По тылам белочехов

Поезд еще не успел тронуться, а в купе уже разгорелся спор. Я лежу на средней полке и вслушиваюсь в голоса пассажиров.

— Черт знает что творится, — возмущается землемер в форменной фуражке. — Комитет членов Учредительного собрания — признанная народом власть. Его слово — закон для всех. Приказал — повинуйся. А наши господа депутаты [110] кокетничают с красными профсоюзами, сватаются...

— Надавать бы им оплеух да выставить за порог, — поддержал землемера коренастый мужчина в суконной поддевке и лакированных сапогах. — Мы строили фабрики, паровые мельницы, рисковали своим добром, а теперь отдать нажитое под контроль каких-то Галахов? Нет-с, мы сумеем постоять за свое!..

— Пропьют, видит бог, пропьют эти лодыри Россию! — басил нетрезвым голосом тучный, облысевший священник. — Великое зло на земле от фабрик. Смута людская от них, словоблудие и неверие. Надо закрыть все фабрики, и на земле воцарится благоденствие.

— Вы, батюшка, отстали от жизни. В Европе аэропланы, автомобили, танки изготовляют, а вы даже ткацкие фабрики предлагаете закрыть, — возразил землемер. — Подрясничек-то ваш не самотканый ведь, а из тончайшей материи фабричной работы. Вот, к примеру, Америка...

Трижды прозвучал станционный колокол, и спор внезапно погас. Священник истово перекрестился, его примеру последовали другие. За окном медленно проплыла окраина Самары — Безымянка.

Вскоре спор возобновился — говорили о том, согласятся ли профсоюзы добровольно передать старым хозяевам рационализированные предприятия или Комуч заставит их выполнить его волю. Разговор этот мне изрядно надоел, и я перестал следить за его развитием. К тому же меня больше интересовало, кто содержит «чудесный островок» на Дворянской улице и что может дать самарским подпольщикам наблюдение за ним. С этими мыслями я и попытался уснуть, но не мог, хотя две последние ночи провел почти без сна.

Вдруг мое внимание привлек пассажир в наброшенной на плечи офицерской шинели, под которой виднелся поношенный китель. Его пожелтевшее, осунувшееся лицо говорило о том, что он, видимо, совсем недавно встал с госпитальной койки. Рядом с ним сидели две немолодые дамы. [111] Они вели какой-то пустой разговор со своим соседом, внешне чем-то напоминавшим врача, а затем что-то спросили у офицера. Я расслышал только его ответ.

— Я попович, у отца весь доход с полоски. Думаю все же, что отец не откажется какое-то время кормить защитника отечества! — с горькой иронией произнес офицер. — А потом посмотрим...

— На службу куда-нибудь? — спросил пассажир, которого я принял за доктора. — А кто вы по специальности?

— Моя специальность? Убивать людей! Прямо из духовной семинарии попал в школу прапорщиков. Два года просидел в окопах, а затем два года — после газовой атаки в Мазурских озерах в 1915 году — по госпиталям валялся. Другие за это время образование получили, а я? Теперь опять белоподкладочники верховодят, нас, как пешек, на темные дела толкают!

— Россию, молодой человек, от немцев и большевиков защищать надобно, — назидательно произнес священник.

— Не от бога ли вы это слышали? — раздраженно прервал его офицер. — Разве мы обязаны жертвовать своей жизнью ради фабрикантов и помещиков?

— По обличью вы человек с искрой божией, интеллигентный, а рассуждаете, как товарищи на митингах, — укоризненно произнес батюшка.

— Товарищи на митингах — мои товарищи. Мы вместе в окопах страдали, стыли и гнили... И теперь вместе будем!

— Это недостойно русского офицера! — возмутился доктор.

— А мы сами разберемся, что достойно, а что недостойно! — неожиданно спокойно ответил офицер. Он поднялся, взял чемодан и направился к выходу.

Священник перекрестился.

— Развращение коснулось всего народа. Сын духовного лица, а о чем помышляет... О господи! [112]

— Случай уникальный. Офицер и так настроен! — заметила одна из дам. — У меня два брата офицеры, но рассуждают они по-другому...

— Бацилла демагогии поразила многих очень быстро и глубоко, — драматическим голосом произнес доктор, ни к кому не обращаясь.

— У нас в Воронеже сын священника Снесарева, Андрей Евгеньевич, — одаренная личность. Может быть, слышали о нем? — продолжала дама. — Университет окончил, стал математиком, потом лингвистом. Можете себе представить, четырнадцать языков знает. И вдруг увлекся пением, закончил консерваторию и дебютировал в Большом театре в «Гугенотах». В частных концертах пел с Собиновым. Затем поступил на военную службу и, ко всеобщему изумлению, стал востоковедом, военным географом, написал много книг и даже учебник по военной географии России. Генерал-лейтенантом был, а нынче, говорят, у красных войсками командует.

— Боже мой! За кого пошел сражаться? — вздыхая, проговорила другая дама.

Настроение покинувшего вагон офицера меня порадовало. Этот в белую армию не пойдет. И таких с каждым днем будет все больше. Посмотрев в окно, я увидел, что мы проезжаем узловую станцию Кинель.

На станции Кротовка, где мне предстояло сделать пересадку, вместе с толпой пассажиров я направился к платформе узкоколейки — там уже стоял поезд на Сургут. Но не успел я дойти до своего вагона, как раздался третий звонок; пришлось на ходу вскочить на подножку соседнего. Кондуктор попросил подняться в вагон. Это был вагон второго класса. Чтобы не задеть стоявших в неосвещенном тамбуре офицера и какого-то молодого человека в штатском, я осторожно прошел мимо них и направился в противоположный конец коридора, поближе к своему вагону, как вдруг за моей спиной раздался голос, который показался мне знакомым: [113]

— Позвольте, позвольте! Это по меньшей мере невежливо проходить мимо старых знакомых.

Я оглянулся и увидел голицынского агронома в офицерской форме с погонами поручика.

— Рад вас видеть! — произнес я, поклонившись, и хотел было следовать дальше, но понял, что мне это не удастся, и остановился.

— Рады? Извините, но я этому не верю. Впрочем, далеко ли путь держите?

— Вероятно, туда же, куда и вы.

— А не думаете ли вы, что вас там могут повесить? Кое-кто не забыл, с каким усердием вы занимались реквизицией священной собственности.

« — Я только выполнял приказ, как и вы. Мы делали одно общее дело.

— Неужели? А я и не догадывался, — разглядывая меня, продолжал агроном. — Чем же вы сейчас занимаетесь? По-прежнему организуете коммуны? Или вам наскучила политика?

Он говорил громко и подчеркнуто иронически, чтобы привлечь внимание пассажиров.

— Сейчас я занимаюсь своим настоящим делом. Я коммивояжер, а еду в имение князя Голицына, чтобы забрать припрятанное там оружие, деньги и еще кое-что...

— Ваши басни я дослушаю в другом месте. Дмитрий Петрович! — окликнул он офицера, вышедшего из купе. — Вот не думал, что встречу вас здесь!

Агроном подошел к невысокого роста, сухощавому большеголовому штабс-капитану, обнял его и что-то стал ему шептать.

Судя по тому, как штабс-капитан исподлобья смотрел на меня, нетрудно было догадаться, что говорил ему агроном. До станции Сургут рукой подать, обязательно сдадут, мерзавцы, коменданту, подумал я. Выход был один: попытаться выпрыгнуть на ходу из поезда. Закурив папиросу, я шагнул в тамбур и нажал на ручку двери. [114]

— Что вы делаете? Просквозит! Смотрите, как дует, — запротестовал собеседник агронома.

— Боитесь простудиться, не стойте у двери, — тихо сказал я ему и, рывком отворив дверь, выбросился с чемоданом из вагона.

Толчок был довольно сильный, и, скатившись с насыпи, я угодил в затянутый тиной кювет. Слышал, как завизжали тормоза, и понял, что поезд остановили. Вскоре увидел людей с фонарями и притаился. Кто-то пробежал совсем близко от меня. Через несколько минут паровоз пронзительно свистнул, и состав тронулся.

Поднялся я с трудом и, превозмогая боль в ноге, побрел в сторону от железной дороги. Вскоре увидел стог сена и, зарывшись в него, несмотря на боль в ноге, заснул. Когда проснулся, заря охватила уже треть неба. Попробовал встать, но не смог. Огляделся кругом: проселочная дорога рядом; авось кто-нибудь подвезет до села.

Закатал правую штанину и увидел, что нога распухла. Обливаясь холодным потом, пополз к дороге, по которой тащилась телега. В ней — парень и две девушки в подоткнутых юбках.

— Эй, друг, прихвати-ка меня, пожалуйста, по пути, — попросил я возницу, когда телега поравнялась со мной.

— Это с чего же каждого прихватывать буду? — лениво отозвался парень, но лошадь все же остановил. — Изувечился-то где?

— В Самару мотался, чтобы подлечиться, но там неразбериха, едва ноги уволок. В вашей деревне фельдшер найдется?

— Лекарей не было и нет, а знахарь есть, лечит что твой дохтур, — ответила похожая на татарку девушка и локтем толкнула парня:

— Помоги человеку на телегу взобраться. Такое с каждым может случиться.

— Тутошний аль сторонний? — спросил тот и тронул лошадь, видя, что я взобрался и без его помощи. [115]

— Из Семенкина. За Исаклами. Слыхал такое село?

— Как не слыхать... Село базарное, перед германской с тятькой ездили туда менять жеребца, — сказал парень, подозрительно всматриваясь в меня. — Но жеребец само собой, а ты как человек — сам собой. Так вот: кто такой будешь — товарищ аль господин? Потому как у мене сумления имеются...

— Боится он всего... Робкий... — хлопни кнутом по лошади, подскочит до потолка... Припадошный после германской, — шепнула мне на ухо «татарка».

— Так кто же ты такой? А то намедни привезли одного из города и прямо к председателю. А тот — опросы да расспросы, ну как, дескать, дела, кто из ваших в комитете бедноты какую ведет линию. А приезжий прищурился из-под очков, посмотрел на председателя и говорит: «Что, не узнаешь? Так я в вашей волости урядником был...» И пошло...

Я полез за документами.

— Не хлопочи, мы неграмотные, — махнула рукой «татарка». — Представишь их в деревне. — И к парню: — А кто нынче владычит на селе — староста аль председатель?

— А ты не скачи что блоха, приедешь — узнаешь, — ответил тот, насупившись.

— Главное, лишь бы эта власть у мужиков землю не отобрала, — сказал я как бы между прочим.

У парня даже глаза заблестели:

— Не для того царя скидывали... Земля наша!

— Иные не цацкаются и тех, кто сопротивляется, секут нещадно, — напомнил я.

— И все равно у мужика один глаз всегда в землю смотрит, — сдвинул парень брови. — Кто нас тронет, долго не проживет!

— Что в городе слышно? Правда, что чехи против Советов пошли? — спросила вторая девушка. — Одни говорят, что они за свободу, а другие — что за царя. Так где же правда? [116]

— За какую такую свободу, если в Самаре рабочих, будь то мужчина или женщина, расстреливали? — ответил я. — Сам видел.

— Баб-то за какие грехи убивают, ироды? — возмутилась девушка.

— А чего вас жалеть? Вас теперь на пятачок — пучок. А мужиков хоть и много на войне перебили, а всех все равно не истребишь, — с усмешкой произнес парень.

— Выходит, ты не мужик, — засмеялись девчата, — раз за бабами в тылу не гоняешься.

— Без разбору соваться в драку не буду, — нахмурился парень. — У меня не кочан, а голова. Вон наши записались в красноармейцы, а теперь ходят голышами, закусывают кукишами. Я пойду в такое войско, где форма справная будет, да чтоб седло с расшивкой...

За разговорами я и не заметил, как доехали до села.

У пятистенной избы с палисадником телега остановилась. Девчата помогли мне войти в дом местного доктора.

Каково же было мое удивление, когда я увидел, что за столом с кипящим самоваром сидит мой старый приятель — лекальщик с Трубочного завода Александр Гришин, а рядом с ним — красивая, но холодная, как икона, его голубоглазая жена.

— Саша! — обрадовался я. — Так это ты тут за лекаря?

— Коровий профессор, — рассмеялся Гришин, узнав меня. — Стал лечить скот, а теперь приходится и людей... Больница — скачи не доскачешь, а фельдшерица сбежала...

— Тебя хвалят.

— Кое к чему присмотрелся, когда в Самаре у провизора мальчишкой работал. Пригодилось!

— Погляди, Саша, что у меня с ногой.

Гришин осмотрел ногу и смазал ее каким-то маслом.

— Сильный ушиб — и только... Быстро пройдет! Юлия, привечай гостя — это Тимофеев с Трубочного. Не узнала? [117]

Юлия посмотрела на меня испуганными глазами.

— И тебя они изувечили. Ох, звери... Нельзя было в городе жить. На глазах людей убивают. Того и гляди, детей станут истреблять, — прошептала она и вдруг: — Ой, давно Васятки нет! Не сталось ли что с сыночком?

— Пойди посмотри, радость моя, — ласково произнес Гришин и погладил ее по голове, как ребенка.

Юлия ушла.

— Что с ней?

— В тот день, когда белые вошли в Самару, — рассказал мне Гришин, — Юля пошла за чем-то в лавку, и у нее на глазах растерзали подругу — латышку Марию Вагнер и других коммунистов. Принес ее домой без памяти. Недели две никого не признавала. Доктор посоветовал уехать. Но и без его совета нужно было куда-то подаваться — завод стоит, облавы, аресты... Но и тут не рай. Кулачье грозится расправу над бедняками учинить, каратели рыщут. Правда, народ накаляется, его ведь ничем не устрашишь...

Почти двое суток пролежал я у Гришина. После каких-то втираний и компрессов нога перестала ныть, опухоль спала.

Как-то Гришин пожаловался:

— Тут один солдат ночевал у меня. Разговорились. А когда я сказал, что раньше на заводе работал, он и начал меня пушить. «Вы, — говорит, — рабочие, нас на революцию подбивали, а теперь — гузы-возы и за телегу. А мы в окопах гнили и теперь опять должны под пули лезть...» Какими только словами меня не стегал... Так что, как только Юле станет лучше, подамся отсюда... Надоело отсиживаться.

— А ты и не отсиживайся, Саша, дело и здесь найдется...

И я рассказал ему, где и как ушиб ногу. От Гришина мне было нечего скрывать: два года на Трубочном заводе наши тиски стояли рядом, мы ели из одного котелка под [118] Оренбургом... Дал ему адрес Кожевникова и своей матери, через которую он должен был переправлять донесения.

В тот же день я решил уйти от Гришина и сказал ему об этом.

— А чего это ты пешком вздумал топать? Мы тебе подводу найдем. Сюда из Исаклов часто ездят. Погоди, я сбегаю разузнаю.

Он быстро вернулся.

— Пойдем. Нашел. Сейчас сгрузит сыромять и довезет тебя до Исаклов. Дашь ему на самогон — шапку перед тобой снимет.

Весь следующий день я провел в дороге. Слушая шум ветра во ржи, я любовался блестевшими на солнце спелыми колосьями. И когда ветер гнал одну волну за другой, мне казалось, будто я сам, покачиваясь, плыву по гребням воздушного моря.

Проезжая через деревни, я поражался их заброшенностью — мимо проплывали полуразвалившиеся гумна и жалкие избы вдоль грязных, заросших травой улиц, на которых паслись телята и бродили куры. Кое-где на завалинках сидели старухи с хилыми младенцами на руках...

Крестьянин попался словоохотливый, всю дорогу рассказывал о себе, о том, что волнует народ:

— У нас властей, что в колоде мастей! Был ревком, да ушел пешком. Тут третьево дни галахи явились с черным флагом. Умора! Кто чего понахватал, то на себя и напялил. Один с попа ризу снял, рубашку из нее пошил. «Мы — дети ученого князя... Власти не признаем». Вот трепалы. Где это видано, чтобы князь власти не признавал?

— Был такой! Кропоткин его фамилия. Анархист. В тюрьмах сидел... Но он-то и в самом деле был против царской власти. А этим настоящая власть — что кость в горле.

— А без власти как жить будешь? Без властей, что лошадь без вожжей. Разнесет! Какую нам власть надо, спрашиваешь? А такую, чтоб нас защищала. Крестьянского [119] сословия людей на власть сажать надо, чтоб понимали душу парода, чтоб от своего корня не отрешились. И с землей тогда порядок был бы.

— Да отдали же вам землю. Ленин давно декрет подписал...

— Дехрет не землемер. Ее, землю-то, делить надо. А это — морока, смертоубийство! На «красной» пахать надо было, а у нас село на село с кольями. Они свое, а мы свое. И пошло... Семей пять поминаньями наделили, семерых в больницу свезли. Мужик только с виду смирный, а потревожь — разнесет.

Глаза у крестьянина засверкали под беспокойно нахмуренными бровями. Он помолчал, потом повернулся в мою сторону и снова заговорил:

— Да и теперича орут, долгами, недоимками пугают. Говорят, думу будут созывать. Есть слух, сызнова кандидата в это самое Учредительное будем обсуждать. А нам что? Вот у меня две лошади, две коровы, а вот, допустим, Самара: на кой ляд мне она, эта Самара-то? Отроду далее Бугуруслана не был...

Откуда-то донесся колокольный звон. Крестьянин стащил с головы шапку и хотел, видимо, перекреститься, но мысль о пожаре молнией пронзила его.

— Беда случилась, что ли? — проговорил он, бледнея.

— Это в вашем селе звонят? Может, престольный праздник?

— Теперь, почитай, каждый день престол. Как кого принесет леший из города — звонят в колокола, созывают народ. Поставят стол на площади и пошли языками чесать. А потом солдаты по дворам ходят, хлеб силком отбирают.

— А кто приезжает?

— Да черт их разберет... Разные ездиют. Может, и сейчас кого принесло. Ведь час вечерний, значит, никакой службы по церквам нет, а все звонят. А может, все же пожар? Вот ведь беда какая! А у меня ничего не застраховано, [120] всего можно лишиться в один час... Однако ж дыму не видно, стало быть, не пожар, — вытянув шею и всматриваясь в даль, успокоился немного крестьянин. — Пожар — не дай бог! Огонь пойдет но соломенным крышам с одного конца, на другом кончит.

Телега остановилась в начале улицы. Я взял свой чемоданчик и пошел к запруженной людьми церковной площади.

Картина была точь-в-точь такая, как это совсем недавно описал крестьянин. На этот раз в деревню принесло белогвардейцев и белочехов. Хорошо поставленным голосом какой-то господин в соломенной шляпе что-то говорил, но сквозь многоголосый говор толпы слышны были только обрывки фраз:

— Уважаемые труженики земли русской! Комитет членов Учредительного собрания...

За столом, добротно сработанным каким-то деревенским умельцем, сидел осанистый староста с бляхой на груди, справа и слева у него — два офицера. Один из них, как мне показалось, был русский, а другой — чешский майор Пшеничка, с которым я встречался у Маргариты Васильевны.

Резко жестикулируя, оратор призывал не прекословить «законной» власти Комуча и военному командованию.

— ...Америка, Франция, Англия, Япония высылают в Россию войска, власть большевиков в Сибири свергнута...

По угрюмым лицам крестьян трудно было угадать, о чем они думают. И только их насмешливое покашливание говорило о том, что к оратору они относятся с недоверием.

— Подозрительных немедленно сдавать военным властям! — требовал представитель Комуча. — А будут сопротивляться — кончать на месте! С большевиками не церемониться!

— На кол — и баста! — как бы подвел итог выступлению оратора староста. [121]

— Прошу слова! — подал голос стоявший рядом со мной тщедушный мужичонка. Скосив на меня плутоватые глаза, он громко произнес: — К примеру, сейчас рядом со мной стоит чужак, а хрен его знает — из подозрительных он аль из обнаковенных? На лбу-то у него не написано...

Сотни лохматых голов повернулись в мою сторону.

— Приезжий! — доложил староста офицерам и подал мне знак подойти к столу.

— Прошу документы! — поднялся мне навстречу русский офицер.

Он проверил мой паспорт, а затем содержимое чемодана. Прописка в гостинице «Националы), письмо генерала Жанно к помещику Дедулину, солидная сумма керенок и полученные от Люке франки произвели благоприятное впечатление.

Майор Пшеничка улыбнулся мне как старому знакомому:

— А ведь мы с вами встречались у госпожи Маргариты...

После митинга в компании этих офицеров я сидел у старосты за накрытым столом и рассказывал анекдоты, услышанные в Самаре, вспоминал гостеприимную мадам Сарычеву, ругал начальника станции Самара, у которого без взятки невозможно получить товарные вагоны для погрузки закупленных мною продуктов. А когда я заговорил о доблестном русском офицерстве, подпоручик, бывший студент, а теперь связной между отрядом пропагандистов Комуча и чехословацким командованием, перебил меня:

— Ныне офицеры больше стремятся на юг России, к Краснову. Оттого в Западно-сибирской армии их и не хватает, а на юге — огромный резерв, даже генералов.

— А как вы думаете, до зимы удастся разделаться с большевиками? — спросил я.

— Разделаемся, если всюду будем действовать так, как в Новониколаевске: в ночь на двадцать шестое мая наши [122] внезапно восстали совместно с братьями-чехословаками, в к утру с красными было покончено.

— Слыхали? В Симбирске у большевиков новый командарм объявился — бывший поручик Тухачевский, — сообщил Пшеничка.

— Командарм... Подумаешь — фигура! — пробормотал захмелевший комучевец. — Вот командующий фронтом подполковник Муравьев — это личность! Бил немцев на Северо-Западном фронте и снова будет их бить...

На рассвете я отправился дальше и не заметил, как и когда пересек ничем не обозначенную линию фронта. Огромная территория между Самаро-Златоустовской и Волго-Бугульминской железными дорогами оказалась «ничейной». По рассказам крестьян, сюда совершали рейды лишь конные отряды разведчиков воюющих сторон. Когда они сталкивались, вспыхивали ожесточенные скоротечные бои.

Чтобы не встретиться с конным разъездом белогвардейцев, кружным путем я выбрался на большак, который вел из Бугуруслана в Бугульму — конечный пункт моего маршрута.