Новое задание

После беседы у Куйбышева Семенов посоветовал мне отправиться в сторону Бугульмы и, доехав до какого-либо полустанка, проникнуть в тыл белых. Нужно было попытаться срочно выяснить, где и какие они сосредоточивают силы для наступления. В дороге я решил сойти на ничем не примечательном разъезде Шелашниково, а дальше уже пробираться в район, занятый противником. Конечным пунктом я наметил Сергиевск.

Поезд пришел в Шелашниково под вечер, и я сразу же направился в поселок, чтобы нанять подводу. Хозяин дома, как бы притаившегося за кустами буйно разросшейся сирени, долгим, оценивающим взглядом посмотрел на меня и на мою городскую одежду.

— Мельницу, говоришь, на Соку задумал покупать? Доброе дело. Но ведь это далеко, да и опасно ехать туда.

Все решила «золотая валюта» — соль, за которую в то время не жалели ничего.

— На личность теперича глядеть не приходится, — махнул рукой хозяин. — Часто будто и порядочный человек, а внутрях у него — дьявол.

— Это как же так?

— Не могим знать как, а пример имеется. На прошлой неделе подрядился я ехать в Похвистнево и чуть на тот свет не угодил. Пришла этакая расфуфыренная девица с чемоданом, по виду хвершалица, и говорит: «Доставьте меня в Похвистнево, там мне надобно завтра быть. За ценой не постою».

Повез я ее. Только доехали до моста через Кинель-реку — трах-трах-бах! Позади конные. Догнали. «Стой!» — говорят. Мне что робеть, остановился. «Кого везешь?» «Барышню», — отвечаю. «Кто приказал, сказывай!» — «Сам подрядился...»

И стали они барышню без всякого стеснения и приличия [144] обшаривать. Сняли кофту, стащили юбку, а она стоит как молоком облитая, бледная. А офицер с коня солдат словами погаными хлобыщет: «Найти ее документы!» Всю ее общупали, а при ней никаких бумаг. «Признавайся, куда спрятала свои фальшивки!» — кричит офицер. «Мама моя в Бугуруслане при смерти. Меня там каждый признает», — говорит она. «И этого бандита тоже обыскать!» Это на меня. А я ему в ответ: «Ваше благородие, я при чем?» «Не вози большевичек!» — и огрел меня плеткой.

Стали ворошить сено, что было в телеге, и выпала какая-то бумажка. Подали ее офицеру. «Ну, и теперь будешь отпираться?» — закричал он. А я, того, значит, спрашиваю: «Можно ли мне вертаться в Шелашниково?» — «Нет, с нами поедешь. Мы еще дознаемся; что ты за личность». А я ему: «Меня многие здешние господа знают»... Насилу отпустили. В Самару ее отвезли...

А может, это была наша разведчица и даже одна из тех, что я видел у Семенова. Вот и вторая встреча один на один, думал я.

Получив задаток, хозяин приготовил тарантас, смазал колеса дегтем, засыпал жеребцу овса. Ночь была теплая, и я решил спать на свежем сене во дворе.

Тишина. Слышно, как лошадь хрустит сухим прошлогодним овсом. Фыркнет, замрет, будто задумается, и снова хрустит... Вскоре усталость взяла свое, и я уснул...

— Да ты проснись, — вдруг слышу голос возницы. — Глянь, войска-то сколько... Почитай, с полчаса стоим, а они все идут да идут...

Я протер глаза. Наша телега стояла на обочине дороги, пропуская колонну чешских легионеров. Замыкала колонну четырехорудийная батарея на конной тяге. Ясно, что чехи движутся к железной дороге. До нее напрямик верст двадцать, не больше... К вечеру будут там, прикинул я, и дорога Симбирск — Бугульма окажется перерезанной. Нужно как можно скорее вернуться в Шелашниново, [145] предупредить своих, что враги в тылу наших войск. Но как это сделать? В объезд — опоздаю. Попытаться обогнать — задержат...

Заметив, что колонна белочехов произвела на меня сильное впечатление, крестьянин заволновался.

— Будь она неладна, твоя соль! — запричитал он. — Видал, сколько войска прет? И все в нашу сторону. А что, ежели...

— Поворачивай назад, коли боишься. Поеду в другой раз...

— А с деньгами как: на задатке остановишься аль сполна?

— Довезешь быстро до разъезда — получишь сполна. Нет — пеняй на белых.

— Добро! — согласился возница и, осадив лошадь, почти на месте развернул телегу. — Ну, пшел с богом!

— Проскочим?

— Напрямик не пропустят — окольной дорогой объедем. Я тутошний, каждая тропка — как на ладони. — И, помолчав, добавил, как бы оправдываясь: — Мне все едино, кого возить, лишь бы доход был. А ты, паря, притворись хворым, стони, жалуйся на брюхо, если застопорят: ехал-де мельничку покупать, да занемог...

Не спеша въехали в Исаклы.

Церковная площадь и улицы забиты подводами. Там и здесь прохаживаются, разгоняя сон, офицеры. Унтера выстраивают солдат, повара возятся у походных кухонь. От церковной ограды отделились всадники и поскакали в сторону железной дороги.

Нам оставалось миновать пять-шесть домов, а дальше околица, за ней крутой подъем, ведущий прямо в лес.

Кажется, пронесло, подумал я и облегченно вздохнул. И вдруг вижу: идут солдаты с винтовками.

— Руки до верху! — скомандовал приземистый ефрейтор. [146]

— Рехнулся, что ли? Я тутошний, мирно крестьянствую, — объяснил возчик.

— Обыскать! — приказал ефрейтор солдатам.

С другой стороны улицы к нам подошли два офицера. Солдаты ощупали у меня и у возницы карманы, поворошили сено в тарантасе.

— Оружия нема, пан офицер, — доложил ефрейтор.

— Какое есть значение ваш прогулка по военной магистрал? — спросил офицер в пенсне.

— Мы, ваше скородие, тутошние... — начал было свое возница и внезапно вскрикнул от удара ременным стеком по плечу.

— Ой, да вы с ума сошли! Пошто такая напасть? — снимая шапку, взмолился крестьянин.

— Молчать, болван, не тебя спрашивают! — заорал подпоручик.

— Здравия желаю, господа офицеры! — охая, проговорил я. — Вот ехал покупать мельницу на реке Сургут, под Сергиевском, да занемог: вчера самогону перехватил и что-то съел, а сегодня, извините, животом страдаю. Возможно дизентерия...

— Пергамент! — прокартавил офицер в пенсне.

— Сделайте одолжение! — со стоном произнес я и подал ему паспорт.

— Вы ехали навстречу нам, почему вернулись? — спросил поручик, проверив мой паспорт.

— Я же объяснил, господин офицер. Самочувствие мое плохое, лекарю надо показаться, потому и вернулся.

Офицеры переглянулись.

— А может, вас испугала встреча с нами? — многозначительно произнес поручик.

— Я коммерсант. У меня документ... Зачем же мне бояться?..

Офицер в пенсне вынул из полевой сумки топографическую карту, поводил по ней пальцем, подозвал солдата и, передавая ему мой паспорт, сказал что-то по-чешски. [147]

Солдат положил паспорт в фуражку и козырнул офицерам.

— У нас нет времени заниматься вами. Сим ведает господин комендант, — сказал офицер. — Поезжайте!

Солдат щелкнул затвором винтовки и жестом руки приказал возчику двигаться.

Как быть? Малейшее подозрение коменданта — и расстрел...

— Дело серьезное, отец, — шепнул я крестьянину, — лошадь заберут, а нас могут и в расход...

— Это как же так? Живого человека ни за что ни про что — и в расход?

— Я слыхал, о чем шептались офицеры. В общем, если не хочешь раньше времени в рай, делай, что скажу, может, и вырвемся.

— Приказывай, все сделаю... Ах ты, боже мой, напасть-то какая...

— У моста придержи жеребца. Надо избавиться от конвоира. А тогда гони... Лошадь не подведет?

— Не сумлевайся... Как стегану, сам черт не догонит. Как только мы спустились к речушке, я внезапно нанес солдату сильнейший удар в челюсть. Винтовка выпала у него из рук, и он упал на землю. Я спрыгнул за ним, подобрал свой паспорт и на ходу вскочил в тарантас.

— Прихватить бы усопшего — и концы в воду, — крестясь, проговорил мужик.

— Говорю тебе, гони правее моста!

Возчик стеганул лошадь, тарантас пронесся через мелководную речушку, и позади остались огороды и курные бани. Разгоряченный конь стремительно мчал нас в гору, но хозяин придерживал его:

— Не загнать бы жеребца. Слезай. Пройдись малость.

Я спрыгнул на землю и, держась за тарантас, бежал рядом, пока дорога шла в гору. [148]

Сверху село — как на ладони. И мы видим, что внизу уже тревога: от поповского дома в нашу сторону скакали всадники.

— Погоня! — вскрикнул крестьянин. — Садись!

Немилосердно настегивая лошадь, он гнал ее к лесу.

И когда из-за горизонта показались три всадника, размахивая над головами обнаженными шашками, я, не целясь, выстрелил из захваченной винтовки. Но не успел я ее перезарядить, как мы. были уже в лесу.

Проехав немного по извилистой лесной дороге, мы остановились и прислушались. Наши преследователи решили, видимо, прекратить погоню, опасаясь выстрелов из засады.

Выждав, мы пустили лошадь шагом и через час оказались на опушке леса. Вокруг многолетние дубы, некошеная трава, а дальше — ржаное поле до самого Шелашникова.

— Пронесло, отец!..

— Пронесло-то пронесло, — помолчав, ответил крестьянин, — да ума не приложу, куда теперь подаваться? Ведь моего жеребца в Исаклах даже малое дитя знает: первейшая лошадь в волости! Допытаются, и тогда я пропал. Меня жизни лишат, а семью по миру пустят.

Стащил с головы шапку, заскорузлыми пальцами поскреб затылок и как бы про себя вполголоса произнес:

— А что, ежели к товарищам в обоз? — Но сам испугался этой мысли и махнул рукой. — Не-ет! Отберут жеребца и спасибо не скажут. У них это запросто. Вот она, правда-то!

Я стоял возле его телеги, смотрел на него и думал, как успокоить человека.

— Иди в обоз, лошадь не отберут. А винтовку оставь себе на память.

— Да кто же ты такой, скажи на милость? На красного не похож, а своей рукой белого солдата лишил жизни. Чудной какой-то, право слово, чудной!.. Можа, из тех, [149] кто фальшивые деньги печатает? А? Задал ты мне думку, век не забуду твою подозрительную личность. Пропади ты пропадом со своей солью и с керенками, — с каким-то ожесточением произнес он и тронул лошадь.

— Спасибо тебе, добрый человек! — крикнул я ему вдогонку.

Но он будто и не слышал.

За семафором, у входных стрелок, меня нагнала санитарная летучка, а когда я подошел к деревянному перрону разъезда, там уже суетилось много людей. Худенькая сестра милосердия с красным крестиком на белоснежной косынке меняла лакированные туфли на каравай черного хлеба, пожилая дама предлагала шляпу с павлиньим пером, мужчина с бородкой «гвоздем» выменивал офицерские бриджи на жареную курицу.

Среди местных жителей и обитателей санитарного поезда, лузгая семечки, выделялись загорелые, дюжие, как на подбор, парии в пестрых деревенских рубахах, в сапогах военного образца и защитных брюках. Да это, наверное, разведчики белых, подумал я. Им ведь ничего не стоит захватить санитарный поезд, занять разъезд и держать его до прихода отряда. Надо предупредить командование!

Я забежал в кабинет дежурного и торопливо набросал на клочке бумаги: «Вне всякой очереди! Симбирск. Штарм, Тухачевскому и Куйбышеву, копия Бугульма комгруппы Ермолаеву. На разъезде Шелашниково конная разведка белых. От села Исаклы подходит пехотный полк с артиллерией. Дрозд».

— Немедленно передайте это по прямому проводу! — вместе с удостоверением контрразведки протянул я текст телеграммы начальнику разъезда.

Как пойманная птица затрепетала в руке начальника бумага, вот-вот, казалось, вырвется и улетит.

— Я не видел вашего удостоверения и депеши не видел и ничего не знаю, — шепотом произнес он, возвращая [150] мне текст телеграммы. — Немедленно уходите отсюда. Они уже контролируют разъезд и не спускают с меня глаз.

— Тогда передайте по селектору в Бугульму только два слова: «Шелашникове белые».

— Вас и меня прикончат на месте...

Бегу к главврачу санитарного поезда. Он не то завтракает, не то обедает.

— На разъезде белые разведчики. Нужно немедленно выбираться из ловушки...

— А вы уверены, что это действительно белоармейцы? — без тени волнения спросил он и, вытащив из-за воротника кителя салфетку, не торопясь вытер холеную бородку. — Любопытно!..

— Я их видел, и они, между прочим, вызывают не любопытство, а подозрение, — возмущенно заметил я.

— Но если это и так, любезный, они не имеют права задерживать санитарный поезд с международными знаками Красного Креста.

Где кончается преступная наивность интеллигента и где начинается явное предательство? — выбегая из купе врача, спрашивал я себя.

Последняя надежда на машиниста: может, он согласится увести летучку в нарушение святая святых железных дорог — без путевки...

Я бросился к паровозу.

— За пятнадцать лет впервой слышу — ехать без путевки, — выслушав меня, ответил машинист. — А ежели из Клявлина встречный? Линия однопутная, да и туман еще не рассеялся. Столкновением может кончиться эта затея!

Он допил кипяток, положил в железный сундучок консервную банку и поднялся.

Подошли помощник с масленкой в руке и кочегар с шуровкой.

— Что делать, ребята? — спросил машинист. В ответ молчание.

— С ума сойдешь с вами! — разозлился я и стал спускаться [151] с паровоза. — Вот дадут вам беляки шомполов, тогда быстрее соображать станете...

— Рискнем?! — предложил машинист. Помощник и кочегар согласились ехать.

Санитарный тронулся без предупредительных звонков, не было и паровозного гудка. Медики бросились к поезду, на ходу цепляясь за поручни, лезли в вагоны. Набирая скорость, состав шел в Клявлино.

Машинист и помощник, высунувшись из окон паровоза, напряженно всматривались вдаль, однако за молочной пеленой тумана ничего не было видно. Но вот лес кончился, впереди показались мельница и пристанционный поселок.

— Спасибо вам, товарищи! — Я попрощался с паровозной бригадой и, спрыгнув на ходу, увидел стоявшего на перроне седоусого, в форменной фуражке, начальника станции.

— Имею право пользоваться прямым проводом. Прошу немедленно вызвать Бугульму.

— Вы же видите, я занят приемом поезда сумасшедшего машиниста! — не глядя на меня, прокричал начальник станции.

Через минуту я был уже в комнате дежурного. Совсем юный телеграфист застучал ключом.

— Бугульма не отвечает, — пожал плечами телеграфист. Но в это время морзянка заработала: «Все, что сообщили нам, передайте Полупанову, — читал телеграфист ответ Бугульмы. — Найдете его на станции Дымка...»

С шумом распахнулась дверь, и в комнату вместе с начальником станции ввалилась группа военных.

— Фершалиц с клизмами вперед, а нас с винтовками позади? Пойми ты, куриная голова, там нужны не ночные горшки, а винтовки! — убеждал один начальника станции.

— Гидру контрреволюции — к стенке! — кричал другой, увешанный гранатами.

— Не могу-с... Вначале приказано отправить санитарный. [152] .. Запросите сами Бугульму, — как-то отрешенно твердил начальник станции.

Я вышел на перрон. На первом пути стояла санитарная летучка, рядом — небольшой состав с продовольствием для голодной Москвы, а за ними — воинский эшелон. Охрана не могла сдержать напор мешочников и спекулянтов — они заняли крыши, тормозные площадки, даже буфера вагонов.

Санитарный вскоре тронулся на Дымку. Я вскочил на подножку классного вагона и поднялся в тамбур.

Мимо проплывали исхоженные в детстве места.

За горой — речонка Уксада, там мельница с большим деревянным колесом. У водосброса я когда-то любил ловить гольцов. Вон в той дубовой роще собирал желуди, а в этом березнике — грузди...

Поезд мчался под уклон, оставляя позади перелески и необозримые поля ржи.

Мелькнул разъезд Маклауш, на горизонте показались гумна родного Семенкина... Паровоз, напрягая последние силы, преодолел глубокую выемку перед станцией Дымка, неожиданно резко затормозил и остановился.

Вдали послышались выстрелы.

— Что здесь происходит? — спросил я путевого обходчика, стоявшего с красным флажком.

— Кажись, погнали! — буркнул он в ответ.

Я побежал к станции и между семафором и массивным зданием мельницы, которая, словно средневековый замок, высилась вдали, увидел цепочку моряков. В полный рост, с винтовками наперевес, они шли к большому деревянному дому под железной крышей. Когда я приблизился к ним, высокий горбоносый матрос крикнул, указывая на меня:

— Гляди, братва, это ж, наверно, из их банды! Шлепнуть его, чтоб не путался!

— Провокатор! В расход его! — поддержал горбоносого другой матрос. [153]

— Никакой я не провокатор, товарищи, я свой...

— А откуда я могу знать, что ты свой? — стоял на своем матрос-верзила. — А ну бегом к нашему верховному! Он разберется, чи свой, чи беляк, — скомандовал он.

Под конвоем меня отвели за угол какой-то постройки, и здесь я увидел бугульминского военкома Просвиркина: на его загорелом лице кровоточила царапина, воротник помятого бушлата был порван, бескозырка испачкана. Он что-то объяснял бойцам, показывая то на стоявшую невдалеке мельницу, то на группу моряков, которые только что собирались меня «шлепнуть».

— Тимофеев? Ты откуда? — узнал меня Просвиркин.

— Что здесь происходит, товарищ военком? — в свою очередь спросил я.

— Сегодня утром тут беляки нашу дружину расстреляли... Потом расскажу, а теперь давай за мной — я с полупановцами захожу с фланга, чтобы прихлопнуть сволоту, засевшую в доме мукомола.

— А чем давать-то? Вот все мое оружие, — и я потряс своим чемоданчиком.

— Тоже мне... — выругался Просвиркин. — Бери его винтовку! — показал он на раненого матроса.

Я схватил винтовку и побежал за Просвиркиным. Вместе с другими моряками ворвался в дом мукомола Печерского и угодил под дуло револьвера притаившегося в темном углу белогвардейца. Офицер несколько раз нажал на курок, но раздались лишь слабые щелчки — барабан был пуст. Выбив штыком из рук офицера оружие, я сгоряча чуть не заколол его и поднявшего руки мукомола.

— Боже правый! Я вину свою сознаю, прошу пощады, требуйте, я все расскажу. Умоляю! — и мукомол упал на колени.

Своим оружием он мог бы защитить и себя, и офицера, но струсил.

— Я есть иностранец, у вас нет прав убивать пленного [154] офицера! Вы еще будете ответить за меня, — неожиданно обнаглел чехословацкий офицер.

— Именем революции! — выбрасывая руку с маузером, загремел Просвиркин.

— Не торопись, — остановил я его. — Покойники уносят с собой то, что бывает нужно живым. Давай сначала допросим их.

— Идет! Пусть рассказывает, гад, да только поскорей... Ну, говори все, как на духу! — прикрикнул он на мукомола.

— Выкладывайте все, что натворили здесь, а пощады просите у них, — показал я на вошедших в это время матросов, вместе с которыми был молодой парень с окровавленным лицом.

— Назаренко!? — воскликнул Просвиркин.

— Господи Иисусе! — перекрестился мельник. — Так его ж того... При мне это было...

— Воскрес из мертвых! — подходя к мельнику, дрогнувшим голосом произнес Назаренко. — Воскрес, чтоб тебя судить...

— Умоляю, примите во внимание...

— Примем, примем, ты только не торгуйся и не тяни! — и Просвиркин потряс перед лицом Печерского маузером.

— Я есть офицер, у меня нет даже маленького желания объяснять мальчишкам то, что имеет знать любой военный, — высокомерно заявил офицер. — Нашему отряду приказ: занять эту станцию, и мы это сделали.

— Это все? — закипая от гнева, проговорил Просвиркин и снова схватился за маузер.

— Нет, нет, — умоляюще произнес Печерский. — Мы расскажем все как было, без утайки.

Показания мельника дополнили рассказ случайно оставшегося в живых Назаренко. И тогда во всех подробностях мы узнали о страшной трагедии, разыгравшейся на этой маленькой станции. [155]