Самара — Бугуруслан

Дорога в Самару через разъезд Похвистнево была мне, хорошо знакома. Но, как и много раз до этого, я восхищался непрерывной сменой пейзажа: то мелькнет безымянная речушка, то березовая роща, то, как окинуть взором, раскинется колосящаяся нива.

Самара встретила меня предгрозовым зноем. Низко, почти у самой земли, проносятся ласточки. Высоко в небе парит ястреб.

Первое, что мне бросилось в глаза, как только я вышел из вагона, это стоявший на запасном пути готовый к отправлению [169] воинский эшелон. Я сосчитал количество теплушек. Если в каждой теплушке восемь лошадей, то в эшелоне сотни три казаков.

Через открытые двери видны висящие на стенах вагонов седла и карабины. На платформах — пушки, походные кухни, кругом снуют чубатые казаки в широченных шароварах с лампасами.

И мне вспомнился Первомай четырнадцатого года, когда вот такие же «молодцы» нещадно налетали с плетьми на демонстрантов в Самаре...

Но я не обнаружил здесь отступивших от Шелашникова белочехов, ради чего совершил этот путь: заметая следы, отряд словно в Волгу канул.

Что делать?

Выйдя на привокзальную площадь, я задумался: сразу к Кожевникову или сначала пройтись по улицам города?.. Ни то, ни другое. Увидев свободную пролетку, я изменил свое решение.

— В гостиницу «Националь», любезный.

Там я быстро привел себя в порядок и в половине восьмого вечера переступил порог квартиры Маргариты Васильевны.

— Как это мило! Сегодня я не отпущу вас до конца вечера, — проворковала Маргарита Васильевна, поднося мне для поцелуя свою холеную руку, украшенную изящным золотым браслетом. — Признайтесь, вы ведь знали, что сегодня день моего ангела?!

Я поздравил ее и в смущении развел руками:

— Виноват, не знал, а посему явился с пустыми руками...

— Это даже хорошо. Вы подарите мне свое внимание.

В квартире стоял многоголосый шум, слышались звуки рояля.

Когда мы вошли в гостиную, навстречу нам устремился изрядно подвыпивший штабс-капитан.

— Сударыня, поклянитесь в присутствии этого молодого [170] человека, что вы станцуете сегодня по случаю такого торжества.

— Охотно, только немного позже. — Маргарита Васильевна выразительно посмотрела на меня, взяла под руку и увела от штабс-капитана.

— Мадам Сарычева, вас можно поздравить с завидным приобретением! — произнесла с улыбкой какая-то дама, когда мы проходили мимо.

— Этот юнец свои расходы окупит, — послышалось за моей спиной. — Ну, посудите сами...

Маргарита Васильевна, не обращая внимания на реплики гостей, увлекла меня в дальний угол гостиной, где уединились двое: уже знакомые мне Анатолий Корнилович и чехословацкий майор Пшеничка.

— Вы можете положиться на них, как на меня, дорогой, — сжимая локоть моей руки, шепнула Маргарита Васильевна. — Разговаривайте с ними откровенно, и они ответят вам тем же. А сейчас я должна вас покинуть.

— И надолго?

— Только на минутку, чтобы отдать распоряжение прислуге... — И Маргарита Васильевна удалилась.

— О, я знаю эту женщину! Если она осчастливит вас, вы без нее не сможете и дня прожить, — многозначительно произнес Анатолий Корнилович. — А пока садитесь и рассказывайте, где были, что видели...

Было уже далеко за полночь. Гости стали расходиться, и Анатолий Корнилович, оставшись со мной наедине, спросил:

— Считаете ли вы возможным сейчас продолжить однажды начатый нами разговор? Я по-прежнему предлагаю вам выбраться с мелководья... Надо начинать жить, а не прозябать среди толпы дураков. Каждому выразившему желание сотрудничать с нашей фирмой, — твердо выговаривая слова, наставлял меня Анатолий Корнилович, — я должен изложить, в чем заключаются его обязанности. Итак, слушайте: ежедневное чтение газет, журналов, изучение [171] работы советских учреждений, их организационных схем, изучение партийных и профсоюзных организаций, пропускной способности транспорта...

— И структуру органов Советской власти и пути сообщения вы также включаете в коммерческую информацию? — невинно осведомился я.

— Дело в том, дорогой мой, что в силу обстоятельств вам, хотите вы того или не хотите, придется знакомиться с настроением населения, с политикой большевиков, особенно в области экономики. Наша фирма заинтересована в понимании того, что происходит сегодня в России. А потому, естественно, нас интересует состояние и железных дорог, и водного транспорта.

— Всего не упомнить, придется, видимо, записывать...

— Безусловно! Во избежание недоразумений я покажу, как нужно записывать необходимое условными знаками...

Анатолий Корнилович долго говорил о роли «Нанкинвиль» как связующего органа между Россией и Соединенными Штатами Америки, как посредника для заключения в недалеком будущем договоров на концессии в Сибири. Закончил он свое напутствие только тогда, когда в комнату вошла Маргарита Васильевна и с нею невысокого роста брюнетка.

— Боже, кого я вижу?! — воскликнул Анатолий Корнилович. — А ведь мы уже хотели было снаряжать послов к тебе, моя радость!

Я посмотрел на кругленькое личико незнакомки, и мне почему-то стало не по себе от ее ястребиного взгляда. Я встал и молча поклонился ей.

— Мадам Каламатиано, — представил незнакомку Анатолий Корнилович. Затем он вышел в переднюю и тут же вернулся с бутылкой в руке:

— Выпьем, коллега, за благополучный приезд моей дамы. Вы бывали в Белебее? — разливая водку, спросил он. И, не ожидая ответа, добавил: — Информацию с Волго-Бугульминской дороги будете передавать мадам Каламатиано [172] в Белебей. И только в исключительных случаях — Маргарите Васильевне. Но тогда оставляйте у себя копию...

Когда я вернулся в гостиницу, портье, передавая мне ключ, сказал: «Вас просили зайти в восьмой помер».

Не заходя к себе, я пошел в номер Анатолия Корниловича.

Вероятно, я не мог скрыть своего удивления, когда увидел в номере Анатолия Корниловича упакованные чемоданы.

— Жду извозчика. Срочно отбываю — такова наша жизнь. А тут еще приходится возить с собой чуть ли не колониальную лавку, иначе можно умереть с голоду, — говорил он, указывая на чемоданы и коробки. — Впрочем, времени у меня еще достаточно, чтобы кое о чем поговорить с вами. Садитесь, пожалуйста.

— На восток или на запад держите путь? — как бы между прочим поинтересовался я.

— На восток. Впрочем, давайте о деле. Я побеспокоил вас, Михаил Устинович, чтобы предостеречь от возможных заблуждений. Вы должны придерживаться трезвых взглядов относительно нынешних правителей из Комуча. Слышали ли вы, например, что Комуч намерен пригласить председателя партии эсеров Виктора Чернова в Самару и предложить ему портфель министра земледелия? Он уже занимал этот пост у Керенского. Считается знатоком крестьянского вопроса, хотя, как говорят теперь, ни уха, ни рыла не смыслит ни в экономике, ни в сельском хозяйстве. Да и что он может? Двенадцать лет прожил в Италии. За всю свою жизнь ни разу не был в деревне. Пшено от проса не отличит! — Анатолий Корнилович остановился посреди комнаты, заложил руки за спину и сокрушенно покачал головой. — Все эти господа комучевцы — персонажи из плохой политической комедии. Балаган! Ясно, что без помощи великой державы — я имею в виду Америку — Россия как государство существовать не сможет: за гражданской [173] войной неизбежно последует хозяйственный паралич. Американские концессии, и прежде всего в Сибири, откроют русскому народу широкую дорогу к предпринимательству. А для того, чтобы действовать наверняка, нам нужно знать силы большевиков, их намерения... Поэтому круг обязанностей, которые вы согласились выполнять, несколько расширяется и усложняется.

— Я не хотел бы, чтобы такие вопросы вы решали за меня...

— Выслушайте до конца, а потом будете возражать. Нужны люди, близкие нам по духу. Такие люди имеются в штабах красных. Не думайте, что все офицеры идут в их армию по убеждению, как генерал Бонч-Бруевич или генерал Самойло. Есть люди, которые охотно будут служить нам... И ваша задача — найти их.

— Боюсь, что эта работа для меня слишком сложна.

— А вы начинайте. Со временем придет и опыт и искусство. Учтите при этом, что отказываться вам теперь нельзя.

— Я должен еще подумать...

— Не трудитесь. Все уже продумано, коль скоро вы дали согласие, — усмехнулся Анатолий Корнилович. — Теперь вы, образно говоря, патрон. Вас зарядят, и вы должны выстрелить. А от негодных боеприпасов освобождаются или взрывают. Как? Впрочем, не буду вас утомлять — поверьте, способов много, и все они надежные...

— Предположим, вы меня убедили. Что же я должен делать?

— Не просто делать, а действовать.

Анатолий Корнилович встал и положил мне руку на плечо.

— Запомните, некоторые вещи не называют своими именами. Вот вам памятка. Все сведения будете отправлять по этому адресу, — и он показал кусочек картона, на котором было написано: «Москва, уголовное отделение, [174] ящик 219». — Свой адрес сообщите в Белебей мадам Каламатиано! Заведите почтовый ящик в Самаре и Бугуруслане. На расходы — после первого вашего сообщения — получите от мадам Каламатиано или Сарычевой. Они вас вызовут... И последнее: если будете в Москве, загляните в дом, что в Малом Толстовском переулке, там, в квартире Кожиных, спросите Николая Серповского, или Александра Хвалынского, или Марию Фриде. Они в курсе наших с вами отношений. Предупреждаю: не вздумайте служить двум господам: такое может кончиться плохо...

Это прозвучало как угроза, и я чуть было не взорвался, но в этот момент в дверь кто-то постучал.

— Вас проводить? — предложил я.

— Нет, благодарю. Мне помогут.

Он встал, взял небольшой чемоданчик, и мы вышли из номера.

— Желаю успеха, — произнес он.

Как только извозчик перенес все его вещи и пролетка загромыхала по булыжной мостовой, я спустился _по черной лестнице, взял извозчика и отправился на вокзал.

Из зала ожидания я увидел возле желтого вагона только Сарычеву и мадам Каламатиано.

Не дожидаясь отправления поезда, я поспешил к Кожевникову, чтобы послать подробное донесение в Симбирск.

В Бугуруслане жила моя сестра Катя — фельдшерица городской амбулатории. Я знал, что она далека от политики, и рассчитывал, что у нее найдет временный приют нужный мне человек, который мог бы сообщать мне о происходящем на перепутьях военных дорог...

На следующий день я уже был в Бугуруслане и прямо с вокзала направился в городскую амбулаторию. Чтобы дать знать о себе, я приоткрыл дверь кабинета, в котором принимала сестра, и тут же закрыл ее. Она увидела меня, [175] вышла, не снимая халата, и отвела в свою квартирку, находившуюся при амбулатории.

— Налегке? — удивилась она, увидев мой маленький чемоданчик.

— Из Самары, к маме. Боюсь, как бы в армию не забрали.

— Похвально!

— Что похвально? — не понял я.

— Да то, что не лезешь в пекло.

— Чертовски хочется спать, Катя! — уклонился я от разговора.

— Поешь и отдыхай, а я пойду. Видел, сколько больных?..

Спал я как убитый, а проснувшись, в темноте не сразу сообразил, где нахожусь.

— Кому везет в карты, тому отказано в любви: вашего короля бью козырной шестеркой! — слышался из соседней комнаты голос сестры.

— После русской революции короли подешевели! У нас, в Австрии, смотрите что делается... — басил кто-то с заметным акцентом.

Я умылся, причесался и вошел в маленькую столовую.

— Знакомьтесь, господа, это мой младший брат Вячеслав, — представила меня Катя.

За столом кроме сестры сидели дама с высокой прической, два офицера в мундирах с узенькими погонами и давно не бритый, видимо, решивший отпустить бороду, штатский.

— Откуда пожаловали, молодой человек? — услышал я уже знакомый бас, принадлежащий пожилому офицеру с небольшой темной бородкой.

— Из Самары в деревню еду.

— Как там теперь? — полюбопытствовал второй офицер в очках.

— Людно! — уклончиво ответил я.

— Мы слышали, что в Сибири уже формируются французские, [176] итальянские, английские, американские, польские и сербские легионы. Скоро удостоимся чести увидеть доблестное войско русских союзников.

— Радуетесь?

— О нет! Печалюсь: это еще на какое-то время задержит наше возвращение на родину.

— Господа, хотите чаю? Сейчас приготовлю. — И Катя вышла. Следом за ней вышел я.

— Что это за люди?

— Мои друзья.

— Белогвардейцы?

— Какие там белогвардейцы, господь с тобой! Тот, что с бородкой, — пленный австриец, врач-психиатр. Рядом с ним чех Клавдий, фельдшер из эпидемического барака. А гражданский — тоже чех, его приятель. После контузии на фронте оглох, бедняга, и лишился речи. Не беспокойся, вполне приличные люди.

За морковным чаем с сахарином доктор заговорил об опасности вмешательства в дела других стран, о том, что вторжение войск Антанты в Россию добром не окончится... Его поддержали другие. Лишь глухонемой, посасывая трубочку, как-то странно улыбался.

Вдруг что-то с грохотом упало в сенях. Дверь распахнулась, и в комнату ввалились два сильно подвыпивших офицера.

— Пардон, мадам! Ваш покорный слуга и по гроб обязанный вам пациент! Мы на одну минуточку, — извинялся поручик с перевязанной рукой.

— Шли мимо, решили поблагодарить за милосердие к раненому офицеру, — добавил его спутник, капитан, и, вытащив из кармана бутылку водки, поставил ее на стол. — Трофеи наших доблестных войск при штурме винокуренного завода! — пояснил он.

Узнав, что за столом сидит австриец, поручик пренебрежительно процедил:

— Там, где русский офицер, австрияку не место! [177]

Доктор и его коллеги, сославшись на поздний час, поспешно откланялись и ушли.

— Зачем вы оскорбили моих гостей? — обиделась Катя.

— Так уж получилось, — примирительно ответил капитан, разливая в чайные стаканы водку.

— Выпьем, господа, за свободу России, — серьезным тоном произнес поручик. — Выпьем за то, чтобы нам больше никогда не приходилось прятаться от всяких там совдеповцев и ревкомовцев...

— А когда это тебе приходилось прятаться? — удивился капитан.

— Совсем недавно, и даже не раз. Разве ты не знаешь, что здесь произошло четырнадцатого декабря прошлого года, когда мы, офицеры сто шестьдесят девятого пехотного полка, и чиновники земства закатили демонстрацию под лозунгом «Вся власть Учредительному собранию!»? Ревкомовец Сокольский и даже эсер Легашев пошли против нас, и нам пришлось смываться. Правда, ненадолго. Уже в феврале мы организовали крестный ход во главе с иереем Суховым. И опять тот же Сокольский встал на нашем пути... И еще... Впрочем, выпьем за то, чтобы подобное больше никогда не повторилось!

Поручик выпил водку и склонился над столом, а капитан повернулся ко мне.

— На призывной пункт прибыли, молодой человек? — И, не ожидая моего ответа, продолжал: — Могу определить в свою роту писарем. Ведь здесь, среди инородцев, грамотного человека днем с огнем не сыщешь — чуваши, мордва, татары, черемисы... Боже мой, откуда их, эта тьма-тьмущая?

— Писарем? Это не мое призвание, — отшутился я. — Либо грудь в крестах, либо голова в кустах...

— Это мне нравится! — подхватил капитан. — Но дело в том, что моя рота только формируется. Лучше обратитесь к поручику. Это человек твердых убеждений, настоящий офицер, сорви-голова, он таких, как вы, уважает. [178]

У него связи с батальонами особого назначения, с ними поручик частенько совершает дальние рейды. Там вы быстро могли бы отличиться.

— А знаешь ли ты, окопная крыса, что я однажды уже слышал голос этого симпатичного парня? — неожиданно поднял голову поручик. — Дай бог память, сейчас вспомню!

Я понял, что хотя поручик и пьян, но надо быть настороже.

— Ага, вспомнил. Голос этого субъекта я слышал при любопытнейших обстоятельствах. Это было после того, как мы расшлепали банду железнодорожников на станции Дымка. Нас окружила матросня в доме мукомола Печерского. Мне удалось спрятаться среди хлама в подвале, и оттуда я слышал обрывки разговора...

— Вы много выпили, и теперь вам в каждом встречном чудится большевик. Нашли над кем куражиться! Мой брат и курицы не обидит... Где уж ему соваться в военные дела, — вступилась за меня Катя.

— Прошу прощения, мадам! — капитан вытянулся перед Катей, как перед генералом. — Долг старшего обязывает примирить враждующие стороны. Поручик погорячился. Снисходительствуйте!

Но поручик уже не мог успокоиться.

— Дикари! Они не хотят служить в Народной армии. Бастуют! Ты это понимаешь, капитан? Бастуют, сучье племя! Нет, тут нужны не сладкие речи агитаторов Комуча, не поповские молебны, не заклинания меньшевиков, а довольно-таки простая вещь — пуля. Эта маленькая штука делает чудеса — навсегда вышибает из черепа всякие бредовые идеи. А что еще делать? Мы с капитаном Бельским последними вырвались со станции Дымка. В одной деревне нужно было сменить лошадей. Мужичье заупрямилось. Но стоило расстрелять парочку, и лошади мигом появились.

— Потому-то вас и ненавидит народ! — вдруг осмелела [179] Катя. — Убивать людей только за то, что они не хотят терять своих лошадей!

— Не вашего ума дело, милейшая! — оборвал ее поручик и, схватив фуражку, выбежал из квартиры.

— Вот видите, — не то шутя, не то серьезно произнес капитан, — упустили поручика, а с ним и счастливый случай приобщиться к одному из отрядов особого назначения. А ведь завтра-послезавтра вы могли бы начать свою карьеру!

— Это какую же карьеру, господин капитан? — дрожащим голосом спросила Катя.

— Дело в том, что через два-три дня отряды, с которыми имеет дело поручик, уходят под Бугульму... — уточнил капитан.

Я понял, что капитан и в самом деле говорит серьезно, и тоже с серьезным видом сказал:

— В таком случае не могу ли я при вашем содействии вступить в один из отрядов?

Капитан рассмеялся.

— К сожалению, мое слово не имеет никакого значения для командования отрядами особого назначения. Чего таить, ведь я всего-навсего пехотный офицер, мобилизованный в Народную армию. А чтобы зачислить русского человека в чехословацкий отряд, требуется рекомендация офицера контрразведки, на худой конец — благоприятный отзыв полковника или генерала.

— Нет худа без добра! — обрадовалась Катя. — Ни с полковниками, ни с генералами мы не знакомы, а от офицеров контрразведки пусть оградит нас господь бог.

— Я солидарен с вами, милосердная наша сестра! Ведь пока поручик служил в войсках, он был нормальным офицером, а связался с контрразведкой — не узнать: пьет запоем, нервничает, бесится. И все оттого, что упустил в Бугуруслане несколько важных большевиков — председателя Совдепа Розанова, наркома образования латыша Глузмана, члена ревштаба Леонида Сокольского... [180]

Часы пробили двенадцать.

— Позвольте, господа, откланяться, — щелкнул каблуками капитан.

Гости ушли, и я уже было уснул, но меня разбудил сильный стук в окошко.

— Извиняйте за большое хлопотание! — послышался голос фельдшера Клавдия.

Рядом с ним, будто из-под земли, вырос глухонемой.

— Послушай, дорогой! — заговорил «глухонемой», как только вошел в комнату. — Гостиницу «Сан-Ремо» помнишь? Тогда вспомни и то, как однажды привел ко мне группу чехов...

Я вспомнил случай, когда по дороге с вокзала к центру Самары помог военнопленным чехам отыскать гостиницу «Сан-Ремо», где председатель чехословацкой секции РКП(б) Ярослав Гашек формировал добровольческий отряд из сочувствующих Советской власти пленных чехов, словаков, венгров и сербов, съезжавшихся из Сибири, Урала и других мест из лагерей военнопленных.

Вспоминая ту далекую пору, я благодарю случай, который свел меня с замечательным человеком — Ярославом Гашеком. Но тогда ни я, ни близкие мне люди не могли знать, что рядом с нами жил не только убежденный коммунист, но и выдающийся писатель.

Я спросил у Гашека, в чем он нуждается, предложил деньги.

— Дело сложнее, чем вы думаете, — ответил Гашек, — нас ищут и если найдут, то повесят. Нам нужно временно исчезнуть, и чтобы никто не знал, где мы.

Я написал записку матери, просил ее приютить на пасеке «глухонемого» вместе с фельдшером Клавдием.

— Слава, может быть, ты и проводишь их до Семенкина? — предложила Катя. — Ведь ты сказал, что едешь туда...

Я быстро собрался и вместе с Гашеком и Клавдием вышел из дома. У ворот мы попрощались. Я рассказал им, [181] какими селами безопасней добираться до деревни, в которой жила моя мать, а сам поспешил на вокзал, чтобы с первым же поездом уехать в Бугульму: нужно было во что бы то ни стало опередить отряды особого назначения. Несколько позже я узнал, чем закончилось путешествие Клавдия в Семенкино.

Война в Поволжье началась по линиям железных дорог, в разгар разрухи: не хватало паровозов, топлива, вагонов, не было даже керосина для фонарей стрелочников.

На вокзалах городов и на узловых станциях оседали тысячи пассажиров. Женщины с грудными и малолетними детьми, старики с домашним скарбом заполняли помещения вокзалов, платформы, перроны, осложняли работу железнодорожников, мешали нормальному продвижению воинских и грузовых поездов. И остановить этот грандиозный поток людских масс не могла ни одна из воюющих сторон. И вот, не сговариваясь, коменданты прифронтовых городов и узловых станций обеих сторон стали выдавать пассажирам специальные пропуска на «право» перехода на территорию противной стороны. А дальше каждый мог идти, куда он хотел.

В сейфах командования белых войск находились планы оперативных перебросок полков и дивизий. Но чего стоила эта хранившаяся за семью печатями тайна, если сами перевозки по дороге Самара — Уфа раскрывали оперативный замысел врага: его главные силы сосредоточивались вокруг узловой станции Чишмы, а это значило, что враг готовит наступление на Бугульму и Симбирск.

Прошло совсем немного времени, и я постиг многие премудрости, которые помогали мне в моей нелегкой службе. Мне уже не составляло труда, взглянув на состав, пусть даже из окна вагона, определить, какое подразделение в нем следует.

Среди пассажиров, возмущавшихся царившими на железных дорогах беспорядками, я чувствовал себя как рыба [182] в воде. Но хаос на транспорте служил, видимо, достаточно надежным прикрытием для разведчиков обеих сторон. Правда, чем ближе к линии фронта, тем чаще белогвардейские и чешские военные патрули заходили в вагоны, придирчиво проверяли документы и вещи и при малейшем подозрении арестовывали.

Ночью на какой-то станции поезд остановился. Орудийная стрельба, доносившаяся из-за леса, как бы сигнализировала, что дальше поезд не пойдет. Пассажиры нехотя покинули теплушки и разбрелись кто куда... За приличное вознаграждение меня согласились взять с собой оказавшиеся здесь цыгане, и благодаря им я довольно быстро добрался до Бугульмы.

* * *

Вагона командующего на станции не было; видимо, он находился еще в Симбирске. Я обошел тупики товарного двора и обнаружил там штабной вагон командира Петроградского отряда Волкова.

Волков был мрачнее тучи. Он молча выслушал мое сообщение о сосредоточении перед фронтом значительных сил белых, молча свернул цигарку, закурил.

— Каждый день можно ожидать наступления белых и чехов, а мы ушами хлопаем. Командующий войсками Симбирской группы Иванов руководит нами с берегов Волги, за триста верст. Ох, не доведут до добра эти эсеры и золотопогонники.

— Среди бывших офицеров есть и честные люди, — возразил я. — Например, товарищ Гай. Ведь он тоже офицер, правда, из солдат. А как воюет! Я уже не говорю о нашем Тухачевском. Да и всех эсеров нельзя валить в одну кучу.

— Сколько серого ни корми, все равно он в лес смотрит! — не сдавался Волков.

Не знаю, чем закончился бы наш спор, если бы Волков не увидел, что я из последних сил борюсь со сном. [183]

— Будь другом, определи-ка этого парня на ночь, — подозвал он проводника.

— Спасибо! Но кормить клопов в твоем мягком вагоне не хочу, — пробормотал я. — Тут рядом, в селе, живет моя сестра, переночую у нее на сеновале.

— Какая там еще сестра, сеновал?.. Кому ты сказки рассказываешь? Эх, братец! Я и сам бы не прочь посеновалиться, да видишь, какая у нас неразбериха!.. Ну да ладно, валяй на сеновал! О твоем сообщении доложу Бугульминскому ревкому, а не подведет связь, то и в штаб армии.

От Волкова я ушел, когда было уже темно, и направился в село Малая Бугульма. Не заходя к сестре в дом, забрался на сеновал и, не раздеваясь, уснул.

Утром где-то очень близко прогорланил петух, и я открыл глаза. Было уже светло.

Сестра даже не удивилась моему внезапному появлению — я бывал у нее довольно часто.

— Садись завтракать и рассказывай, откуда и куда. Кое-как объяснил причину своего появления, наспех позавтракал, оставил на хранение чемоданчик с документами контрразведки (в местах, где меня многие знали, я пользовался подлинным паспортом) и деньгами и зашагал на товарную станцию.

У будки стрелочника стояли два железнодорожника. Один из них поманил меня пальцем.

— Эй, парень, подойди-ка поближе! Далече ты разбежался?

— А почему это вас заинтересовало?

— Вечор я тебя видел у вагона товарища Волкова. А это, по моим понятиям, означает, что ты имеешь к нему касательство. Вот и остановил я тебя, чтобы предупредить: сегодня на рассвете белые захватили Бугульму...

— Да быть того не может!

— Эка бестолочь! Я ж тебе русским языком сказываю, [184] что белогвардейцы тут. А теперь, если смекалку имеешь, иди назад и не оглядывайся.

Я стоял, не в силах поверить, что красноармейские отряды, боевые дружины железнодорожников, бронепоезд, уездный ревком оставили Бугульму. Но все сомнения отпали, лишь только я увидел проходивших невдалеке офицеров. Надо было узнать, что с ревкомовцами, выяснить обстоятельства падения Бугульмы. Но как это сделать? И я вспомнил о Сахабе, который оставался в городе, и поспешил к нему.

Перейдя деревянный мостик через мелководную речушку, которая как бы отделяла бедноту от зажиточных горожан, я оказался на окраине Бугульмы.

— Два дня мы не видели света в окошке старого Салима, — ответил сосед Сахаба на мой вопрос.

Но я все же решил постучать в дверь друга. Какова же была моя радость, когда я увидел самого Сахаба!

— Ревком? Сегодня ночью ушел из города, — подтвердил он. — Небольшой отряд во главе с Просвиркиным отступил к Дымке, другой — по большаку на Чистополь...

— Без боя?

— А что было делать, если беляки налетели как саранча...

Оставалось узнать подлинные силы противника. Но для этого нужно было побывать на станции. И я пошел туда.

На станции стояли длинные составы с дымящими паровозами. Однако у большинства теплушек двери и оконные люки были задраены, из чего я заключил, что численность передового отряда белых невелика. Противник применил хитрость, включив в эшелоны много порожняка, чтобы создать впечатление массовости.

Между составами притаился бронепоезд, а за ним на платформах — трехдюймовые пушки на колесах со снятыми чехлами. Прислуга была наготове. Эта подвижная артиллерия могла защищать и бронепоезд и пехоту... [185]

Внезапно мои наблюдения были прерваны: точно из-под земли передо мной выросли три фигуры: косоглазый человек в штатском, унтер и солдат с карабином.

Косоглазый бросился на меня, заломил мне руку за спину и повел к стоявшим в стороне классным вагонам.

Корчась от нестерпимой боли, я пытался заговорить с ним.

— Заткнись, красная сволочь!

Унтер постучал в дверь мягкого вагона, откуда доносились душераздирающие крики. Вероятно, кого-то пытали.

— Господа офицеры заняты, — не дождавшись ответа, подмигнул косоглазый унтеру.

— Сдадим в арестантский! — предложил унтер. «Столыпинский вагон» с решетками находился тут же, рядом с классным. В него и постучал унтер.

— Принимай! — бросил он в открывшуюся дверь.

— Эва, какую рожу словили! — прогнусавил уже немолодой, беззубый надзиратель.

Он обыскал меня, выгреб все из карманов и втолкнул в камеру.

Минут через сорок раздался лязг засова, дверь отворилась, и на меня уставились холодные, навыкате глаза бледнолицего офицера.

— Пойдешь впереди меня, да смотри, скотина, если вздумаешь «оступиться», получишь без предупреждения пулю в затылок!

Когда офицер вел меня в мягкий вагон, навстречу нам шел по коридору полураздетый, в нижнем белье, человек с одутловатым лицом. В руках у него было полотенце и мыло.

— А это кто такой? — не глядя на меняг лениво спросил он хриплым голосом и сплюнул на пол недокуренную папиросу.

— Шпионил на станции, — доложил офицер. [186]

— Меня нет, а посему вопросы касательно арестантов решайте сами.

Офицер открыл дверь купе и с силой втолкнул меня туда. Неожиданно грянул выстрел. Я непроизвольно нагнулся, но от сильного удара в спину упал на пол.

У окна сидел подпоручик и хохотал. Его нижняя челюсть судорожно дергалась, и он безуспешно пытался поправить криво сидевшее на тонком длинном носу пенсне. Хищное выражение лица и приподнятое правое плечо делали его похожим на коршуна. Когда ему все же удалось справиться с пенсне, он в упор посмотрел на меня и снова поднял револьвер.

— Не шевелись! — целясь мне в голову, крикнул он. — Говори, кто подослал тебя в расположение воинских частей? Отвечай! Скажешь правду — сошлем в Сибирь, будешь вилять — расстреляем здесь же, как собаку!

И он так сильно ударил кулаком по столу, что лежавшие на нем бумаги рассыпались и полетели на пол. Бледнолицый собрал их и стал рассматривать.

— По паспорту — русский, а по виду на жида смахивает, — сказал он, изучающе глядя на меня.

— А ну, покажи крест. Жиды и коммунисты, как черти ладана, боятся креста, — сказал подпоручик и сунул наган в кобуру.

Я потянул висевшую на шее серебряную цепочку и показал золотой крестик.

Офицеры осмотрели его и переглянулись.

— Ты не финти и не морочь нам голову... Отвечай прямо: кто послал тебя шпионить за воинскими эшелонами?

— Я искал поезд на Клявлино, там, в селе Старое Семенкино, живут мои родные.

Поручик вынул из моего бумажника маленькую фотокарточку.

— Ого! — засмеялся он, прочитав на обороте ее старательно выведенный ученическим почерком стишок. — Эта милая крошка до сих пор сохнет по тебе? Или... — он [187] перебросил горящую папиросу из одного угла рта в другой и отвратительно засмеялся.

— Оскорбляя эту девушку, вы оскорбляете ее брата, такого же офицера, как и вы, господа!

— Ты это о ком? — спросил поручик.

— Я говорю о летчике Александре Дедулине. Он капитан русской авиации, получил из рук самого государя Георгиевский крест. А девушка эта — его родная сестра.

— Что? Эта красавица — сестра капитана Дедулина? — переспросил подпоручик.

— Барышня эта действительно похожа на капитана Дедулина, — всматриваясь в фотографию Ани, подтвердил бледнолицый офицер.

— Отведи его пока обратно и проверь все, — приказал подпоручик уже более мягко.

На ужин я получил кусок черного хлеба, вяленую воблу и кружку воды. Только прилег, подложив под голову вместо подушки кулак, как дверь отворилась.

— Пойдем со мной! — пригласил меня тот же бледнолицый офицер.

Теперь он уже не угрожал и молча шел по освещенному коридору вагона. В купе напротив подпоручика сидела одетая в черное платье Аня. Она бросилась ко мне, обняла и поцеловала.

Подпоручик разрешил нам уйти, но на прощанье все же сказал:

— Обязан предупредить: еще раз попадетесь при столь сомнительных обстоятельствах, пеняйте на себя! А теперь получайте свои документы — и вы свободны.

— Вместе с паспортом у меня отняли небольшую сумму денег, — осмелев, обратился я к подпоручику.

— Какие деньги? — пробормотал бледнолицый. — Была какая-то мелочь, ее отдали солдату на махорку.

— До свидания, господа! — торопливо простилась Аня и, взяв меня под руку, увлекла из вагона.

Некоторое время мы шли молча. И хотя Аня казалась [188] спокойной, я чувствовал, как дрожат у нее руки, вздрагивают худенькие плечи. То и дело она оглядывалась на занавешенные окна вагона, куда привезли ее для очной ставки.

— Спасибо, Аня. Я обязан тебе жизнью! — тихо проговорил я, когда мы пересекли опустевший перрон и спустились по широкой деревянной лестнице на привокзальную площадь.

Но Аня только тихо всхлипывала.

Я проводил ее домой. Прощаясь, она взяла меня за руки, как делала это в школьные годы, и с тревогой в голосе проговорила:

— Слава, я обо всем догадалась. Скажи, ты не можешь бросить это опасное дело? Хочешь, уедем к папе в деревню?..

— Конечно, хочу. Но сейчас это невозможно. Когда-нибудь ты все узнаешь. А сейчас не спрашивай ни о чем. Хорошо? И успокойся. Скоро мы будем вместе. И вот еще какая у меня просьба: если в адрес твоего отца придет письмо от господина Люке или генерала Жанно, скажи ему, чтобы в своем ответе он подтвердил существование коммивояжера Михаила Дрозда. Для меня это очень важно...

— Ну, хорошо, пойдем в дом...