Поиски подполья
На Барбашину Поляну извозчик вез меня мимо Трубочного завода, который показался мне мрачным. Это впечатление усиливалось тем, что двор зарос бурьяном, а стеклянная кровля мастерских покрылась толстым слоем пыли. Я попросил извозчика остановиться и, вглядываясь в огромные окна опустевших цехов, вспомнил товарищей по работе, нашу совместную борьбу против администрации завода...
Февраль семнадцатого года принес в Самару новые военные тревоги и новые лишения. Огромные очереди у булочных, ропот и возмущение народа, большевистские листовки, в которых говорилось, что в воздухе вновь запахло порохом.
Газетным сообщениям о готовящемся контрнаступлении против немцев, об успехах русских войск на отдельных участках фронта уже никто не верил. Даже члены черносотенного «Союза Михаила архангела» не устраивали молебствий и крестных ходов.
На вокзале возле санитарных поездов, прибывавших из Белоруссии, из-под Одессы и Риги, толпились солдатки. А с поездами приходили все более тревожные вести.
Огромный артиллерийский завод охранялся солдатами и казаками. С утра до вечера они маячили и на вышках, и у проходных, и во дворе завода. В цехах нередко возникали дискуссии... [87]
Начальник завода генерал Зыбин, чтобы показать властям, что на вверенном ему предприятии полное благополучие, распорядился начать среди рабочих сбор средств для пасхальных подарков солдатам, находившимся в окопах.
Разговоры о мире, о проигранной войне, говорил он, ведут смутьяны, «шептуны», и, если как следует разъяснить это рабочим, они поддержат администрацию завода.
— Уверяю вас, господа, — убеждал Зыбин начальников мастерских, — наши рабочие — патриоты, они последнее отдадут для своих братьев, сражающихся за веру, царя, отечество. Помните, как все мы ликовали, когда пал Перемышль или когда был прорван австрийский фронт? Начальник жандармского управления полковник Познанский делает все для того, чтобы в рабочую среду не проникли вражеские агитаторы. Подписные листы покажут, кто поддерживает бунтовщиков. Даже такой революционер, как Плеханов, готов возвратиться в Россию, чтобы в опасную годину быть вместе с народом. А большевистских агентов, действующих по указке из-за рубежа, пора скрутить в бараний рог!..
Однако попытка собрать пожертвования закончилась провалом. В цехах продолжались антивоенные митинги. Не помогли и аресты среди рабочих.
Однажды перед обеденным перерывом на «проспекте», как называли огромный коридор, соединявший несколько мастерских, стали собираться рабочие. Вдруг на «проспекте» появился начальник завода с подразделением солдат.
— Что за сборище? — угрожающе крикнул Зыбин.
— О погоде решили потолковать, ваше превосходительство, — насмешливо ответил молодой слесарь.
— Перестань болтать! — вскипел генерал. — Распустились! Извольте отвечать, как полагается военнообязанным. Всех нарушающих внутренний распорядок отправлю на фронт. А кто будет агитировать за поражение России, тот предатель родины и немецкий шпион. Мы ни на [88] минуту не должны забывать о своих окопных братьях, о тех, кто защищает нас от нашествия германцев.
— Вот именно — вас, а не нас. А нам пора кончать с войной, — раздались гневные голоса рабочих.
— Это кто вам внушил? Кто вас настраивает? Кто прячется за вашей спиной? Большевики? — теряя самообладание, выкрикивал генерал.
— Ошибаетесь! Никто не прячется за нашей спиной! — поднимаясь на принесенную кем-то скамью, спокойно произнес Николай Шверник.
На заводе знали этого всегда сосредоточенного и обычно спокойного токаря-лекальщика. Никакие предупреждения начальства не могли поколебать его. Изо дня в день настойчиво разъяснял он рабочим, кому и для чего нужна война.
— А, это вы, Шверник! Слыхал, слыхал о ваших крамольных делах, — уже спокойнее заговорил генерал. — На этот раз найдем и на вас управу!..
Но, не обращая внимания на генерала, Шверник неторопливо стал говорить о том, как рабочие с раннего утра и до потемок гнут спину, как страдают от непосильного труда, всю жизнь дрожат за голодных детей, работают ради куска хлеба, рано умирают. И вот — война, которая несет рабочим и крестьянам новое горе, новые страдания и смерть.
— Приказываю разойтись по своим местам! — пытаясь перекричать Шверника, заорал генерал и, оглянувшись, взмахнул платком. Это был сигнал. Тотчас в другом конце «проспекта», гремя шашками и карабинами, появились чубатые казаки, готовые наброситься на «внутренних врагов отечества» — хлестать, рубить...
— Жизнь стала невыносимой, — невозмутимо продолжал Шверник. — Людям нечего есть, не во что одеться. Нечем отапливать свои жалкие жилища. На фронте — кровь, увечья, смерть, а здесь призыв за призывом в солдаты. Наших братьев гонят на фронт, точно скот на бойню. Нельзя [89] молчать! Россия накануне социальных потрясений гигантских масштабов. Петроградский комитет большевиков призывает нас, рабочих и солдат, устраивать митинги на заводах, в казармах, на улицах, требовать немедленного прекращения войны, от забастовок переходить к восстанию...
— Это бунт! Я присягал государю и обязан поступить по законам военного времени! — угрожающе крикнул генерал и снова взмахнул платком.
— Казаки, к бою! — скомандовал есаул. Защелкали затворы карабинов. Казаки перестроились в две шеренги и приготовились стрелять: первая шеренга — «с колена», вторая — «стоя».
Внезапно стало так тихо, что каждый слышал, как бьется его сердце. Казалось, вот-вот раздастся команда «пли!».
— Товарищи! Протестуйте против неслыханного произвола! — прозвучал в напряженной тишине голос Шверника. — Мы пойдем по улицам Самары, и пусть все знают, что трубочники не собираются поддерживать братоубийственную войну. Солдатам нужен мир, а не пасхальные яйца. Довольно им гнить в окопах, а рабочим — голодать!
— Прекратить агитацию! Слышите, Шверник? Я прикажу стрелять! — побледнев от бешенства, будто казаки целились не в рабочих, а в него, срывающимся голосом кричал Зыбин.
— Вы уже отдали приказ, — ответил Шверник, спрыгнув со скамьи. — Товарищи, останавливайте станки, бросайте работу! Все на улицу!
Зыбин резко повернулся и направился к казакам. Навстречу ему спешил есаул. Зыбин что-то сказал ему и возвратился к рабочим.
— Я приказал не препятствовать выходу рабочих с территории завода, — не глядя на Шверника, глухо проговорил генерал и исчез за шеренгой солдат...
В ту ночь многие забастовщики были арестованы. [90]
— Пошевеливайся! — торопили жандармы. — Допросят и отпустят. К обеду будешь дома...
Но это была лишь уловка. Жандармы получили указание уводить арестованных налегке, чтобы они в тот же день почувствовали, что такое тюрьма.
Три десятка арестованных, в том числе, как потом выяснилось, и провокатора Башкина, поместили в двух камерах Самарской тюрьмы. В одной из камер оказался и Николай Михайлович Шверник. Он был спокоен, интересовался самочувствием рабочих, давал советы, как вести себя на допросах.
— Судя по тому, что нас согнали в две камеры, — разъяснял Николай Михайлович, — в окружном суде заниматься нами не будут. Забреют в солдаты или сошлют в Сибирь.
Больше недели арестованных держали в Самарском централе, а затем в грязных, из-под угля, вагонах повезли в Саратов.
— Они не решились судить нас в Самаре, — говорил товарищам Николай Михайлович. — Боятся, как бы Трубочный не забастовал в день суда. Это наша победа!..
На станции Ахтырская узнали ошеломляющую новость: царь отрекся от престола!
Однако арестованных не только не освободили, но даже не выпускали из вагонов.
— Не имею распоряжения! — твердил фельдфебель конвойной роты.
Несмотря ни на что, настроение у всех, кроме Башкина, было приподнятое.
В Саратове Шверник потребовал, чтобы ему разрешили связаться с Советом рабочих и солдатских депутатов. В Совет пошли в сопровождении начальника конвоя. Совет немедленно освободил Шверника и других товарищей, а фельдфебелю выдали расписку в том, что Совет принял арестованных. [91]
В Самару возвращались уже в салон-вагоне какого-то важного сановника...
Отпустив извозчика, я разыскал дачу, обнесенную невысоким забором. Калитка оказалась запертой, и мне пришлось изрядно побарабанить, пока наконец на крыльце не появился круглолицый веснушчатый парень, который стал внимательно рассматривать меня, а затем спросил, кого я ищу. Я назвал пароль. Он открыл калитку и повел меня в дом.
В просторной комнате с двумя плотно занавешенными окнами за столом, на котором стояла лампа под абажуром, сидели четыре человека: матрос с крупными чертами лица, двое в штатском примерно моего возраста и Кожевников.
Веснушчатого как ветром сдуло, — он, вероятно, должен был вести наружное наблюдение. Кожевников встал из-за стола, протянул мне руку, затем пригладил свою шевелюру и, обращаясь к сидевшим за столом, сказал:
— Познакомьтесь, товарищи, с моим новым помощником... Будем звать его Виктором...
Мы пожали друг другу руки, и я сел рядом с Кожевниковым.
Когда товарищи узнали, что я прибыл с «той» стороны, они забросали меня вопросами. Особенно интересовало всех, что пишут советские центральные газеты и как идет формирование Первой революционной армии.
Информация моя была скромной, но товарищи сказали, что кое-что для них прояснилось. Затем я передал Кожевникову привезенные мною листовки и устный приказ Семенова прибыть в Симбирск с информацией. Умолчал я только о том, что привез новый код и деньги. Об этом я сказал позже Кожевникову наедине.
Стриженный под бобрик парень поинтересовался, о чем Кожевников будет докладывать в Симбирске.
— Известно о чем, — закуривая папиросу, ответил Яша. — О белом терроре, о настроениях в городе и в ближайших деревнях, о делах наших подпольщиков... [92]
— Не забудь, браток, — подсказал матрос, — доложить о группах Левитина и Паршина, которые стали центром объединения коммунистов Самары. Мы уже избрали подпольный комитет, наметили план действий...
— Это представитель одной из подпольных групп Иван Абрикосов. Боевой парень... — наклонившись ко мне, тихо сказал Кожевников.
— ...Мы разоблачаем эсеров и меньшевиков, — продолжал матрос, — разлагаем тылы учредиловской армии, ведем агитацию среди чехословацких легионеров...
Абрикосов подробно рассказал о попытках объединения разрозненных подпольных групп в единую организацию, подчеркнув при этом, что для победы над врагом в Самаре нужен партийный монолит, что разрозненные действия разобщенных групп не дадут желаемых результатов.
— А вот и первые плоды нашей работы! — воскликнул Абрикосов и извлек из кармана бушлата какой-то листок. — Слушайте: «Адский замысел контрреволюционной буржуазии, поддержанный правыми эсерами и меньшевиками и проводимый в жизнь штыками наемников, не удался. Торжеству контрреволюции в Приволжье приходит конец. Да здравствует власть Советов рабочих и крестьянской бедноты! Самарский комитет большевиков. Отпечатано в типографии комитета».
— А для чего эта концовка? — спросил я.
— Какая концовка? — не понял матрос.
— Да насчет того, что-де отпечатано в типографии комитета. Может, и фамилии членов комитета указать?
Матрос хитро улыбнулся:
— Пощекотать нервы белым контрразведчикам надо? Надо! Преподнести учредиловцам пилюлю с хреном надо? Надо! И соображать, дорогой товарищ, тоже надо!
— Ну а все же, кто отпечатал эту листовку?
— Комучевцы свою типографию нам, конечно, не предоставили. Но мы все же напечатали здесь, в городе. Чехословацкая разведка с ног сбилась, разыскивая нашу [93] типографию. Большие деньги обещаны тому, кто раскроет ее. Опытные сыщики, жандармы сбились с ног, но ничего не нашли...
Абрикосов, вероятно, знал о листовке больше, чем говорил нам, но по неписаным законам конспирации не мог переступить границы дозволенного. Все мы это понимали и ни о чем больше его не спрашивали. А стриженный под бобрик парень даже постарался переменить тему разговора, точнее, вернуться к вопросу о группах Левитина и Паршина.
— Я не могу согласиться с тем, что разложением вражеских войск должны заниматься только группы Левитина и Паршина. А мы, по-твоему, ничего в этом деле не смыслим? — повернулся он к Абрикосову. — Как бы не так! Недавно мы с Женькой Бахмутовым пробрались в казармы полка «народной армии» и поговорили с солдатами по душам. Ведь верно, Жень? — тронул он за руку сидевшего рядом с ним парня. — А сегодня собирались повторить свой визит. Да не тут-то было. Оказывается, казармы уже охраняются чехословацкими легионерами; после нашей беседы из полка началось дезертирство...
— Слава подобна морской воде... Чем больше ее пьешь, тем больше хочется пить. Кажется, так сказал один великий писатель. Боюсь назвать его фамилию, чтобы не ошибиться. — Кожевников улыбнулся, помолчал и уже серьезно продолжал: — Нам больше, чем кому-либо, памятны массовые расстрелы рабочих и партийных лидеров города. Исключительный по жестокости террор заставил честных борцов за власть Советов уйти в подполье. Результат? Затишье в работе партийных организаций. И чтобы оживить эту работу, придется немало потрудиться. Не будем спорить, чья группа больше сделала. Мы уважаем и Левитина и Паршина, больше того, восхищаемся их самоотверженностью. Но, товарищи, поймите: провал в большой группе может привести к провалу всего самарского подполья. Вот почему я против объединения моей группы [94] разведчиков с группами товарищей Левитина и Паршина.
— Выходит, успех нашей работы в разобщенности? Ну что ж, так и доложу своим... — с обидой в голосе произнес Абрикосов.
— Ты, Ваня, не понял главного, — спокойно продолжал Кожевников. — Речь идет не о том, чтобы действовать разобщенно, а о том, чтобы не подвергать опасности всю подпольную организацию. Будет время, когда мы объединим все группы. Но пока этого делать нельзя. И прежде чем говорить со своими людьми, ты хорошенько все обдумай, и тогда поймешь, что зря обиделся.
В это время в комнату вошел чем-то озабоченный «президент».
Кожевников посмотрел на тикающие ходики, потом на «президента»:
— Ты, кажется, хочешь что-то сказать?
— Да. Дубинин только что сообщил, что в городе появилась какая-то мадам Сарычева, которая ищет связи с подпольем. А сегодня наши ребята засекли, когда она выходила из местной штаб-квартиры какого-то консульства...
— Пристрелить ее — и делу конец, — выпалил появившийся вслед за «президентом» мужчина с окладистой бородой.
— Наш связной, — вполголоса объяснил мне Кожевников. А затем повернулся к бородачу: — Мы не анархисты, товарищ Дубинин!..
— Я не согласен с тобой, — прервал Кожевникова «президент». — Верно, мы не анархисты, но скажи, пожалуйста, разве мы не должны уничтожать наших заклятых врагов? С мелочью связываться не стоит, а вот шлепнуть американского консула Соммерса, или французского генерала Жанно, который приехал сюда формировать угодное им «русское правительство», или чехословацкого коменданта города Рабенде...
— Я бы сам с удовольствием поохотился за кем-нибудь из этого зверья, чтобы доказать белогвардейщине, на что [95] способна истинно большевистская, партийная душа, — поддержал «президента» Дубинин.
— Да вы что, товарищи? — запротестовал Кожевников. — Коммунисты мы или народовольцы? Сегодня уберем одного подлеца, а завтра на его месте появится другой. Наша главная задача — беречь силы, готовить всенародное восстание против учредиловки!
— А вам известно, — не мог успокоиться Дубинин, — что белочехи расстреляли, повесили и заживо погребли свыше пятисот человек только в нашем городе? Они не щадят ни женщин, ни детей. Так как же прикажете нам поступать с ними? В ответ на белый террор мы должны создать диверсионную группу и начать карать врагов.
Кожевников резко повернулся к Дубинину:
— Это ты сам придумал?
— Мне кажется, мою мысль одобрил бы и сам Куйбышев.
— Напрасно так думаешь. Куйбышев — большевик...
Когда страсти несколько утихли, молчавший все время Евгений Бахмутов решил поговорить о деле, которое его больше всего волновало.
— Нам бы, товарищи, следовало подумать, как освободить из тюрьмы наших товарищей.
— Голыми руками? — раздался чей-то голос.
— От Петра Неженцева, матроса гидроавиаотряда, — продолжал Бахмутов, не обращая внимания на реплику, — я узнал, что на одном из складов припрятаны 35 пулеметов, 300 винтовок и 130 ящиков патронов. Это же целый арсенал. Склад охраняют офицеры. Предлагаю обсудить план захвата этого арсенала...
И снова начался жаркий спор... В конце концов было решено действовать.
В выработанный подпольщиками план входила также политическая диверсия против самарских меньшевиков, которые готовили так называемую «рабочую конференцию», Меньшевики рассчитывали с помощью этой конференции [96] настроить рабочих против большевиков, или, как они писали, «очистить политическую атмосферу». Чтобы сорвать планы меньшевиков, подпольщики решили создать «левую фракцию беспартийных», которой поручалось выступить на конференции с требованием отменить приказ Комуча № 1 о роспуске Совета и об отрешении от должностей всех комиссаров.
В конце совещания я рассказал Кожевникову, что затратил много времени, чтобы изучить работу станции Самара, что мог бы поделиться интересными наблюдениями. Но все это пока ни к чему. А ведь «там» ждут нашей информации.
— Не беспокойся, — сказал Кожевников, — связь с Первой армией будет налажена. А наблюдения за станцией нужно продолжать. Товарищ, который также занимается этим делом, будет сообщать тебе все, что узнает сам.
— Кто же этот товарищ?
— Когда-нибудь напишу воспоминания, в которых подробно обо всем расскажу, а сейчас слушай: телеграфный аппарат находится в руках нашего человека. Оригинал депеши — начальству, копия — нам. Словом, у нас все расписано до вагона, до минуты. Пока ведь все депеши белых идут открытым текстом. У нас, как и у них в штабе, документы о перевозках воинских грузов в полном порядке. Так что зря на станцию не ходи. Подумай лучше, как наладить связь с этим человеком. Кстати, звать его Гриша Чехов. Так вот, этот Чехов сообщил сегодня, что большое количество снаряжения, оружия и боеприпасов отправлено в Уфу. Видно, там что-то затевается. Доложу об этом в Симбирске обязательно.
Совещание затянулось далеко за полночь. Когда уже ложились спать, Кожевников вдруг вспомнил о Дубинине:
— То ли его борода внушает белочехам уважение, то ли он уж такой везучий: куда ни пошлешь его, всюду успех. Переправиться через линию фронта ему ничего не [97] стоит. Будто у него шапка-невидимка. Встретились мы с ним совсем недавно, а дел полезных он успел натворить немало...
И, как это бывало с ним и раньше, Яша неожиданно сменил тему разговора.
— Обязательно съезди с Маргаритой Васильевной в Белебей. Надо узнать, кто скрывается под видом жены «важной персоны».
Под утро нас разбудил «президент»: в соседней даче шел обыск.
— Что делать? — спрашиваю.
— Район оцеплен легионерами, — тихо говорит «президент». Кожевников встал и выглянул в окно.
— Товарищи! От нас требуются выдержка и спокойствие! — строго сказал он. — Мы спим...
Офицер и четверо солдат с винтовками уже входили на веранду.
— Здесь господа служители городской управы проживают, — объяснял офицеру сопровождавший его человек в штатском.
— Все прописаны? — спросил офицер и посмотрел на меня. — Вот вы?
— Я не прописан.
— Где вы постоянно проживаете? Здесь?
— Нет. Я прибыл из Петрограда и живу в гостинице «Националь». Сюда приехал по делу: мне сообщили, что здесь продается дача. Пока вел переговоры, наступил комендантский час, и пришлось заночевать. Разумеется, с разрешения ее хозяина, — добавил я и подал офицеру свои документы.
У остальных документы также были в порядке.
Солдаты обошли все помещения и доложили офицеру, что подозрительных лиц не обнаружено. Офицер приказал солдатам ждать его во дворе, а сам, присев к столу, вынул из полевой сумки какие-то бумаги и, как бы испытывая наше терпение, начал их рассматривать, то и дело поглядывая [98] на нас. Продолжалось это довольно долго. Затем он зевнул, вышел из-за стола и твердым солдатским шагом прошелся по комнате.
По всему было видно, что офицер упивается своей властью. А может быть, устал от такой «работы» и теперь тянет, лишь бы время убить.
— Что это вы на меня так уставились? — вдруг произнес он с раздражением, заметив, что я смотрю на него. — Может, испугались?
— Нисколько, — безразличным тоном ответил я. — Не чувствую за собой никакой вины. Кстати, разве смотреть на вас запрещено?
— Я, господа, привык к разным встречам. А пришли мы к вам потому, что здесь, как нам достоверно известно, скрываются подозрительные личности...
— Эти негодяи даже господам офицерам не дают покоя, — с серьезным видом проговорил Кожевников. — Вот до чего дело доходит!
Глаза у офицера посветлели. Он дружески попрощался и просил «господ квартирантов» понаблюдать за соседними дачами.
— О всем подозрительном сообщайте немедленно мне. Я здесь недалеко: спуститесь к Волге и увидите мою пушку и пулеметы.
Яша обещал офицеру полное содействие.
— Честь имею! — офицер откланялся и ушел.
— Ну а теперь тебе пора отчаливать, — сказал «президент», как только солдаты вышли за калитку. — Я провожу тебя.
— Да я и сам дорогу найду.
— Дорога — одно, а дорожные знаки — другое.
И мы пошли. На трамвайной остановке «президент», указывая на телеграфный столб, тихо сказал:
— Вот тебе надежный семафор. Как сойдешь с трамвая, иди к этому столбу и пощупай вот здесь, под проволокой, которой столб крепится. Если есть там спичечный [99] коробок, иди дальше, нет — немедленно поворачивай обратно. Возле гостиницы видел газетный киоск?
— Я там газеты покупаю.
— За газетами приходи утром и вечером. Когда будешь срочно нужен, тебе продавец газет скажет: «Не хотите ли новый номер «Знание — сила»? Подписчик уехал». Сюда приходить только по вызову Кожевникова.