Опять у своих

На станции Бугульма под парами стояли два бронепоезда и небольшой воинский эшелон.

Я поспешил в город, чтобы повидаться с ревкомовцами и доложить обстановку: ведь Бугульма, находясь в глубоком тылу, была связана с Симбирском тонкой ниточкой — Волго-Бугульминской железной дорогой, которую белогвардейцы в любую минуту могли перерезать.

В ревштабе я узнал, что все его члены находятся на городском собрании.

Зал кинотеатра набит до отказа. Сквозь махорочный [123] дым еле виден накрытый кумачом стол. За столом — члены уездного ревкома: Петровская, Просвиркин, двое в военной форме, матрос и трое в гражданском.

Стоявший у стола президиума интеллигентного вида мужчина в очках и с маленькой бородкой закончил свою речь призывом обсудить вопрос о замене выборных командиров назначенными сверху.

Ему громко аплодировали.

Затем выступил смуглолицый, с рябинками на загорелом лице моряк. Матросская форма ладно сидела на нем. На плечевом ремне маузер в деревянной кобуре, за поясом наган, сбоку две гранаты, на груди крест-накрест пулеметные ленты.

— Наш бронепоезд «Свобода или смерть!» вооружен морскими пушками и станковыми пулеметами. Нас триста, но этого достаточно, чтобы здесь, под Бугульмой, преградить белым гадам путь. Порох наших пушек нюхали солдаты кайзера на Западном фронте и националисты Украины...

Глаза матроса горели, когда он рассказывал, как голодные рабочие подмосковного городка Коломна в короткий срок отремонтировали израненный бронепоезд.

— Кто это? — спросил я соседа.

— Не знаешь командира бронепоезда Андрея Полупанова? — удивился паренек.

Я действительно не знал этого человека, о котором уже тогда ходили легенды.

— Слово предоставляется командиру красноармейского отряда товарищу Волкову! — объявил Просвиркин.

К столу президиума подошел низкорослый веснушчатый человек в поношенной гимнастерке. Не по-военному расставил ноги, откашлялся, ладонью провел по непокорным рыжим волосам.

— Товарищи! Я из Петрограда, рабочий. Мне посчастливилось быть на Втором съезде Советов. Когда Ильич появился на трибуне, все поднялись, от взрыва рукоплесканий [124] и радостных возгласов дрожали стены Смольного. Владимир Ильич говорил о том, что государство сильно только тогда, когда массы все знают, обо всем могут судить и идут на все сознательно. Надо рассказать, объяснить людям, за что мы боремся, и народ пойдет за нами, за правдой!

Волков смахнул со лба капли пота и не спеша отошел от стола.

Затем выступил командир бронепоезда «Ленин» Сигизмунд Гулинский. Он рассказал о революционных событиях в октябре семнадцатого года в Минске, о том, как его бронепоезд громил мятежные войска генерала Корнилова...

— Теперь наш бронепоезд стоит на боевой вахте Бугульминского фронта. Мы не пожалеем своих жизней, но отстоим Советскую власть! Враг разобьет себе голову о стальную броню ленинской крепости!

Еще не умолкли аплодисменты, которыми зал наградил Гулинского, как у стола президиума выросла фигура широкоплечего человека, одетого во все кожаное.

— Товарищи! Братья по борьбе! — раздался его громовой голос. Он сделал длинную паузу и, глядя поверх голов присутствующих, продолжал: — Я командир отряда анархистов «Черные орлята». Не так давно мы слышали полные ненависти к презренной буржуазии слова: «Долой империалистическую войну! Да здравствуют полковые комитеты! Долой золотопогонников! Да здравствуют выборные командиры!» Мы радовались историческому событию. Золотопогонников мы изгнали, для борьбы с контрой матросы и солдаты избрали преданных пролетарской революции командиров. А что нам теперь предлагает этот интеллигент в очках? На сегодняшний день он преподносит чуждый нам лозунг: «Долой выборных командиров!» Так это же, товарищи, чистой воды контра!..

Не выпуская из рук винтовок, железнодорожники, местные дружинники, матросы и красноармейцы зашумели, [125] заспорили. Одни считали, что командиров надо избирать, другие возражали, говорили, что командиров надо назначать сверху. Председатель изо всех сил тряс колокольчиком. Петровская поднялась, что-то хотела сказать, но зал бушевал: никто никого не слушал. В президиуме также вспыхнул спор.

Неизвестно, как долго продолжалась бы эта «дискуссия», если бы не анархист. Он выхватил наган, трижды выстрелил в потолок, и шум внезапно прекратился.

— Революция в смертельной опасности, товарищи! — продолжил он. — Во всех концах России поднялась вражья сила. У нее есть и золото, и оружие. Враг радуется, слушая наши споры о том, устоят ли избранные революционной массой вожаки дружин и отрядов, или вся наша вооруженная братва погибнет от режима, который большевики хотят ввести в Красной Армии. А тогда что? Тогда бери нас голыми руками. Не допустим старорежимных порядков! Долой назначенных командиров и комиссаров! Да здравствует свобода, равенство и братство! Да здравствует анархия и мировая революция! Ура!..

И снова загремели аплодисменты.

Но вот постепенно страсти улеглись, наступила тишина, и Петровская стала говорить спокойно, твердо, уверенно.

— Товарищи, мы, коммунисты, всегда были и будем за сознательную дисциплину, которая удесятеряет наши силы. Победа немыслима без строжайшей дисциплины для всех! Я призываю вас помнить об этом...

Петровская говорила долго. Временами в зале слышались возгласы: «Правильно!», «Дело говорит!» А когда она кончила, зал одобрительно зашумел. Собрание было на стороне большевиков. Это подтвердило и голосование.

Я стал уже пробираться к ревкомовцам, чтобы поговорить с ними, как кто-то тронул меня за плечо. Это был Сахаб. Оказывается, его тоже отозвали из отряда Легаева, и [126] теперь он состоял для особых поручений при Просвиркине и Петровской.

— А это мой друг! — сказал Сахаб, потянув за рукав паренька в тюбетейке. — Садыком его зовут. Может, помнишь, он как-то приходил в эскадрон...

Петровская и Просвиркин о чем-то разговаривали с железнодорожниками, и мне пришлось подождать.

— Голова идет кругом! — сокрушался Просвиркин. — Собрался было в родное село за добровольцами, а тут неувязка: на бронепоездах нет хлеба.

— Железнодорожники ведь обещали раздобыть хлеб для матросов, — сказала Петровская.

Зал опустел. Мы присели на скамью, и я рассказал им о положении в Самаре, о том, что видел и слышал во вражеском тылу.

Катя вздохнула:

— Обстановка не в нашу пользу. Нужно сколачивать новые отряды бойцов. Видимо, пора готовить надежных людей для связи с губкомом, если не удастся удержать Бугульму...

В тот же вечер я уехал в Симбирск, чтобы доложить обо всем Семенову.

* * *

Над Симбирском уже спускались сумерки, когда я вошел в дом контрразведки и поднялся по знакомой деревянной лестнице.

Возле кабинета Семенова стояла группа девушек. Одна из них показалась мне удивительно знакомой. Где я видел эти синие глаза и такие длинные ресницы? Я взглянул на нее, она улыбнулась и, повернувшись к подруге, что-то тихо сказала ей. Уже у Семенова я вспомнил, что синеглазая — это Соня Бармашова с Трубочного!

На Трубочном заводе, который Куйбышев называл «цитаделью революции», работало около двенадцати тысяч девушек и женщин. А ведь в городе были и другие заводы [127] и фабрики, пристани и железнодорожные мастерские, где также работали женщины. Многие из них не ждали, когда их позовут, а сами шли туда, где нужна была их помощь. Они не думали об опасности, связанной с работой в контрразведке, и готовы были выполнять любые задания. Именно такой была Соня Бармашова, которая, рискуя жизнью, не раз ходила в Самару, выполняя важные задания. Но однажды недалеко от станции Якушкино ее схватила вражеская войсковая разведка...

— А, Дрозд! Заходи, заходи! — услышал я голос Семенова, лишь только приоткрыл дверь его кабинета.

Семенов был в хорошем настроении и встретил меня чуть ли не с распростертыми объятиями.

— Видал? — проговорил он, поднявшись мне навстречу. — Одна другой краше! Горючий материал... Наши бесценные помощницы. Одобряешь? — и с лукавой улыбкой кивнул на дверь.

Я ответил, что с таким резервом можно творить чудеса.

— Ну а теперь докладывай. Кое-что о твоих похождениях я уже знаю от Кожевникова и из твоего донесения, но хотел бы, чтобы ты рассказал подробно о каждом своем шаге.

Я начал с того, что так волновало всех, — с внезапного падения Самары.

— Из газет и от подпольщиков я узнал, что еще до вступления в ночь на 8 июня чехословаков в городе ожили притаившиеся в Самаре эсеры и белогвардейцы. Выехавший на линию обороны в район реки Самарки комендант города Рыбин в двух-трех кварталах от партийного клуба, где помещался штаб охраны, был схвачен белогвардейцами.

— Погоди, погоди, — остановил меня Семенов. — Ведь Андрей Рыбин сам примыкал к эсерам. Возможно, он просто переметнулся к белякам?

— Нет. Рыбин был жестоко избит и в бессознательном состоянии доставлен на станцию Самара, где в одной [128] из комнат вокзала находились под охраной в качестве заложников другие советские работники.

— Ежели так, — в раздумье произнес Семенов, — виноват в чем-то и я: будучи начальником группы военного контроля, проглядел заклятых врагов революции. Ты, наверное, слышал такие фамилии: Брушвит, Климушкин, Фортунатов. Этих мерзавцев, контрреволюционеров мы собирались арестовать, но их кто-то предупредил, и им удалось скрыться. В отношении врагов гуманность, как видишь, может обернуться большим злом. — Семенов был явно расстроен. — И самосуды в Самаре все продолжаются?

— На совещании «социалистических партий», созванном после ухода из Самары наших, даже меньшевики высказались против самосудов, хотя председатель Комуча Вольский и назвал этот разбой «гневом народа».

— А чехословаки принимают участие в расстрелах?

— Зверствуют, конечно, белогвардейцы, хотя нередко на помощь им приходят эсеры и обманутые чехословацкие солдаты. На станции Кряж в день захвата Самары были расстреляны 300 человек. Расстреливают без разбора всех красноармейцев, всех, кто оказывает хотя бы малейшее сопротивление. Так была расстреляна красноармейка латышка Мария Вагнер. Ставят к стенке не только коммунистов, но и заподозренных в сочувствии Советской власти чехов, словаков, венгров, китайцев, югославов, поляков. Пятого июня под Самарой был повешен чех Поспишил...

— Как, Иозеф Поспишил, который от имени чехословацкой секции РКП (б) в Самаре подписал воззвание, заклеймившее контрреволюционную политику руководителей мятежа?

— Нет, командир артиллерийской батареи 1-го чехословацкого революционного полка Красной Армии. Он был арестован при захвате Пензы и повешен для устрашения легионеров... [129]

— А что ты слышал о гибели председателя ревтрибунала товарища Венцека?

— На улице его опознал какой-то торговец. Белогвардейцы арестовали Венцека и повели в тюрьму. Но по дороге озверевшая толпа черносотенцев растерзала его...

— Какой душевный человек был наш Францишек Янович! — вздохнул Семенов. — В партии с девятьсот четвертого года... И сколько ему пришлось перестрадать, живя на нелегальном положении, в ссылках...

— К сожалению, Иван Яковлевич, самосуд был учинен не только над Венцеком, но и над многими другими коммунистами... Погибли заведующий отделом горсовета Штыркин, член коллегии по формированию Красной Армии Шульц, известный в Самаре рабочий поэт Конихин, руководитель татарской секции РКП(б) Абас Алеев. Это только те, о ком мне удалось узнать...

Семенов молча выслушал это мое сообщение, и по его лицу было видно, как тяжело переживает он гибель людей, которых знал лично и с которыми его сроднила работа.

— А что слышно о председателе горисполкома Александре Масленникове?

— Содержится под особым надзором в одиночной камере самарской тюрьмы.

— Жив, значит... И то слава аллаху! Ну а каковы общие наши потери?..

— Несколько сот человек убиты только в самом городе. Газета «Самарские ведомости» 26 июня сообщила, что арестованы и находятся в тюрьме 1600 человек. На самом же деле значительно больше.

— Кто допрашивает арестованных?

— Контрразведка белочехов, контрразведка «народной армии» и следственная комиссия штаба охраны города.

— Где находится штаб чехословацких войск?

— Сначала занимал помещение штаба Приволжского военного округа — гимназию Хованской. Но вскоре почему [130] -то переехал в гостиницу... А штаб «новой» армии разместился на Саратовской улице, напротив цирка.

— В штаб Приволжского округа белочехи, конечно, не сами пришли, их привели туда офицеры, служившие в этом штабе. В свое время я говорил об этом Валериану Владимировичу. Когда будешь докладывать ему, он, вероятно, вспомнит о нашем разговоре. — Семенов вышел из-за стола и в волнении несколько раз прошелся из угла в угол. — Да, — перевел он разговор на другую тему, — а что слышно о летчиках, которые служили у нас? Летали они, помню, неохотно: то бензину просили, то спирту для протирки плоскостей, то револьверов и биноклей им не хватало... Им был дан приказ: в случае невозможности эвакуироваться, аэропланы уничтожить...

Беспокойство Семенова за судьбу гидроотряда заставило меня вспомнить собрание подпольщиков в Самаре и сообщение Ивана Абрикосова о том, что от своего дружка, матроса гидроотряда Петра Неженцева, он слышал, будто у летчиков теперь есть все: и бензин, и спирт, и патроны, и мясные консервы, и шоколад...

— По-моему, не хватает лишь совести, — добавил я от себя, рассказав обо всем этом Семенову.

Возмущенный Семенов только покачал головой:

— Значит, недаром я не доверял этим важным господам офицерам...

— Но есть дела и посерьезнее, — продолжал я. — Как сообщил тогда же Абрикосов, одного парня, Володьку Иванова, подозревают в том, что он одновременно работает и на нас, и на белых.

— А доказательства? — насторожился Семенов.

— Иванов интересуется фамилиями телеграфистов в Самаре, которые работают на нас, пытается узнать состав группы Якова Кожевникова... Ищет случая познакомиться с самим Яшей, чтобы пригласить его в ресторан...

Семенов помрачнел. [131]

— Говорили, будто смертная казнь в память о бескровном перевороте в октябре семнадцатого скоро будет отменена. Но зачем же ее отменять, если такие гады еще ползают по нашей земле. Впрочем... — Семенов задумался. — А что, если это неправда? Ведь Иванов — рабочий, а не какой-то там купец. Он же пролетарий!

— Провокаторы Башкин и Еремеев — тоже рабочие и тоже с Трубочного завода. Да мало ли чего бывает...

Семенов внимательно посмотрел на меня, хотел что-то сказать, но в это время зазвонил телефон.

Семенов поднял трубку, послушал, быстро вышел из-за стола и, приоткрыв дверь, крикнул дежурному:

— Пролетку! Да побыстрей! — И, уже обращаясь ко мне, объяснил: — Куйбышев вызывает. Поедешь со мной. Он любит выслушивать вашего брата самолично — уважает первоисточник. Что не успел рассказать, доскажешь Валериану Владимировичу.

Троицкая гостиница, в которой жил Куйбышев, чем-то напоминала монастырское подворье. Шагая по коридору, мы услышали звуки скрипки.

— Неужели это Валериан Владимирович? — удивился Семенов, когда мы подошли к номеру Куйбышева. — А я и не знал, что он скрипач.

Дверь открыл сухонький старичок в белом халате.

— Валериан Владимирович прихварывает, так уж вы не задерживайтесь, не утомляйте его, — предупредил он нас.

— Прихварывает, говорите? — Семенов подозрительно покосился на врача. — Как же это так, только что был здоров, и вот уже болен...

— Люди болеют не по расписанию, уважаемый, — произнес врач, заслонив собой дверь номера.

— Не беспокойтесь, доктор. Мы ему такое сообщим, что он вмиг выздоровеет.

Семенов легонько отстранил старика, и мы вошли в комнату. [132]

— Ну и ну! — услышали мы за спиною изумленный возглас врача.

У окна вполоборота стоял среднего роста мужчина в полувоенной форме. Его густые волосы были аккуратно зачесаны назад. В левой опущенной руке он держал скрипку, в правой — смычок. Чувствовалось, что он недоволен нашим вторжением.

— Доброго здоровья, Валериан Владимирович! — приветствовал Куйбышева Семенов. Я молча поклонился.

Лицо Куйбышева посветлело.

— Здравствуйте, дорогие... Ну вот и вернулся Тимофеев. Молодец!

— Не Тимофеев, а Дрозд, — полушутя поправил Семенов.

— Знакомьтесь, Михаил Николаевич. Тимофеев-Дрозд — мой товарищ, в одной мастерской в Самаре на Трубочном работали. А сейчас наш разведчик, явился с первого задания.

Так я познакомился с Михаилом Николаевичем Тухачевским, незадолго до того назначенным командующим Первой армией, в кадрах которой числился и я. Тухачевский осторожно положил скрипку в футляр, протянул мне руку и назвал себя.

— Садись и рассказывай, какие новости привез, товарищ Тимофеев, виноват, Дрозд, — поправился Куйбышев.

Он сел на диван и предложил рядом с собой место Тухачевскому:

— Послушаем, Михаил Николаевич?..

— С удовольствием, — согласился тот.

— Не знаю, с чего начать... — смутился я.

— Говорят, лицо — зеркало души, — улыбнулся Валериан Владимирович, — вот и начинай с внешнего облика города.

— Наверное, вам уже многое известно о Самаре. Поэтому, если я буду повторять кого-то, остановите меня, — попросил я. [133]

— А ты, брат, бери быка за рога — не ошибешься! — подбодрил меня Семенов.

— Самара — это тяжело больной город. Жизнь там замерла. Оживление — только в ресторанах да на базарах. И днем и ночью по улицам снуют патрули. При малейшем подозрении людей хватают и нередко расстреливают на месте. Рабочие бегут из города...

— А кто из учредиловцев больше всего усердствует? — перебил меня Куйбышев.

— Судя по газетным сообщениям, да и подпольщики рассказывают, тон задают руководители Комуча — Вольский, Брушвит, Климушкин, а в последнее время еще и Фортунатов, Нестеров...

— Правые эсеры, — пояснил Куйбышев Тухачевскому. — Брушвит — сын фабриканта, въехал в Самару на площадке чехословацкого бронепоезда, а Вольский — в штабном вагоне командира чехословацкой дивизии. Эти господа не только передали командованию мятежного корпуса сведения о численности и дислокации частей Красной Армии в Самаре, но и предложили разработанный ими совместно с полковником Генштаба монархистом Галкиным план захвата Самары.

Тухачевский неодобрительно покачал головой, а Куйбышев продолжал:

— Меня интересует генерал Шарпантье. Весной он был назначен военным руководителем Самарского губвоенкомата, а когда город стал готовиться к обороне, мы предложили ему принять командование артиллерией, поскольку он генерал от артиллерии. Он долго отказывался, но все же согласился дать указание, где установить батареи, и определить их задачи... Так вот, остался ли он в Самаре?

— Мне рассказывали, что член Комуча Климушкин еще до падения Самары вел переговоры с командующим Приволжским военным округом Красной Армии, а затем и с генералом Шарпантье, — продолжал я свой рассказ. — [134] А когда в город вступили чехословацкие войска, Шарпантье поступил на службу в армию Комуча.

— А как относятся к чешским легионерам кадеты? — продолжал задавать мне вопросы Куйбышев.

— Когда Климушкин вел переговоры с генералом Шарпантье, одновременно он вел переговоры с кадетом Подбельским. Тот, исходя из заверений Климушкина, что чехи уйдут с Волги, как только позволят обстоятельства, заявил, что в таком случае кадеты принимать участие в гражданской войне не будут. Но сегодня они поют уже по-другому и не скрывают этого. Другой кадет — Липовецкий на митинге-диспуте, устроенном эсерами и меньшевиками в помещении кинотеатра «Триумф» на тему «Революция и контрреволюция», заявил, что социалисты, то есть меньшевики и эсеры, говорят теперь то же самое, что говорили кадеты задолго до Октябрьской революции. — И я положил на стол номер газеты «Волжский день».

— Посмотрим потом, — сказал Куйбышев. — А теперь скажи, что, по-твоему, сегодня больше всего волнует самарские газеты?

— Трудно сказать — уж очень о многом они пишут.

— Ну а все же?

— О целях переворота и падении Советской власти, о задачах демократии Учредительного собрания, опирающегося на все «социалистические» партии, за исключением, конечно, партии большевиков, борьбу с которой они провозгласили во всероссийском масштабе...

— Мерзавцы! — не выдержал Семенов.

— Много пишут о каких-то невыполненных большевиками обещаниях, о необходимости продолжать войну с немцами, о совместных с союзниками действиях...

Неожиданно в разговор включился Тухачевский.

— Меня интересует группа эсерствующих деятелей Комуча. Кто они: профессиональные революционеры или военные?

На этот вопрос ответил Куйбышев: [135]

— Климушкин — из крестьян Самарской губернии, десять лет пробыл на каторге; Фортунатов — член Учредительного собрания от Самары, правый эсер, кажется, член ЦК этой партии, до Октябрьской победы ничем себя не проявил; Брушвит — правый эсер, техник-телеграфист, делегат Учредительного собрания от Самарской губернии.

— Брушвит — техник-телеграфист? — воскликнул встревоженный чем-то Семенов. — На телеграфе эта шельма окопалась уже во время войны. И никакой он не техник... А по всем статьям типичный интеллигент-приспособленец...

Тухачевский никак не отреагировал на эту реплику. Глядя на меня в упор, он спросил:

— А вы можете доложить, каковы их успехи в формировании армии?

Я ожидал, что этот вопрос будет задан, считал его главным и с любопытством посмотрел на Тухачевского.

— В Самаре формируются два пехотных полка: один — в артиллерийских казармах, другой — в казармах бывшего гусарского полка. Вспомогательная рота формируется в казармах саперного батальона. Надо сказать, подпольщики довольно успешно ведут агитацию среди солдат...

— А не можете ли вы по памяти набросать общую дислокацию воинских учреждений и частей Самарского гарнизона? — прервал меня командарм.

— Расположение артиллерийских батарей, пулеметных точек, военных складов, заградительных постов вокруг города, линий полевой телефонной связи, штабов — все это нанесено на старую карту городской земской управы. Я предлагал подпольщикам отправить со мной эту карту, но они считали, что есть более надежный способ доставить ее в Симбирск.

— Это в самом деле так! — подтвердил Валериан Владимирович. — Скоро вы увидите эту карту. [136]

— Буду рад с нею ознакомиться, — сказал Тухачевский и спросил меня: — А как формируется добровольческая армия?

— Добровольно записываются в нее лишь офицеры, студенты да гимназисты. Население не проявляет желания идти в эту армию, и Комуч готовится провести насильственную мобилизацию. О настроениях призывников говорит такой любопытный факт. 5 июля они организовали в Самаре, на площади у памятника Александру Второму, митинг протеста против мобилизации в армию Комуча. Затем участники митинга прошли по Дворянской улице с песенкой:

— Можете ли вы сказать, сколько примерно офицеров записалось в добровольческую армию? — спросил Тухачевский, а Куйбышев тут же добавил, что этими сведениями интересуется и председатель Высшей военной инспекции Николай Ильич Подвойский.

— Что-то около двух тысяч, но за точность поручиться не могу, так как цифры, которыми я располагаю, противоречивы.

— А известны ли тебе фамилии хотя бы нескольких добровольно записавшихся офицеров? — задал мне вопрос Семенов.

— Нет. Знаю только, что некоторые офицеры из штаба Приволжского военного округа, которые служили у нас, перешли в «народную армию».

Семенов даже вскочил.

— Именно об этом я и докладывал вам тогда, товарищ Куйбышев, помните?

Куйбышев промолчал. Чтобы как-то сгладить создавшуюся неловкость, Тухачевский спросил:

— Что еще вы можете доложить о формировании добровольческой армии? [137]

— Знаю о формировании капитаном Каппелем не то отряда, не то добровольческой дружины — в основном из офицеров. «Волжское слово» писало, что гарнизон Самары пополняется уральскими казаками, тоже добровольцами...

— Повтори, пожалуйста, о чем писало «Волжское слово», — попросил Куйбышев.

— О том, что из Николаевского уезда в Самару прибыли казаки...

— Понятно! Продолжай, продолжай и докладывай обо всем, что слышал и что видел в царстве Комуча. И побольше фактов. Мы разберемся в них сами...

И я рассказал о своих встречах с офицерами, которые, подвыпив, намекали на то, что-де чехословацкий мятеж — это запланированная союзниками стратегическая операция.

Куйбышев дружески коснулся руки Тухачевского:

— К величайшему сожалению, лишь теперь становится известным, что «стратегическая операция», как эсеры называют «Волжский фронт», была задумана сразу же после Октябрьской революции. Каково?! Разве не готовилась она уже тогда, когда распространяли слух, будто эвакуация чехословацкого корпуса из России через Мурманский порт согласована с германским послом графом Мирбахом и что чехословацкие части будут потоплены немецкими подводными лодками в Северном Ледовитом океане? И тогда чешские легионеры заявили, что они «на собственный риск и страх» будут пробиваться с оружием в руках во Владивосток. Мы располагаем точными данными о том, что союзники ловко использовали все это.

Ознакомившись с привезенным мною донесением Кожевникова о дислокации чехословацкого корпуса, Тухачевский с улыбкой заметил:

— Если это не «подарок» чехословацкой контрразведки, премного благодарен, — и положил донесение в карман френча. — Вы доставили важные сведения. Но я должен откровенно сказать, — Тухачевский посмотрел мне в [138] глаза, — что вы еще не научились обобщать свои наблюдения, делать из них выводы. Но это дело наживное. Главное же, вы объехали большую территорию и увидели собственными глазами то, о чем мы здесь могли только догадываться. Это очень важно, и я поздравляю вас с первым успехом.

Поздравил меня и Куйбышев.

— А теперь нам хотелось бы услышать, — сказал он, — какое впечатление произвел на тебя наш тыл: о чем толкуют наши бойцы и командиры — ведь ты встречался с ними?

Я подробно доложил обо всем, что мне довелось увидеть и услышать по пути от Бугульмы до Симбирска.

— Вот вы рассказали, как проходил в Бугульме спор о том, следует ли сохранить выборность командиров или перейти к их назначению, — заговорил Тухачевский. — Безусловно, выборность уже изжила себя. Это вчерашний день нашей армии. Но мне хочется знать, какими же командирами недовольны красноармейцы.

Ответил я не сразу. Я знал, что сам Тухачевский был поручиком старой армии и что мой ответ может задеть и его лично. Но все же я решил быть откровенным.

— Люди прежде всего недовольны теми командирами, которые раньше были офицерами.

— А почему недовольны?

— Как почему? Почти каждый из них — сын дворянина, фабриканта, кулака или попа, то есть наш классовый враг. Вот, например, полковник Махин: ему Советская власть доверила пост начальника штаба Уфимской группировки войск Красной Армии, а он рассредоточил войска, а сам, да еще со штабом, переметнулся к чехословакам: «Вот вам карта обороны Уфы, дислокация, численность Уфимской группировки — смело занимайте Уфу...» И белочехи захватили Уфу, а мы понесли огромные потери. Скажите, разве я не прав?

— Значит, настроения не в пользу бывшего офицерства? [139] Кого же в таком случае будем назначать командирами? — спросил Куйбышев.

— Осенью прошлого года вы сами, Валериан Владимирович, призывали нас, красногвардейцев, выбирать командиров. Помните? Мы, трубочники, когда отправлялись против Дутова, избрали командиром своей роты токаря Кузьмичева и не ошиблись.

— Тогда это было правильно, — согласился Куйбышев. — Но теперь мы создаем регулярную армию. И если мы хотим победить, мы должны найти грамотных в военном отношении командиров...

— Мы сами виноваты в том, — как бы продолжил мысль Валериана Владимировича Тухачевский, — что не смогли объяснить бойцам ту простую истину, что в любой войне, в том числе и в гражданской, необходим строго научный подход к решению тактических задач. А на это способны только специалисты... Можно избирать старост в деревне, а в армии... Ведь врача не выбирают. Командир — такой же специалист, как и хирург, только военный, могущий обобщить систему знаний и умеющий применять их в бою.

Чувствовалось, что Тухачевский глубоко и всесторонне продумал этот непростой вопрос.

— Офицер — это официальный представитель правительства с неограниченными полномочиями, — поддержал его Куйбышев. — Но если командира избирают, значит, он подчиненное выборщикам лицо со всеми вытекающими отсюда последствиями. А это уже партизанщина.

— Перед назначением на ваш фронт, — сказал Тухачевский, — я был приглашен к Ленину. Владимир Ильич говорил о строительстве Красной Армии как о вопросе совершенно новом и необычайно сложном... Ленин напомнил и о том, что в кратчайший срок нам предстоит решить вопрос о так называемой эшелонной войне. Но как решить эту проблему без опытных кадров?

— Смертельная опасность для республики, — заметил Куйбышев, — усугубляется еще тем, что и до сих пор кое-кто [140] в Высшем военном совете Красной Армии, да и мы здесь, на местах, оценивали мятеж чехословацкого корпуса лишь как эпизод. Об этом я докладывал Николаю Ильичу Подвойскому раньше.

— Но события на Волге, — продолжал Тухачевский, — приняли угрожающий характер именно потому, что здесь не было создано крупных воинских соединений. Когда неделю назад я прибыл на станцию Инза, штаб 1-й армии, которой поручено мне командовать, состоял лишь из пяти человек: начальника штаба, начальника оперативного отдела, комиссара штаба, начальника снабжения и казначея. Никакого аппарата! Боевой состав армии никому не был известен. Да и сейчас армия насчитывает всего около пяти тысяч штыков, то есть является армией только по названию. Полупартизанские отряды и дружины разбросаны от Сызрани и Сенгилея до Бугульмы; их взаимоотношения с командующими «группами войск», «фронтами» до сих пор невероятно запутаны — кто кому подчиняется, часто трудно установить. Формирование армии пока что носит стихийный характер. Существуют сотни отрядов самой разнообразной численности и боеспособности. Ни о какой серьезной дисциплине пока нет и речи. И все же я уверен, что скоро наша армия будет первой не только по номеру, по и в организационном отношении.

— Но как скоро это будет? — раздался голос Семенова.

— Нам нужно покончить с местными «фронтами» и «группами» сельского значения и укомплектовать штабы знающими военное дело офицерами, — ответил Тухачевский. — Конечно, будем принимать их только после самой тщательной проверки и при условии благонадежности или хотя бы лояльности. В этом вижу свой долг. Без мобилизации офицеров создать регулярную Красную Армию немыслимо! За несколько дней свои командные кадры не подготовить... [141]

Хотя я не считал возможным доверять бывшим офицерам, но слова Тухачевского убедили меня, что на том этапе необходимо было использовать военспецов и объективно оценивать их достоинства. И, как бы продолжая свою, а теперь уже и мою мысль, Тухачевский, повернувшись к Куйбышеву, спросил:

— Валериан Владимирович! А что, если обратиться к бывшим офицерам — моим пензенским землякам? Думаю, что они разберутся, где настоящие друзья и где враги нашего отечества.

— Хотите знать мое мнение, Михаил Николаевич, извольте: я уверен, что воззвание найдет отклик среди офицерства... Мой совет: не откладывайте это полезное дело.

Воспользовавшись короткой паузой, Семенов сказал мне:

— У тебя все или есть еще о чем доложить?

В это время раздался телефонный звонок. Семенов снял трубку и передал ее Куйбышеву:

— Вас, Валериан Владимирович. Куйбышев глянул на меня:

— Ну-ну, развивай, если что интересное осталось.

— В Самаре я познакомился с балериной Сарычевой, а вскоре подпольщики установили, что эта особа связана с американской миссией... На вечеринке у Сарычевой встретил недавно приехавшего из Москвы представительного господина по имени Анатолий Корнилович. Как видно, он не привык даром терять драгоценное время. И когда мы встретились второй раз, он не стал расхваливать Америку, американцев, их образ жизни, а, зная, что я коммерсант, предложил мне сотрудничать с американской экономической фирмой.

— А ты что ответил? — улыбнулся Куйбышев.

— Сказал, подумаю. Дело-то рискованное, Валериан Владимирович. Доложил Кожевникову. Яков поразмыслил и во избежание провала рекомендовал мне воздержаться, не принимать предложение этого господина. [142]

— Как ты думаешь, Вячеслав, с какой целью пожаловал в Самару этот тип? — почему-то по имени обратился ко мне Куйбышев.

— Его приятельница балерина Сарычева говорила, хотя вряд ли этому можно верить, будто он разыскивает жену своего друга, имя которого от меня скрывали... Сарычева предложила мне съездить с ней в Белебей, куда нелегкая занесла жену какого-то очень важного господина: он-де живет в голодной Москве, а супругу как бы для откорма отправил в далекий Белебей. Покровитель настаивает, а ехать одной по теперешним временам опасно... Связь Москвы с захолустным Белебеем показалась мне более чем подозрительной, и я согласился сопровождать Сарычеву в Белебей. Кожевников считает, что ехать надо.

— То, что ты приглянулся балерине, это мне понятно. А вот чем ты расположил к себе этого типа? — в шутливом тоне продолжал беседу Куйбышев.

— Моей заслуги в том, Валериан Владимирович, нет никакой. Враги открыто вербуют сторонников Комуча, противников нашей партии и, представьте, находят. Находят даже в пролетарской рабочей среде. Вот вам свежий пример со слесарем Володькой Ивановым...

— Как это странно! — проговорил Тухачевский... — Но продолжайте.

Куйбышев сидел, поглядывая то на меня, то на Семенова, затем откинулся назад и, ухватившись за спинку стоявшего перед ним стула, глухо заговорил:

— Что будем делать, Иван Яковлевич?

Семенов наморщил лоб, посмотрел куда-то в сторону и спокойно проговорил:

— Нельзя так сразу, товарищ Куйбышев. Мне надо сначала подумать самому, посоветоваться с Кожевниковым, а уж потом... Ведь из всего сказанного здесь Дроздом ясно пока одно: Корнилович — птица высокого полета! И кто знает, возможно, придется обратиться за советом в Москву... [143]