На распутье

Бугульма... Я спрыгнул с подножки вагона и оказался перед бронепоездом: закованные в броню четыре вагона с паровозом посредине.

По темно-зеленому борту двух ближайших ко мне вагонов огромными буквами выведена надпись: «Свобода или смерть!» [29]

У вагонов и на площадках — матросы. На груди крест-накрест пулеметные ленты, на поясе — гранаты, коробки маузеров. И как было не позавидовать! Вот бы попасть в такую команду, подумал я и решил поговорить с командиром.

— Эй, послушай, браток, — обратился я к одному из матросов, — где тут у вас командир бронепоезда?

— А зачем он тебе? — послышался сзади знакомый женский голос. Обернулся — и глазам своим не верю: Катя Петровская. Рядом с ней — красавец-моряк. Из-под бескозырки выбилась прядь русых волос, загорелое лицо дышит силой и уверенностью...

— Катя! Откуда? — обрадовался я. — Никак погостить приехала?

— Ну конечно в гости, — рассмеялась Петровская. — А ты здесь как оказался, землячок?

— Вот с этим «экспрессом», из голицынского имения, — кивнул я на только что остановившийся поезд.

— А как тебя туда занесло? Ты ведь, кажется, был в красногвардейском отряде Гавриленко где-то под Оренбургом.

Пришлось рассказать Кате о событиях недавнего прошлого и о том, что было накануне.

— И ты, браток, пожалел пулю на эту гадину? — вмешался в наш разговор моряк, когда я упомянул об управляющем имением.

— Как-то не подумал об этом, — признался я. — Ну да ничего, придет время — сквитаемся!

— Хорошо хоть не угодил в лапы легионерам, — улыбнулась Катя.

Я смотрел на нее и думал о том, как изменилась она с того времени, когда я видел ее в последний раз. Похудела, повзрослела. Только мягкая улыбка да голос те же — той Кати, с которой я еще не так давно работал на Трубочном заводе. [30]

— И что же ты собираешься делать теперь? — уже серьезно спросила она меня. — Советую остаться в Бугульме — нам здесь свои люди позарез нужны. Если согласен, сообщу в губком — он в Симбирске, — что ты находишься в распоряжении Бугульминского ревкома. А уж наш военком, товарищ Просвиркин, — Катя посмотрела на моряка, — придумает, куда тебя определить.

— В армию. Куда же еще? Я ведь понимаю, какое сейчас время.

— Ну вот и хорошо, — обрадовалась Катя. — Поехали в наш революционный штаб, там и получишь назначение.

— Все-таки не с пустыми руками возвращаемся, — засмеялся Просвиркин.

— Мы здесь выступали перед солдатами. С украинского фронта едут, — пояснила Катя. — Предлагали записываться в социалистическую армию... Да вот что-то не получается...

— И что обидно, — добавил военком, — многие солдаты уже согласились, но тут выступил один усатый офицер с Георгиями: «Братцы, мы-де фронтовики, мы свое повоевали, да и землица ожидает нас...» — и все на попятный. Демагог проклятый! Стервец!

* * *

Последний раз я был в Бугульме три года назад. Тогда на ее улицах я видел угрюмых бородачей-ополченцев, у которых на шапках вместо кокард были георгиевские крестики с надписью «За веру, царя и отечество», щеголеватых прапорщиков, розовощеких реалистов да крестьян в лаптях. Теперь здесь повсюду можно было встретить железнодорожников с красными бантами на груди и вооруженных красногвардейцев. И хотя город стал прифронтовым, однако мало что изменилось: по немощеным, заросшим подорожником улицам, как и прежде, бродили телята, в пыли купались куры, бегали босоногие ребятишки. Время было обеденное: откуда-то доносился запах жареного [31] мяса, напомнивший мне о том, что почти сутки я ничего не ел.

— Куда же мы его определим? — обратилась к Просвиркину Катя.

— Видишь, браток, как Советская власть о тебе хлопочет? Под Катей теперь вся Бугульма ходит. Сила! Председатель всех местных народных комиссаров.

— Ладно, ладно, бугульминский главковерх! — отшутилась Катя и продолжала, обращаясь уже ко мне: — Однажды оказалась я в его деревне Русское-Добрино, так там знаешь, как его величают? Народным комиссаром военно-морских дел, хотя море от нас и далековато. Правда, штормит и здесь крепко, — закончила она уже серьезно.

— Выходит, мы соседи! Я ведь из села Старое Семенкино — до Русского-Добрина рукой подать.

— Выходит, шабры! — улыбнулся Просвиркин. — Давненько я не бывал на базаре в Семенкине. В 1910 году меня на действительную забрали, служил на Тихоокеанской эскадре. Затем вместе с взбунтовавшимися матросами перевели в Севастополь. Там и революцию встретил. А домой вернулся, гляжу: солдатики за мир ногами голосуют. Ну, думаю, теперь займусь хозяйством, осточертела война. Но не вышло. Сдули ветры в Бугульму. Здесь и бросил якорь. Так куда же тебя, парень, направить? — задумался военком.

— Не отказался бы на бронепоезд «Свобода или смерть!».

— Эк куда хватил! — рассмеялся Просвиркин. — Ну, направлю я тебя на бронепоезд. А толк-то какой? При том бронепоезде отряд десантников в триста душ, и каждый норовит попасть на сухопутный крейсер. А что если запротестуют? У них там как в Запорожской Сечи: братва сама решает, кого принять, а кому отказать.

— А не то давай к Легаеву, — предложила Катя. — Может, знаешь, Слава, Федора из Новой Письмянки? Теперь у него конный отряд. [32]

Легаева я не знал, но не стал возражать. Если на бронепоезд пути заказаны, то можно и к Легаеву...

И вот на меня уже пытливо смотрит молодой темноглазый, с пышными усами кавалерист. Видно, он старательно ухаживает за ними: усы блестят, будто чем-то смазанные. Его поношенный френч с большими карманами перекрещивает новенькая, пахнущая кожей портупея, на которой висят щегольская, украшенная серебром шашка и наган в кобуре.

— Если к Легаеву, так Легаев это я. Ко мне, значит? А почему без лошади? Без седла? Без шашки?

Легаев все больше и больше хмурится, читая записку Просвиркина. Затем, покосившись на мои штиблеты и скользнув взглядом по моему сугубо штатскому пиджачку, сокрушенно произносит:

— Да еще обмундировать тебя надо...

Помолчал, что-то соображая, потом обошел вокруг меня и с надеждой спросил:

— Грамотный?

Услыхав мой ответ, успокоился.

— Ну хоть за это воздадим хвалу Магомету. А то Просвиркин шлет мне все таких, что крестиками с трудом расписываются... Давай рассказывай о себе.

Слушая, Легаев не сводит с меня глаз. И в них я читаю то недоумение, то недоверие. Взгляд его как бы говорит: «Рассказывай, рассказывай. Меня не проведешь. Ко мне народу немало разного приходит». Но когда я сказал, что в Сергиевске белые, он даже присвистнул:

— И там появились!.. Де-ла! Ты скажи, парень, кто твою личность может удостоверить? Кто может за тебя поручиться?

— Екатерина Петровская. Она со мной на Трубочном в Самара работала.

— Петровская? Тогда можно и без поручительства. Ну что ж, давай пока в команду безлошадных... Добудем коней, [33] получим обмундирование, тогда и переведу в конный взвод.

— А когда же на фронт?..

— Так вот сразу и на фронт! — улыбнулся Легаев. — Ты, видно, думаешь, что на фронте рябчиками жареными кормят. Стрелять, колоть, рубить учись.

— Я уже воевал под Оренбургом, Дутову горчичники ставили. Был разведчиком в отряде Гавриленко. Слыхал?

— Но это же пехота, — пренебрежительно процедил Легаев. — Из винтовки и сторож на бахче пулять умеет. А шашку знать надо как свои пять. Шашка, — похлопал он по ножнам, — умную и крепкую руку любит. Она порой одним блеском врага разит...

Легаев стремительно выхватил сверкающий клинок, неуловимым движением развернул его над головой и молниеносно загнал в ножны.

— Должно быть, немало порубил ею? — не удержался я.

— А ты думаешь, что я только харч зря переводил? Четыре года из седла не вылазю.

— Когда ж все-таки на фронт?

— Знаешь, где спешка нужна? — строго ответил Легаев и вдруг расхохотался: — На охоте за тараканами. Не понял — подумай. Раз командир сказал — обдумать нужно. А теперь топай в команду безлошадных.

И вот каждый день, сразу после завтрака, мы ходим на строевые занятия. К группе таких же новичков, как и я, молодцевато подбоченясь, подъезжает воинственного вида инструктор верховой езды. Он торжественно и громко здоровается с нами, будто перед ним не пятнадцать кто во что одетых парней, а по меньшей мере кавалерийский полк, и протяжно командует:

— Смотреть на меня и учиться атаке в конном строю! Он набирает полные легкие воздуха, высоко поднимает правое плечо и, пришпорив своего вороного, под бесконечное «ур-ра-а-а-а!» галопом скачет к расставленным в два [34] ряда соломенным чучелам, со свирепым видом делает клинком несколько круговых движений над головой, и клинок со свистом обрушивается на чучело.

Блеск отточенного клинка и гортанное «ась!» при каждом ударе шашкой приводило нас в восторг. Каждому хотелось стать таким же лихим рубакой. И все старались подражать нашему наставнику даже в его походке — несколько вразвалку, его хриплому голосу. Но у нас в эскадроне на пятерых была одна старенькая сабля, и мы по очереди по нескольку раз в. день «скакали» на своих двоих, изображая тряску в седле, и яростно рубили... пучки лозы.

И хотя рубкой лозы я овладел не хуже, чем иной заправский кавалерист, это занятие скоро мне наскучило. На эскадрон я стал смотреть лишь как на временное пристанище. Правда, некоторые охотно отсиживались здесь: вроде бы и при деле, и забот никаких...

Твердо решив добиться направления в боевую часть, я стал думать о том, как это сделать. И тут вспомнил про Якова Кожевникова: уж он-то обязательно поможет. Предполагая, что в Симбирске знают, где сейчас Кожевников, я написал туда письмо.

По вечерам все, кроме дежурных по эскадрону, разбредались кто куда: женатые — к своим семьям, холостяки — в городской сад: там всегда было много молодежи и играл духовой оркестр. А мои мысли были о домике под старыми липами на окраине, где жила подруга моей юности гимназистка Аня. И хотя со дня последней нашей встречи прошло три года, забыть ее я не мог. Родители Ани были люди состоятельные, и я не знал, как они встретят меня, красноармейца, который с оружием в руках идет против тех, кто защищает таких, как они. К тому же старший брат Ани Александр служил летчиком еще в царской армии и, возможно, остался верен «царю и отечеству». Но, конечно, не это было главным. Я думал о том, как встретит меня Аня, хотел и боялся этой встречи. [35]

Однажды вечером в казарме остались только мы с Сахабом — таким же безлошадным кавалеристом, как и я. И хотя мы не были близкими друзьями, Сахаб вдруг разоткровенничался.

— Стишок вот сочинил. Ты послушай и скажи: хорошо это?

— Ладно, читай. Только я не разбираюсь в стихах, — признался я. Но для Сахаба, видно, было неважно, разбираюсь я в поэзии или нет. Он хотел излить кому-нибудь свою душу.

переводил Сахаб строки своего стихотворения, написанного по-татарски.

— Сильно про любовь сочинил, — искренне похвалил я Сахаба. — Только Айгерим ты, наверное, выдумал?

— Зачем выдумал? — обиделся Сахаб. — В Казан живет, с матерью приезжал в Бугульма...

И он рассказал, как познакомился с Айгерим, как тайно от матери встречался с ней...

— А у тебя есть любимая? — в свою очередь поинтересовался он.

— Есть, — признался я. — Живет в этом городе, на Бугурусланской улице.

— Ха! Живет рядом, а ты сидишь в казарма? — недоумевал Сахаб. — Я, если б Казан ближе был, каждый вечер к Айгерим бегал. Легаев ворота бы запирал, я через стенку полез... А у тебя любимая рядом, а ты, как бурундук, на нарах лежишь... Родител, говоришь, у ней строгий? Они все, родител, строгий. Богатый отец? Теперь богатый и бедный нет...

А ведь Сахаб прав, подумал я. Обязательно нужно встретиться с Аней. [36]

— Прямо сейчас и иди, — убеждал меня Сахаб. — Твоя каша не пропадет.

Я шел по улицам притихшего городка и не замечал, как все время ускоряю шаг. Вот здание гимназии, в которой училась Аня и где я впервые увидел ее. А здесь был каток, где мы встречались — гимназистка и ученик ремесленного училища.

Увидев знакомый домик, я чуть было не побежал к нему, будто мог опоздать и не застать Аню дома. Осторожно дернул ручку знакомого звонка.

— Кто там? — раздался за дверью старушечий голос.

— Мне нужно видеть Аню.

— Никого нет дома. Уехали в деревню.

— В какую деревню?

Но старушка, вероятно, уже не слушала меня и отошла от двери. Звонить второй раз я не решился и грустный побрел в казарму. Когда Сахаб увидел меня, он ни о чем не стал спрашивать.

Однажды утром, когда на своих двоих я скакал к лозе и уже было поднял шашку, чтобы рубить, кто-то громко окликнул меня.

Я оглянулся и увидел Якова Кожевникова.

— Люди воюют, а вы тут бездельничаете, — с недовольным видом вместо приветствия проговорил он.

— Да ведь я писал тебе об этом... Но что мы можем сделать?..

Кожевников вынул из кармана пиджака и протянул мне сложенный вчетверо лист бумаги.

— Передай это предписание уездного военкома Просвиркина своему командиру и скажи ему, что Самарский ревком отзывает тебя. С первым же поездом едем в Симбирск.

— В Симбирск? Вот это здорово! Но зачем?

— Сдавай предписание, все объясню в дороге, — уклончиво ответил Яша. [37]