На южном фланге
Жарким июльским днем 1942 года с одного из подмосковных аэродромов поднялся и взял курс на Краснодар самолет связи Генштаба СССР. В числе его немногих пассажиров был и я. Летели кружным путем, с посадками в Сталинграде и Астрахани. Ибо ни через Воронеж, ни через Ростов-на-Дону следовать было уже нельзя: к ним подходили немецко-фашистские войска.
Вечером прибыли в знойный Краснодар. Устроился в гостинице «Кубань». Здесь застал Бориса Горбатова, Бориса Галина, Павла Милованова, Якова Макаренко, Мартына Мержанова и многих других представителей газет «Правда», «Известия», «Красная звезда», «Красный флот», «Сталинский сокол», «Комсомольская правда», а также ТАСС и Совинформбюро.
Настроение у товарищей неважнецкое. Особенно у тех, кто приехал сюда с Южного фронта. Ведь сколько не- : удач, сколько трагедий пришлось им увидеть и испытать, отступая вместе с нашими войсками с Украины, Дона!
В городе то и дело звучат сигналы воздушной тревоги, вспыхивают пожары от зажигательных бомб, сбрасываемых с вражеских самолетов. Но краснодарцев угнетают не столько эти тревоги и пожары, сколько ошеломляющие вести с фронта. Пал Новочеркасск, фашистские танки устремились уже к Сталинграду и Сальску. И сейчас по улицам Краснодара течет беспрерывный поток беженцев.
Нас, корреспондентов «Красной звезды», вскоре принял первый секретарь крайкома партии П. И. Селезнев. Он, как мы знаем, облечен еще двумя постами — члена Военного совета Северо-Кавказского фронта и начальника штаба партизанского движения.
Вид у Селезнева утомленный. Говорит тихо, с паузами.
— Кубань для фашистов — особо лакомый кусок. Ведь у нас — хлеб, нефть, цемент, чай. Курорты и порты Черноморского побережья. Мы располагаем сведениями, что [79] промышленные и финансовые тузы Германии уже загодя делят между собой богатства Кубани: кому плодородные земли, кому нефтепромыслы, промышленные предприятия, санатории... Кроме того, гитлеровцы считают Кубань предмостной позицией для вторжения в республики Северного Кавказа и Закавказья, дорогой к нефти Грозного и Баку, даже в Иран, Индию. Фашистский генеральный штаб ожидает, что если германские армии добьются здесь успеха, то в войну на стороне Германии вступит Турция. Вот так-то, товарищи...
Селезнев помолчал, побарабанил пальцами по столу. И после паузы продолжил:
— Да, гитлеровцы спят и видят как можно скорее заполучить наш хлеб, мясо и масло, дорваться до майкопских нефтепромыслов. Но мы уже заранее позаботились о том, чтобы сорвать эти их замыслы. Почти все запасы хлеба вывезены. Скот тоже перегоняется через Кавказский хребет. Основное оборудование нефтепромыслов демонтировано, сами скважины приготовлены к взрыву. Эвакуируем с фабрик и заводов наиболее ценные станки и агрегаты. Казачество Кубани с лютой ненавистью относится к немецко-фашистским захватчикам. Видели бы вы, с каким подъемом жители станиц и хуторов — молодые и старые — шли записываться добровольцами в ряды кубанского казачьего корпуса! Записывались целыми семьями! Кстати сказать, этот корпус уже имел столкновения с врагом. И, по оценке командования, воюет очень хорошо.
Словом, П. И. Селезнев ввел нас в курс всех дел, проводимых крайкомом партии перед лицом надвигающейся опасности.
В тот же вечер в моем гостиничном номере раздался звонок телефона. Взяв трубку, я услышал голос адъютанта Маршала Советского Союза С. М. Буденного.
— Командующий фронтом, — сообщил адъютант, — ждет корреспондентов «Красной звезды» в двадцать два часа.
Договариваемся: к С. М. Буденному едем втроем — майор Павел Слесарев, я и майор Николай Прокофьев, который после ликвидации Южного фронта тоже приехал в Краснодар и влился в нашу группу.
Штаб фронта располагался неподалеку, в административном корпусе научно-исследовательского института. Так [80] что выделенный нам газик доставил нас туда не более как за четверть часа.
Сначала зашли к адъютанту командующего. А ровно в 22 часа увидели, как на крыльцо вышел Маршал Советского Союза С. М. Буденный. Казалось, ни годы, ни тревоги не в силах оставить следов на внешнем виде легендарного героя гражданской войны. Семен Михайлович был свеж и подтянут. На голове и в знаменитых усах — ни одного седого волоса. Голос тоже молодой.
Маршал откровенно обрисовал нам сложившуюся на фронте обстановку. Она была весьма тяжелой. Нами оставлены Ростов-на-Дону и Батайск. Танки и моторизованные части врага подошли к Сальску, двигаются в направлении Ворошиловска (Ставрополя). Силы у врага огромные: 10—11 пехотных, 5 танковых, 4 моторизованные и 3 кавалерийские дивизии. С воздуха их поддерживают более тысячи самолетов. Превосходство противника в танках и авиации подавляющее.
Увидев, что мы делаем записи в своих блокнотах, маршал сказал:
— Записывать наш разговор не рекомендую. Держите эти сведения в уме... Итак, чем же располагаем мы... Сил у нас мало. Но принимаются срочные меры. Враг, вне всякого сомнения, будет в конце концов остановлен. Сейчас вовсю развертываются оборонные и экономические возможности Азербайджана, Грузии, Армении. Из этих республик идет на фронт поток войск, оружия, медикаментов, продуктов питания. Формируются свежие воинские части и в Дагестане, Осетии, Кабарде. Дон, Ставрополье и Кубань уже дали фронту два казачьих корпуса. — Маршал тут же попросил нас обязательно съездить в кубанский кавалерийский корпус. — Им командует генерал Кириченко, — пояснил он. — И сразу же скажу, что дерутся с врагом казаки отменно! — Усмехнулся в усы. — На первый взгляд может показаться нелепым: кавалерия, дескать, против танков. Но в корпусе тоже имеются танки. Правда, их мало, но генерал Кириченко умело их использует. Выше всяких похвал действуют и его артиллеристы...
Маршал прошелся взад-вперед по крыльцу, подкручивая усы. И после минутной паузы продолжил:
— Не подумайте, что Буденный посылает вас к кавалеристам только из личного пристрастия к этому роду войск. В данном случае я беспристрастен. Просто действия этого корпуса очень высоко оцениваются. И не только [81] нами, штабом фронта, но и Москвой... А кроме того, очень важно опровергнуть пущенный фашистами слух о том, будто кубанское казачество встречает гитлеровцев хлебом-солью...
Взяв запас бензина, наша журналистская бригада вскоре выехала в сторону станицы Кущевская.
Над дорогами, хуторами и станицами Кубани стоят тучи пыли, смешанной с дымом. С севера к Кавказским горам спешат колонны подвод и автомашин с эвакуируемыми ценностями. Часто попадались огромные стада овец и коров. Санитарные машины и простые телеги, запряженные парой лошадей, везут раненых.
Время от времени над всей этой массой людей, животных и машин с воем проносятся хищные «мессершмитты», «юнкерсы», оставляя после себя огонь и смерть. Горят элеваторы, школы и больницы, горят казачьи хаты...
В Березанской решаем что-нибудь перекусить. Заходим во двор казачки Пелагеи Дмитриевны Калиниченко. Небольшая белая хата, за ней — сад. Земля в нем буквально устлана перезревшими яблоками и сливами.
Говорю хозяйке:
— Пропадает добро. Почему не убираете?
— Да руки не поднимаются убирать. Для кого стараться-то? Для фашистов? Пусть они сдохнут, сдохнут все до единого!
В голосе — отчаяние. Муж на войне. Там же четыре брата. Тут у нее на руках сын семи лет и хозяйство.
— Если бы была мужчиной, все бы бросила — и на фронт!
Лицо Пелагеи Дмитриевны вдруг делается сердитым, даже злым, и она чуть ли не кричит:
— Вот вы, военные, ответьте мне: долго ли отступать будете? Много ль еще родной земли ворогу отдадите?
Что ответить? Тут не слова нужны, а дела. А они пока у нас, мягко выражаясь, неважные...
Но как ни была расстроена и сердита Пелагея Дмитриевна, она все же вынула из погреба две кринки ледяного молока, вынесла ковригу хлеба, нарезала сала.
— Угощайтесь, пожалуйста!..
Чем ближе к Кущевской, тем количество беженцев и угоняемых к югу стад уменьшается. Но зато чаще попадаются санитарные машины и повозки.
В кабине машины жарко, душно. Но отдыхать и прохлаждаться некогда. Нам сейчас дорога каждая минута. [82]
Говорю водителю Георгию Геджадзе:
— Гога, можно побыстрее?
Гога прибавляет газу и тут же говорит:
— Нехорошо, товарищ батальонный комиссар (мне недавно присвоено это звание), получается. В сорок первом отступали, в сорок втором опять отступаем...
Я знаю, что Геджадзе встретил войну на западной границе. А вот теперь оказался почти что у порога родной Грузии. Отступая...
— Согласен, нехорошо получается, — отвечаю ему. — А в чем вот хотя бы ты видишь выход из создавшегося положения?
— Драться надо лучше! Командовать надо лучше! Думать надо лучше!
Что можно возразить против всего этого? Но ведь и благие пожелания нашего водителя сами по себе не выправят положения. Время покажет, что надо делать и что будет сделано.
Приехали в 17-й кавкорпус уже к вечеру. Комиссар штаба корпуса показал нам, куда поставить машину. Замаскировали ее ветками тополя, стеблями кукурузы. После этого все тот же комиссар повел нас к комкору генерал-майору Н. Я. Кириченко.
Но Кириченко был как раз сильно занят. И мы, чтобы не терять времени зря, решили пройти в артиллерийский дивизион, который располагался неподалеку.
...Окраина небольшого хутора. Собственно, хутора, как такового, уже нет, он начисто сожжен фашистской авиацией. На месте хат — пепелища, лишь кое-где на них видны полуразрушенные и закопченные печные трубы. А вот деревья странным образом уцелели, огонь лишь слегка подпалил их кроны. Цело и кукурузное поле за хутором.
В глубоких капонирах стоят орудия, накрытые сверху зеленой маскировочной сетью. Уже темнеет, но еще по-прежнему душно. И необычно для фронтовой обстановки тихо. Слышно даже, как катит неподалеку свои воды речка Ея.
Под развесистым тополем, свесив ноги в окопы, сидят кругом артиллеристы дивизиона — загорелые и почти сплошь усатые казаки разных возрастов и званий. В середине этого круга, возвышаясь над всеми, стоит и держит речь командир дивизиона Степан Чекурда. [83]
— Сегодня, товарищи, — доносится до нас, — из политотдела корпуса получена брошюра известного советского писателя Бориса Горбатова. Она называется «Письма товарищу». И поскольку в настоящий момент мы располагаем некоторым временем, есть предложение зачитать хотя бы одно, первое, письмо...
Артиллеристы, до этого негромко переговаривавшиеся, сразу же затихают. И в этой тишине особенно громко и торжественно звучит голос Чекурды, читающего:
— «Родина! Большое слово. В нем двадцать один миллион квадратных километров и двести миллионов земляков. Но для каждого человека Родина начинается в том селении и в той хате, где он родился...»
Казаки слушают, затаив дыхание.
— «Сейчас я сижу в приднепровском селе и пишу тебе эти Строки, — читает дальше командир дивизиона. — Бой идет в двух километрах отсюда. Бой за это село, из которого я тебе пишу...
Ко мне подходят колхозники. Садятся рядом. Вежливо откашливаются, спрашивают. О чем? О бое, который кипит рядом? Нет! О Ленинграде.
— Ну как там Ленинград? А? Стоит, держится?
Никогда они не были в Ленинграде, и родных там нет — отчего же в их голосе неподдельная тревога? Отчего же болит сердце за далекий Ленинград как за родное село?»
Голос капитана Чекурды еще более крепнет. Теперь каждое читаемое им слово звучит набатом.
— «И тогда я понял. Вот что такое Родина: это когда каждая хата под очеретом кажется тебе родной хатой и каждая старуха в селе — родной матерью. Родина — это когда каждая горячая слеза наших женщин огнем жжет твое сердце. Каждый шаг фашистского кованого сапога по нашей земле — точно кровавый след в твоем сердце».
Капитан замолкает, откашливается, словно бы ему не хватает воздуха. Кто-то из артиллеристов поторапливает:
— Читайте, читайте дальше...
— «Пустим ли мы врага дальше? — продолжает командир дивизиона. — Чтобы топтал он нашу землю, по которой мы бродили с тобой в юности, товарищ, мечтая о славе? Чтоб немецкий снаряд разрушил шахту, где мы впервые с тобой узнали сладость труда и счастье дружбы? Чтоб немецкий танк раздавил тополь, под которым ты целовал первую девушку? Чтоб пьяный гитлеровский [84] офицер живьем зарыл за околицей твою старую мать за то, что сын ее красный воин?
Товарищ!
Если ты любишь Родину — бей, без пощады бей, без жалости бей, бей без страха врага!»
Капитан снова умолк. Никто не пошевелился. И, казалось, было даже слышно, как учащенно бьются растревоженные сердца людей...
— Вот это писатель! — растроганно сказал наконец казак-бородач. — Кажное написанное слово — что твоя четкая пуля...
Чекурда промолчал. Видимо, он понимал, что умы и чувства людей делают сейчас больше, чем смогут сделать любые его рекомендации и наставления...
Зазуммерил полевой телефон. Капитан Чекурда взял трубку. С передового наблюдательного пункта встревоженно сообщали:
— За рекой, из лесопосадок, квадрат восемнадцатый, выходят танки. Считаю... Девять, одиннадцать, восемнадцать... Пока восемнадцать. А вот показались машины, везут понтоны, товарищ капитан...
Чекурда сказал в трубку:
— Погоди, Лошяков... — И к дивизиону: — К орудиям! Орудия к бою! Командирам батарей ждать мою команду! — Снова в трубку: — Слушаю, Лошаков...
Было ясно, что враг что-то затевает. Скорее всего готовится к форсированию Ей. Капитан тут же связался с командиром корпуса генералом Кириченко. Доложил. Тот ответил:
— Знаю. Твой сосед тоже видит танки и понтоны. Не ослабляй наблюдение, докладывай. Без моего приказа не предпринимай никаких действий...
Немного погодя, еще раз переговорив по телефону с комкором, Чекурда сказал нам:
— Прошу, товарищи корреспонденты, пройти в мой блиндаж и до конца боя не покидать его. Ну а уж мы сейчас ответим на письмо писателя Горбатова по-нашенски, по-казачьи...
Бой грохотал всю ночь и закончился полным срывом планов противника, который действительно намеревался под покровом темноты форсировать реку Ея. Дивизион капитана Чекурды, своевременно не обнаруженный врагом, нанес ему тяжелый урон. Утром мы насчитали на [85] противоположном берегу реки девять сожженных фашистских танков...
Вернулись в штаб корпуса с массой впечатлений. И, естественно, материалов. На этот раз генерал тут же попросил нас к себе. Спросил:
— Ну как вам понравились наши артиллеристы? Действительно боги войны? Да уж, отваги им не занимать! Стальные люди!
Н. Я. Кириченко попросил нас подойти к столу, на котором была разложена карта. Пояснил, одновременно-показывая по ней, что 17-й кавалерийский корпус вот уже несколько дней ведет упорные, кровопролитные бои С противником. Его части вынуждены были отдать станицу Кущевская врагу. Правда, она семь раз переходила из рук в руки и все же осталась за противником.
— Сейчас наша оборона проходит по реке Ея, — показал Кириченко. — На том берегу — фашисты, на этом — мы. Бои идут днем и ночью. Днем успех сопутствует противнику — на него работает авиация. Но по ночам корпус всякий раз ликвидирует территориальные приобретений противника. И наносит ему большие потери. Только в боях за Кущевскую, например, враг потерял более тысячи своих солдат и офицеров убитыми... Позавчера фашисты нанесли удар в стык между пятнадцатой и двенадцатой кавалерийскими дивизиями и, прорвав их оборону, вышли в тыл корпусу. Четвертый полк двенадцатой дивизии попал в окружение. Но мы тут же атаковали врага двумя другими полками из этого соединения и разорвали кольцо окружения. После чего дивизия заняла оборону у станицы Шкуринская...
Выходило, что корпус уже более двух недель в беспрерывных боях. Значит, и Н. Я. Кириченко все эти недели находился на ногах и на коне, его нервы ни на секунду не знали покоя. Но, странное дело, вид у генерала лихой, он словно бы совершенно не устал. То и дело улыбается. Ну и самообладание у этого человека!
Заканчивая разговор, командир корпуса посоветовал нам побывать в 116-й кавалерийской дивизии. Заверил: там мы найдем немало интересного для газеты. Мы решили последовать этому совету.
Едем в дивизию на пулеметной тачанке. Справа и слева от дороги бьют по врагу наши батареи. Фашисты тоже отвечают. [86]
На севере, за Шадринской, стоит большое кровавое зарево.
— Элеватор горит,— поясняет возница.
Комдив 116-й генерал-майор Я. С. Шарабурко как раз допрашивал пленного немецкого лейтенанта, командира роты из 94-го саперного полка. Тот на вопросы отвечал охотно, пытался все время вставить и о храбрости кубанских казаков. В конце концов генерал не выдержал, сказал переводчику:
— Переведи, что я и сам хорошо знаю, как воюют мои казаки. Пусть больше не отвлекается на это. Спроси-ка лучше, куда нацелен их полк, какую имеют задачу?
Переводчик перевел:
— Полк предназначался для действий за Майкопом. Майкоп, Туапсе. Но вступил в бой ранее намеченного срока из-за больших потерь в пехотных дивизиях.
— Вот это уже интересно... А местность лейтенант за Майкопом знает?
Ответ буквально поразил. Лейтенант знал все горные дороги, тропы...
— Уж не бывал ли он раньше на Кавказе?
— Бывал... В группе немецких альпинистов...
— Вон как! Значит, заранее готовились, присматривались...
Приказав увести пленного, Шарабурко обратился теперь к нам:
— Я в вашем распоряжении, товарищи корреспонденты...
Я. С. Шарабурко уже довольно пожилой человек. В годы гражданской войны служил в коннице Буденного. Сейчас, по характеристике комкора, он один из его самых опытных и инициативных комдивов.
Проговорили мы с Шарабурко часа три, не меньше. Исписали по целому блокноту. А он все называл и называл лучших людей дивизии.
По самым скромным подсчетам, чтобы встретиться и поговорить с каждым из записанных, нам понадобилось бы, пожалуй, задержаться у него не менее чем на неделю. Я прямо так и сказал генералу.
— Но откуда же мне знать, каким временем вы располагаете? — смутился комдив. И тут же уже решительно заявил: — И все-таки я вас не отпущу, пока вы не поговорите с казаком Андреем Егоровичем Нечитайло. Герой! Только в одном бою зарубил пятнадцать гитлеровцев! Вчера ему вручен орден Красного Знамени. Надо бы [87] еще поговорить и с Павлом Гавриловичем Каменевым, который...
Генерала прервал телефон.
— Первый слушает, — сказал он в трубку.— Кто-кто? Капитан Чекурда? Вы-то мне и нужны. Все готово к спектаклю?.. А где Ковтун? Мигом оба ко мне! Поглядим, как роли выучили.— Положил трубку, рассмеялся: — Вот на каком языке приходится разговаривать! Но вы-то, надеюсь, поняли, о каком спектакле речь?.. Вот-вот, о подготовке к атаке, верно...
Адъютант доложил, что Чекурда и Ковтун уже прибыли. В комнату и в самом деле тут же вошли два богатыря — иначе этих высоких и широкоплечих командиров с буденновскими усами не назовешь. Знакомый уже нам капитан Чекурда — скуластый, с черным казацким чубом. Ковтун постарше, у него суровое лицо и совершенно седая голова.
Между Шарабурко и прибывшими начался профессиональный военный разговор. Из него и мы вскоре поняли замысел предстоящего боя. Он прост. В полночь подразделения правофлангового полка дивизии имитируют на своем участке ложную атаку, привлекают к себе внимание противника. Спешенный же эскадрон Ковтуна тем временем преодолевает пристрелянную фашистами пред-речную полосу и вплавь форсирует Ею. Дивизион Чекурды выдвигается на прямую наводку, в готовности поддержать ковтуновцев. Главный расчет — на внезапность и быстроту действий. И еще — на ночную темноту. Под ее прикрытием легче подойти к намеченному для взятия хутору.
— Много ли на хуторе гитлеровцев? — не удержавшись, спросил я.
— А это не имеет значения, — почему-то зло отвечает Ковтун. — Все равно перебьем всех до единого!
— Как это не имеет значения? — возражает ему комдив. — Если бы там был полк или около того, мы туда один твой эскадрон не послали бы. Всей дивизией ударили бы. Но, по данным разведки, на хуторе сто — сто двадцать солдат и офицеров противника, два бронетранспортера, две минометные батареи... — И — уже снова обращаясь к обоим командирам: — Значит, так, товарищи. Ковтуну ни при каких обстоятельствах не задерживаться на хуторе до рассвета... Чекурде в случае необходимости не жалеть снарядов и как можно скорее подавить все огневые [88] средства противника. Ясно? Приступайте к выполнению задачи!
Когда Ковтун и Чекурда вышли, Шарабурко закурил. И сказал, поясняя, видимо, резкость эскадронного:
— Петр Алекстандрович Ковтун — геройский командир. И человек душевный. Но... На днях он получил трагическую весть из родной станицы: фашисты расстреляли его жену и младшую дочь...
Помолчал. И, взглянув на часы, заторопился:
— Прошу извинить, мне пора.
Мы тоже встали, надеясь, что генерал пригласит нас с собой. Но он сказал:
— Вам придется следить за боем от начальника штаба дивизии. И прошу не возражать!
Ничего не поделаешь, надо перебираться в блиндаж начальника штаба. Комдива, чувствовалось, не переспоришь.
Бой за хутор продолжался часа два, не больше. Все, или во всяком случае почти все, прошло так, как и было запланировано. Казаки Ковтуна вырезали кинжалами на хуторе весь вражеский гарнизон — сто четырнадцать гитлеровцев. Взорвали оба бронетранспортера, захватили минометы. Дивизион же Чекурды уничтожил колонну, брошенную было противником на помощь атакованным, — два танка, четыре бронетранспортера, два орудия и до полусотни солдат и офицеров.
Были потери и с нашей стороны. Так, в рукопашной схватке погиб сын Ковтуна, который служил в его эскадроне...
С рассветом взбешенные этой дерзкой вылазкой фашисты бросили против дивизии генерала Я. С. Шарабурко все имеющиеся в их распоряжении силы. Первой налетела авиация. Две волны пикирующих бомбардировщиков, по 60—70 самолетов в каждой, долго бомбили передний край обороны соединения, хутор, где находился штаб дивизии, позиции артиллерии, тыловые дороги. Казачьи .зенитки сбили во время этих налетов четыре вражеских самолета. Затем до полка вражеской пехоты при поддержке танков попыталось переправиться через реку. Но казаки не допустили до своего берега ни одного фашиста!
В полдень противник атаковал уже правый фланг соединения. Но и тут получил жестокий отпор.
В 17 часов — новая, уже третья, атака врага. На этот [89] раз на дивизию было брошено сорок танков и до двух полков мотопехоты. Комкор генерал Кириченко тут же сосредоточил перед полосой обороны частей Шарабурко-огонь всей корпусной артиллерии. Была отбита и эта атака...
За два дня мы облазили весь передний край обороны этой дивизии, собирая материалы для газеты. Думали задержаться здесь и еще на денек. Но тут последовал срочный вызов в штаб корпуса, к генералу Н. Я. Кириченко,
Комкор почему-то пожелал говорить со мной один на один. Я было запротестовал, но генерал все-таки настоял на своем. И когда мы остались вдвоем, сказал:
— Вот что, товарищ батальонный комиссар. Вам надо» немедленно выезжать в Краснодар. Почему? Сейчас объясню. Фашисты обошли нас с обоих флангов. Не исключено, что скоро корпусу придется драться в полном окружении. Как военная сила вы, трое корреспондентов, нам не очень-то поможете. Да к тому же мне кажется, что-куда важнее написать обо всем, что вы видели и слышали здесь, у нас, чем подвергать себя ненужному риску. Пусть наша страна, наш народ узнают, как дерутся кубанские казаки!.. Я советовался и с комиссаром. Он того же мнения. Так что немедленно выезжайте. Пока еще можно-выехать...
Да, доводы комкора были разумными. И своевременными. Ибо уже на другой день, когда мы прибыли в Краснодар, пришло известие: вражеские танки перерезали 17-му корпусу все пути для отхода.
Но он все-таки вырвался из окружения! И несколько позже принял активное участие в обороне Туапсе. Здесь его бойцы и командиры так мужественно сражались с врагом, что корпус вскоре был преобразован в 4-й гвардейский кавалерийский.
Первая наша корреспонденция из корпуса генерала Н. Я. Кириченко появилась в «Красной звезде» 18 августа. Затем были напечатаны вторая и третья. Газета даже посвятила боевым действиям этого корпуса передовую статью.
Именно в эти дни я и получил из редакции телеграмму. Она была такого содержания: «Очерки статьи вашей группы казаках Кириченко прозвучали громко всей стране тчк Через Совинформбюро перепечатаны газетами Англии Америки тчк Вызвали злобную радиореплику Геббельса тчк Ждем новых материалов тчк Вадимов».
А новые материалы пересылать было все труднее. Телеграфная [90] связь с Москвой прерывалась по нескольку раз на день. В иные же сутки и вовсе отсутствовала. Приходилось поэтому каждую корреспонденцию, очерк или статью писать в трех экземплярах и отдавать на телеграф, на пункт фельдсвязи и на попутные самолеты. И все же многие наши материалы так и не попадали в Москву. Обидно, но что поделаешь. Такая уж была обстановка.
А она на Северном Кавказе продолжала с каждым днем осложняться. Враг усиливал натиск сразу на двух главных направлениях — приморском и грозненском. В этих условиях штаб фронта то и дело менял свое местонахождение. И это тоже неблаготворно сказывалось на нашей работе.
Вскоре пришла еще одна телеграмма из редакции. В ней предписывалось: «Всей вашей группой следуйте Тбилиси там проинформируйтесь после чего немедленно выезжайте район Моздока тчк Захватите собой Темина тчк Надо любой ценой доставить редакцию снимки горящих вражеских танков тчк Хочу подчеркнуть большое политическое значение этого задания тчк Крепко надеюсь всех вас тчк Вадимов».
Оставив в Приморской группе войск недавно прибывших к нам Шифрина и Глебова, выехали в Тбилиси. В Сухуми командующий 46-й армией генерал-лейтенант К. Н. Леселидзе сообщил, что Северо-Кавказский фронт расформирован, а его войска переданы Закавказскому фронту.
Полки и дивизии 46-й армии в это время вели тяжелые бои с врагом на горных перевалах Главного Кавказского хребта.
— А добраться до действующих частей можно? — спросили мы у командующего.
— Конечно можно.
Я взглянул на Зигмунда Хирена. Он вместе с бригадным комиссаром Шифриным только что прибыл к нам из Москвы и не успел дать с юга еще ни одной корреспонденции.
— Поедешь в горы?
— Если надо — поеду!
— Поезжай...
Зигмунд Хирен пробыл на перевалах Кавказа больше двух недель, и вскоре в «Красной звезде» появились его интересные очерки и корреспонденции о героях тех боев. [91]
Но это — в недалеком будущем. А пока же мы, оставив Хирена в 46-й армии, день и ночь, почти не отдыхая,, едем к Тбилиси.
...Сидим у начальника политуправления Закавказского-фронта бригадного комиссара К. Л. Сорокина и слушаем его рассказ о боях под Моздоком. Сорокин лишь недавно вернулся оттуда и буквально переполнен впечатлениями.
Нам тоже надо под Моздок, и начальник политуправления дает нам фамилии героев, называет целые подразделения, отличившиеся в боях с танковыми частями противника.
Затем вместе с ним идем к члену Военного совета бригадному комиссару П. И. Ефимову. Тот дольше других задерживает руку нашего Петра Андреевича Павленко, Оказывается, они уже встречались и раньше. И оба теперь рады новому свиданию.
Петр Андреевич сразу же берет инициативу в свои руки. Поясняет, какие задачи поставила перед нами редакция. П. И. Ефимов внимательно слушает, делает пометки в блокноте, а затем говорит:
— Думаю, что «Красная звезда» правильно сделала, сосредоточив у нас столько своих корреспондентов. Темы для выступлений мне кажутся тоже вполне актуальными. Что же касается машины, то тут дело сложное. Хотя попытаемся помочь вам и в этом. Давайте-ка попросим машину у командующего фронтом генерала армии Ивана Владимировича Тюленева. Думаю, даст. У него ведь и резерв есть...
Ефимов тут же снимает трубку телефона и докладывает командующему, о чем в ближайшее время собираются писать с Закавказского фронта корреспонденты «Красной звезды». Говорит и о своей беседе с нами, рассказывает о Павленко. И тут же переспрашивает:
— К вам? С ним? Идем... — И — обращаясь уже к Павленко: — Пойдемте. Не будем терять времени, командующий нас ждет.
Минут через двадцать П. И. Ефимов и П. А. Павленко возвращаются. Петр Андреевич делает нам многозначительный жест. Мы догадываемся, что наша просьба о машине удовлетворена.
Член Военного совета тут же подтверждает эту догадку:
— Машина выделена лично для Петра Андреевича Павленко. Но я надеюсь, что товарищи из «Красной звезды» сумеют правильно использовать ее... [92]
От Петра Андреевича узнаем, что генерал И. В. Тюленев рекомендовал нам в первую очередь ехать в 11-й гвардейский стрелковый корпус. Обещал предварительно позвонить его командиру генералу И. П. Рослому. Что ж, мы не против.
А вечером к нам явился водитель автомашины красноармеец Василий Харченко. Представился, доложил, что прикомандирован к товарищу Павленко...
Выехали в район Моздока еще затемно. Я ехал в одной машине с П. А. Павленко и фотокорреспондентом В. А. Теминым, которому и было поручено сделать панорамный снимок подбитых фашистских танков.
На окраине одной из терских станиц нашли штаб 11-го гвардейского стрелкового корпуса. Генерал И. П. Рослый говорил с нами, лежа в постели. Его свалил не то жестокий приступ малярии, не то сильная простуда. Но он знал о цели нашего приезда и сделал все, что было нужно.
— Машину ставьте здесь. К передовой вас поведет капитан Андреев. Очень прошу в пути выполнять все его советы. Кстати, вас, Петр Андреевич, — обратился Рослый к Павленко,— очень просил на обратном пути заехать к нему член Военного совета армии бригадный комиссар Крайнюков.
...Дорога то выскакивала в долину, то снова жалась к горам. Примерно через час ходьбы капитан Андреев подсказал:
— Сворачиваем вправо. Там штаб бригады. Я посмотрел на П. А. Павленко. Тот понял меня и ответил:
— Если вы знаете дорогу и дальше, то продолжим путь. В штабе нам нечего делать.
— Слушаюсь, — козырнул Андреев.
При переходе через небольшой хребет наша группа была неожиданно обстреляна картечью. Но все обошлось благополучно. И все же в дальнейшем, спускаясь по склону к КП одного из батальонов, проводник повел нас не по дороге, а метрах в пятидесяти от нее.
— Дорога пристреляна, — пояснил он. — А так безопаснее.
В долине, по которой мы вскоре пошли, тут и там стояли сгоревшие вражеские танки. Мы насчитали двадцать машин. Но еще больше опаленных огнем громадин [93] застыло впереди, где, по словам капитана, проходил передний край обороны корпуса.
В штабе батальона Петр Андреевич Павленко с ходу заявил:
— Мы прибыли к вам в основном из-за вот этого нашего коллеги. — Он кивнул на Виктора Темина. — Ему надо сфотографировать подбитые вами вражеские танки.
— Пожалуйста, у нас есть что фотографировать, — ответил начальник штаба.— Видели, сколько танков наколотили наши артиллеристы и бронебойщики?
Но тут в разговор вступил сам Виктор Темин:
— Что ж, мертвую технику заснять нетрудно. А не будет ли возможности сфотографировать настоящую атаку? Атаку фашистских танков?
Наступила небольшая пауза.
— И это можно. Но придется ждать утра, — первым отозвался комбат.
— Утра или дня, определенно сказать, конечно, нельзя, — поправил командира начальник штаба. — Но надо ждать.
— А когда можно будет добраться до боевого охранения? — спросил Темин.
Командир и начальник штаба переглянулись. Вопрос Виктора явно их озадачил.
— На такой риск мы не пойдем! — твердо заявил комбат. — Вернее, вам рисковать не позволим.
— Почему? — запальчиво спросил Темин.
И тут вмешался Павленко. Заговорил спокойно:
— Здесь надо все взвесить и обдумать, товарищи. Понимаете, враг трубит на весь мир, что он двигается по Кавказу, не встречая сопротивления, что Красная Армия разбита и деморализована. И представьте себе, что вдруг в советской газете появляется снимок, на котором — десятки горящих фашистских танков. Это ли не разоблачение геббельсовских борзописцев?
Аргументы Петра Андреевича произвели нужное впечатление. И ночью Виктор Антонович Темин в сопровождении автоматчиков пошел-таки к боевому охранению...
Где-то часов в одиннадцать началась такая нужная для Темина атака вражеских танков. После короткого артиллерийского налета на позиции батальона пошло сразу сорок восемь стальных машин. Я видел, каким бледным стало лицо начальника штаба, когда он оторвался от окуляров стереотрубы. Да, почти полсотни идущих на тебя танков — не шутка! [94]
А вот комбат да присевший к рации командир с артиллерийскими эмблемами на петлицах внешне казались спокойными. Первый из них деловито отдавал по телефону распоряжения в роты, а второй в микрофон — понятные лишь посвященным угломеры и уровни на огневые позиции батарей.
А вражеские танки все ближе и ближе... И тут где-то неподалеку слаженно и мощно грохнуло. Блиндаж вздрогнул, с потолка посыпалась земля. Комбат припал к стереотрубе...
Бой длился часа полтора. Почти девяносто минут над долиной и отрогами гор грохотала огненная гроза, круша скалы и танки, пушки и блиндажи, щедро сея вокруг огонь и смерть. И противник не выдержал ее, отошел...
Наступившую вслед за этой грозой тишину мы вначале как-то и не заметили. Вернее, долго не замечали. К тому же прервалась связь с соседними батальонами, и теперь связист до хрипоты вызывал каких-то «Лебедя» и «Ворона».
— Живы? — раздался вдруг звонкий голос комбата. С его гимнастерки и фуражки струился песок. Он стоял у двери блиндажа и улыбался. А затем объявил: — Горят двенадцать «коробочек», а подбито еще больше! Думаю, сегодня он больше не сунется.
И угадал.
...Темин вернулся ночью. На все наши вопросы ответил коротко:
— Кадры потрясающие!
И действительно, снимки Виктора Темина, напечатанные вскоре в «Красной звезде», произвели большое впечатление.
Потолок, стены и пол блиндажа вздрагивают как в лихорадке. Время от времени на стол сыплется песок. Огненный язычок коптилки мечется из стороны в сторону.
— Ишь, как бомбит, проклятый! — ворчит генерал Иван Павлович Рослый, подходя к связисту. Говорит ему: — Попробуй-ка еще раз вызвать Александра Васильевича, может, сейчас ответит.
Но 34-я бригада по-прежнему молчит.
Заметно, что Иван Павлович не только нервничает, но и страдает, как страдают люди, у которых попали в беду родные. И бывает же такое. Ведь 34-я стрелковая бригада [95] всего несколько дней как в корпусе. Но и этих немногих дней оказалось достаточно, чтобы бригада, образно выражаясь, вошла в сердце, овладела умом этого опытного и боевого комкора. Он говорит о ней как о едином живом организме, а ее командира Ворожищева зовет не иначе как по имени и отчеству — Александром Васильевичем.
Дверь блиндажа с шумом распахивается, и в ее проем втискивается начальник штаба корпуса.
— Ну и бомбят! — говорит он, отряхиваясь. И — уже официально: — Докладывают, что к Гизели подходят фашистские танки. Командующий армией приказал сменить КП...
— Сейчас, сейчас, — отвечает комкор. — Ну-ка, сержант, звони опять к Александру Васильевичу.
Ворожищев молчит...
Мы с начальником штаба выходим из блиндажа первыми. И сразу же бросаемся на землю. На КП пикируют «юнкерсы». Но бомбы падают в стороне.
Падая, я поцарапал обо что-то щеку. Генерал И. П. Рослый, выйдя следом за нами, спрашивает:
— Что, ранен, товарищ корреспондент?
— Да нет, просто поцарапался, — отвечаю я. Рослый подзывает к себе адъютанта, приказывает ему:
— Сними с позиций пятьдесят четвертую зенитную батарею и вместе с ней следуй в тридцать четвертую бригаду. Скажи Александру Васильевичу, что больше я пока ему ничего дать не могу. От него любыми путями — подробное донесение мне... Да, на обратном пути заверни еще к танкистам, узнай, сколько у них восстановлено машин.
Уже третий день у окраин Орджоникидзе идут эти ожесточенные бои. Еще 25 октября враг при поддержке танков и авиации прорвал оборону 37-й армии, овладел Нальчиком. А вот теперь, по состоянию на 1 ноября, он уже на пороге столицы Северной Осетии.
В числе других войск, вставших на оборону Орджоникидзе, находится и 11-й гвардейский стрелковый корпус генерала И. П. Рослого. Он усилен танковой и стрелковой бригадами, а также артиллерией.
— С такими-то силами мы обязательно остановим врага, — уверенно говорит комкор, когда мы перебираемся на новый КП.— Главное же сейчас — побольше выбить у него танков. [96]
Генерал старается быть спокойным. Но я-то знаю, что его по-прежнему волнует отсутствие связи с 34-й бригадой...
Мы, корреспонденты, уже дважды пытались пробраться в село Майрамадаг, в районе которого обороняется эта бригада. Но в первый раз путь нам преградили «юнкерсы». Дело в том, что от взрыва авиабомбы на дорогу обрушился многотонный кусок скалы, и мы вынуждены были повернуть назад. Во второй раз нас обстреляли уже просочившиеся к дороге вражеские автоматчики...
А попасть в бригаду очень хотелось. Дело в том, что она загородила собой путь фашистам к Военно-Грузинской дороге. И по словам генерала И. П. Рослого, враг бросил сейчас против нее основные силы 13-й немецкой танковой и полки 2-й румынской горнострелковой дивизий. Две дивизии на бригаду! Нет, нам обязательно нужно быть там. И мы делали все новые и новые попытки попасть в бригаду...
Наконец 3 ноября добрались-таки до КП 34-й бригады! В блиндаже у комбрига полковника А. В. Ворожищева застали почти всех командиров подразделений. Александр Васильевич собрал их, чтобы поставить новые боевые задачи.
У старшего лейтенанта Сатаева, батальон которого нанес наиболее тяжелый урон врагу у высоты 608,2, забинтована голова. Сквозь повязку проступает кровь. Рядом с ним сидят командир артиллерийского дивизиона капитан Костюк и бледный, тоже еще не оправившийся от недавнего ранения командир истребителей танков капитан Престинский. Неподалеку расположился командир 4-го батальона Шурупов...
— Времени у нас мало, товарищи, — оглядев собравшихся, заговорил полковник, — поэтому не будем ждать остальных. Подойдут и от вас все узнают... Ну, во-первых, командир корпуса поручил мне объявить всем благодарность за стойкость и мужество. Доведите это до каждого бойца и командира. Приказано незамедлительно оформить наградные листы на особо отличившихся. Вопросы есть? Нет? Хорошо. А теперь о главном. Получен приказ: основные силы бригады поставить на оборону Саурского ущелья. Есть данные, что Гитлер потребовал от своих генералов в ближайшие день-два пробиться-таки к Военно-Грузинской дороге. Выходит, что нам будет [97] еще труднее, чем прежде. Но мы обязаны выстоять. Во что бы то ни стало — выстоять!
После этого полковник начал подзывать к себе поочередно каждого командира и по карте показывать, где и кому занимать новые позиции.
Поставлена задача последнему комбату. Но никто не уходит из блиндажа. Зависает ждущая пауза. И Ворожищев правильно разгадал ее. Кивнул, засмеялся:
— Ну чего вы еще от меня хотите, товарищи? Услышать, что дополнительно передал мне командир корпуса? Что ж, обрадую: к Орджоникидзе подтягиваются новые артиллерийские части. Ночью, например, прибыл полк «катюш». К нам в бригаду тоже идет подмога...
34-я стрелковая бригада сформирована недавно. Основной ее костяк — курсанты пехотных и даже военно-морских училищ. Так вот почему так неравнодушен к ней генерал Рослый!
Дерутся курсанты стойко. Как рассказал полковник Ворожищев, перед обороной бригады — груды обгорелого металла, подбиты десятки вражеских танков и бронетранспортеров. А сколько уничтожено пехоты!
Несколько позднее начальник политотдела бригады батальонный комиссар П. Т. Петитский показал нам ряд наградных листов. Вот один из них, на сержанта Анатолия Трифонова. Расчет его сорокапятки подбил три танка... Краснофлотец Петр Бурый. Оставшись один у орудия, он продолжал вести огонь и сжег два танка... Алексей Хилько, связист. Устраняя обрыв на линии, увидел идущий на него фашистский Т-IV. Не растерялся, бросил под гусеницы гранату, затем — бутылку с горючей смесью. Танк загорелся... Николай Науменко, старшина роты. Лег за пулемет, расчет которого погиб, и открыл огонь по вражеской пехоте. Атака противника была сорвана...
В бригаде большинство раненых отказываются от эвакуации и продолжают бой. Одним словом, в героях недостатка нет. И мы записываем, записываем рассказы о них, беседуем и с самими отличившимися.
А ночью нас провожают до шоссе, и мы возвращаемся в Орджоникидзе.
По обезлюдевшим городским улицам едем в оперативную группу 9-й армии. Но никого там на месте не застаем. Оказалось, что командующий генерал-майор [98] К. А. Коротеев и член Военного совета бригадный комиссар К. В. Крайнюков накануне выехали встречать подходившие к Орджоникидзе артиллерийские и гвардейские части. Начальник же штаба армии полковник А. Н. Коломинов еще с ночи находится в дивизии НКВД, которая отбивает атаки врага почти на самой окраине города...
И все же 5 ноября фашистские дивизии под Орджоникидзе были остановлены. А на следующий день наши части и соединения в свою очередь нанесли по войскам противника удар огромной силы. В нем участвовали танки и артиллерия, стрелковые дивизии и морские бригады, авиация и специальные инженерные подразделения. Ожесточенное сражение шло, не затихая, несколько ДЕ1ей и ночей.
Утром 11 ноября сопротивление фашистов было сломлено, советские войска овладели Гизелью и Новой Сани-бои. А 12-го полки и дивизии 9-й армии вышли уже на рубеж рек Майрамадаг и Фиогдон...
В эти дни Военный совет Закавказского фронта обратился к войскам с таким призывом:
«Боевые товарищи, защитники Кавказа!
Войска Северной и Черноморской групп, выполняя приказ матери-Родины, остановили врага в предгорьях Кавказа. В оборонительных боях под Ищерской, Малго-беком, Туапсе, Новороссийском, Нальчиком, Шаумяном, Ардоном наши доблестные пехотинцы, отважные моряки, гордые соколы-летчики, бесстрашные танкисты, мужественные артиллеристы и минометчики, лихие конники, смелые саперы и автоматчики, разведчики, связисты и железнодорожники вписали славную страницу в историю Великой Отечественной войны, покрыли свои знамена неувядаемой славой!
В течение лета наши войска не прекращали активных боевых действий, постоянно атаковали врага, нанося ему огромный ущерб в живой силе и технике, расшатывая вражескую оборону. В период кровопролитных боев, разгоревшихся на юге и в центре нашей страны, мы сковали около 30 вражеских дивизий, не давая возможности врагу перебросить их на другие фронты.
Войска нашего фронта сдержали натиск врага и теперь переходят в наступление.
Вперед на разгром немецко-фашистских оккупантов и изгнание их из пределов нашей Родины!»
Да, части и соединения Северной группы войск фронта уже шестой день вели наступательные бои. Мы, корреспонденты [99] «Красной звезды», неотступно следовали за ними, по возможности оперативно освещая их победный путь. Уже освобождены сотни осетинских, ингушских, чеченских и русских селений, а также города Малгобек, Моздок, Прохладный...
Места основных схваток с врагом до сих пор кажутся горячими — так обожжены они огнем и избиты металлом. На каждом шагу бесформенные груды железа. Это бывшие фашистские грузовики, танки, бронетранспортеры, пушки, пулеметы, самолеты. У обочин дорог бесчисленные могильные холмики с крестами и без крестов. И взорванные блиндажи, помятые каски, фляги, ложки, обрывки газет, боевых донесений, писем...
Сейчас уже совершенно ясно, что немецко-фашистские войска здесь, на Северном Кавказе, потерпели жестокое поражение. До нефти Грозного и Баку они так и не дошли. Больше того, теперь они думают, вероятнее всего, лишь о том, как бы унести отсюда ноги.
Вот выдержки из писем убитых гитлеровцев. В них они описывают еще тот период, когда наши войска стояли в обороне.
Ефрейтор: «Второй месяц топчемся на одном месте. Каждый день атакуем позиции русских гвардейцев и не можем продвинуться ни на метр. Русские стрелки, пулеметчики и артиллеристы оборудовали неуязвимые позиции в скалах, и наши бомбежки, артиллерийские и минометные налеты не приносят, вероятно, им большого ущерба. А мы теряем все больше и больше людей...»
Обер-лейтенант: «Ты спрашиваешь, далеко ли от нас до Грозного. Очень близко, каких-нибудь 80—90 километров. Но у нас иссякли силы, и мы уже не можем преодолеть это расстояние. Противник дерется с возрастающим ожесточением. Похоже, что мы так и не получим русской нефти...»
Капитан: «О настроении нечего и говорить. Оно не может быть хорошим, так как все наши расчеты спутаны большевистской армией. Мы пришли сюда за волшебно богатыми землями и нефтью. Боюсь, что ни того, ни другого нам не видать...»
В Моздоке на стене первого же полусгоревшего дома читаем объявление гитлеровского коменданта:
«С сего числа всем гражданам города запрещается:
1. Иметь огнестрельное или холодное оружие. Виновные в нарушении этого параграфа расстреливаются на месте. [100]
2. Иметь радиоприемники и слушать большевистское радио. Виновные в нарушении этого параграфа караются смертной казнью через повешение.
3. Общаться с партизанами и агентами большевиков. Виновные наказываются смертью.
4. Выходить на улицу после 6 часов вечера.
5. Громко петь и играть на музыкальных инструментах.
6. Разговаривать с русскими военнопленными, а также арестованными, выполняющими работы по приказу немецкого командования...»
Всего двадцать один пункт в этом приказе. И за нарушение шестнадцати из них наказание одно — смерть. Вот он, «новый порядок»!
16 января приехал Константин Симонов. С ним — частый его спутник фотокорреспондент Яков Халип.
После нашей последней встречи с Симоновым в Туле прошло немногим более года. За это время Константин Михайлович заметно возмужал, хотя остался по-прежнему худощавым. За это время он уже стал признанным лидером среди нас, военных корреспондентов, и даже одним из заметных и авторитетных военных писателей страны. Его «Дни и ночи Сталинграда», а также очерки и корреспонденции с других фронтов являлись, по моему убеждению, эталоном для каждого военного публициста.
В поведении Симонова, в манере его разговора, в отношениях с нами, его товарищами, ни тени превосходства или каких-либо других признаков головокружения от успехов. Он по-прежнему исключительно прост, открыт душой, переполнен дружеской теплотой и участием. Помнится, как-то я нечаянно назвал его Константином Михайловичем. Симонов обиделся:
— Какой я тебе Константин Михайлович?! Для тебя я — Костя, а ты для меня — Паша!
Симонов рассказал, что до приезда к нам он несколько дней пробыл в Ташкенте. Впечатлений из Средней Азии привез массу! Так, в Ташкенте он познакомился с женщиной-узбечкой, которая усыновила пятерых детей разной национальности. Среди них — русский, два украинца, белорус и еврей. Ребята лишились родителей во время эвакуации из западных областей нашей страны.
— Ах, какой же это человек! Небольшого росточка, глаза добрые-добрые! — рассказывал Симонов об этой [101] женщине. — И скромная, как все хорошие люди. По-русски говорит плохо. Спросил ее: «Не трудно будет — трое своих да пятеро приемышей?» «Нет, нет, — мотает головой, — хорошо будет, хорошо!»
Побывал писатель и на заводе «Ташсельмаш». В цехах в основном работают женщины, пенсионеры да подростки. Причем как работают! От станков не уходят по 14—16 часов. А питание-то скудное...
— Тяжело? — спросил там Симонов пятнадцатилетнюю девушку, собиравшую автомат.
— А вам на фронте разве легче? — вопросом на вопрос ответила работница.
Ну как не вспомнить Ташкент и людей, с которыми там встречался!
Симонов все такой же неугомонный, жадный к работе. Едва приехав к нам, сразу же потащил меня в штаб Северной группы войск. А затем в 9-ю армию.
...Второй день живем в станице Гулькевичи на квартире у Марии Ивановны Новиковой, пожилой казачки, три сына которой с первого дня войны на фронте. У нее на руках сейчас — тринадцатилетняя внучка Рая, неисправимая хохотушка.
Кстати, не смеется она только тогда, когда Константин Михайлович читает свои новые стихи. Вот и сегодня вечером Симонов протянул мне вырванный из блокнота листок. Попросил, почему-то смущаясь:
— Оцени, как вышло. Набросал тут кое-что...
Читаю:
От Москвы до Бреста
Нет такого места,
Где бы не скитались мы в пыли,
С «лейкой» и с блокнотом,
А то и с пулеметом
Сквозь огонь и стужу
Мы прошли...
— Так это же чудесная песня, Константин!
Яков Халип тут же подбирает мотив. Я подхватываю. За нами начинает подпевать Симонов...
Рая зачарованными глазами смотрит на нас. Мария Ивановна тоже выпрямилась у печи и, сложив руки на груди, слушает рождающуюся песню.
Да, это было первое исполнение песни Константина Симонова, ставшей затем едва ли не гимном фронтовой журналистской братии. [102]
Вместе с Симоновым въехали на рассвете 12 февраля в освобожденный от врага Краснодар. За Кубанью и у городского вокзала еще идут бои, но тем не менее население города уже высыпало на улицы из самодельных щелей и подвалов. Наши роты и батальоны двигаются буквально по живому коридору. Улыбки, слезы радости, красные флажки и самые нежные слова сопровождают их: «родные», «дорогие», «долгожданные»...
Еще дымят пожарища, нередко взлетают на воздух и заранее заминированные врагом здания... На углу улиц Шаумяна и Ворошилова — виселица. Казнен фашистами юноша лет 16—17-ти. Угол Красной и Ленина — тоже виселица. Здесь казнена женщина...
Позднее весь мир узнает, что именно здесь, в Краснодаре, фашисты впервые испытали свое самое адское изобретение — газовые автомобили. Но это, повторяю, узнают позднее. А сейчас город буквально нашпигован виселицами. В подвалах здания гестапо — горы трупов. Мужчины, женщины, подростки... Во дворе тюрьмы — снова казненные.
Следы жестокости на каждом шагу.
Пишем корреспонденцию об увиденном в Краснодаре вдвоем с Симоновым. На этом настоял сам Константин, заявив:
— Были вместе, все облазали вместе. Выступим в газете на пару, это будет честно.
Написали, отправили. А ночью Симонов уехал на Южный фронт.
И вдруг на следующий день, часов в 14, меня позвали к прямому проводу. В Москве у аппарата был главный редактор Д. И. Ортенберг. Он телеграфировал:
«Вы сделали большую ошибку поставив вместе Симоновым свою подпись под корреспонденцией Краснодара тчк Вообще неприлично корреспонденту навязываться соавторы такому видному писателю как Симонов тчк Никто не поверит что вы вместе писали тчк Не повторяйте подобных ошибок впредь тчк».
Прошу телеграфиста отстукать ответ:
«Вместе Симоновым были войсках во время боев Краснодаре вместе вошли освобожденный город вместе ездили ходили слушали смотрели тчк Уверяю вас вместе писали тчк Писали его настоянию тчк».
Д. И. Ортенберг подытожил разговор так:
«Считаю ваше объяснение неудовлетворительным тчк [103] Под корреспонденцией будет оставлена одна подпись тчк Ортенберг тчк».
И материал действительно опубликовали за подписью одного Симонова. Я не возражал. Но вечером получил телеграмму уже от Константина:
«Возмущен самоуправством редакции тчк Сообщил об этом Ортенбергу просил извиниться перед тобой тчк. Будь здоров твой Костя тчк».
Позднее и в самом деле пришла извинительная телеграмма от редактора.
Вот таким был он, Константин Михайлович Симонов.
И еще одна неожиданность: получил письмо от Федора Степановича Петрякова. Да, да, от того самого старшины Петрякова, с которым меня свела судьба на разбитом шоссе Тула — Москва еще в конце октября 1941 года. И вот теперь...
«Несколько месяцев пробыл в артиллерийском училище, — писал Федор. — Когда направляли туда, то и сам не очень-то верил, что из меня будет толк. ан нет, ошибся. Очень доволен учебой и самим училищем. Это одно из старейших и знаменитых ленинградских военных заведений с хорошими традициями и высочайшей культурой.
Народ учился со мной больше всего фронтовой, а значит, и хороший. Занимались по 14 часов в сутки. Сейчас учеба подходит к концу, мы уже примерили командирскую форму. На днях меня вызвали к начальнику училища. Пришел, а в его кабинете... моя жена, Нюра! Увидела меня, еле успела сказать: «Федя!» — и раз на пол пластом. Мы с генералом ее водой, потом нашатырным спиртом отхаживали. Встала она, бледная, худая, и снова едва не упала. Генерал шепнул мне: «Это у нее, похоже, от голода».
И точно. Потом она рассказала мне, как они там, в тылу, живут. Производят хлеб, и мясо, и молоко, и овощи разные. Но сами себе во всем отказывают. Многие колхозники даже со своих личных хозяйств все отдают в фонд Победы! Вот они какие, наши люди!..
Да, в Саратове, прямо на заводе, на своем рабочем месте, умер мой младший брат. Скоротечная чахотка. А за год до этого умерла его жена. Двух их дочек-сироток Нюра у себя приютила...
Вот такие-то мои новости, товарищ корреспондент. Сейчас рвусь на фронт. Ох, как же жестоко я буду мстить этим гадам! Ваш Ф. Петряков». [104]
Глянул на штемпель. Письмо искало меня долго. Значит, Федор Степанович снова на фронте. И уже не старшиной, а командиром огневого взвода или даже батареи. «Что ж, твое желание мести священно, Федор! Громи врага беспощадно! А там, глядишь, и встретимся в поверженном Берлине. Туда нам обязательно нужно дойти. Во что бы то ни стало!»
Таков был мой мысленный ответ другу. [105]