.

...Между Тулой и Косой Горой, в реденьком лесочке, зенитчики устанавливали свои пушки, готовя их к бою с танками противника. Еще издали мы заметили на шоссе двух командиров.

— Это кто там? — спросил Сорокин.

— Похоже, полковник Леселидзе и лейтенант Волнянский определяют расстояния до намеченных ориентиров...

— Вот это дело,— сказал бригадный комиссар и пошел к артиллеристам. Через четверть часа вернувшись к машине, он сказал подошедшему политруку зенитной батареи М. И. Сизову:

— Соберите-ка на минутку людей...

Зенитчики с любопытством окружили нашу машину.

— Митинговать, товарищи, некогда,— заговорил Сорокин.— Вчера враг прорвал наши позиции у Плавска и Белева. Не сегодня-завтра он может оказаться у стен Тулы. Буду откровенен с вами: сил у нас тут не густо. На вас Военный совет армии, Советская Родина возлагают великие надежды. Зенитный снаряд пробивает броню любого фашистского танка. Это я видел собственными глазами еще в боях у Смоленска. Чувствуете, какое грозное оружие доверено вам? Ни шагу назад! Ни одного вражеского [50] танка не пропустить к Туле — вот ваша святая задача! Все понятно, товарищи?

Раздались возгласы:

— Понятно, товарищ бригадный комиссар!..

— Постараемся!..

— Мы им тут устроим русскую баню!..

У здания обкома партии Сорокин сказал мне:

— Здесь я тебя высаживаю. Мне нужно еще с Жаворонковым кое о чем посоветоваться...

Вылез из машины. Пешком вернулся в штаб. Здесь нашел возможность представиться новому командующему 50-й армией генерал-майору А. Н. Ермакову и начальнику штаба армии полковнику Е. Н. Аргунову. Оба они — опытные военачальники, закаленные фронтовики. Генерал Ермаков показал высокое искусство в оборонительных боях на Центральном и Брянском фронтах. Е. Н. Аргунов имел академическое образование и с успехом исполнял обязанности начальника оперативного отдела двух фронтов. Вышел из вражеского окружения вместе с войсками 50-й армии, заменив в боях погибшего командарма.

Позже у нас, корреспондентов «Красной звезды», установятся довольно хорошие, просто-таки доверительные отношения с А. Н. Ермаковым и Е. Н. Аргуновым. А сейчас же разговор получился официальным. Правда, мне разрешили поприсутствовать вечером при докладе полковника К. Н. Леселидзе. Тот рассказал, как расположены и какие задачи получили артиллерийские подразделения.

— Командование ПВО пожаловалось начальнику Генерального штаба товарищу Шапошникову на наше самоуправство и превышение власти Военным советом армии,— сказал ему Ермаков. И добавил: — Маршал, однако, одобрил наше решение насчет использования зениток против танков как единственно правильное в создавшейся ситуации.

Леселидзе радостно улыбнулся.

* * *

30 октября. Я снова в Москве. Еще вчера утром меня вызвали сюда из Тулы, чтобы написать очерк о генерале К. К. Рокоссовском. Этот материал был заказан Советским информационным бюро и предназначался для иностранной прессы.

...Выехали сразу же. Фронтовая дорога жила своей [51] обычной жизнью. Недалеко от Подольска нашу машину остановил военный, одетый уже по-зимнему, в овчинный полушубок.

Шофер спросил его:

— Тебе куда, дорогой?

— Никуда. Ты мне вот папиросу помоги скрутить. Левая рука еще не подчиняется...

Познакомились. Военный назвался старшиной Федором Петряковым и оказался одному из нас земляком — волжанином. Был он высок, крепко сбит и в разговоре, как все волжане, окал. Ранен в руку. Перед войной окончил школу, работал на заводе в Саратове, а потом был послан по партийной мобилизации в деревню. Оттуда-то его и призвали в армию. Артиллерист. Войну встретил в районе Бреста.

— Из госпиталя?

— Будто бы так,— загадочно ответил старшина и подал мне какую-то бумажку. В ней комиссар оборонительного района писал в артиллерийский полк, что раненный в руку старшина Федор Степанович Петряков добровольно ушел из госпиталя на строительство укреплений, где показал себя авторитетным командиром и квалифицированным сапером.

Когда я произнес слово «квалифицированным», Петряков рассмеялся:

— Да какой же я сапер! В деревне немного баловался топором. Правда, в окружении приходилось делать все... Скажут же — квалифицированный сапер!..

Иду, вижу: работают девушки и женщины,— рассказывал далее Петряков.— Но копать-то землю не умеют, на ладонях — кровавые мозоли. Некоторые чуть не плачут. Дай, думаю, помогу женщинам. И помог. Самому тоже было не очень-то легко. Но ведь — мужчина! Выдержал. Рука болела, ясное дело, но скажите, кто в эти дни не чувствует какую-нибудь боль?

Старшина поинтересовался последними новостями с фронта, и я рассказал ему все, что знал сам.

— Обойдется,— как-то очень уж спокойно сказал Петряков.— Думаю, обойдется, выстоим...

Сразу же скажу, что в дальнейшем это наше случайное знакомство с Федором Степановичем перейдет в дружбу и читатель не раз еще встретится в книге с рассказами о нем.

...К полудню 29 октября мы с шофером Михаилом Бураковым были уже в Москве, на улице «Правды», куда [52] в очередной раз переехала редакция «Красной звезды». Здесь Д. И. Ортенберг сказал мне, что одновременно с материалами для очерка следует взять в штабе 16-й армии несколько фактов о стойкости частей и подразделений Красной Армии и для передовой статьи, которая будет называться «Ни шагу назад». И будет еще лучше, добавил редактор, если я уговорю К. К. Рокоссовского дать такую передовую за его подписью.

В третьем часу дня мы снова в пути. Миновали метро «Сокол» и выехали на Волоколамское шоссе. Это шоссе было гораздо оживленнее, нежели Тульское. Но и опаснее. Несмотря на пасмурную погоду, в небе то и дело появляются фашистские «мессершмитты» и «юнкерсы». Два или три раза нам пришлось выскакивать из машины и бросаться в мокрые кюветы: шоссе атаковали вражеские самолеты.

Примерно через час свернули с шоссе и в маленькой деревушке, среди леса, разыскали штаб армии. Командарма на месте не оказалось. Он был в войсках. Но о том, что мне поручено писать очерк о Рокоссовском и взять факты для передовой статьи, в штабе уже знали. Меня провели в горенку одного из домов, куда вскоре зашли член Военного совета дивизионный, комиссар Алексей Андреевич Лобачев и начальник штаба генерал-майор Михаил Сергеевич Малинин. Оба выглядели сильно утомленными.

И это было понятно. 16-я армия в том составе, в котором она вела сейчас бои с врагом на волоколамском направлении, имела до обидного мало сил. В нее входили 316-я стрелковая дивизия, которой командовал генерал-майор И. В. Панфилов, курсантский полк, где командиром был полковник С. И. Младенцев, кавалерийская группа генерал-майора Л. М. Доватора, несколько артиллерийских полков и специальных подразделений. Но генерал К. К. Рокоссовский и его штаб, правильно разобравшись в обстановке, определили, что наиболее угрожаемым является участок в двенадцати — пятнадцати километрах от Волоколамского шоссе. Там-то и заняла оборону дивизия генерал-майора И. В. Панфилова. Сюда, естественно, было обращено и основное внимание командарма.

Об ожесточенности атак врага на этом участке свидетельствует хотя бы тот факт, что, например, только 18 октября оборона полков дивизии Панфилова была атакована сразу ста пятьюдесятью танками противника. [53]

И все же, несмотря на упорство наших войск, фашисты 27 октября овладели городом Волоколамском...

— Таковы наши дела на сегодня,— закончил свой рассказ М. С. Малинин.

— Как видите, нам очень и очень трудно,— добавил дивизионный комиссар А. А. Лобачев.

И это было так.

* * *

К. К. Рокоссовский вернулся в штаб довольно поздно. Долго отказывался от разговора со мной, ссылаясь на занятость, говоря, что очерки надо писать не о генералах, а о бойцах, которых в армии тысячи. Но дивизионный комиссар Лобачев все-таки убедил его выполнить просьбу «Красной звезды».

— Хорошо,— сказал наконец Константин Константинович.— Поговорить — поговорим, раз это так необходимо. Но никаких передовых я писать и подписывать не буду. Я приказываю войскам: ни шагу назад. Это приказ военачальника. Призывать же в газете к этому должны другие авторы — рядовые бойцы, отличившиеся в боях командиры...

На этом и порешили. Рокоссовский коротко рассказал мне свою биографию — типичную для наших советских полководцев. Я быстро записывал, чтобы потом использовать данные для очерка о нем.

— А теперь я вот здесь, где вы меня видите,— закончил Константин Константинович.— Время для Отечества тяжелое, но, думаю, не безвыходное. Враг еще силен, но это уже не тот враг, который 22 июня начал войну. Цвет немецко-фашистской армии выбит еще на полях Прибалтики, Белоруссии, под Ленинградом, у Смоленска, Киева и Одессы, у Брянска и под Москвой. Мы нанесли врагу очень сильный урон. Допускаю, что фашисты еще могут добиться каких-то отдельных успехов. Но только не решающих...

Рокоссовский сделал паузу. И вдруг спросил:

— У вас карта есть?

Я подал ему карту Подмосковья. Генерал взглянул на нее, вернул карту и позвал адъютанта.

— Почему нет моей карты Европы?

Адъютант сделал шаг назад.

— Сходите в оперативный отдел,— остановил его Рокоссовский,— и попросите склеить две карты Европы. Для меня и корреспондента.— И мне: — Без перспективы [54] воевать нельзя. Надо видеть весь возможный театр войны. Вы что думаете, мы, Красная Армия, не будем в Берлине? — И тут же опять вернулся к мысли, которую уже высказывал: — У врага уже нет и не может быть тех сил, которыми он начал войну. А наши силы...

Он остановился. И мне показалось, что генерал знает, какие у нас есть или собираются силы, но не считает нужным пока говорить об этом.

А. А. Лобачев принес листок с фактами для редакционной передовой. Рокоссовский прочитал его и попросил дополнительно внести фамилию одного артиллериста из кавалерийской группы генерала Доватора. Сказал:

— Вот кто должен передовые писать! Его слово будет бить набатом, дойдет до сердец миллионов воинов!

Вернулся адъютант с картой Европы. И я попросил генерала написать на уголке карты его слова о Берлине. Рокоссовский вывел:

«Специальному корреспонденту «Красной звезды» Трояновскому П. И. Воюя под Москвой, надо думать о Берлине. Обязательно будем в Берлине!

К. Рокоссовский. Подмосковье, 29 октября 1941 года».

* * *

1 ноября вернулся в Тулу. Пока был в Москве, ездил в 16-ю армию, здесь уже сложилась еще более трудная обстановка. 29 октября передовые вражеские части подошли к Туле, заняли село и музей-усадьбу Л. Н. Толстого — Ясную Поляну, а также Косую Гору, Ивановские дачи, Ново-Басово и начали артиллерийский обстрел города.

А в седьмом часу утра 30 октября враг двумя колоннами танков и бронетранспортеров предпринял непосредственный штурм Тулы. Командир зенитного полка майор М. Т. Бондаренко, находившийся на передовом наблюдательном пункте, насчитал тогда до ста бронированных машин.

Самая большая тяжесть в эти часы выпала, пожалуй, на долю зенитчиков лейтенанта Григория Волнянского. На огневые позиции двух 76-мм орудий, которыми командовал лейтенант, шло так много вражеских танков, что Волнянский даже сосчитать их на первых порах не сумел. Не было времени. Досчитал до тридцати и бросил, подал команду:

— Бронебойным, прицел... Огонь!

Первыми же снарядами был подожжен один из головных [55] танков. Машина окуталась густым дымом. Но фашисты тут же открыли по зенитчикам ответный огонь.

— Цели выбирать самостоятельно! — командовал Волнянский...

Тридцатая минута боя. Вот падает замертво наводчик первого орудия. Лейтенант сам встает на его место.

— Огонь!

Двенадцать вражеских машин горят уже на шоссе и его обочинах. Но натиск гитлеровцев не ослабевает. Все новые и новые их танки идут на зенитчиков. Лейтенант насчитал теперь уже сорок машин.

— Огонь!

Подбито еще три танка. И в это время из ближайшей машины ударил пулемет. Лейтенант Волнянский схватился за грудь и упал на руки политрука Михаила Сизова.

— Гриша! Лейтенант! Гриша!

Но лейтенант уже не слышал голоса политрука. Не мог слышать: пуля сразила его насмерть...

А у ликеро-водочного завода дрался с врагом огневой взвод лейтенанта Милованова. Уже во время первой атаки его зенитчики уничтожили четыре танка и два орудия противника...

Итак, первый натиск дивизий Гудериана на Тулу был отбит на всех участках. Но в десять часов утра противник предпринял второй. На этот раз ему удалось несколько потеснить рабочий полк, а к 14 часам занять Рогожинский поселок.

Залпами бил по вражеским танкам бронепоезд. Героически дрался полк НКВД. Не знали отдыха дивизионы тяжелых орудий майора А. А. Маврина...

Здесь следует сказать, что еще в 7 часов утра на станцию Хомяково, что под Тулой, прибыл первый эшелон 32-й танковой бригады. Соединение имело всего пять танков КБ, семь Т-34 и двадцать два танка Т-60. Но в тех условиях, в которых оказалась Тула, и это было большим подспорьем.

Командир бригады полковник И. И. Ющук прямо на станции ставил боевые задачи своим батальонам и ротам. И в 13 часов они уже вступили в бой.

Да, тяжелым был для Тулы этот день 30 октября. Враг четырежды накатывался стальными волнами на город. Но потеряв тридцать один танк, фашисты так и не достигли сколько-нибудь значительного успеха.

С рассветом 31 октября атаки врага возобновились. [56]

Танки и мотопехота Гудериана снова волнами шли на город, перенося удары с одного участка на другой. Усилился артиллерийский обстрел. Чаще на Тулу налетали фашистские самолеты.

Но и она, Тула, тоже наращивала силы. В город пришел дивизион гвардейских минометов — «катюш». Первым его залпом было уничтожено пять вражеских танков и до роты солдат. Рядом с рабочим полком встал 473-й стрелковый полк под командованием полковника М. П. Краснопивцева. Занял позиции 702-й истребительный артиллерийский полк резерва Главного командования.

А самой весомой помощью защитникам Тулы было прибытие сюда 413-й стрелковой Сибирской дивизии, которой командовал генерал А. Д. Терешков. Соединение насчитывало двенадцать тысяч стрелков, артиллеристов, минометчиков и саперов. Люди — как на подбор, один к одному, хорошо вооружены. Молодые, горячие.

Словом, Тула готовилась стоять насмерть.

* * *

Штаб тульского рабочего полка разместился в подвале полуразрушенного каменного дома. Собственно говоря, штаба как такового пока еще не было, имелась просто небольшая группа людей, в меру своих возможностей помогавших майору А. П. Горшкову.

Сам майор сидел за столом, склонившись над картой, и показывал капитану-артиллеристу из 702-го артполка цели, выявленные в боях за эти дни.

— Если бы не артиллерия, то, право, не знаю, что стало бы с моим полком... Люди-то необстрелянные, а тут — самолеты, танки, автоматчики,— говорил мне Горшков, водя карандашом по карте. И — капитану-артиллеристу: — Вот здесь, по шоссе и рядом с ним, самые танкоопасные направления. Еще вот тут, от Рогожинского поселка. Там у них тоже танки...

Артиллерист быстро помечал все это на своей карте. А А. П. Горшков, снова обратившись ко мне, сказал извиняющимся тоном:

— Еще несколько минут, и я буду в вашем распоряжении.

Наконец он встал из-за стола. И я только сейчас увидел, какой же майор все-таки высокий. Туго затянутый ремнями, он имел вполне спортивный вид. Я уже знал, что, несмотря на свою относительную молодость, [57] А. П. Горшков уже успел пройти хорошую партийную-и чекистскую школу. А вот сейчас ему доверено командование полком. Да и каким полком!

Майор пригласил меня поближе к столу, сказал:

— Мне уже звонил Василий Гаврилович Жаворонков. Готов отвечать на ваши вопросы.

Я попросил его рассказать о составе и задачах вверенной ему части.

...Полк был организован в последних числах октября постановлением Тульского городского комитета обороны, В него вошли истребительный батальон строительно-монтажного треста численностью 110 человек, истребительный батальон косогорского металлургического завода — тоже 110 бойцов, батальоны Центрального и Заречного-районов — по 80 человек в каждом, кавалерийский эскадрон в 50 сабель и другие мелкие ополченческие подразделения. Всего же к началу боев полк насчитывал около 1200 бойцов и командиров. Комиссаром к А. П. Горшкову был назначен старый большевик, участник гражданской войны, орденоносец, начальник треста «Черепетьуголь» Г. А. Агеев.

— Вооружением полка похвастаться не можем,— рассказывал далее майор.— Винтовки, правда, есть у всех, а вот пулеметов мало. Противотанковых ружей было двадцать, сейчас осталось двенадцать. Очень плохо с патронами для этих ружей...

27 октября полк по приказу начальника гарнизона и городского комитета обороны занял свой участок обороны: южная окраина Тулы от высоты 225,5 и до Воронежского шоссе.

— Как видите,— продолжал А. П. Горшков,— участок приличный, а времени ни на обучение личного состава, ни на совершенствование обороны враг нам не предоставил.

И действительно, 30 октября, примерно в 7 часов-30 минут утра, в районе кирпичного завода показались первые танки противника. Майор насчитал более 30 машин. Враг с ходу открыл огонь из пушек и пулеметов. Артиллерия, приданная полку, тоже начала стрелять. Правда, непосредственно в боевых порядках части находилась всего лишь одна батарея. С ней много не сделаешь. Горшков запросил помощи.

По его заявке открыли огонь артиллеристы, расположенные в Кировском поселке. Но и это не остановило врага. Его танки приближались. И тогда бойцы встретили [58] их гранатами и бутылками с зажигательной смесью. Первая атака врага совместными усилиями полка и артиллеристов была отбита.

В 12 часов дня — вторая атака, еще более мощная. Ей предшествовала авиационная и артиллерийская подготовка. На этот раз фашистам удалось расчленить батальоны полка и оттеснить их на восточную окраину Рогожинского поселка.

Следующие двое суток противник атаковал и днем и ночью. В течение их полк только своими силами сжег пять фашистских танков. Много машин врага подбили и артиллеристы. Но и батальоны понесли тяжелые потери. В частности, погиб комиссар полка старый большевик Г. А. Агеев...

На улице загрохотали взрывы. А. П. Горшков прервал свой рассказ и приказал телефонисту:

— Соедини меня со вторым батальоном.— И — нам: — Похоже, готовится новая атака...

Командир 2-го батальона сообщил, что из поселка вышло и движется на них двенадцать вражеских танков с десантом автоматчиков.

— Приготовить гранаты и бутылки с зажигательной смесью! — приказал Горшков.— В первую очередь отсекайте от танков автоматчиков. Окопы не оставлять! Держаться во что бы то ни стало. Вам помогут и артиллеристы.

В такие минуты конечно же не до расспросов, и мы подошли к подвальному окну. Впереди горело какое-то строение, подожженное фашистскими снарядами. И за ним сквозь дым угадывались темные силуэты трех фашистских танков. Вот прямо перед ними встали султаны огня, потом еще и еще...

— Смотрите, начинают разворачиваться наутек! — громко сказал артиллерийский капитан.— А один дымит, подбили... Вон накрыли и другую машину...

Когда первое напряжение боя спало, А. П. Горшков сказал капитану-артиллеристу:

— Передайте благодарность всем расчетам, которые так метко вели огонь по противнику. Причем рабочую благодарность!

Поступило донесение и из 2-го батальона. Там тоже подбито несколько танков, батальон устоял. Выслушав это, Горшков задумчиво произнес:

— Что же, народ с каждым днем все лучше и лучше постигает трудную науку боя. Как точно кто-то сказал: [59] солдатами не рождаются... Дайте срок, и наши металлисты, оружейники, строители, железнодорожники тоже станут хорошими бойцами!..

* * *

Уже 6 ноября. Бои не утихают ни днем, ни ночью. В районе вокзала враг предпринял даже психическую атаку. Пьяные фашисты шли во весь рост, с музыкой и развернутыми знаменами. Наши сосредоточили по ним огонь сразу трех артиллерийских дивизионов. Атака захлебнулась, было уничтожено до семисот гитлеровских солдат и офицеров...

В. Г. Жаворонков пригласил меня побывать на Новотульском заводе. Здесь по инициативе старых рабочих и директора предприятия М. Д. Баженова приступили к изготовлению бронированных колпаков для пулеметных гнезд. Председатель городского комитета обороны лично испытал один такой колпак на пробиваемость бронебойными пулями. На броне — лишь царапины.

— Ну как, Василий Гаврилович, примет Красная Армия наши колпаки? — спросил у Жаворонкова слесарь Ф. Ф. Федоров.

— Сделано по-тульски,— ответил довольный Жаворонков. И в свою очередь спросил: — А каковы ваши ближайшие планы?

— Сейчас собираем старый токарный станок,— сказал Баженов.— Он, правда, чуть ли не со времен Петра Первого, но еще послужит. У нас тут кой-какие новые планы имеются...

Железнодорожники тем временем закончили строительство нового бронепоезда. У них же в мастерских ремонтировались танки, артиллерийские орудия, пулеметы и минометы.

— Мы на пути к тому, что защитники города не будут испытывать нужды ни в оружии, ни в боеприпасах,— говорил В. Г. Жаворонков.— Рабочая Тула обеспечит их всем необходимым.

Вернулись в обком, который теперь переехал в подвал школьного здания в Чулкове. У дверей кабинета, опираясь на костыли, стоял какой-то боец с забинтованной головой. Жаворонков вдруг кинулся к нему:

— Петр Максимович, живой?!

— С раной небольшой, Василий Гаврилович. Как в той песне поется.

— А почему не в госпитале? [60]

— Да я ж из госпиталя, Василий Гаврилович. Твоим именем поручился...

Жаворонков крепко расцеловал Короткова, усадил на стул.

— Ну рассказывай, как воевал.

— А чего рассказывать-то, Василий Гаврилович? Наверно, не так уж хорошо воевал, раз поддался ему, подлому...

— Не поверю, что плохо воевал.

— Воевал, конечно, как надо. Несколько гадов точно прихлопнул. Но вот и меня достали...

Телефонный звонок на время прервал их разговор. А после того как Жаворонков освободился, Петр Максимович продолжил:

— Но я-то к тебе не с воспоминаниями, товарищ секретарь обкома, пришел. С предложением. Хочу снова пойти на завод. Ты, я слышал, клич по этому поводу пенсионерам бросил. Вот и возьми меня из госпиталя. Пойду хоть бригадиром, хоть мастером. У меня же ни руки, ни глаза не тронуты.

— А не трудно будет?

— Выдюжу, Василий Гаврилович! Ты мне дело дай, сразу поправлюсь.

— Что ж, договорились. И спасибо тебе, Петр Максимович. Партийное спасибо! Такой человек, как ты, очень нам на заводе нужен... От сыновей вести есть?

— Гриша, старший, прислал недавно письмо. Он сейчас тоже в госпитале. В Горьком. Награжден орденом Красного Знамени...

— Ну вот, видишь, весь в тебя, Петр Максимович! Оно и то: у большевика и дети орлами вырастают!

Слушая этот их разговор, я время от времени делал пометки в своем рабочем блокноте. Знал, что напишу о П. М. Короткове очерк.

* * *

21 ноября мне снова пришлось оставить Тулу и выехать в Москву. И виновницей этого вызова опять оказалась 16-я армия. Дело в том, что на днях командующий артиллерией этой армии генерал-майор В. И. Казаков позвонил по ВЧ главному редактору «Красной звезды» и сообщил, что у них совершен подвиг, равного которому он, уже опытный артиллерист, право же, не встречал. Попросил срочно откомандировать к ним Алексея Толстого или Николая Тихонова, Петра Павленко или Константина [61] Симонова. Но тут следует сказать, что Д. И. Ортенберг всегда с большой осторожностью относился к таким, как он выражался, «сенсационным» случаям. К этой осторожности, кстати, его приучила сама фронтовая действительность. Ведь бывало, что Петр Андреевич Павленко или Константин Михайлович Симонов срочно выезжали по таким вот звонкам или телефонограммам и оказывалось, что их авторы пользовались... в лучших случаях просто непроверенной информацией. К тому же ни Тихонова, ни Павленко и ни Симонова как раз в редакции не оказалось, и редактор вспомнил о моей недавней и удачной поездке в армию К. К. Рокоссовского. И это послужило главной причиной для моего вызова из Тулы.

Короче говоря, на следующий день я уже сидел перед командующим артиллерией 16-й армии генералом В. И. Казаковым и внимательно слушал его рассказ о действительно выдающемся подвиге рядового артиллериста.

...В 3-й батарее 694-го противотанкового артиллерийского полка служил в орудийном расчете вторым номером молодой красноармеец Ефим Дыскин, юноша из Брянска, который только летом 1941 года успел закончить среднюю школу.

15 ноября в их батарее, как и в других подразделениях полка, состоялась политбеседа, во время которой политрук Бочаров сообщил, что, по имеющимся данным, на завтра гитлеровцы планируют мощнейшую атаку с применением большого количества танков. В этой связи командарм генерал Рокоссовский обращается с личной просьбой ко всем артиллеристам армии стоять насмерть, не пропустить врага.

— Вы только вдумайтесь в это, товарищи,— взволнованно говорил политрук. — Конечно, мы люди военные, привыкли к приказам. Знаем, что приказ есть приказ, его не обсуждают, а исполняют. Но тут — личная просьба командующего, нашего Константина Константиновича Рокоссовского!

На следующий день утром враг действительно пошел в наступление. И случилось так, что примерно через час тяжелейшего боя в 3-й батарее уцелело лишь одно орудие, а из расчетов — лишь красноармейцы Дыскин и Гусев. А на них, лязгая гусеницами, наползают двадцать фашистских танков. По десять стальных чудовищ на каждого! [62]

В подобной ситуации, казалось бы, решение должно быть одно — спасаться. Но это решение не для советских бойцов! И они дают друг другу клятву умереть, но не покрыть себя позором бегства с поля боя. Дыскин тут же взял на себя обязанности командира и наводчика орудия» Гусев стал подносить снаряды...

Выстрел! Загорелся один танк. Еще выстрел! Задымила другая машина. Но и враг обнаружил одинокое орудие, открыл по его позиции огонь из восемнадцати пушечных стволов...

Гусев упал, подавая очередной снаряд. Дыскин подхватил его из рук погибшего товарища, дослал, долго прицеливался в третий танк. Тот был ближе всех к нему, шел зигзагами, всякий раз сбивая наводку. Но Дыскин попал-таки и в него! После выстрела Т-IV вздрогнул, задымил и тут же взорвался.

Теперь уже Ефим Дыскин бросился сам за новым снарядом. И увидел подбегающего политрука Бочарова.

— Живо к орудию! — закричал ему политрук.— Снаряды буду подносить я!

Вернулся, снова припал к прицелу. И в ту же секунду остро обожгло спину. Ранен! Но до боли ли, когда на позицию накатывается четвертый танк?

Этот выстрел Дыскин почему-то не расслышал. Но танк застыл на месте, задымил. И снова адская боль пониже, уже в пояснице. Новое ранение! А перед ним — еще один танк, пятый. И Дыскин бьет по нему почти в упор. И снова удачно.

Боль в бедре (это уже третье ранение!) на мгновение мутит сознание. Но только на мгновение. Дыскин успевает сделать еще два точных выстрела, когда рядом с коротким вскриком падает замертво на землю политрук Бочаров. Ему и хочется броситься к политруку, но восьмой танк — вот он, рядом... И тогда Дыскин, шатаясь, бежит за снарядом, последним усилием воли досылает его в орудие, успевает сделать выстрел и, теряя сознание . от четвертого ранения, валится на станину, все же подметив: попал!

Материал, о Ефиме Дыскине и его удивительном подвиге мы писали вместе с генералом В. И. Казаковым.

Читатель вправе поинтересоваться дальнейшей судьбой героя. Она у него не совсем обычная. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 12 апреля 1942 года Ефиму Анатольевичу Дыскину было присвоено звание Героя Советского Союза. Но... посмертно. А Ефим Анатольевич [63] всем смертям назло выжил и даже в 1944 году поступил в Военно-медицинскую академию, которую успешно закончил. Уже в звании полковника медицинской службы стал профессором Военно-медицинской академии имени С. М. Кирова, защитил докторскую диссертацию.

* * *

Где-то в полдень 25 ноября, после долгих странствий по проселочным дорогам, наша машина выехала наконец на Каширское шоссе. Прибавили скорость, начали обгонять тяжело шагавшую пехоту, кавалерийские эскадроны, колонны танков, артиллерийские дивизионы.

Через несколько километров показались высокие дома и трубы какого-то завода.

— Ступино,— объявил шофер.

За городом шоссе, поныряв на спусках и подъемах, вскоре уперлось в мост через Оку. На высоком правом берегу реки стояла Кашира. Она манила нас, как место, где мы могли найти более или менее устойчивую связь с Москвой хотя бы на полтора-два часа, чтобы передать материалы о боях в районе станции Ревякино.

Перед мостом решили размять затекшие ноги. Вылезли из машины. Было холодно, дул сильный ветер. Ока уже встала. Только в одном месте, ближе к середине реки, темнела парящая полынья.

— Что такое? Посмотрите! — вдруг с тревогой воскликнул Олег Кнорринг, показывая в сторону Каширы. Я взглянул на город. Над ним вспыхивали в небе черно-белые барашки шрапнели. Да, да, именно шрапнели, а не разрывов зенитных снарядов. Откуда над Каширой шрапнель? Неужели там уже фашисты? Да нет, не может быть! И все же...

Да, враг всеми силами пытался осуществить свой дьявольский план по окружению и последующему уничтожению Москвы. Его дивизии рвались к Химкам, подошли к Лобне, обстреливали Серпухов, перерезали железную и шоссейную дороги на Тулу, заняли Сталиногорск, Венев. А вот теперь появились и у Каширы...

В городе мы, естественно, застали обстановку некоторой нервозности. Ведь враг же на пороге! Жители прятались от обстрела в подвалы, бомбоубежища, другие с детьми и самыми необходимыми пожитками торопились к мосту через Оку.

Неподалеку от пожарной каланчи, что возвышалась в центре города, нам навстречу попался знакомый подполковник [64] И. А. Семенов — представитель Генерального штаба при 50-й армии. Он тоже торопился и, назначив на вечер свидание в райкоме партии, побежал на телеграфную, к аппарату Бодо. Ему нужно было срочно продиктовать телеграмму в Москву, в Генеральный штаб.,

Мы тоже поначалу двинулись за ним, но вовремя поняли: сейчас не та обстановка, чтобы занимать канал связи для передачи наших корреспонденции.

Враг тем временем продолжал обстрел города. Несколько фашистских танков пытались даже ворваться на улицы Каширы, но, встретив дружный отпор зенитного дивизиона, отошли к деревне Пятница.

Как позднее покажут пленные из 3-й танковой дивизии, Гудериан отложил общий штурм Каширы на 26 ноября, так как ожидал подхода подкреплений. Наше командование и Ставка тоже делали все от них зависящее, чтобы отстоять город. Так, вечером 25 ноября в кабинете первого секретаря Каширского райкома партии раздался звонок из Москвы. Звонил И. В. Сталин. Попросил проинформировать его об обстановке в городе и как можно скорее пригласить к телефону генерала П. А. Белова, командира кавалерийского корпуса, части которого как раз подходили к Оке.

Секретарь райкома пообещал сейчас же послать за генералом.

— Сколько времени вам понадобится на эти поиски? — поинтересовался Сталин.

— Двадцать — двадцать пять минут.

В тот момент, когда в Каширу звонил И. В. Сталин, одна из дивизий корпуса, под командованием генерал-майора В. Н. Баранова, уже начала форсирование Оки. Вместе с комдивом переправой этого соединения руководил и генерал П. А. Белов. Тут-то его и нашел нарочный из райкома партии.

Ровно через 25 минут вновь позвонил Верховный Главнокомандующий. Генерал взял трубку, внимательно выслушал и отчеканил:

— Есть, товарищ Сталин, удержать любыми средствами Каширу!

В ночь на 26 ноября кавалеристы генерала П. А. Белова вместе с подошедшими танкистами полковника А. Л. Гетмана перекрыли врагу путь к Кашире. Днем они отбили все его атаки. Тем временем сюда же стянулась и 173-я стрелковая дивизия, а также 15-й гвардейский минометный полк. И утром 27 ноября вся эта [65] группа войск, которую возглавил генерал П. А. Белов, нанесла но частям и соединениям Гудериана такой сильный удар, что гитлеровцы вынуждены были отступить на 10—15 километров в сторону Мордвеса.

По свежим следам боев мы побывали в деревне Пятница, недавно отбитой у врага. Ее улицы, близлежащие поля и овраги сплошь забиты побитой, а то и просто брошенной фашистами техникой. Танки, орудия, грузовики и легковые автомашины, конные повозки, штабеля снарядов и мин, неубранные трупы солдат и офицеров — все это свидетельствовало как о накале боя, так и о поспешном отступлении, а точнее — просто бегстве фашистов из нее.

В единственном уцелевшем доме деревни генерал П. А. Белов допрашивал взятого в плен гитлеровского офицера.

— Нашей ближайшей целью было форсирование Оки и захват на том берегу плацдарма, с которого нам предстоял марш к Москве,— торопливо говорил пленный.— Но зенитки, поставленные на прямую наводку, не дали нам войти в Каширу. А затем последовал этот ужасный контрудар ваших танков и казаков. Их появление было столь неожиданным, что наши штабы и командиры растерялись, не сумели организовать должного сопротивления. Потери наши велики... Генералу Гудериану, наверно, теперь надо думать не о Москве, а о спасении собственного лица...

И верно: Гудериан, вопреки истеричным приказам и требованиям Гитлера, 30 ноября отдал своим войскам распоряжение о переходе к обороне.

* * *

По заведенному с первых дней обороны Тулы правилу вечерами, а иногда даже и по ночам в штаб 50-й армии приглашались корреспонденты центральных газет. Чаще всего с нами здесь беседовали начальник штаба полковник Н. Е. Аргунов, член Военного совета армии бригадный комиссар К. Л. Сорокин или комиссар штаба батальонный комиссар А. Г. Нарышкин. Они рассказывали о событиях дня, называли особо отличившиеся в боях части и подразделения, и эти их сообщения ложились затем в основу оперативных корреспонденции, появляющихся уже наутро, на страницах «Правды», «Известий», «Красной звезды», «Комсомольской правды».

А 13 декабря нас предупредили, что эта своеобразная [66] пресс-конференция в штабе состоится не вечером и не ночью, а в 16 часов.

Корреспонденты прибыли в штаб почти одновременно. Николай Ильинский, бывший редактор тульской областной газеты «Коммунар», представлял «Правду». «Известия» имели в Туле двух своих представителей, двух неразлучных друзей — Валентина Антонова и Александра Булгакова. Корреспондентом ТАСС являлся Герман Крылов. От «Красной звезды» здесь постоянно находились автор этих строк и фотокорреспондент Олег Кнорринг. Правда, в разное время в Туле бывали Николай Денисов и Зигмунд Хирен, но сейчас они работали на других участках фронта.

Ровно в 16.00 к нам вышел полковник Н. Е. Аргунов. Пригласил:

— Проходите, товарищи, прошу...

В небольшом кабинете начальника штаба нас уже ожидали командующий 50-й армией генерал-лейтенант И. В. Болдин (сменивший 20 ноября генерала А. Н. Ермакова), члены Военного совета бригадный комиссар К. Л. Сорокин и первый секретарь Тульского обкома партии, председатель городского комитета обороны В. Г. Жаворонков.

Я видел всех этих людей в разные периоды обороны Тулы. Видел очень встревоженными, расстроенными, усталыми, хмурыми, сердитыми. Но никогда не видел подавленными. Вера в силы нашей армии, в героический тульский рабочий класс никогда не покидала их, и ни один из них ни на минуту не предавался панике.

— Выстоим!

— Врагу в Туле не бывать! — говорили они войскам, заверяли Москву, говорили и нам.

Сейчас на их лицах тоже лежали следы усталости, невероятного напряжения. И все-таки это были другие люди. У них потеплели взгляды. Другими были голоса. Даже рукопожатия стали крепче. Еще бы! Ведь рабочая Тула не только выстояла, но и сама перешла в наступление!

— Перед частями армии поставлена задача спасти Ясную Поляну, — заговорил между тем Иван Васильевич Болдин.— Только что звонил маршал Шапошников. Сказал, что судьба Ясной Поляны очень тревожит Верховного Главнокомандующего. Звонил и генерал армии Жуков... Нами отданы соответствующие приказы. На Ясную Поляну пойдут подразделения из соединений генералов Трубникова и Фоканова. Им будут приданы танки полковника [67] Ющука и бронепоезд. Фронт выделил и дополнительные силы авиации...

— Короче говоря, товарищи,— вступает в разговор бригадный комиссар К. Л. Сорокин, — ваше место сейчас в частях генерала Трубникова. Полковник Аргунов доведет до вас, где искать Трубникова. Думаю, о политическом значении освобождения Ясной Поляны говорить нет необходимости...

— И о патриотическом значении. Даже мировом, — добавляет В. Г. Жаворонков.

Уже темнело, когда мы, нанеся на карты место расположения частей генерала К. П. Трубникова, выехали к Косой Горе. Было морозно. Снег, выпавший накануне, немного подровнял шоссе, но ехать все равно трудно: то и дело попадаются воронки от снарядов и авиабомб.

Косая Гора совсем недавно была отбита у врага. Все вокруг еще черно от огня и порохового дыма. Выпавший снег только припорошил, но не стер следы ожесточенных боев. Тут и там темнеют остовы сгоревших фашистских танков. Беспомощно стоят брошенные гитлеровцами крупнокалиберные орудия, из которых они еще три дня назад обстреливали Тулу...

За Косой Горой машины пришлось остановить и дальше идти пешком. Из лесу нам навстречу три красноармейца, одетые в овчинные полушубки, вели группу пленных фашистов.

— Взяты в соседней деревне, — сказал старший конвоир. — Так увлеклись грабежом, что и не заметили, как оказались в плену.

Вспомнились строки из «Войны и мира»: «Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны».

Вот и эти из той же породы.

* * *

В штабе дивизии генерала К. П. Трубникова не оказалось. В сопровождении офицера связи пошли в полк, батальоны которого должны были с утра атаковать врага в Ясной Поляне.

В полку только что закончился митинг. На нем выступил сам комдив. Он говорил о Толстом, о его значении для русской и мировой культуры, о Ясной Поляне, зачитал декрет ВЦИК от 10 июня 1921 года, который объявлял дом-усадьбу и яснополянские земли государственным заповедником. [68]

Сейчас Кузьма Петрович Трубников беседовал с группой разведчиков.

— Вы, можно сказать, превращаетесь в пожарную команду, — говорил он. — Двигаться надо вдоль речки Воронки прямо на усадьбу. Чует мое сердце, зажгут ее, сволочи...

Утром батальоны полка пошли в атаку. Орудийные залпы, треск пулеметных и автоматных очередей слились в один сплошной гул. По глубокому снегу двигались танки, стрелковые цепи, непосредственно в которых, не отставая, артиллерийские расчеты толкали свои орудия. Со стороны железной дороги залпами бил по врагу бронепоезд.

Напор наших батальонов был настолько стремительным, что фашисты из вражеской дивизии «Оленья голова» вскоре не выдержали и, огрызаясь огнем, подчас даже переходя в контратаки, стали отступать к Щекину.

На поле боя дымными кострами пылали подожженные нашими артиллеристами немецкие танки. Но дым стоял не только над полем боя. Его черные столбы поднимались и над деревней. Горела яснополянская школа, больница, догорали дома. Дым валил и из двухэтажного дома Л. Н. Толстого. Дорога в усадьбу загромождена разбитой фашистской техникой. На ее обочинах стоят мертвые, тоже обгоревшие деревья.

Ворота в усадьбу взорваны. Тянет гарью.

Да, здесь жил и творил один из величайших гениев мира. Каждый вершок этой земли, каждое здешнее дерево, любая постройка, каждая вещь связаны с дорогим для нас именем. И все это хранилось нашим народом с трепетной любовью. А вот теперь...

Вспомнился октябрь 1941 года. Тогда, возвращаясь с Брянского фронта в Москву, мы завернули в Ясную Поляну. Здесь еще продолжались экскурсии, но тень войны зримо дотягивалась и сюда. Помню встревоженные лица Софьи Андреевны Толстой-Есениной, хранителя дома-музея Сергея Ивановича Щеголева, научного сотрудника Марии Ивановны Щеголевой, других служащих...

Мы спросили тогда Сергея Ивановича Щеголева, с которым были знакомы, отчего у них печальные лица.

— Так ведь эвакуация же, — ответил он.— Получили правительственное распоряжение немедленно вывезти все самое ценное и важное...

Но все бесценные реликвии, к сожалению, вывезти не удалось. Да и как увезти, например, громоздкие старинные [69] буфеты, книжные шкафы, музыкальные инструменты, оконные рамы, ветхие диваны и стулья?

И вот теперь, уже в декабре, мы снова в Ясной Поляне... Встретили того самого Сергея Ивановича Щеголева. Оказалось, что тогда, в октябре, он не успел выехать из Ясной Поляны и все дни вражеской оккупации провел здесь. С болью в голосе он рассказывает:

— Тридцатого октября, после бомбежки и обстрела усадьбы, к нам пришли трое гитлеровских офицеров. Надменные и нахальные, с жестами и тоном повелителей, завоевателей, хозяев. Не обнажив даже голов и не счистив грязи с сапог, пошли по комнатам. Сдирали со стен фотографии, опрокидывали стулья. В ответ на наши протесты злорадно скалили зубы.

Потом пришли другие. Заявили, что в бытовом музее отныне будет казарма для солдат, а в литературном — госпиталь. Мы снова выразили протест, заявив, что в Ясной Поляне есть ведь здание больницы, оно более пригодно для госпиталя. Но фашисты были непреклонны. Прислали к нам целую команду солдат. Те начали стаскивать одни вещи в подвальные помещения, а другие вообще выкидывать на улицу... В знаменитой комнате под сводами, где писалась «Война и мир», была оборудована курилка... Офицеры бесцеремонно воровали вещи и ценности... Была осквернена могила великого писателя. Рядом с ней гитлеровцы захоронили сотни своих солдат и офицеров. И в заключение — вот этот пожар... Вчера три фашистских офицера облили бензином библиотеку, спальню Льва Николаевича, спальню его жены, а рано утром команда солдат подожгла дом...

Мария Ивановна Щеголева в свою очередь поведала:

— В фашистах я увидела настоящих варваров. Представьте себе, ни один из них не слышал даже имени Толстого! Они убивали людей, трех человек повесили. Все население и наши служащие ограблены. А эти пожары — вандализм! На дворе ведь было много дров. Но что им дрова? Бросали в костры двери, оконные рамы, половые доски... И везде плевали, гадили. Для них нет ничего святого и чистого!

Сторож И. В. Егоров:

— У меня такое впечатление, что, окажись здесь и будь жив Лев Николаевич, фашисты обидели бы и его. Ей-ей — обидели бы! Посмотрите, что наделали представители этой «культурной» нации. Все поломано, выдрано, загажено. Хуже свиней!.. [70]

Ученик Павлик Комаровский:

— Я слышал, как немецкий доктор Шварц сказал Сергею Ивановичу Щеголеву: «Мы сожжем все, что связано с именем вашего Толстого...»

Остается добавить, что с пожаром героически боролись С. И. Щеголев, М. И. Щеголева, М. Н. Маркина, сторожа И. В. Егоров, Д. С. Фоканов, В. С. Филатова и другие. И они спасли то, что еще можно было спасти.

* * *

Подошло время возвращения в Тулу. Надо было передать в Москву обо всем увиденном и услышанном в Ясной Поляне.

С тяжелым чувством обошли мы еще раз разгромленные комнаты музея, постояли у могилы Льва Николаевича. Толстой и фашисты... Эти два слова никак не хотели соседствовать даже-в сознании.

У руин школы увидели генерала И. В. Болдина, бригадного комиссара К. Л. Сорокина, секретаря обкома партии В. Г. Жаворонкова. Подошли к ним. С юга, со стороны Щекино, все еще доносилась канонада. По врагу била советская артиллерия. Красная Армия продолжала освобождение советской земли от врага...

В Туле нас ждала неудача. Связи с Москвой не было. Решили ехать в Серпухов. Ночью с трудом достучались в дверь горкома партии. И сразу — к телефону.

— Москва есть?

— Москва на повреждении.

— Что есть?

— Есть Рязань...

И опять не повезло. Рязань уже несколько часов не имела связи с Москвой. Но была связь с Куйбышевом. Берем Куйбышев. Ответ леденит:

— Москва на повреждении.

— С кем имеете связь?

— С Казанью.

— Срочно Казань.

И вот наконец родной голос стенографистки Музы Николаевны.

— Муза Николаевна, поклон из Ясной Поляны. Буду передавать шесть страниц.

Моя корреспонденция, переданная в «Красную звезду» в ночь на 15 декабря, называлась «Что увидели наши войска в Ясной Поляне».

Диктую, тороплюсь. Ведь за мной в очереди Николай [71] Ильинский, Антонов, Булгаков... И вдруг слышу в трубке рассерженный голос Давида Иосифовича Ортенберга, нашего главного редактора:

— Трояновский! Как вы оказались в Казани?!

Пришлось объяснить, что я вовсе и не в Казани, а просто передаю материал по эдакой невероятной дуге связи...

17 декабря к нам в Тулу приехал Константин Симонов. Спросил меня, скоро ли войска 50-й армии освободят Калугу. Я разочаровал его, показав на своей карте приблизительное очертание фронта.

Вместе направились в штаб армии.

Генерал-лейтенант И. В. Болдин как-то заметил, что из фронтовых писателей и корреспондентов ему больше по душе Константин Симонов. Командарму, в частности, очень нравилась поэзия Константина Михайловича — энергичная, глубокая, человечная, патриотическая. Все стихи поэта, опубликованные в дни войны, затрагивают сердце и будят у воинов самые высокие чувства.

Выделялись и его корреспонденции, очерки. Они так же правдивы, высокохудожественны, интересны...

Поэтому и неудивительно, что, услышав о прибытии К. М. Симонова, генерал первым вышел из комнаты и тепло поприветствовал нашего товарища.

Без паузы начался разговор о поражении фашистских армий под Москвой, о героической обороне Тулы, о ближайших задачах войск 50-й армии.

— Калуга конечно же входит в планы армии, — сказал И. В. Болдин, отвечая на вопрос Симонова. — Но пока наше продвижение к этому городу встречает довольно сильное противодействие со стороны врага...

Худой и какой-то даже угловатый от этой худобы, очень усталый, К. М. Симонов, время от времени дотрагиваясь до своих крохотных усов, был весь внимание. Он обладал отличной памятью, поэтому никогда не делал записей, откладывая это на более позднее, когда останется один, время.

Симонов пробыл в 50-й армии несколько дней. Ездил вместе с фотокорреспондентом Кноррингом в только что освобожденные города Плавск и Одоев. И все время пытался пробиться к Калуге. Поехали в машине — помешала пурга. Вызвал из Москвы редакционный самолет У-2. Дважды летал в направлении Калуги, но оба раза непогода закрывала самолету путь. В довершение всего Константин [72] Михайлович заболел и, уезжая в Москву, полушутя-полусерьезно сказал мне:

— Калугу оставляю тебе...

Итак, Тульская область уже полностью освобождена от немецко-фашистских захватчиков. Танковые дивизии Гудериана потерпели здесь сокрушительное поражение.

Тула, конечно, не стала еще тыловым городом, но огненный вал войны все дальше откатывался от ее стен.

На очередной встрече с журналистами центральных газет первый секретарь обкома партии В. Г. Жаворонков привел интересные цифры, характеризующие вклад рабочей Тулы в разгром врага на этом участке фронта. На заводах города в трудные дни боев было отремонтировано 66 танков, 70 артиллерийских орудий, сотни пулеметов, немало автомашин. Выпускались минометы, собирались тысячи винтовок и автоматов. И все это делалось руками женщин, пенсионеров, мальчишек-ремесленников. Причем на самом примитивном оборудовании, так как основные станки и машины были с заводов заблаговременно эвакуированы.

В. Г. Жаворонков от имени обкома партии и городского комитета обороны поблагодарил корреспондентов за сотрудничество, попросил не забывать Тулу.

— Я знаю, — сказал он, — что вы пойдете вперед вместе с армией. Но время от времени пишите о тех, кто помогает нашим воинам ковать грядущую Победу.

* * *

Еле разыскали в калужских лесах небольшое село Еловка. Тут в чудом уцелевшей школе и построенных рядом с ней блиндажах разместилась оперативная группа штаба 50-й армии.

Наши машины остановили километра за полтора от Еловки и предложили нам дальше идти пешком. И это было правильно. Нельзя подсказывать вражеским воздушным разведчикам, что здесь обосновался штаб крупного соединения.

Вместе со мной к командующему армией генерал-лейтенанту И. В. Болдину зашли фотокорреспонденты «Правды», «Известий» и «Красной звезды» Михаил Калашников, Самарий Гурарий и Виктор Темин. Надо было договориться о выделении нам самолета, который бы доставлял в названные редакции корреспонденции и снимки из Калуги.

Выслушав нашу просьбу, Болдин рассмеялся. [73]

— Это, товарищи, называется делить шкуру неубитого медведя. В Калуге-то еще сидят фашисты!.. Ну и нетерпеливый же народ, эти корреспонденты! — обратился он уже к Н. Е. Аргунову. — Обязательно хотят опередить события.

У командующего было хорошее настроение, и из этого можно было сделать вывод, что наши дела под Калугой идут неплохо.

— Самолет будет, — пообещал И. В. Болдин, подходя к столу. — Предоставляю в ваше распоряжение и телефон ВЧ, и вообще весь узел связи. Остается самое маленькое — взять город...

И он опять рассмеялся. Потом подозвал нас к карте и показал населенный пункт, где корреспондентов будет ждать штабной самолет.

— Но в самолете только одно свободное место, — предупредил генерал. — Так что прошу заранее договориться, кто из вас его займет.

После этого командарм коротко рассказал о боях, которые ведут части и соединения армии на подступах к Калуге и в самом городе.

Эти бои начались девять дней назад. Была создана подвижная группа, в которую вошли 134-я стрелковая дивизия, тульский рабочий полк, отдельный танковый батальон и две батареи гвардейских минометов. Руководство ударными войсками поручили заместителю командующего армией генералу В. С. Попову.

Преодолевая зимнее бездорожье и обходя наиболее крупные населенные пункты, группа генерала В. С. Попова 21 декабря подошла к Калуге, внезапной атакой овладела понтонным мостом через Оку и ворвалась в город.

Враг на первых порах было дрогнул. Однако через день фашисты подтянули к Калуге свою 20-ю танковую дивизию, несколько других частей и подразделений. Против советских войск были брошены крупные силы авиации.

Но и командование Западного фронта, и штаб 50-й армии предвидели, что в Калуге фашисты будут сопротивляться с особым ожесточением. Поэтому на город еще загодя были нацелены и дивизии соседней, 49-й армии.

— Бои идут тяжелые, — заключил И. В. Болдин. — Но мы уверены, что враг будет выбит из Калуги!

Мы поняли, что беседа на этом закончилась, и, поблагодарив командующего за информацию, направились к выходу. И тут командарм попросил меня задержаться. [74]

— Я только что получил телеграмму из вашей редакции, — сказал И. В. Болдин. — Просят написать статью об освобождении Калуги. Но мы на Военном совете посоветовались и решили, что на сей раз лучше выступить Николаю Емельяновичу Аргунову. Ведь вы меня печатали совсем недавно, и вновь выступать со статьей мне просто неловко...

Вошел адъютант и подал командарму телеграмму. И. В. Болдин бегло прочитал ее и протянул мне.

«24 декабря в Ставке получены сведения, — сообщал штаб фронта,— что калужским войскам противника отдан решительный приказ упорно сопротивляться и не сдавать Калугу. Верховное Главнокомандование предупреждает о необходимости особой бдительности с вашей стороны. Нужно более энергично бить противника в Калуге, беспощадно уничтожать его, не допускать никакой уступки и не отдавать врагу ни одного квартала. Наоборот, нужно приложить все усилия, чтобы разгромить противника в Калуге».

— Я еду к Попову,— сказал Болдин вошедшему Аргунову. — А вас вместе с корреспондентом попрошу подумать о статье...

* * *

Калуга освобождена!

По-моему, каждый советский человек, вступая на улицы только что отбитого у гитлеровцев города, испытывает одновременно двоякое чувство. Он радуется, что вот еще одна частица родной земли очищена от фашистской нечисти и возвращена Родине. Вместе с тем следы страшных разрушений — развалины дымящихся домов, руины целых улиц, горе тысяч людей терзают душу, угнетают...

Я знал еще довоенную Калугу — на удивление уютную, чистую. Помнится, часами любовался заокскими далями, восхищался парком на берегу, обилием садов и цветников. А вот то, что предстало моему взору ранним утром 30 декабря 1941 года, долго не доходило до сознания. Мы поднимались со стороны Оки в гору по улице, на которой не осталось ни одного целого дома. Вместо окон на нас глазели мертвые, черные дыры. Стояла гробовая тишина. Догорали знаменитые торговые ряды. Лежал в развалинах городской театр. На дверях аптеки висели обрывки последнего приказа фашистского коменданта Калуги: «В город прорвались большевистские диверсанты... [75] За сочувствие им — расстрел... За помощь — казнь через повешение. Кто зажжет вечером свет в квартире.— расстрел. Кто выйдет на улицу — расстрел...»

Вот каким языком говорили гитлеровцы с советскими людьми.

На снегу лежит убитая девочка лет четырех. Чем помешала она фашистскому солдату? Чем угрожала гитлеровской армии?..

Улица Луначарского, 131. Дом гражданки Полосковой. Вернее, остатки дома — закопченные стены, печная труба. И рядом — пять трупов. Расстреляны старики Полосковы, двое их дочерей, грудной ребенок старшей дочери...

А вот здание, где размещалось гестапо. Во дворе его тоже трупы, трупы... Наших, советских людей. У многих выколоты глаза, отрезаны уши, носы. Сколько же надо иметь звериной злобы, какое нечеловеческое хладнокровие, чтобы вот так надругаться над людьми!

Подвалы здания затоплены. Там были гестаповские застенки...

Идем к вокзалу. Площадь перед ним забита легковыми и транспортными машинами. Каких только марок тут нет — «опели», «мерседесы», «татры», «рено», «фиаты», «форды»! Видно, что вся Европа работает на гитлеровский вермахт. Но это им уже не помогает. И не поможет!

На железнодорожных путях — несколько составов о новогодними подарками из Германии. Но из Германии ли? Советский комендант показывает нам то, что прислано гитлеровскому воинству из Берлина и Гамбурга, Дрездена и Мюнхена, Нюрнберга и Бремена. Французское шампанское. Польская шинка. Голландские сардины. Бельгийский шоколад. Югославский чернослив. Венгерские яблоки. Норвежская сельдь. Датский сыр...

Награбили!

На перроне и воинской площадке — в несколько рядов орудия, танки, бронетранспортеры. Очередь на погрузку, надо полагать. Но погрузка не состоялась: фашисты бежали, спасая свою шкуру и бросая оружие...

Материала для статей сколько угодно.

Спешим в штаб армии. На узле связи все к нашим услугам. Генерал И. В. Болдин приказал корреспонденции из Калуги передавать сразу же вслед за оперативными сводками.

Но вот беда с фотокорреспондентами. Стоят у самолета [76] и спорят, кто из них должен лететь в Москву. Темин не доверяет Гурарию, Гурарий — Темину. Миша Калашников стоит в стороне и с укоризной смотрит на товарищей. Ему лететь нельзя: температура подскочила чуть ли не до 40 градусов.

В шутку говорю спорщикам:

— А вы садитесь в кабину вдвоем.

Темин и Гурарий принимают эту мою шутку всерьез. Упрашивают летчика. И тот после недолгого колебания соглашается.

Подходит Николай Ильинский. Он только что разговаривал по ВЧ со своим главным редактором П. Н. Поспеловым.

Сообщает:

— С материалами приказано не торопиться. Об освобождении Калуги будет объявлено позднее, в новогодней речи Михаила Ивановича Калинина. И еще. Всех нас почему-то вызывают в Москву...

В Москву так в Москву. Через час трогаемся в путь. Утром 31 декабря проезжаем Подольск. У какой-то деревни видим на шоссе двух голосующих мужчин. Я останавливаю эмку и не верю своим глазам. На обочине стоят поцарапанные, в синяках... Темин и Гурарий.

— Что такое? В чем дело? Откуда?

Авария. Перегруженный У-2 все-таки не выдержал, врезался в провода линии электропередачи и рухнул на землю.

Вид у наших друзей довольно комичный. Но нам не до смеха. Фотоматериалы-то до сих пор не в Москве...

И все-таки 1 января 1942 года «Красная звезда» вышла с нашими корреспонденциями из Калуги и фотографиями.

* * *

Уже май месяц. Третий день работаю в войсках 16-й армии. Дело в том, что еще в январе она передислоцировалась к нам, на южный участок Западного фронта. Ее полки и дивизии за короткий срок изгнали врага из города Сухиничи, потеснили за реку Жиздра.

В начале марта был тяжело ранен генерал-лейтенант К. К. Рокоссовский. Всех нас тогда охватила тревога за жизнь прославившегося в боях под Москвой полководца. Но, как сообщил мне командующий артиллерией армии генерал В. И. Казаков, сейчас он поправляется и даже рвется на фронт. [77]

А у меня тоже произошла событие. Радостное. Все началось 1 Мая, когда мне позвонил наш главный редактор и приказал быть на следующий же день в Москве, в редакции. Причину вызова не пояснил. Мол, приедешь — узнаешь...

В десять часов утра 2 мая я уже предстал перед Д. И. Ортенбергом.

— Идите к Одицкову и получите новое обмундирование, — сказал он, окинув меня оценивающим взглядом. — К одиннадцати прошу снова ко мне. Но смотрите, чтобы у вас был вполне праздничный вид!

Снова загадки. Но все-таки пошел к В. И. Одицкову, заведующему хозяйственной частью редакции.

Вместе со мной новые командирские костюмы получили Яков Милецкий и Зигмунд Хирен.

— В чем дело? Что за праздник?

Те тоже только пожимали плечами.

В 11.00 снова были в кабинете главного редактора. У него уже сидел Александр Поляков, наш специальный корреспондент.

Оглядев нас, Д. И. Ортенберг улыбнулся и спросил:

— Ну что, напугал я вас? А вот теперь обрадую. Приказом командующего Западным фронтом генерала армии Георгия Константиновича Жукова Константин Симонов и Александр Поляков награждены орденом Красного Знамени. А вы, Трояновский, а также Зигмунд Хирен и Яков Милецкий — орденом Красной Звезды... От души поздравляю! А теперь прошу в машину, поедем в Перхушково. В пятнадцать ноль-ноль Жуков вручит вам награды. Жалко, правда, что Симонова в редакции нет... Но ничего, он свой орден и потом получит.

Генерал Г. К. Жуков встретил нас приветливо; выйдя из-за стола, крепко пожал каждому руку. А вручив награды, пригласил всех отобедать с ним.

За столом командующий говорил больше всего с Д. И. Ортенбергом. Интересовался тиражом газеты, сотрудничеством в ней Михаила Шолохова и Алексея Толстого. Похвалил очерки Александра Полякова.

А 5 мая мы были приглашены на праздник печати в Колонный зал Дома Союзов. Там нас поздравляли знакомые журналисты, говорили:

— Лиха беда начало. Желаем прибавить к этой награде новые.

Что ж, пожелания благие. Но, как говорится, поживем — увидим. [78]