Путь в контрразведку

И вот мы уже торопливо шагаем к вокзалу. То и дело встречаем мешочников, беженцев, красноармейцев в новеньких гимнастерках и добротных ботинках. За плечами у них вещевые мешки, винтовки с примкнутыми штыками, на фуражках — пятиконечные красные звезды.

— Видал? Значки уже появились! — с гордостью говорит Яша. — Обрати внимание: в центре звездочки — плуг и молот.

Из-за угла показалась команда матросов, увешанных карабинами, пулеметными лентами, гранатами, револьверами, тесаками. В распахнутых бушлатах, с дымящимися папиросами, с гармонистом впереди, они шли вразнобой, никому не уступая дорогу.

— Ух ты! — выдохнул Яша и с досадой швырнул недокуренную папиросу. — Ну и дела!

День был воскресный. Издалека доносился перезвон колоколов. У перекрестка задержались: дорогу преградил военный обоз. Остановились и другие пешеходы. Вдруг сквозь грохот обозных телег я слышу за спиной обрывок фразы: «...Чехи заняли Симбирск, Бугульма в кольце, вот-вот будут здесь... Это точно, зять рассказывал...» Я оглянулся. Старичок в чиновничьей фуражке и черной накидке, встретившись со мной взглядом, умолк и как-то сжался. Его спутница испуганно посмотрела на меня.

Обывательские слухи опережали события. А события развивались явно не в пользу молодой Советской власти. Поддерживаемые и вдохновляемые империалистами, белогвардейцы пытались взять в клещи центральные области республики. На юге страны собирали силы генералы Краснов, Корнилов, Деникин. В оренбургских степях еще давали о себе знать остатки разгромленных банд Дутова. Кулацкими восстаниями были охвачены десятки деревень [38] Поволжья. Положение усугублялось контрреволюционным выступлением чехословацкого корпуса.

Вслед за Самарой контрреволюция подняла голову и в соседних губерниях. В самой Самаре после ее захвата белочешскими легионерами было создано правительство Комуча (Комитет членов Учредительного собрания), провозгласившего себя верховной властью всей России.

А теперь враг, захватив многие города Самарской, Саратовской и других губерний, подходил к Бугульме, угрожал Симбирску...

Кожевников рассказывал о положении на фронте, но мои мысли то и дело возвращались к тому времени, когда я учился здесь в ремесленном училище и мечтал стать железнодорожным машинистом.

На главной пожарной каланче отбили время, и я вспомнил наши встречи с Аней возле этой каланчи...

Мы как раз шли по улице, на которой жила Аня. Хотелось остановиться у ее дома и спросить, не вернулась ли она, но я постеснялся Кожевникова и только с надеждой смотрел на окна, а вдруг увижу ее...

Недалеко от вокзала навстречу нам двое в полувоенной форме с револьверами в руках вели арестованного. Мне показалось, что это бывший начальник бугульминской полиции. Я остановился. Так и есть: этого человека с узким лбом и хищным выражением глаз ни с кем спутать было нельзя.

— Чего глазеешь? Кто такой?! Проходи! — крикнул шедший впереди конвоир.

— А ты что за птица, чтобы допрашивать? — резко ответил я.

— Брось цепляться! Мы на вокзал торопимся, в Симбирск надо, — примирительно сказал Кожевников конвоиру.

— В Симбирск? — не унимался тот. — А в Бугульме что забыли? Стой, контра! Показывай документы! [39]

— Это кто контра? — не сдержался уже и Кожевников. — Я представитель Самарского ревкома. А этот товарищ — со мной. Ты-то сам кто такой?

Кожевников вынул мандат и показал его конвоиру.

— Читай, читай, да скажи спасибо, что времени у нас в обрез, не то познакомили бы тебя с Просвиркиным.

Только сейчас мы заметили, что оба конвоира под хмельком.

— Мы при служебных обязанностях, нам не положено задерживаться, — попытался выручить товарища молчавший до сих пор второй конвоир. — А ну, шагай проворней! — ткнул он арестованного в спину рукояткой револьвера.

И мы разошлись в разные стороны. Но Кожевников долго не мог успокоиться.

— При таком деле пьяница и дурак опаснее врага. Контру выловим, за это я ручаюсь. А вот как быть с дураками, пока никто не знает! Боюсь, долго еще придется возиться с ними...

На крохотной привокзальной площади было полно мешочников, спекулянтов, демобилизованных и возвращавшихся из немецкого плена солдат, голодающих из Петрограда и Москвы.

На первом пути — небольшой, вагонов в пятнадцать, воинский эшелон. Из паровозной трубы валит дым. У вагонов красноармейцы. Командир, уже немолодой человек, в помятой фуражке, с расстегнутым воротом, надрывается от крика:

— Мой приказ должон выполняться без промедления! Что у нас получается, товарищи? Ежели подобру не соглашаетесь, ставлю на голосование...

— Что здесь происходит? — спросил Кожевников у красноармейца, сосредоточенно вертевшего самокрутку и не обращавшего внимания на командира.

— А то и происходит, что уговаривает идти на ту сторону железки, — скользнув безразличным взглядом по Кожевникову, [40] ответил красноармеец. — Не успели оставить ашалон, а он посылает охватывать фланг белых.

— Да ты толком скажи, о чем спор? — не понял Кожевников.

— Я ж тебе русским языком и сказываю: командир требует пешедралом обхватывать фланг белых. А какой резон нам свои вагоны бросать? А ежели беляки нас обхватят, тогда что — панихида? Я, брат, с шестнадцатого года воюю. Всякого насмотрелся.

— Безобразие! — возмутился Яша и отошел в сторону. — Голосуем, митингуем, окапываемся вокруг эшелонов. Если и дальше будет так, сомнут нас беляки.

На втором пути, сразу же за воинским эшелоном, готовился к отправлению товарный поезд.

Кожевников показал машинисту мандат, и мы пошли вдоль состава, забрались в порожний вагон, насквозь прошитый пулеметной очередью, и устроились в углу на слежавшейся ржаной соломе.

— Революция — это, брат, великая школа, и к тому же школа нелегкая, — как бы продолжая прерванную беседу, говорил Кожевников. — Но раз уж ты оказался в роли ученика, не пугайся трудностей, не останавливайся на полпути, иди вперед с открытыми глазами. Видал матросов? Это же сила! Однако порой такая сила слепа, ее нужно умно, умело направлять...

Вскоре поезд тронулся, в вагоне стало свежо, как ранней весной на рассвете. Яша закурил, растянулся на соломе и, придвинувшись ко мне, продолжал:

— А теперь можно потолковать и о деле. Ты ведь понимаешь, в каких муках рождается Красная Армия. Но этот процесс уже никакая сила не остановит. А чтоб действовать не вслепую, надо знать, что происходит там, у врага: крепок ли у белых тыл, каково настроение солдат и еще многое другое. Эти сведения председатель ревкома Куйбышев собирает по крупице и передает в штаб Первой армии. Но иной товарищ, бежавший, к примеру из Самары, [41] наговорит столько, что и поверить трудно: у страха ведь глаза велики! И вот однажды позвал Валериан Владимирович к себе самарца Семенова и говорит ему: «Иван Яковлевич, ты руководил в Самаре военным контролем, так что опыт у тебя есть. Подбери надежных ребят и организуй при Первой революционной армии военную контрразведку. Людей мы тебе дадим». И дали. Губком партии направил в эту самую контрразведку и меня. Так я стал резидентом... Знаешь, что это такое?

— Догадываюсь. По-моему, дело интересное, но тонкое, — заметил я осторожно.

— Даже более чем тонкое, его не измеришь и микрометром. Тут другие приборы нужны. И я, поручившись своей головой, рекомендовал товарищу Куйбышеву мобилизовать в партийном порядке на эту работу и тебя.

— Небось, не один год этому обучаться надо! Не знаю, справлюсь ли...

— Если захочешь и постараешься, то справишься. Меня ведь тоже никто специально не обучал.

— Ты старше и опытнее меня...

— Опыт — дело наживное! — усмехнулся Яша. — Нужда заставит, будешь и дипломатом, как это случалось со мной...

— Ты — дипломат? Вот это новость!

Я знал, что Кожевников с отличием окончил ремесленное училище, стал лекальщиком высшей квалификации. Но представить себе Яшу в роли дипломата я не мог и попросил его рассказать, как это было. И он поведал мне свою одиссею, которая и привела его в контрразведку, а затем в ВЧК, к Дзержинскому.

Рассказ Кожевникова в то время, я конечно, записать не мог. К счастью, он вел дневник и вскоре после поездки в Симбирск подробно записал в нем о своей «дипломатической миссии». В 1963 году Куйбышевское книжное издательство выпустило сборник «Были пламенных лет», для которого Кожевников подготовил свои воспоминания. Тираж [42] сборника был небольшой — всего пять тысяч экземпляров, и в настоящее время книга эта стала библиографической редкостью. Рассказ же Кожевникова представляет, как мне кажется, значительный интерес, и я надеюсь, что читатель на меня не посетует, если я приведу его по воспоминаниям самого Я. Н. Кожевникова.

Дело было так. Самарский ревком, обсуждая вопрос о мерах, которые следовало бы предпринять против поднявшего контрреволюционный мятеж чехословацкого корпуса, части которого уже продвигались из Пензы к Самаре, решил направить в чехословацкий штаб делегацию для переговоров. В состав делегации были назначены работник губпродкома И. П. Трайнин и Я. Н. Кожевников.

«Мандат, подтверждающий наши полномочия на право ведения переговоров, мы получили от Самарского горисполкома, — пишет в своих воспоминаниях Кожевников. — Нам было поручено сообщить чехословацкому штабу, что все их люди беспрепятственно будут пропущены на восток, если они прекратят мятеж и сдадут оружие.

Второго июня мы на паровозе выехали со станции Самара и около 12 часов дня прибыли на разъезд Иващенково. Наши отряды к этому времени уже оставили Иващенково, но белочехов пока ни на разъезде, ни в самом поселке не было.

Сойдя с паровоза, мы увидели толпу местных жителей. Они были настроены благодушно. Но здесь же было несколько человек, вооруженных винтовками, с эсеровскими значками на фуражках. Эти бросали в нашу сторону косые взгляды. Но положение было для них еще не ясно, они не были уверены в своих силах, поэтому никаких враждебных действий по отношению к нам не предприняли.

Объясняем столпившимся на станции людям цель нашего приезда, спрашиваем, можно ли проехать дальше.

— На паровозе не проедете, — отвечают, — в нескольких верстах отсюда взорван железнодорожный мост. — Советуют ехать на дрезине до моста, а дальше идти пешком. [43]

Другие рекомендуют ехать на лошадях в объезд. — А то могут и подстрелить, подумают, что разбираете полотно.

Предложения были безусловно искренни и доброжелательны.

Взвесив все, мы решили ехать дальше на лошадях. Но вот подходит к нам человек и рекомендуется вновь назначенным комендантом станции. Это был эсер Петров. Узнав о цели нашего путешествия и о намерении ехать на лошадях, он заявил, что о нашем дальнейшем следовании не может быть и речи. Да это и бесполезно, добавил он, так как чехи «очень, очень скоро будут здесь».

Вслед за Петровым подошел инженер Неверов, меньшевик, отрекомендовавшийся председателем «комитета самообороны», созданного эсерами и меньшевиками для содействия интервентам. Несмотря на наши протесты, Неверов распорядился использовать наш паровоз для расчистки станционных путей, специально загроможденных вагонами при отступлении наших отрядов.

Эсеро-меньшевистский «комитет самообороны» находился в помещении близ станции. Мы направились туда, чтобы попытаться получить транспорт для поездки в штаб белочехов. Но там нам с ехидством заявили, что делегация этого самозванного комитета уже побывала у белочехов и привезла с собой представителя их командования, который находится здесь, в другой комнате. С лакейской угодливостью председатель вызвался «доложить» представителю интервентов о нашем прибытии.

Через некоторое время нас пригласили в другую комнату. У стола, опираясь на него руками, стоял чешский офицер. Он хорошо говорил по-русски. Предъявил нам свое удостоверение. Мы в свою очередь предъявили мандат на право ведения переговоров от имени Самарского Совета.

Затем мы с Трайниным изложили требования Самарского Совета. Мы указали, что чехословацкие войска, находясь на территории Советской России, грубо нарушили [44] суверенитет нашей страны, начали ничем не вызванный с нашей стороны вооруженный мятеж и фактически стали орудием в руках врагов Советской власти, врагов Республики. Мы напомнили о разгроме Советов в Пензе и Сызрани, об ограблении государственных складов, об арестах представителей советских органов, произведенных мятежниками. От имени Самарского Совета мы потребовали прекратить мятеж и сложить оружие. Только в этом случае мы согласимся пропустить их дальше на восток, чтобы они могли спокойно и в полной безопасности уехать во Францию, куда, по их словам, они стремились.

Представитель чешского командования давал уклончивые ответы по поводу их действий в Пензе и Сызрани. В конце концов он заявил, что оружия они ни в коем случае не сдадут.

Мы еще раз подтвердили, что согласно директивам Советского правительства Самарский Совет не пропустит вооруженные войска на восток. Поэтому, если чешское командование отвергнет наши требования, самарские рабочие вынуждены будут защищать город с оружием в руках.

Объявив это, мы направились к выходу. Пока шли переговоры, на улице, около помещения новой власти, собралась значительная толпа. Здесь преобладали эсеры и их сторонники, жаждущие встретить своих друзей — интервентов. При нашем выходе в толпе раздались выкрики: «Вот большевики, бей их».

Положение наше было весьма критическое. Толпа была явно враждебная. На наше счастье, в это время из помещения вышел какой-то деятель эсеро-меньшевистского комитета и обратился к собравшимся с речью. Все внимание собравшихся переключилось на оратора, а мы воспользовались этим, проскользнули и направились к своему паровозу.

Между тем, пока мы были заняты переговорами, наш паровоз пытались... использовать для разгрузки станционных [45] путей. Машинист, однако, заявил эсерам, что на паровозе нефти очень мало и он не может поэтому гонять его. По приказу Неверова на паровоз дали нефть. Когда мы подошли к станции, увидели, что паровоз маневрирует на путях, а на подножках были вооруженные люди. Мы вскочили на паровоз и сказали машинисту, чтобы он выезжал на прямой путь на Самару. Стоявший рядом вагон с несколькими десятками винтовок, оставленный отступившими красноармейцами, мы прицепили к паровозу.

Вооруженные эсеры, стоявшие на подножках, по-видимому, не поняли наших намерений. Они все спрашивали: «Куда вы хотите ехать?» Только когда паровоз вышел на главный путь и начал развивать скорость, эсеры догадались в чем — дело, но было поздно. Они вынуждены были спрыгнуть с подножек. В это время от эсеровского комитета, где шел митинг, отделилась группа людей и побежала к нам. Они кричали, махали руками, требуя, чтобы мы остановились. Очевидно, эсеры спохватились и решили задержать нас в качестве заложников. Но они опоздали. Мы на всех парах катили к Самаре».

Слушая Кожевникова, я думал о том, что в жизни каждого человека, вероятно, бывает такая пора, когда кажется, что настоящее — это лишь начало чего-то значительного, что впереди тебя еще ждут важные дела, что твои физические и духовные силы безграничны...

Яша заметил, что я его плохо слушаю, и с обидой в голосе сказал:

— Может, тебя не интересует все это? Тогда давай поговорим о чем-нибудь другом.

— Да что ты, совсем наоборот. Я даже пытался представить себя на твоем месте и немножко отвлекся. Продолжай, пожалуйста.

— Ну ладно. Тогда слушай дальше.

«Вторая попытка задержать нас была сделана на станции Томылово. Дежурный по станции объявил, что он получил телеграмму задержать паровоз и вернуть в Иващенново. [46] Но тут не было вооруженных эсеров, и мы спокойно поехали дальше.

Прибыв в Самару, доложили ревкому о результатах наших переговоров, а затем я вернулся в свой отряд...

В результате поражения наших отрядов 4 июня в районе станции Липяги в городе создалась критическая обстановка. Прикрыть подступы к городу в этот момент было нечем, так как у штаба не оставалось никаких резервов.

Вечером 4 июня я находился в клубе. Дружинников здесь было мало. Из присутствовавших отобрали пятерых коммунистов и направили их в распоряжение Подвойского. В этой группе были А. Я. Бакаев, П. А. Киселев, М. С. Костров и я. Фамилию пятого не помню.

Придя в штаб Подвойского, мы поступили под команду работника штаба Харчевникова. С ним было еще человек 20 вооруженных людей с одним пулеметом. Около 11 часов ночи мы погрузились в классный вагон, который был прицеплен впереди паровоза, и направились к железнодорожному мосту через реку Самару. Ночь была темная, тихая. Город как будто замер. Продвигались медленно, старались не обнаружить себя.

На нас была возложена двойная задача. Во-первых, мы должны были произвести разведку по линии к разъезду Кряж и установить, как далеко продвинулся противник. В случае движения неприятеля по линии нам приказано было во что бы то ни стало задержать его, воспользовавшись тем, что все окрестности были залиты водой и с этой стороны можно было попасть лишь по узкой полосе железнодорожной насыпи. Во-вторых, нам было поручено разобрать железнодорожный путь за мостом, чтобы лишить противника возможности использовать в наступлении свой бронепоезд.

Выехали за мост. Здесь, около моста, оборону держал небольшой отряд с двумя пулеметами. Часть наших людей заняла посты у моста, а другая часть была направлена в качестве заслона и разведки дальше по линии. Харчевников [47] с группой путевых рабочих стал развинчивать и разбирать рельсы.

Я шел с группой разведчиков. Мы прошли вперед около двух километров. Не встретив противника, мы повернули обратно. В двух местах оставили секреты по одному человеку.

К моменту нашего возвращения группа Харчевникова закончила разборку небольшого участка пути. Мы вновь направились в разведку. На этот раз нас было четверо: двое из штаба Подвойского, я и Киселев. Дошли до первого оставленного нами поста. Пошли дальше, к следующему. Однако оставленного на этом посту нашего человека не оказалось. Вместо него впереди в неясном свете начинающейся зари замелькали неприятельские солдаты и раздался крик: «Стой, руки вверх!» Сразу же началась ружейная стрельба с обеих сторон.

Вдруг как будто раскаленным железом меня лизнуло по голове. Перед глазами запрыгали разноцветные огоньки, и я потерял сознание. Это состояние продолжалось, вероятно, недолго. Очнулся я лежащим на откосе вниз лицом, голова тяжелая, точно налита свинцом. Слышу пулеметную стрельбу с обеих сторон, а затем раздались орудийные выстрелы с Хлебной площади. Снаряды рвались недалеко от меня. Совсем близко с шумом свалилась верхушка дерева, скошенная нашим снарядом. Железнодорожная насыпь была в этом месте высокая, я лежал почти на самом ее верху. Смотрю вниз, где вода подошла к самой насыпи. Из воды торчит голова. Слышу, «голова» заговорила: «Скорее сюда, там попадешь под пули». Оказывается, это Киселев. Он был ранен в ногу и свалился в воду. Я скатился к нему.

Стрельба продолжалась. Я решил добраться до своих, чтобы прислать за Киселевым, который не мог идти. Начал ползком двигаться в нашу сторону. Силы стали оставлять меня, появилась тошнота. К счастью, стрельба скоро стихла, и нам на помощь спешили товарищи. Нам помогли [48] добраться до вагона, наскоро перевязали и отправили на вокзал...

Из нашей группы в этой перестрелке пострадали трое: я был ранен в голову, Киселев в ногу, третий товарищ контужен. Лишь четвертый остался невредим».

— Как видишь, жив, здоров, — закончил свой рассказ Кожевников и улыбнулся. Но вместо улыбки лицо его исказила нервная гримаса. Видно, ранение в голову даром не прошло.

— Яша! А чем придется заниматься в контрразведке мне? — спросил я, чтобы вернуть разговор к интересующей меня теме.

— Придет время, узнаешь. Скажу только, что начальником твоим будет Семенов. Кстати, тебе говорят что-нибудь слова «донской казак»?

У меня сразу отлегло от сердца. Так вот кто этот «донской казак», о котором я слышал, когда еще работал на Трубочном заводе. Участник восстания на эсминце «Донской казак», Семенов вместе с другими матросами был арестован, но ему удалось бежать из либавской плавучей тюрьмы, и в один из весенних дней он появился на нашем заводе.

— Это он командовал Первым Самарским полком, а потом работал в военном контроле при губревкоме? — спросил я, хотя уже не сомневался, что «донской казак» и самарец одно и то же лицо.

— Да. А теперь он начальник контрразведки Первой армии. Мужик — кремень... Ты в этом скоро и сам убедишься.

Я задумался, пытаясь представить себя в роли контрразведчика, и не мог. А когда взглянул на Кожевникова, увидел, что Яша задремал, и не стал тревожить его: я знал, что он не спал почти двое суток.

В это время поезд миновал разъезд Маклауш и одолевал затяжной подъем. Я смотрел в полуоткрытую дверь на уходящий день, на бледный диск луны, на проплывавшие [49] мимо копны ржи и думал о том, что хорошо бы оказаться сейчас в поле, поваляться в душистой траве, а вернувшись в родительский дом, прильнуть к кружке с холодным молоком... Но я понимал, что все это уже отодвинулось в прошлое и вернуть его никто не в силах...

И пока Кожевников спал, передо мною как в кино замелькали картины этого прошлого. Зима четырнадцатого года. Трубочный завод в Самаре. В двух огромных залах с высокими, во всю стену окнами и застекленными потолками шестой инструментальной мастерской работают слесари-лекальщики, а в просторном цехе, на новеньких иностранных станках — токари-лекальщики и фрезеровщики. Изготовление лекал для измерения деталей артиллерийских дистанционных трубок требовало таланта, высокого мастерства и огромного терпения.

Война согнала сюда знатных мастеров из многих городов России. Они заменили выписанных в свое время из Англии специалистов лекального дела. Теперь лекала стали изготовляться руками русских умельцев.

В обеденный перерыв рабочие обсуждали напечатанные в газетах военные сводки, делились слухами, которые, минуя царскую цензуру, долетали с далеких фронтов. Рабочих волновали забастовки в стране, рассказы о бежавших из ссылки революционерах, аресты в городе.

Начальник инструментальной мастерской штабс-капитан Подвысоцкий делал вид, что настроение рабочих его не интересует, и только старший мастер Лямин, проходя мимо оживленно спорящих рабочих, вполголоса поругивал:

— Не забывайтесь! Это вам не во Франции.

Случалось, споры большевиков с меньшевиками и эсерами перерастали в рукопашные схватки.

Однажды Кожевников, передавая мне пачку бумажных денег и увесистый узелок с серебром, попросил пронести это через проходную. Деньги были собраны среди рабочих и предназначались для сосланных в Сибирь большевиков [50] — депутатов Государственной думы во главе с Григорием Ивановичем Петровским.

— Ты вне подозрений у администрации, а меня могут задержать.

Когда я шел через проходную, мне казалось, что охрана как-то по особому смотрит на меня. Но все закончилось благополучно.

Весной 1915 года, придя в цех, я увидел склонившегося над токарным станком новичка. По тому, с каким старанием он вытачивал деталь, я понял: сдает пробу на токаря-лекальщика. Человек этот был одет по-городскому. «Петроградец», — подумал я и подошел к станку.

Новичку было лет двадцать восемь — тридцать. Большие серые глаза на смуглом лице светились добротой. Коротко подстриженные черные усики подчеркивали строгую деловитость профессионального металлиста.

Это был Николай Михайлович Шверник. Вскоре после приезда в Самару он стал руководителем большевистской подпольной организации на Трубочном.

А еще через год с небольшим в мастерской на фрезерном участке появился еще один новичок — атлетического сложения молодой мужчина с крупной головой и с копной вьющихся темных волос.

Через неделю я принес ему скрепленные струбцинкой несколько стальных пластин и чертеж для изготовления лекал.

— Когда прийти за лекалами? — спросил я.

— Сперва познакомимся, молодой человек, — улыбнулся фрезеровщик и протянул мне руку: — Иосиф Адамчик.

— Вячеслав Тимофеев, — ответил я и пожал его руку.

— Завтра к вечеру загляните, может, что-нибудь и получится.

Я уже хотел было уйти, но его неожиданный вопрос заставил меня задержаться.

— А вы где-нибудь учитесь, Слава? — спросил Адамчик. [51]

— Какое там! Не до учебы. Готовлюсь сдавать пробу.

— Я очень советовал бы вам записаться на вечерние курсы при мужской гимназии. Они только что открылись. Правда, трудновато будет: девять часов на заводе да два часа в дороге... Понимаю вас. Но учиться-то надо! Хорошенько подумайте над этим.

— Подумаю...

Мне понравился фрезеровщик, его доброжелательность, дружеский тон разговора. Он был намного старше меня, а разговаривал как с равным.

На следующий день я заглянул к Адамчику.

— Юной смене рабочего класса уважение! — дружески приветствовал он меня. — Получайте свою струбциночку, а лекала, извините, запорол. Представьте, запорол!

В это время к нам подошел Николай Шверник.

— Слава, — сказал он, — у меня под станком лежит полосовая сталь, наруби ее и принеси сюда.

Если Николай Михайлович хочет выручить Адамчика, значит, так нужно, подумал я.

Адамчик, как вскоре убедились все в нашей мастерской, оказался человеком очень способным и быстро овладел специальностью фрезеровщика. Правда, в этом ему помогали товарищи по работе, и прежде всего Николай Михайлович Шверник. Но помощь эта оказывалась тайно от администрации мастерской.

И вот однажды (это было в сентябре) Адамчик не вышел на работу в свою смену. А вечером того же дня распространился слух, что он арестован.

В то время я, конечно, не знал, что Иосиф Адамчик и Валериан Владимирович Куйбышев одно и то же лицо. Это стало известно только после Февральской революции, когда Валериан Владимирович вернулся в Самару, но уже под своей фамилией.

Вспоминая прошлое, я не заметил, как наступил рассвет. Горизонт посеребрился, небо посветлело. Надо было будить Кожевникова. [52]

— Яша, скоро Мелекесс, — тронул я его за плечо.

— Вот это да! — открыл он глаза. — А мне кажется, что я только что задремал.

Отряхнув с пиджака солому и пригладив взлохмаченные волосы, Кожевников пожал мне руку и подошел к двери.

— Я спрыгну на ходу у семафора и буду пробираться в Самару, а ты поезжай дальше. В Симбирске ищи Куйбышева и записку ему передай лично.

Погожий летний день клонился к вечеру. Багровый шар солнца уже коснулся горизонта. Золотом горели купола церквей, от садов веяло прохладой.

Я и раньше бывал в Симбирске и любил этот старинный город. И мне захотелось выйти к Гончаровскому обрыву, чтобы полюбоваться могучей рекой. Но надо было спешить в Троицкую гостиницу, где, как мне сказали, находился Куйбышев.

Дежурная не могла припомнить, в каком номере живет Куйбышев.

— А кто он такой? — спрашивает она у меня.

— Председатель Самарского ревкома.

— Это не тот ли, что с царской яхты перебрался к нам третьего дня? — предположил сторож.

— Тогда, кажись, в двенадцатом! — обрадовалась дежурная.

И я направился по длинному темному коридору в поисках этого двенадцатого номера. С трудом разглядев на двери цифру «12», постучал и, услышав: «Входите», вошел в освещенную лучами заходящего солнца просторную комнату с двумя окнами. Слева, поближе к окну, стоял письменный стол с массивной стеклянной чернильницей, над которой застыл бронзовый олень с обломанными рогами.

Валериан Владимирович в косоворотке, с расстегнутым воротом сидел на небольшом диванчике. Рядом с ним сидел Шверник. Увидев Николая Михайловича, я обрадовался. [53]

— А, Тимофеев! Проходи, проходи, — приветливо улыбаясь, Куйбышев поднялся и, откинув упавшую на лоб длинную прядь волос, шагнул мне навстречу. Шверник тоже тепло, по-дружески пожал мне руку.

Сидя за небольшим покрытым скатертью столом, мы говорили о Самаре, вспомнили Трубочный завод, общих знакомых.

Мой приход, видимо, расположил Куйбышева и Шверника к воспоминаниям, и они заговорили о людях, с которыми встречались в годы подполья. Именно здесь я впервые услышал от Шверника о Серафиме Ивановне Дерябиной, члене партии с 1904 года, которая в 1907 году возглавляла Екатеринбургскую партийную организацию, позже работала на Урале, в Челябинске, Ростове, Петербурге, а в 1913 году вместе с Владимиром Ильичем Лениным участвовала в Поронинском совещании.

— Паршина Федю помните? — вдруг спросил Куйбышев. — Губком поручил ему организовать большевистскую группу в Самаре, и он отлично справился с этим заданием. Действует группа смело, решительно. Мне рассказывали о замечательном семействе Болдыревых: трех сестрах — Анне, Ксении, Анастасии и двух братьях — Иване и Петре. Все они — активные члены группы Паршина, которая делает большое и нужное дело...

Позже я понял, что этот разговор Валериан Владимирович и Николай Михайлович затеяли неспроста. На живых примерах они знакомили меня с работой подпольщиков, нередко связанной с опасностью для жизни.

— А что ты делал в сергиевском хозяйстве губсовнархоза? — спросил меня Шверник.

И я рассказал о стычке с управляющим голицынского имения, о своей службе в запасном эскадроне и о последней беседе с Кожевниковым.

За окном сгущались сумерки. Полумрак окутал комнату. [54]

— Хорошие же мы хозяева, — вдруг спохватился Куйбышев. — По русскому обычаю, гостя сначала надо накормить.

Валериан Владимирович встал, зажег свечу, поставил на стол чайник, мелко наколотый сахар, консервы и хлеб.

Только теперь вспомнил я, что приехал сюда не в гости, а по важному делу, и передал Куйбышеву немного помятый бурый конверт.

— Это вам от Кожевникова.

— Значит, Яша опять направился в Самару, — прочитав письмо, произнес Валериан Владимирович. — Это, пожалуй, неплохо. А как дела в Бугульме? Расскажи, о чем народ говорит, какие там настроения у людей.

И я вспомнил такой эпизод. Однажды на станции Бугульма, куда я пришел, чтобы переслать с кем-нибудь из земляков письмо матери, видел, как команда бронепоезда выбирала башенного командира. Никто не слушал, все говорили одновременно, перебивая друг друга. Какой-то матрос пытался рассказать о достоинствах кандидата. Но ему не дали говорить. Поднялся шум, спор, и дело кончилось дракой...

— Это работа анархистов — узнаю их почерк, — шагая из угла в угол, заметил Шверник.

— Ну а какие настроения среди крестьян? — спросил Куйбышев.

Я подробно рассказал обо всем, что знал. Валериан Владимирович и Николай Михайлович внимательно слушали, задавали вопросы.

— Деревня еще переживает Октябрь, — заметил Куйбышев, — все приглядывается, прикидывает. Оно и понятно — крестьяне... Ну а твои родители где?

— Отец давно умер, мать — в деревне, сестры разъехались кто куда: одна — в Бугульме, другая — в Бугуруслане, третья — живет на станции Клявлино.

— Да, большая семья, в одном уезде оказалось ей тесно! — засмеялся Куйбышев. — А теперь послушай меня. [55]

Он сел рядом со мной, и лицо его стало вдруг строгим, а голос жестким. Таким я видел его в последний раз в Самаре, когда он выступал перед отправлявшимися на борьбу против Дутова красногвардейцами.

— Чтобы ты правильно понимал происходящее, — медленно произнес он, — я должен ознакомить тебя с обстановкой... В конце марта этого года Советское правительство разрешило чехословацкому корпусу возвратиться на родину через Владивосток. Эшелоны с частями чехословацкого корпуса растянулись от Пензы до Владивостока. Как вскоре выяснилось, это была стратегическая расстановка сил перед началом антисоветского мятежа. Вся Транссибирская магистраль и находящиеся на ней города оказались в руках контрреволюции, которая опирается на мятежный корпус. Враг, безусловно, силен. К сожалению, пока мы не знаем, случайный ли это эпизод или организованное выступление крупного масштаба, которым руководят извне враждебные нам правительства.

Куйбышев тяжело вздохнул, посмотрел на шагавшего из угла в угол Шверника и спросил:

— А как ты оцениваешь это событие, Николай Михайлович?

— Я думаю, что наши враги не случайно пытаются нанести нам удар здесь, на Волге. Волга — выгодный, удаленный от центра плацдарм, на котором можно развернуть силы реакции. В Поволжье много военных заводов, которые способны обеспечить восставших оружием и боеприпасами. Для руководства этими заводами в марте в Самару были переведены из Петрограда Главное артиллерийское управление и автоотдел военного ведомства. Враг строит также свои расчеты на все еще колеблющемся крестьянстве. К тому же по соседству — контрреволюционное казачество. Если бы не мятежный чехословацкий корпус, гражданская война не приняла бы таких размеров, как сейчас, и, вероятно, свелась бы к [56] местным восстаниям, большим и малым стычкам в масштабе уезда или самое большое — губернии. Таким образом, роль командования чехословацкого корпуса в отношении русской революции прямо-таки предательская, черная.

— Так-то оно так, Николай Михайлович, — заметил Куйбышев, — но трудно поверить, чтобы все солдаты чехословацкого корпуса понимали, против кого они подняли оружие. Вот почему нам важно знать, кто ими двигает, кто их направляет, кто планирует их действия. Ведь мы не знаем, где и когда на наши разобщенные красногвардейские и красноармейские отряды обрушится враг... Мы только-только начинаем формировать регулярные, подчиненные строгой дисциплине части. А куда их направлять? Где наиболее вероятны активные действия белочехов? Но нам надо знать не только это. Нас интересуют настроения солдат мятежного корпуса, их численность на разных участках, и прежде всего между Самаро-Златоустовской и Волго-Бугульминской железными дорогами. Конечно, там, где враг сосредоточил главные силы, там ищи и направление главного удара. Но пока мы ведем навязанную нам борьбу с превосходящими силами врага почти вслепую. Создавая свою регулярную армию, мы должны создать и свою разведку, сделать так, чтобы у нас были собственные надежные глаза и уши за линией фронта...

— Мне рассказывали бежавшие из Самары товарищи, — прервал Куйбышева Шверник, — что у белогвардейцев там своя контрразведка, а у чехословаков — своя. И хотя находятся они в разных местах, но работают согласованно.

— Да, я это знаю, — продолжал Куйбышев. — Белогвардейцы сохранили кадры опытных разведчиков царской армии и засылают их в наш тыл. А мы ничего не знаем. Вражеские лазутчики проникают в наши штабы, сеют панику среди красноармейцев, запугивают перешедших [57] на сторону Красной Армии офицеров старой армии, устраивают диверсии, мятежи. Чтобы противостоять напору контрреволюционных сил, мы должны действовать более решительно.

— А чрезвычайные комиссии? — не удержался я.

— Их задача в первую очередь выявлять контрреволюцию внутри страны — в городах и селах. Работы у них пока достаточно. Мы же должны создать разведку — назовем ее контрразведкой, — которая будет действовать по заданию нашего военного командования и подчиняться только ему. Разумеется, первые шаги будут нелегкими. Мы отдаем себе отчет: это трудная и опасная работа. Но это необходимо, ибо без разведки мы будем беспомощны, слепы.

Валериан Владимирович говорил медленно, обдумывая каждое слово, и все время посматривал на меня.

Я понимал, что этот разговор ведется из-за меня и для меня и что Куйбышев и Шверник хотят знать, как я отношусь к работе в разведке.

— Не представляю, с чего начинать, что делать, как действовать, — смущенно пробормотал я.

Куйбышев угадал мое состояние, улыбнулся и заговорил доверительным тоном старшего:

— Твое настроение мне понятно. Однако мы не имеем права сидеть и ждать манны небесной. Я уверен, что справишься. А потом подучишься и станешь настоящим разведчиком.

— Побаиваюсь за первые шаги, Валериан Владимирович...

— Как действовать, обстановка подскажет. Главное, соблюдай строжайшую конспирацию. Не забывай об опыте старых большевиков, профессиональных революционеров, находившихся на нелегальном положении многие годы. От тебя не требуется невыполнимого. Конечно, трудности будут, но это не должно тебя пугать. Ты говоришь, что не знаешь, с чего начать. А начинать тебе, Вячеслав, [58] по-моему, следует с самого простого: побывай на вокзалах, посиди в кафе или ресторане, послушай, о чем говорят офицеры, попробуй разобраться, все ли они едины в стремлении уничтожить Советскую власть... Словом, смотри, слушай и запоминай. Изучи обстановку, в которой живут наши враги, постарайся выяснить, кто стоит у чехословаков за спиной, кто помогал им захватить Самару, кто поддерживает их сегодня, что они думают о завтрашнем дне... Крайне желательно, чтобы ты поближе познакомился с этими господами, вошел к ним в доверие. Это облегчило бы тебе задачу и помогло бы понять, что творится в лагере противника. Нам нужно знать точно, что замышляет командование чехословацкого корпуса, когда, где и какими силами готовится оно нанести нам удар. Ты будешь один среди врагов. И твоя задача не только разведать их планы, но и найти там наших единомышленников. Придется менять привычки и характер, искренность свою запрячь поглубже — она для друзей. С врагами будь бдителен, не давай волю чувствам.

— Мне бы на фронт, в действующую... — несмело вставил я.

— Так мы ведь на фронт тебя и направляем, — произнес Куйбышев твердым голосом. — На этом фронте все время бой, бой без артиллерийской канонады, а нередко и вообще без выстрелов, но бой смертельный. И исход этого боя будет зависеть только от тебя. Там ты и солдат и командир. Но прежде всего ты солдат, которому партия поручает незримый боевой пост. Если ты все это поймешь, не сомневаюсь, что успех будет. Говоришь, опыта нет? Пойдешь к Семенову. Там тебя подучат азам, а в остальном придется полагаться на самого себя.

Пока мы беседовали, погода внезапно изменилась. Пошел дождь, который вскоре превратился в ливень. Но через несколько минут ливень прекратился. В наступившей [59] тишине за окном хлопнул револьверный выстрел, затем два винтовочных, послышались топот и крики: «Стой! Стой!»

— Должно быть, снова анархисты, — выглянув в окно, сказал Шверник.

— Сегодня охрану города несет вторая латышская рота. При латышах не разгуляются! — как бы между прочим заметил Куйбышев, продолжая прерванный грозою разговор. — Конечно, человек, оказавшийся в чуждой ему среде, почувствует себя одиноким. Не ищи случайных знакомств, не вступай в разговоры с первым встречным. Разведчик должен быть храбрым, но не имеет нрава играть своей жизнью.

— Необдуманные, поспешные действия — бессмысленны, более того, вредны, — заметил Николай Михайлович.

— Ну а если обстоятельства потребуют, может разведчик рисковать собой?

Куйбышев строго посмотрел на меня:

— Прежде всего разведчик никогда не должен дрогнуть перед лицом тех опасностей, с которыми он может встретиться. Но для этого он должен обладать мужеством, быть способным принять смелое решение, иногда даже пойти на разумный риск. Однако при этом разведчик обязан сделать все, чтобы не погубить дело, а главное, не допустить гибели других, если гибель его самого неизбежна.

— Легко сказать: не допустить...

— Согласен, все предусмотреть, предвидеть невозможно. Бывают и жертвы. Вот ты сказал, что предпочел бы пойти в армию, а не в разведку. А кому поручить эту работу? Офицера царской армии можно назначить либо военруком, либо в штаб как военного специалиста, но не в контрразведку. Конечно, бывают исключения... Но ведь не каждому может быть доверен незримый пост. Согласен? Именно поэтому мы и беседуем с тобой. [60]

И я ответил просто и кратко:

— Согласен. Раз надо, пойду!

— Вижу, что не ошиблись, и рад за тебя, — подвел итог Валериан Владимирович. — А теперь нам остается ждать, когда ты начнешь действовать.

— Не просто действовать, а с умом! — улыбнулся Николай Михайлович.

Только теперь я заметил, как посветлело за окнами — начинался новый день. А для меня начиналась новая жизнь.

— Николай Михайлович, давай проводим Славу, а заодно заглянем на телеграф, — и Куйбышев снял со спинки стула свой пиджак и набросил его на плечи. — Если возражений нет, то пошли. А тебя, Слава, я хочу попросить, чтобы ты особо понаблюдал за эсерами. Нам очень важно знать об их связях с чехословацким командованием и вообще об их замыслах, планах... Ну, успеха тебе!