Родной город — логово врага
В городе процветала спекуляция. Особенно среди военных. Продавалось все, что можно было сбыть. Наблюдая за чиновниками интендантства, которые жили в «Национале», я решил завязать с некоторыми из них знакомство. Так как меня уже знали здесь, мне не стоило большого труда заинтересовать кое-кого возможностью заключения выгодных сделок.
Через неделю я был знаком уже со многими офицерами и чиновниками, охотно принимавшими мои предложения завершить разговор в ресторане, тем более что платил я. Здесь за бокалом вина развязывались языки, и тогда, потеряв контроль над собой, люди нередко выбалтывали такие данные, о которых хотелось немедленно сообщить в контрразведку.
Вскоре я заметил, что в гостиницу почти ежедневно прибывают небольшие группы офицеров, но задерживаются они здесь не более двух-трех дней. Удалось установить, что они следуют в распоряжение капитана Каппеля, которому поручено формирование специальной боевой части из офицеров-добровольцев. Чья-то невидимая рука направляла эти потоки офицеров в пункты формирований. Но чья? Осторожные беседы с моими новыми знакомыми наводили на мысль, что Комуч начинает серьезно беспокоиться, может ли он рассчитывать на вооруженную помощь чехословаков. [77] Видимо, самарское правительство решило готовить собственные силы для борьбы против Республики Советов.
Однажды в вокзальном ресторане мне довелось услышать, как бахвалился подвыпивший молодой подполковник:
— Это хорошо, что красные мотаются в своих бронепоездах и теплушках от города к городу. Скоро мы прижмем их к Волге и там утопим. Бежать им некуда: на Северном Кавказе — Алексеев, на Дону — Краснов, в Оренбурге — Дутов. Да и Симбирск и Казань возьмем...
Я уже располагал кое-какими сведениями о передвижении белогвардейских частей, о численности самарского гарнизона, но мне не удавалось разыскать хоть кого-нибудь из самарского подполья. Связной от Семенова также в условленное время не появился: то ли белые его схватили, то ли задержался в пути...
Как-то под вечер я зашел в кафе Смыслова. Зал был переполнен. Кельнерша предложила мне место за столом, где уже сидели два офицера — оба штабс-капитана; они не возражали.
Один из офицеров, наклонившись к своему соседу, что-то сказал ему, затем порывисто встал и направился к столику у окна, за которым сидел белокурый молодой человек в штатском.
— Приятного аппетита, товарищ Стефанский, — нарочито громко произнес штабс-капитан издевательским тоном.
Сидевшие за ближайшими столиками повернули к ним головы.
— Вы ошиблись, — спокойно произнес тот, кого офицер назвал Стефанским.
— Бросьте дурака валять! Встать! — внезапно взорвался штабс-капитан и, выхватив револьвер, направил его на молодого человека.
— Я не имею чести вас знать, господин штабс-капитан, [78] и прошу оставить меня в покое, — сохраняя самообладание, ответил тот.
— Кому ты байки рассказываешь? — не унимался штабс-капитан. — Мне? Так я ж из Иващенкова, где ты заместительствовал у председателя совдепа Пржедпельского.
— Да что ты с ним церемонишься! Зови патруля! — вмешался второй штабс-капитан.
Кто-то выбежал из кафе и вскоре вернулся с патрулем.
— Большевик! — тыча в Стефанского револьвером, орал капитан. — А еще прикидывается, будто не помнит меня. Дудки!
— Какой же вы нелюбезный, господин штабс-капитан, — укоризненно произнес Стефанский.
— Следуйте за мной! Там разберемся, — приказал ему начальник патруля.
Допив кофе, Стефанский поднялся и вышел из-за столика.
— Я подчиняюсь властям, но не пьяным посетителям кафе, — были его последние слова.
Мне показалось знакомым лицо Стефанского. Я где-то видел эти светлые курчавые волосы, глаза... Вспомнил! у Семенова.
Это сцена в кафе запомнилась мне как яркая иллюстрация к нашей беседе с Семеновым. «Встречаясь с врагом лицом к лицу, сохраняй выдержку, даже если тебе грозит смерть, — говорил он. — Побеждают ум, воля, сила духа». Именно так держался Стефанский и ушел победителем, а не побежденным.
Две недели пребывания в Самаре явились для меня хорошей школой. Я вжился в свою роль. Все, с кем мне приходилось вести деловые разговоры, видимо, не сомневались, что имеют дело с коммивояжером. Словом, первый экзамен, как мне казалось, я выдержал. Но что еще ожидает меня впереди?
Однажды вечером я сидел в холле гостиницы и вспоминал [79] наиболее важное из того, что мне пришлось увидеть и наблюдать за день. В памяти запечатлелась такая сцена: на площади возле тюрьмы толпа крестьян с котомками за плечами — приехали на свидание с арестованными родными и близкими. Значит, аресты коснулись и деревни, делал я вывод. Или убийство на улице двух мужчин «при попытке к бегству»...
Тщательно отбираю факты и закрепляю их в памяти.
День прошел, но впереди еще вечер. И я снова иду в кондитерскую Смыслова. По вечерам туда устремляется разнообразная публика. Здесь назначают и любовные и деловые свидания. Словом, сиди и наблюдай, почти всегда что-нибудь полезное и увидишь и услышишь.
Прошу разрешения сесть за столик, за которым уже двое. Разговор обычный, житейский. Меня не интересует их беседа, но говорят они очень громко, и я невольно слушаю.
— Жалованье в нашей конторе хорошее, — скучным голосом говорит один из моих соседей по столу. — Самый бы раз тебе устроиться в наше учреждение.
— Думаю, что меня к вам не возьмут, — вздыхает другой, — ведь я у большевиков в совнархозе работал...
В это время в кафе входит огромного роста подполковник. Мои соседи умолкают.
— Только что, господа, я был свидетелем прелюбопытнейшей сцены возле кафедрального собора, — громогласно вещает он. — Наши пижоны, вооруженные дамскими браунингами, везли какого-то арестованного. И зазевались. А он выхватил из кармана горсть табаку — и им в глаза. Пока эти олухи терли глаза, большевик спрыгнул с пролетки и был таков.
— Господин подполковник, надо быть более снисходительными к защитникам отечества, — нараспев произнесла пожилая дама в старомодном платье со стеклярусом.
— В отношении дураков уместна не снисходительность, мадам, а нагайка. Будь моя власть, я приказал бы [80] ежедневно проверять документы у всех, кто живет в Самаре. Проверять всюду — в театрах, в ресторанах, в магазинах. И никому не доверять. Нечего церемониться с большевиками. Этак мы и до французской революции достукаемся!
— Целиком согласен с господином подполковником насчет французской революции. Более того, уверен, что так и будет, и предлагаю выпить за новую Россию и за тех, кто обновит ее.
Я поднял свой бокал с вином. Мои соседи поспешили сделать то же, и мы чокнулись.
— Прошу всех встать! — раздался у меня за спиной пьяный голос. — Мы пьем за обновленную Россию!
Я оглянулся и узнал штабс-капитана, который в этом же кафе опознал Стефанского.
Все поднялись. На мгновение стало тихо. Кто-то фальшивым тенором затянул «Боже, царя храни». К нему присоединились еще два-три голоса, но пение внезапно оборвалось — запевала, видимо, забыл слова.
— Неслыханная наглость! — продолжал, воспользовавшись паузой, окончательно захмелевший штабс-капитан. — Вчера капитан Плучек пришел к этим чумазым железнодорожникам с предложением вступать в доблестный легион. И что же? Его разоружили, втолкнули в вагон для скота, запломбировали и отправили с товарным. Беднягу освободили из заточения только в пятидесяти верстах от Самары.
— Баба твой чех! Я бы расстрелял их на месте, — перебил штабс-капитана сидевший с ним за столиком офицер с темным, как у больного лихорадкой, лицом. — Надо всех их стрелять, вешать, надо умыть Россию кровью. Мы этих эсеришек на скотный двор — пусть дерьмо чистят. Настоящего царя надо! И пороть! Пороть не жалея!
— У меня на красных нюх, чутье, — продолжал куражиться штабс-капитан. — Сейчас узнаем, кто этот господин. — Он поднялся и, пошатываясь, подошел ко мне. [81]
— Про-ве-рим! Вы что за личность?
От неожиданности я на мгновение растерялся. Но тут же вспомнил, как держался Стефанский, и спокойно говорю кельнерше:
— Подайте нам две рюмки шустовского коньяку. Нужно промыть изображение. Прошу садиться, господин штабс-капитан.
— Это мне нравится, — расхохотался штабс-капитан. — Промыть изображение? Ну что ж, начнем промывать.
Кельнерша подала коньяк. Я чокнулся со штабс-капитаном:
— За свободную Россию, за героический русский народ!..
— Ты мне друг. Я сразу понял, кто ты, но нарочно подошел, чтобы все видели, как я распознаю людей безо всяких там документов. Психология! А вот тот — большевик! Да, да, натуральный большевик. — Шатаясь, он направился к толстяку в клетчатом костюме.
— Ты — переодетый большевик! Сознавайся и снимай штаны. Будем пороть прямо здесь на столе!
— Это француз, из миссии, — послышалось со стороны. — Французишки! Лягушатники! Большевики! Они коммуну в Париже основали.
С трудом уговорили штабс-капитана вернуться на свое место.
Когда, расплатившись, я собрался уходить, ко мне подошел француз в клетчатом костюме.
— Благодарю за предотвращение скандала. Не сочтите за навязчивость: Оливье Люке, — четко выговаривая по-русски слова, он протянул мне свою визитную карточку.
Француз сказал еще что-то, но я не расслышал, так как сидевшая за соседним столиком подвыпившая компания хором пела романс «Очаровательные глазки».
Француз поспешил откланяться и ушел. Я направился к двери вслед за ним. [82]
— А что вы намерены делать вечером, милейший? — остановил меня у входа высокий, с испещренным оспой лицом чиновник в форме путейца, с которым меня познакомили накануне.
Я посмотрел на часы.
— У меня никаких планов. Но куда можно пойти, ведь скоро комендантский час.
— К коменданту, к комендантше и к их дочкам, были бы только золотые кружочки, — балагурил путеец. — Если не возражаете, прошу составить мне компанию. Здесь неподалеку обитает чудесная Маргарита Васильевна. Ее квартира, голуба, что дивный остров средь бурного моря. И не раздумывайте. Уверяю вас, не пожалеете — сегодня у Маргариты благотворительный вечер...
В роскошной квартире у молоденькой хозяйки с черными, как у цыганки, глазами собралась разношерстная публика. Здесь велись уже ставшие привычными и порядком надоевшие бесконечные разговоры о потенциальных возможностях и скрытых силах России, о союзническом долге русского народа... И только беседа двух респектабельных господ привлекла мое внимание: мужчины в черном костюме с лоснящимися, как у барса, волосами и военного с погонами чешского майора. Они несколько раз упомянули имя главы английской миссии в Москве Локкарта. Но как только заметили, что я прислушиваюсь к их разговору, замолчали.
Узнав, что у меня нет ночного пропуска, путеец сообщил об этом хозяйке, и она предложила мне остаться в ее доме до утра, тем более что еще двое из гостей также не имели ночных пропусков и тоже были оставлены Маргаритой Васильевной.
Однажды, прогуливаясь в Струковском саду, я подумал, что надо бы побывать в районе Трубочного завода и поискать там знакомых ребят. Выйдя на главную аллею, [83] я оказался у летнего кафе и увидел за столиком Маргариту Васильевну. Она меня тоже заметила и окликнула:
— Не хотите ли клубничного мороженого?
Я поблагодарил и отказался.
— Тогда подождите, я расплачусь.
Через минуту, взяв меня под руку, Маргарита Васильевна поинтересовалась, есть ли у меня свободное время, чтобы погулять с ней по саду, пожурила, почему я не захожу к ней, назвала меня милым мальчиком и вообще держалась подчеркнуто покровительственно.
— Так вы действительно не спешите? Мне хотелось бы побывать с вами на свежем воздухе, — не без кокетства сказала Маргарита Васильевна.
Я ответил, что рад этой случайной встрече, но не понимаю, чем обязан такому вниманию.
— Тогда пойдемте на нижнюю аллею. Там есть чудесная акация. Когда я вижу ее, я вспоминаю родные места.
Акации мы так и не нашли, но обнаружили свободную скамейку, и Маргарита Васильевна предложила посидеть. Я понял, что ей хочется поговорить, и охотно согласился.
— Я не сентиментальная барышня, но так обрадовалась, когда увидела вас, — неожиданно серьезно начала Маргарита Васильевна. — Мне не с кем поделиться ни своими мыслями, ни своими переживаниями. Иногда кажется, что я на краю страшной пропасти. Я балерина, а мне приходится проводить время в обществе людей, не только далеких от искусства, но которым оно чуждо. Правда, мой антрепренер Резакевич распустил слух, что я на содержании у одного генерала. И передо мной даже заискивают... Плохо только, что Резакевич заставляет меня выведывать кое-что у этих пьяных господ.
— А для чего ему это нужно?
— Не знаю, право. Его объяснения чрезвычайно путаны. Да я и не пыталась их понять. Но это все между прочим. У меня для вас есть интересное предложение: не хотите ли совершить со мной турне? [84]
— Далеко ли?
— До Белебея. Туда какая-то нелегкая занесла жену одной очень важной персоны. Он в голодной Москве, а супруга его вроде бы на откорме в Белебее. Мой покровитель просит съездить к ней, а мне одной, понимаете, не очень-то удобно...
Мне было известно, что Белебей славился лишь лыком, мочалами, да еще иконами местных богомазов. Что могло заставить жену «важной персоны» приехать ив Москвы в эту глухомань? Стараясь не подать вида, что меня эта история заинтриговала, я ответил, что охотно поеду с нею.
В это время к нам подошел бродячий торговец, распахнул на ходу свой короб с разной мелочью и, произнеся: «Салям, барин!» — молча уставился на меня.
Появление коробейника в пустынной аллее не могло не удивить меня, да, вероятно, и Маргариту Васильевну.
— Уйдем отсюда, — тихо сказал я. — Он теперь от нас не отстанет.
И мы ушли.
Я проводил Маргариту Васильевну до ее дома. Прощаясь, она просила не забывать ее и напомнила о Белебее: «Ей-богу не пожалеете!..»
По дороге в гостиницу я все время думал о коробейнике и никак не мог припомнить, где я слышал этот голос. Настораживало меня и то, что Маргарита Васильевна вела себя так, будто эпизода с коробейником и не было.
С этими мыслями я вошел в свой номер и стал переодеваться. Вдруг дверь без стука отворилась, и на пороге появился уже знакомый коробейник.
— Самавар есть? А я халва принес, рахат-лукум. Такой товар только хан кушал.
— Что ты ходишь за мной по пятам? — разозлился я. — Что тебе надо? [85]
— Э-э-э, какой сердитый! Зачем плохое слово говоришь? Своих не знаешь? — и коробейник расхохотался.
— Яша! Черт ты этакий! — наконец узнал я голос Кожевникова. — Вот смотрю и не верю, что это ты. Ну и артист! — мы обнялись.
— Я уже отчаялся было тебя разыскать, — говорил Кожевников. — И вдруг вижу в Струковском саду. Кстати, что это за мадам? Ты с ними поосторожней. Там, где черт не сыщет, баба разнюхает...
Я рассказал ему о Маргарите Васильевне.
— Это следует проверить. Если все, что она говорит, подтвердится, нужно сделать так, чтобы она сообщала нам то же, что и Резакевичу. Вести из этого логова нам позарез нужны, — торопливо сказал Яша и, поглядывая на дверь, продолжал:
— Ну а к нам почему не заходишь? Семенов сообщил, что ты выехал. Мы тебя ждем, а ты с дамами прохлаждаешься...
— Будь она неладна, эта твоя Свекис, едва ноги оттуда унес.
И я рассказал Кожевникову о своих злоключениях в первый день приезда в Самару.
— Еще легко отделался, — улыбнулся Яша. — Тебе дали старый пароль. Мы его сменили после провала одной явки. И тебя там приняли за шпика. Хорошо, что обошлось мирно, а ведь могли и круто поступить... Приезжай завтра вечером на Барбашину Поляну, там с левой стороны увидишь небольшую дачку с двумя расписными крылечками. Спроси «президента», скажи: «Я из кругосветки», и тебя проведут ко мне...
— Надо же придумать такую кличку — «президент»! — не удержался я.
— От отца по наследству перешла. В девятьсот пятом крестьяне нашей губернии отказались платить подати и стали делить помещичьи земли. А в ноябре жители Старо-Буянской волости даже объявили республику. Правда, [86] просуществовала она только тринадцать суток; наш связной — сын «президента» Старо-Буянской республики... Ну, так жду тебя ровно в семь.