Отступление
Город еще спал тревожным сном, когда я покинул его, чтобы добраться к своим и рассказать о «многоэшелонном наступлении» белогвардейцев.
Я был уверен, что Просвиркин не может пройти мимо своего родного села, и пошел через Русское Добрино. На мосту посреди села навстречу мне шел крестьянин в лохматой шапке, лаптях, с топором за поясом.
— Степана Просвиркина знаешь? [189]
— А кто его не знает? — вопросом на вопрос ответил мужик.
— Дома он?
— На селе не объявлялся, а где он ныне, должно быть, знают его баба да господь бог, — ответил бородач.
Найдя нужный дом, я объяснил хозяйке, для чего мне понадобился Просвиркин.
— Перейдешь тот ручей и поднимайся по тропе, она выведет тебя к лесу, там и найдешь его, — сказала женщина, гладя по головке прижавшегося к ней белобрысого мальчонку.
Просвиркина я обнаружил в лесу, который тянется от станции Дымка к двугорбой лысой горе.
Был тихий вечер. Деревья отбрасывали длинные причудливые тени. Но ни аромат трав и цветов, ни яркие краски летнего леса не радовали собравшихся здесь людей — на их суровых лицах лежала печать тревоги...
Увидев меня, Просвиркин встал, смахнул с брюк прилипшую листву и шагнул мне навстречу.
— Знакомить не буду. И Петровскую и других товарищей ты знаешь.
Поздоровались.
— Вот видишь, пришлось отступать вслед за красноармейцами. Но из родных мест не хочется уходить. Здесь мы знаем каждую тропинку и здесь будем бить — и уже бьем! — врага по-партизански. Присаживайся и выкладывай новости, — предложил Просвиркин.
Я рассказал обо всем, что видел в Бугульме. Партизаны слушали молча. Кто-то тяжело вздохнул. Катя задумчиво смотрела вдаль, и таким прекрасным было ее лицо.
Через полчаса Просвиркин поднялся.
— Ну, нам пора в путь, — проговорил он. — Пока выберемся на большак, наступит ночь.
Он свистнул. С опушки на поляну потянулась цепочка подвод. Партизаны стали рассаживаться по телегам, а тем временем Просвиркин писал записку. [190]
— Отдай Волкову — вчера он был в Клявлино. Скажи, что ночью мы совершим налет на станцию Дымка, а теперь идем на Ериклы и Кичуй, там сколотим крестьянский полк. И тогда белые попляшут под дулами наших винтовок. Сколько кобылке ни прыгать, а быть в хомуте. Ну, бывай здоров!
Просвиркин снял бескозырку и по-медвежьи сгреб меня в объятия.
— Кто знает, что нас ждет впереди, — крепко, по-мужски пожимая мне руку, говорила Катя. — Прощай, Слава!
Расставшись с Просвиркиным, я думал о том, какая силища в этом человеке. Партизан — горстка, а он рассуждает о полке и уверен, что победа не так уже далеко.
Медленно густели теплые сумерки. Из-за горы выглянула луна.
Усталость валила с ног. Хотелось прилечь или присесть хотя бы на минуту. К счастью, по пути попался родник. Я снял рубашку, умылся по пояс ледяной водой и будто обновленный пошел дальше. Ночь была теплая и тихая. Но к утру горизонт почернел, стали сгущаться облака, луна скрылась. И хотя дорога была мне знакома, я то и дело останавливался и осматривался.
Вдруг где-то справа как будто щелкнул затвор винтовки. Я припал к земле и прислушался. Если это патруль белых со станции Дымка, подумал я, то тут документами коммивояжера не оправдаешь ночную прогулку. Всмотревшись в темноту, откуда снова послышался лязг металла, я разглядел лошадь, которая, пощипывая траву, медленно приближалась ко мне. Оказывается, она была стреножена цепью. Подождал еще немного и пошел.
За день я отмахал верст шестьдесят, смертельно устал, нервы мои были на пределе, а тут еще эта лошадь... Однако нельзя было терять времени, и я решил догонять отступившие от Бугульмы на Симбирск наши отряды, чтобы знать, как далеко расползлась белая саранча в этом районе. [191]
И Куйбышев, и Семенов говорили мне не раз: опирайся на своих людей, особенно если ты в родных местах. Ты должен знать, кому можно довериться...
До Старого Семенкина оставалось не более пяти верст... Там живет моя мать, там мне помогут. И вскоре я уже стучался в дверь родного дома. Вот так же, бывало, стучались к нам односельчане. У всех у них была -одна просьба: «Ульяна Павловна, ради бога, помоги, баба умирает, тебя требует».
И мама, заботливо укутав нас, детей, спавших на разостланной на полу кошме, торопливо одевалась, и, будь то осенняя слякоть или зимняя стужа, шла туда, где в трудный час женских мук должен был появиться новый человек.
Мать сразу торопливо открыла дверь.
— Сынок, ты? Жив? — и тихо заплакала, припав поседевшей головой к моей груди.
— Что слышно, мама? Чехи здесь еще не появлялись? Или...
— Беда пришла в наши края, сынок, лютует вражина, да еще как... Из Байтугана вернулся Иван Семенович, тебе бы с ним поговорить.
Иван Семенович Васильев был первым председателем нашего Байтуганского ревкома. Если он в Семенкине, значит, весь район от Бугуруслана до Волго-Бугульминской железной дороги глубиной в семьдесят верст уже в руках оккупантов.
— Послушай, мама. Я должен ехать на станцию Клявлино, но мне нужно знать, в чьих руках она. Как ты думаешь, Иван Семенович поможет мне в этом?
— Конечно, Иван Семенович, только он! Ты посиди, я сейчас сбегаю за ним.
Бывший солдат Петроградского гарнизона, активный участник вооруженного восстания в октябре семнадцатого года, Иван Семенович Васильев выслушал меня и задумался. [192]
— Вчера их в Клявлино еще не было, — рассуждал он вслух. — А что сегодня там делается, надо узнать. Впрочем, и мне надо в те края. Так что готовься, вместе и поедем.
Мы условились о времени встречи, и Иван Семенович ушел.
— Закуси, сынок, в дорогу! — засуетилась мать. Через минуту на столе стоял горшок с молоком и лежал каравай душистого ржаного хлеба.
Пока я ел, мать рассказала мне, что на прошлой неделе, вот так же ночью, к ней заявился Яков Кожевников, которого она хорошо знала и любила, как сына. Дом матери был пунктом сбора информации от осведомителей. А осведомителями были моя сестра, ее муж — учитель Василий Краснов и Иван Семенович. Яша оставил им даже «инструкцию»: кого можно привлечь к этому делу, какие сведения собирать, где и что нужно прятать. Позднее разведка белых пронюхала о визитах к матери и дважды устраивала у нее обыск. Краснова даже арестовали, но прямых улик не было, и его вскоре выпустили. Однако дом оставался под наблюдением.
Когда мать уже рассказала мне о посещении Кожевникова, к дому подъехала телега. В избу вошел Иван Семенович и заторопил. Я попрощался с матерью, и мы поехали. Приходил ли к ней фельдшер-чех с «глухонемым», я спросить не успел.
Занятые каждый своими думами, молча ехали мы мимо дозревающей ржи, пересекли лесной буерак, каменистый косогор... Вдруг в телеге позади меня кто-то судорожно забился. Оказывается, под сеном, прикрытым дерюгой, лежал связанный баран. Иван Семенович предусмотрительно прихватил не только его, но и корзину с полсотней яиц — на случай, если задержат: дескать, едем на базар.
На дно этой корзины я и запрятал свои документы на имя Михаила Дрозда, так как здесь и стар, и млад могли узнать в «коммивояжере» своего земляка-слесаря, не так-то [193] уж давцо работавшего на строительстве механической мельницы в Клявлино, а затем красногвардейца...
Мы договорились с Иваном Семеновичем, что, если станция Клявлино в руках белых, поедем вдоль железной дороги на Шелашниково и дальше на Мелекесс: надо продать товар и купить лошадь — пришла пора обзаводиться хозяйством, да и керенкам надо найти применение.
В пределах дозволенного я посвятил Ивана Семеновича в свои дела. А затем, как бы ничего не зная, завел разговор о том, чтобы Иван Семенович согласился сообщать об интересующих меня и Кожевникова сведениях моей матери. Васильев рассмеялся:
— Уже! И с твоей мамашей, и с Яковом Кожевниковым обо всем договорились...
Остановились мы в березовой рощице, недалеко от станции Клявлино. Иван Семенович отправился на разведку, а я ушел с дороги в заросли и стал ждать... Через час он вернулся, лицо его так и светилось радостью.
— Свои! — крикнул он, когда я вышел ему навстречу. — На станции отряд Волкова...
Увидев меня, Волков глазам своим не поверил.
— Черт побери! Да ты не с неба ли, дорогуша, свалился?
Я рассказал ему о призрачной силе передового отряда врага, о встрече с Просвиркиным, о том, как горсточка коммунистов забросала гранатами эшелон белочехов на станции Дымка.
Он по-детски обрадовался записке Просвиркина, в которой тот обещал прийти на помощь с полком добровольцев. Но сразу помрачнел, когда стал рассказывать об отступлении из Бугульмы:
— Гляжу, топает братва из соседнего отряда. «В чем дело?» — спрашиваю. — «Окружают, спасайся! Эшелонов сорок супротив нас». Вот так мы и откатились. Хотя ты и предупредил нас, но мы не успели выставить заслоны и [194] выслать разведку. А ночью, сам знаешь, у страха глаза велики. Не справились мы с паникой...
Я посмотрел в окно. У костра сидело с десяток красноармейцев.
— К семафору бы дозор выслать, — показав на них, предложил я.
— У входных стрелок поставлена первая рота, вторая — на фланге, а здесь третья рота и дружинники отряда Орла; они оставлены в резерве.
— Говоришь, круговая оборона, а на перроне твоей «неприступной крепости» бойко торгуют чем попало, девки с парнями лузгают семечки, играет гармошка.
— А чем ты недоволен? — удивился Волков. — Война сама по себе, и жизнь ведь тоже сама по себе.
— Я уже немало походил по территории белых и должен тебе сказать, что на передовой у них — никаких гармошек и танцулек! — упрямо возразил я.
Но Волков не обратил внимания на эти слова.
— Завидую тебе, друже! — задумчиво проговорил он. — Своими глазами вражью силу видишь, полезным делом занимаешься. — Помолчал и с улыбкой добавил: — Хотя я тоже не лыком шит! Вот выберу времечко и сам схожу поглядеть на беляков. Имею обыкновение и любовь смотреть на предмет своим оком. К тому же большая охота спросить белых солдат: «Ради какого интереса, дурачье, умираете?..»
Скрипнула дверь. Прищурив воспаленные глаза, Волков обернулся.
— Ключик от багажного сарая кому прикажете передать? — подобострастно, с поклоном, спросил начальник станции.
— Давай сюда! Мои ребята сегодня чеха словили. Лепечет по-русски, но крутит, подлец. Посадил под замок.
Заработал селектор.
— Алло, алло! Говорит Полупанов из Шелашникова. Кто на проводе? [195]
— Волков у телефона! Это ты, Андрей? Почему не отвечаешь на мои вызовы по диспетчерскому?
— Лапу сосу, браток. Скука одолела, сижу, как кобель на цепи, и сторожу разъезд согласно приказу начальства.
Молодец Полупанов, переломил себя, подчинился-таки приказу Ермолаева, подумал я.
— Слушай, Волков! Дело к тебе есть...
Полупанов не договорил, его перебил холодный голос:
— Господа комиссары! Говорит уполномоченный Комуча полковник Соболев со станции Дымка. По поручению командования предлагаю условия добровольной сдачи в плен...
— Полковник Соболев? Катись ты к... — не заботясь о выборе слов, в свою очередь оборвал его Полупанов.
— Даю два часа на размышление... — продолжал полковник. Но его уже не слушали.
— Вали столбы, руби провода, ребята! — крикнул в окно разгневанный Волков.
Непосильную ношу взвалили на плечи петроградского плотника Волкова; его потрепанный отряд да покалеченная «блиндированная платформа» Орла составляли авангард Симбирской группы войск. Но разве могли эти силы Волкова противостоять численно превосходящему головному отряду чехословаков?
Прошло два часа. Возле «блиндированной» разорвался первый снаряд, со стороны семафора слышались винтовочные выстрелы и треск пулеметов.
— А ведь не соврал, подлец! — со злостью отметил Волков, вспомнив разговор с Соболевым. Забегали связные, засуетились дружинники Орла. «Блиндированная» стала маневрировать. Перрон опустел. Лишь два хмельных анархиста шли в обнимку и горланили пьяными голосами.
Увидев их в открытое окно, Волков пришел в бешенство. [196]
— Эй вы! Не видите, что начинается бой? А ну в цепь!
Сначала анархисты, пошатываясь, продолжали идти, будто их и не касался приказ, но, оглянувшись и увидев высунувшегося в окно разъяренного Волкова, подтянулись и ускорили шаг.
Волков вышел на перрон. Я последовал за ним.
— Хотят взять нас в клещи! — сказал он, прислушиваясь к частым выстрелам. — Связные, ко мне! Передать командирам рот: контратаковать противника!
Справа и слева от станционного здания красноармейцы залпами палили из винтовок. Недалеко от нас упал человек в кожаном костюме и стал кричать, размахивая огромным револьвером:
— Вперед, братишки, за революцию — вперед!
Он кричал, но сам не двигался с места. Я присмотрелся и узнал в нем вожака отряда анархистов «Черные орлы».
Нам было видно, как перебежками цепи вражеской пехоты приближались к станции. Красноармеец, лежавший на перроне за пулеметом, вцепившись в бешено дрожащие рукоятки, поливал свинцом белогвардейцев, рвавшихся к зданию вокзала.
Артиллерийский обстрел усилился, бой быстро приближался к нам.
— Белочехи уже начали обтекать правый фланг, — озабоченно проговорил Волков. — Если промедлим, путь к отходу будет отрезан!..
— В штыки! — услышал я голос командира резервной роты.
Выхватив из ножен офицерскую шашку, он поднялся во весь рост, но тут же упал, прошитый пулеметной очередью.
Волков с маузером в руке рванулся вперед.
— За мной, товарищи! Ура!.. [197]
Его поддержали лежавшие в цепи бойцы и бросились за ним.
Я схватил чью-то винтовку и тоже побежал за Волковым, но вдруг увидел чеха в офицерском кителе. Прицелился и нажал на спусковой крючок, но выстрела не последовало. Поспешно перезарядил винтовку и снова стал целиться... Но что это? Передо мной фельдшер из Бугуруслана Клавдий.
— Ружек! — окликнул я его.
— О, пан студент! — обрадовался он.
Бой затих лишь к вечеру. Станция несколько раз переходила из рук в руки. С наступлением темноты, подобрав раненых и убитых, мы погрузились в стоявшую за семафором «походную казарму», как называл Волков свой эшелон, и авангард Симбирской группы начал отступать...
Мы с Ружеком ехали в штабном вагоне Волкова. Раскрасневшийся от горячего чая фельдшер с юмором рассказал, как расстался с Гашеком и как в одиночестве, пробираясь из Бугуруслана по населенным чувашами, мордвой и татарами деревням, тщетно пытался попять их язык. По примеру Гашека прикинулся «глухонемым» и кое-как добрался до села Старое Семенкино, побывал в доме моей матери, но там не остался, так как узнал, что в каких-нибудь двенадцати верстах находится Волго-Бугульминская железная дорога, и решил податься в Симбирск, чтобы присоединиться к побратимам, боровшимся против интервентов. Однако на первой же станции был захвачен красноармейцами из отряда Волкова.
Начальник станции ненавидел красных и ждал лишь случая, чтобы доказать свою преданность белогвардейцам. Когда начался бой, он тайком открыл сарай, где был заперт «шпион» Ружек, и сунул ему в руки давно [198] припрятанную винтовку, но Ружек не знал, что с ней делать, и, выйдя из сарая, бросил ее.
Теперь Ружек ехал в Симбирск, чтобы вступить в интернациональный отряд Красной Армии.
Было за полночь, когда я уснул. Проснулся от толчка и тревожного рева паровозов. Спрыгнув с верхней полки, выбежал на площадку вагона.
Все пути были забиты воинскими эшелонами. Здесь же стояли бронепоезда, а вокруг творилось что-то невообразимое: куда-то суматошно бежали возбужденные матросы, красноармейцы и красногвардейцы-железнодорожники, метались мешочники.
— Что случилось? — спросил я у первого попавшегося матроса.
— Кулаки нашему брату кишки выпускают, а начальство, вишь ли, митинг затевает, — со злостью ответил он, вытаскивая маузер из деревянной коробки.
— Двое наших ребят пошли в село за молоком, а кулаки заманили их в дом и зарезали, — на бегу пояснил другой матрос.
Я прочитал название станции — «Нурлат» — и тоже побежал за матросами.
На перроне увидел стоявших с обнаженными головами Полупанова, Волкова, Гулинского и других знакомых мне командиров. На земле лежали два изуродованных трупа, а вокруг них бушевала толпа вооруженных людей.
Присмотревшись, в одном из убитых я опознал Пашу из отряда Полупанова: широко разбросав богатырские руки, он лежал в окровавленной матросской тельняшке.
Когда умолкли паровозы и затихла толпа, Полупанов, комкая зажатую в руке бескозырку, с волнением произнес:
— Товарищи! Тяжело говорить о погибших друзьях, но в тысячу раз горше, когда ты знал их по совместной борьбе. Эти братишки завоевывали Советскую власть в [199] октябре в Петрограде, отстаивали Украину. И повсюду смерть отступала перед ними. Но подлая вражеская рука сразила их ударом в спину. — Набрав полные легкие воздуха, Полупанов не сказал, а крикнул: — Кровь погибших — сигнал тревоги для нас, живых!..
— Смерть убийцам! Даешь красный террор! — раздались голоса матросов.
Немалого труда стоило Полупанову и Волкову успокоить разбушевавшуюся вооруженную толпу.
— Командиров вызывает к прямому Симбирск, — доложил подбежавший к Полупанову начальник станции.
В аппаратную я пришел, когда телеграфист уже читал ленту. В ней говорилось о том, что командующий войсками Восточного фронта Муравьев призывает все воинские части фронта повернуть оружие против немцев...
Командиры переглянулись.
— Что это? Приказ об отступлении? — сдерживая раздражение, сказал Волков.
— Нас заставляют оголить фронт? — недоумевал Гулинский.
— Это предательство! — возмутился Полупанов.
— Симбирск ждет ответа, — напомнил телеграфист. «Прошу уточнить, чем вызвано такое распоряжение комфронта», — запросил Полупанов.
«Заключением мира с чехословаками и началом войны с Германией», — последовал ответ. Но кто передавал приказ и кто отвечал на запрос Полупанова, осталось неизвестным.
Все разъяснилось несколько позже, когда Реввоенсовет Восточного фронта разослал в части фронта телеграмму, сообщавшую об измене Муравьева, о том, что Советы войны Германии не объявляли и что необходимо продолжать борьбу против белочехов. Но пока в отрядах узнали о второй телеграмме, настроение у людей было паническое. [200]
Были уже сумерки, когда я направился к штабному вагону Волкова, чтобы попрощаться и сообщить о своем решении срочно выехать в Симбирск для доклада и получения дальнейших заданий.
Навстречу мне с мрачным видом шел Андрей Полупанов:
— Завтра утром на могиле погибших матросов расскажем людям об измене Муравьева и поклянемся стоять насмерть за дело революции! Ты, браток, тоже должен выступить.
Я сказал Полупанову, что вынужден немедленно уехать, попрощался с ним и направился к Волкову.
В штабном вагоне какой-то мужичонка в домотканых портках, забравшись с ногами на мягкое сиденье дивана, прилаживал лапти.
— Ты как попал сюда? — удивился я.
— А, это ты, брательник? — услышал я голос Волкова. — Вот в разведку собираюсь. Своими глазами хочу видеть белую армию, хочу знать, кого мы испугались, от кого бежим как очумелые.
— Не дело затеваешь, Волков! Не зная здешних мест, людей, обычаев, пропадешь ни за понюх табаку!
— Коли уж я надумал, доведу до конца. Мне позарез нужно изнутри увидеть белую армию. Понял? Ты не думай, что я это дело не обмозговал. Я ведь не один иду. Со мной будет боец из местных. А двое — это уже сила.
Волков слез с дивана, притопнул лаптями и стал надевать рубаху.
— А в случае чего, — добавил он задумчиво, — не я первый...
Закинув котомку за плечи, Волков протянул мне руку.
Позже я узнал, что Волкова задержал разъезд белых. Его опознали и повесили на одной из станций Волго-Бугульминской железной дороги. [201]