«Свобода или смерть!»
Белогвардейцы на станции Дымка дрались с ожесточением, то и дело переходили в контратаки. Им удалось забросать гранатами, а затем и подорвать переднюю платформу бронепоезда № 1, а пехотинцев Гулинского потеснить за семафор.
Неизвестно, чем бы закончилась эта схватка, если бы не подоспел бронепоезд «Свобода или смерть!» с тремя сотнями моряков-десантников.
Полупанов остановил свой бронепоезд за семафором, выслал вперед разведчиков, следом за ними — отряд моряков, а сам, забравшись на орудийную башню, стал рассматривать в бинокль позицию белогвардейцев. Шесть пушек и сорок пулеметов бронепоезда были наготове.
— Шрапнелью... Прицел... Огонь! — наконец протяжно скомандовал Полупанов.
Прогремел залп. Бронепоезд вздрогнул и попятился на тормозах.
Белогвардейцы выкатили на открытую позицию полевые пушки, чтобы с ближней дистанции уничтожить подбитый [163] бронепоезд Гулинского. Полупанов заметил это и, выручая попавших в беду «братишек», открыл по батарее белых огонь прямой наводкой...
Завершила бой штыковая атака. Полупановцы внезапно ударили по белогвардейцам с фланга, и те не смогли устоять перед бесстрашными матросами в полосатых тельняшках, с развевающимися по ветру лентами бескозырок, с винтовками наперевес.
После боя и допроса Печерского мы с Просвиркиным вернулись на станцию. Здесь уже шел митинг.
— Товарищи! Обнаглевшая контрреволюция перешла в открытое наступление, она бросила нам вызов...
Полупанов стоял у ствола еще не остывшей пушки перед толпой вооруженных матросов, красноармейцев, жителей пристанционного поселка.
На его загорелом с рябинками лице чернели два пятна, шея и рука были забинтованы — ранило, когда корректировал огонь с бронепоезда.
Я протиснулся вперед и, как только Полупанов закончил речь, поднялся к нему на площадку броневагона:
— Командующий Бугульминской группой войск товарищ Ермолаев говорил тебе обо мне?
Полупанов поднес руку к уху и посмотрел на меня воспаленными глазами.
— Здесь шумно, браток, а я малость оглох — от пушек. Зайдем-ка в мой коробок! — Он взял меня за руку и повел в броневагон.
Там было сумрачно. Полупанов приоткрыл смотровой люк. Мы сели у небольшого железного столика с прикованным к нему полевым телефоном. Я предъявил удостоверение и рассказал о событиях у разъезда Шелашниково... Выслушав меня, Полупанов достал из полевой сумки карту.
— Значит, так! — размышлял он вслух. — Белочехов ты встретил в двадцати верстах от железной дороги в полдень. [164] Сейчас что мы имеем? — он взглянул на большие карманные часы. — На моих купеческих шестнадцать. Чехи доберутся до разъезда, вероятно, только к вечеру. А мы часа через полтора, и никак не позднее, будем уже на месте!
— Не опоздаете?
— Ни в коем разе. Ведь на разъезде ты застукал глаза отряда, они и должны смотреть на двадцать верст вперед! К тому же у них переходы совершаются по всем правилам воинского устава: подъем, отвал, привал, жратва. А мне только свистнуть, и все готово к бою! Так что непременно успеем.
— Чехи на подводах, и их много. Быть может, они уже заняли разъезд.
Полупанов, подперев огромным кулаком щеку, удивленно уставился на меня.
— К военному делу тебя приставили, однако ж ты плохо разбираешься, голубок, в нашей стратегии. Что такое чешский отряд в тысячу солдат с четырьмя пушчонками? — Он облизнул пересохшие губы и сплюнул. — Только мокрое место останется. Не таких потрошили, когда немец на Украине с нами тягался. А тут? Взвод — с фланга, остальные — в обход. И амба!
— Какое же это окружение, если всего-то один взвод?
— Взвод для отвода глаз. Он отвлечет на себя врага, а триста матросов с гранатами с тыла...
Полупанов повернул ручку телефона, позвал кого-то.
— Митинг кончать, — сказал вошедшему матросу. — Отчаливаем на разъезд Шелашниково.
— Есть на разъезд Шелашниково! — повторил тот и скрылся за железной дверью.
У бронепоезда уже пели «Интернационал».
— Пора! — надевая бескозырку, сказал Полупанов. — Бывай здоров, браток! — Он снова крутанул ручку телефона и кому-то вполголоса приказал: — Свистать всех по местам и полный вперед! [165]
Я открыл тяжелую дверь и выпрыгнул из душного, раскаленного полуденным солнцем броневагона. Человек пять в тельняшках, обнявшись, сидели на орудийной башне головного вагона. Пронзительно свистнул паровоз. Будто в ответ ему запела саратовская, с бубенчиками, гармошка. Несколько голосов подхватили «Яблочко». Поезд тронулся...
К вечеру на Дымку прибыл салон-вагон командующего Бугульминской группой войск Ермолаева. Командующий тут же вызвал Гулинского, командира Петроградского отряда Волкова и уездного комиссара Просвиркина. Вместе с ними пошел и я, чтобы действовать дальше с учетом сложившейся обстановки.
Командующий выслушал командиров и стал многословно говорить о «штормах», которые бросили сухопутные «броненосцы» в пучину гражданской войны... Затем Ермолаев отпустил Просвиркина, Волкова и Гулинского.
— Я направляюсь в Шелашниково, — сказал он, когда мы остались вдвоем. — Если вам туда, можете ехать со мной.
Я поблагодарил его.
— А не могли бы вы заняться ближней разведкой? — вдруг предложил он.
Я ответил, что у меня особое задание и отвлекаться на ближнюю разведку не могу. По возможности я обещал информировать командиров отрядов о добытых мною сведениях.
— Поход белых на Шелашниково, захват Дымки, диверсия у станции Туймазы — это все звенья одной цепи, — вслух размышлял Ермолаев, барабаня по столу растопыренными пальцами.
— Разъезд Шелашниково сейчас надежно прикрывает бронепоезд Полупанова! — заметил я. [166]
— Охрана полупановцами разъезда Шелашниково — игра вслепую. Слов нет, вам повезло, встретили отряд чехов, вовремя предупредили нас. За это спасибо! Но, дорогой товарищ, вы видели скорее всего лишь головной отряд. А каковы дальнейшие намерения противника? Допустим, полупановцы разделаются с этим отрядом, а что, если за ним более значительные силы? Боюсь, как бы в Шелашникове не повторилась трагедия Дымки.
Вагон остановился. Ермолаев подошел к окну.
— Приехали.
Я встал и тоже подошел к окну. Бронепоезд «Свобода или смерть!» стоял под парами. На перроне толпились матросы, заливалась гармошка.
— Что нового? — спросил Ермолаев Полупанова, когда тот показался в дверях салона.
Полупанов сорвал с головы бескозырку и, но отвечая на вопрос Ермолаева, плюхнулся на мягкий диванчик.
— Ну и жара! Как на Украине, дышать нечем! — Спохватившись, с усмешкой глянул на Ермолаева: — По случаю благополучного прибытия приветствую вас от себя лично и от братвы. Вы спрашиваете, что слышно? Чехи еще не появлялись. Выслал ребят в разведку. Достанут «языка», а язык до Киева доведет...
— Не густо заварено, — раздраженно буркнул Ермолаев. — Приказ мой будет таков: пока обстановка не прояснится, дальше не двигаться! — И заметив, что Полупанов не слушает, добавил: — Ясно? Приеду на место, дам дальнейшие указания.
— Под Бугульмой, что ли, опасность? — не без иронии спросил Полупанов.
— Я еду в Симбирск.
— Вот оно что! А я-то иное подумал... Так вы, значит, только проездом!..
— Я спрашиваю, приказ ясен? — повысил голос Ермолаев.
— Сидеть без дела не намерен, — как бы про себя сказал [167] Полупанов, поднялся и направился к окну. — Дождусь, когда братва притопает с разведки, тогда мне станет ясно, что делать дальше.
— Самовольничать не позволю. Слышите?
— Зачем самовольничать? Мы отчалим не ради прогулки, как некоторые!
— Как вы смеете! — вспылил Ермолаев.
— Я ведь не бросаю свою братву и не бегу за тридевять земель от фронта, — отрезал Полупанов и, круто повернувшись от окна, выбежал из вагона.
Зашифровав донесение, я попросил Ермолаева передать его Куйбышеву, попрощался и тоже вышел.
Полупанова я нашел возле его десантников. Дымил небольшой костер. Матрос в тельняшке разогревал консервы в банках. Полупанов остановился, вдыхая аромат мясного бульона.
— Жестоко страдаю от голода! Рассчитывал на харчи командующего. Наверняка, закуска и водочка нашлись бы. Но, сам видел, беседы не получилось... — Полупанов аппетитно причмокнул языком, извлек из огня банку консервов. — Закусим на сон грядущий!
К костру подошел атлетического телосложения моряк.
— Я вернулся, командир! — доложил он, переминаясь с ноги на ногу.
— А, это ты, Паша? — не поворачиваясь, отозвался Полупанов. — Кого приволок? Офицера? Давай сюда!
Через минуту перед Полупановым стоял связанный поручик. Паша вынул у него изо рта кляп и развязал ему руки.
Поручик, как и большинство белогвардейцев, попадавших в плен, был уверен, что его немедленно расстреляют, и даже попросил «напоследок» закурить.
— Я недавно мобилизован в Народную армию, был прикомандирован к чешскому отряду в качестве консультанта — хотел с ними уехать во Францию. Клянусь честью, не от радости — ведь свои же пошли войной на своих. [168] .. — Поручик жадно затянулся, но тут же швырнул недокуренную папиросу и заплакал.
— Почему чехословацкий отряд не занял Шелашниково? — спросил Полупанов.
— Чехи рассчитывали на внезапность, но на разъезде появился бронепоезд с двухтысячным отрядом матросов под командованием адмирала Полупанова...
— Это хто тоби казав, що е двухтысячный отряд у нашего Полупаныча? — расплываясь в довольной улыбке, спросил Паша.
— Точно не могу знать, но, кажется, конные разведчики, — ответил офицер.
— Мне абсолютно достоверно известно, что в Самаре и Бугуруслане формируются специальные отряды и засылаются на Волго-Бугульминскую железную дорогу с диверсионными целями...
Показания поручика показались мне настолько важными, что я решил немедленно ехать в Самару, а Семенову отправил по телеграфу донесение.
— Ну а что ты знаешь точно? Только чтоб как на духу! Понял? — продолжал допрос Полупанов...