В Сергиевском имении

В начале марта 1918 года красногвардейский отряд Самарского трубочного завода, участвовавший в разгроме частей атамана Дутова под Оренбургом, возвратился в Самару. С этим отрядом возвратился и я. Но в городе пробыл недолго. Вскоре губсовнархоз направил меня в Сергиевск, в бывшее поместье князя Голицына, где создавалось одно из первых советских имений. Работа предстояла горячая. До начала сева нужно было отремонтировать имевшийся в имении сельскохозяйственный инвентарь, а если удастся, то раздобыть и недостающий.

В губкоме предупредили: хозяйством руководит агроном — недавно вернувшийся с германского фронта офицер. Известно, что он сочувствует левым эсерам, а может, даже состоит в их партии. Надо к нему присмотреться.

Один из помощников председателя губсовнархоза, Яков Кожевников, подписал и вручил мне мандат, который давал право реквизировать у Сергиевских купцов сельскохозяйственные машины. Прощаясь с Кожевниковым, я вспомнил разговор в губкоме о левых эсерах и спросил, чем отличаются левые эсеры от эсеров вообще.

— Со временем сам разберешься. А сейчас запомни, что эсеры бывают и левые и правые. Только и за теми и за другими нужен глаз... Да что долго толковать! Пролетарское чутье имеешь? Вот оно тебе и подскажет, кто наши друзья, а кто — враги. Учти, кстати, что большевиков во всем имении будет только двое — ты да кузнец, которого постараемся прислать туда на днях.

Я был горд, что мне поручено такое ответственное дело. В хлебе остро нуждалась вся страна, и прежде всего Москва, Петроград, Красная Армия. А ведь Заволжье могло бы прокормить всю Центральную Россию. Что ж, надо налаживать сельское хозяйство.

Я родился и вырос в деревне, и это задание партии [6] принял с готовностью. Правда, прошло уже несколько лет, как я расстался с деревней, но зато приобрел специальность слесаря-лекальщика и не сомневался, что с сеялками, плугами да боронами справлюсь. К тому же мне был обещан помощник — кузнец.

Перед отъездом в Сергиевск решил я навестить в госпитале своего учителя, как теперь говорят, наставника, — Григория Трофимовича Кузьмичева. Вместе с ним и с другими красногвардейцами из Самары мы защищали от банд атамана Дутова Оренбург. Там Кузьмичева и ранило. Это был один из самых дорогих и близких мне людей. Замечательный токарь-лекальщик, он обучал меня, делился секретами своего мастерства. А мастер он был первоклассный: мог изготовлять самые сложные микролекала для производства дистанционных трубок артиллерийских снарядов.

Подходя к госпиталю, я волновался, ожидая встречи с ним.

...Григорий Трофимович лежал на койке у окна. Слабый свет полуденного солнца падал на его белую рубашку и раскрытую книгу в руке. В большой палате было душно, пахло лекарствами и махоркой.

Увидев меня, Григорий Трофимович с усилием повернулся, откладывая книгу. Я бережно пожал его руку и присел на край койки.

— Ну рассказывай, что нового? — Кузьмичев посмотрел на меня с таким сердечным вниманием, будто я был тяжело ранен и нахожусь на лечении, а он здоров и невредим. Я попросил его рассказать о себе.

— А что рассказывать? — воскликнул мой наставник. — Все ясно: пуля угодила в плечо, теперь надо лежать да лежать. И это в то время, когда всюду нужны мало-мальски знающие военное дело люди! — и с сожалением покачал головой.

— О чем ты думал, когда смерть смотрела в твои глаза? — спросил я. [7]

Кузьмичев улыбнулся и, помолчав, произнес:

— О чем думал? Да о том, кому передать командование ротой. Заместителя-то забыли избрать, понадеялись, что ли? А ведь большая часть красногвардейцев — простые рабочие, впервые взявшие в руки винтовку. Не то что командовать, а с прицельной мушкой винтовки не справлялись, стреляли как из револьвера... А что смерть. Я давно решил: лучше быть один раз покойником, чем всю жизнь оставаться трусом.

Тут распахнулась дверь, и послышался зычный голос:

— Товарищи больные! Приготовьтесь обедать!

Кто-то озорно ответил:

— Обедать всегда готовы!

Пока продолжалась «трапеза», я рассказывал Кузьмичеву о том, что губернский совнархоз направляет меня в бывшее имение князя Голицына механиком по ремонту сельхозмашин и оборудования.

— Так, говоришь, начнем хлеб выращивать? — с нескрываемым удовольствием произнес Григорий Трофимович. — Это, брат, большое дело! Революция без хлеба, что малое дитя без молока матери! — воскликнул он, все более оживляясь и радуясь. Потом в глазах его промелькнула тревога.

— Хлеб хлебом! Однако не забудь прихватить револьвер и пару гранат. Напарника дают или один будешь?

— Обещали прислать кузнеца Илью Круглова.

— Не густо, — заметил Григорий Трофимович. — Илья мужик твердый, но двое против приверженцев князя, все же маловато! Смотрите в оба, не то из-за угла ухлопают...

Вспомнили о Трубочном заводе, о товарищах... Вспомнил и я, как осенью 1914 года, не зная того, выполнил первое свое партийное поручение. А дело было так. Я проходил по цеху мимо Кузьмичева. Вдруг он окликнул меня:

— Эй, ты! Возьми-ка концы да оботри мой станок! — именно так обращались к ученикам квалифицированные мастера. [8]

Пока я возился с его станком, Григорий Трофимович незаметно показал на дальний угол механической мастерской.

— Оботрешь и можешь быть свободен, чижик! — нарочито громко проговорил Кузьмичев, уходя в сторону механической. Но я уже понял, что нужно делать: ждать Григория Трофимовича в темноватом углу механической...

Вскоре появляется он, проходит мимо меня, «роняет» сверток бумаги, шепчет: «Раздай быстрее рабочим!»

Осматриваюсь вокруг, поднимаю сверток. Развертываю его, вижу листовки, быстро обхожу токарей и слесарей-лекальщиков, незаметно даю каждому и возвращаюсь на свое место. Одну оставил себе. Из нее узнал, что арестована большевистская фракция IV Государственной думы. Арестована за то, что выступила за поражение собственного правительства, за превращение войны империалистической в войну гражданскую.

Конспиративная школа моего партийного наставника Григория Трофимовича Кузьмичева не раз спасала меня от многих бед и опасностей. Не потому ли я так стремился навестить раненого друга, послушать его мудрый совет?..

Товаро-пассажирский поезд, которым я выехал из Самары, довез меня до станции Кротовка, где предстояла пересадка на узкоколейку, идущую на Сургут — Сергиевск. На каком-то разъезде перед Кротовкой мы обогнали воинский эшелон с возвращавшимися из немецкого плена солдатами и стоявшую в тупике санитарную летучку с тифозными больными.

На конечную станцию Сургут поезд прибыл рано утром. Я вышел на перрон, осмотрелся. Верстах в двух на холме виднелся небольшой поселок, уже в те времена славившийся минеральными водами. Отчетливо было видно здание лечебницы, основанной чуть ли не при Петре Первом.

Каждая дорожка в дубовой и березовой рощах, окружавших [9] поселок, вызывала в моей памяти воспоминания — в детстве вместе с матерью мы не раз приезжали сюда к лечившемуся на минеральных водах отцу.

Поля были еще йод снегом, но апрель уже расквасил проселочные дороги, и пробираться по ним пешком, да еще с пожитками, было бы нелегко. Но попутной оказии все не было. Только в полдень удалось договориться с крестьянином, приезжавшим на станцию по каким-то своим делам.

— Деньги? Да разве керенки деньги? — пренебрежительно заметил крестьянин. — Вот раньше были деньги! А теперича расплачивайся чем попало... Да ты чей будешь?.. Садись! Чувствительности ради только и беру.

И мы поехали.

Талый обледеневший снег блестел под слепящим весенним солнцем. Приятно пригревало затылок и спину. От лошади валил пар.

Подергивая самодельными веревочными вожжами, шлепая промокшими лаптями по оттаявшей дороге, возчик то и дело поглядывал на лошадь, которой он не дал как следует отдохнуть и перед которой чувствовал свою вину, и громко делился своими бедами и деревенскими новостями.

— Половина наших мужиков с германской не вернулась. Может, сгинули, а может, в плену обретаются. У меня сын было без вести пропал, а потом письмо — будто в плену... А на вербной неделе домой возвернулся. Только уж не работник он теперь, почитай что совсем калека...

За косогором — дорога пошла ровнее, мужик на ходу прыгнул в сани, и лошадь пошла рысцой.

— А ты случайно не из Пензы? — поинтересовался мой благодетель. — Ах, из Самары, — разочарованно протянул он, услышав мой ответ. — Что там про Пензу слышно?

— Что это тебя Пенза так интересует?

— Сын сказывал, что видел там ашалон с какими-то [10] чеками, будто с германского хронту они во Владивосток подались. А что им там за дела?

— Не чеки, а чехи, отец.

— Может, и чехи. Раньше мы не слыхали что-то про них. Кто ж они такие?

Как мог, я объяснил крестьянину, кто такие чехословаки и почему они оказались на территории нашей страны. В газетах в то время подробно рассказывалось, что из военнопленных чехов и словаков, добровольно перешедших на сторону русских, был сформирован чехословацкий корпус, а затем Советское правительство разрешило чехословакам отправиться на родину через Владивосток, обеспечив их всем необходимым. В частности, на пути следования эшелонов были организованы питательные пункты.

— За стол сажают друзей, а не врагов, поэтому, отец, нам нечего беспокоиться. Пусть спокойно едут.

— И то верно, пусть едут, — согласился крестьянин и вдруг мечтательно произнес: — А я во Владивостоке действительную отбывал. Аж на краю света!..

Показалось поместье — высокий деревянный дворец, заколоченный наглухо. Поодаль от него два больших дома под железными крышами, а в стороне лачуги бывших батраков княжеского имения. На кучах навоза в раздумье сидели грачи. Глухим и заброшенным казалось это владение губсовнархоза.

Управляющий имением встретил меня приветливо, долго расспрашивал о губернских новостях. Потом показал мне, где я буду жить, приказал затопить печку, разыскать для меня кровать, стул, лампу.

На следующий день мы с управляющим подобрали помещение для ремонта инвентаря. Решено было приспособить для этого бывший каретный сарай, расположенный рядом с кузницей. И я сразу же начал наводить там порядок — установил тиски, сколотил помост для разборки деталей. А вскоре приехал и кузнец Илья Круглов. [11]

В заботах незаметно летели дни.

Иногда управляющий заходил в каретный сарай или в кузню, интересовался, как идет работа, определял очередность ремонта. Он любил поговорить о хозяйстве, об охоте и рыбалке. От него узнал я и историю голицынского имения.

Оказывается, когда князю наскучил светский Петербург, он наказал поставить в Сергиевске дом под высокой крышей и без единого гвоздя. И такой дом, на удивление местным людям, был выстроен. Но князь так и не доехал до своего нового дворца — его избрали предводителем самарского дворянства, и он остался жить в городе. А вскоре стал губернатором. И хотя судьба имения больше не заботила князя, оно все же приносило ему солидные доходы, особенно когда началась война: продовольствие, лошади, фураж шли на нужды армии, и имение росло. Всеми его делами вершил управляющий, неофициальный «наместник» князя в уезде, мастак завязывать тугие узлы кабалы, прибравший к рукам десятки русских, чувашских, татарских и мордовских деревень. После революции, прихватив с собой кассу и документы, он бежал.

Я долго не мог понять, почему нынешний управляющий состоит в партии эсеров или сочувствует ей. О чем бы он ни беседовал с крестьянами — о передаче ли им земли, о том ли, кому должна принадлежать власть в государстве, или кто должен управлять фабриками и имениями, — он всегда высказывал трезвые мысли, да так убедительно, что трудно было с ним не согласиться. Мне нравилась его хозяйственность, деловая строгость во всем: он навел порядок на скотном дворе, с утра до вечера находился в поле, заботился о качестве семян, придирчиво проверял, как отремонтированы бороны, плуги и другой сельскохозяйственный инвентарь. И если замечал недоделки, возмущался:

— Работаем не на князя, а на себя. На государство, на народ! [12]

Крестьяне близлежащих деревень приходили к нему, чтобы посоветоваться о своих делах, попросить помощи. И он, как мне казалось, охотно давал в долг семена, помогал отремонтировать нехитрый инвентарь, не возражал, чтобы приводили в имение скот для случки с племенными производителями.

Однажды шел я в поле, чтобы посмотреть, как работает отремонтированная сеялка, и по дороге встретил управляющего с группой крестьян.

— Ты скажи, Дмитрий Афанасьевич, — допытывался уже немолодой крестьянин, — какая власть должна быть над Россией? За кем народу следовать? Ведь кто ни приедет из города, все только себя врасхвалку. Большевики пожалуют — такую жизнь народу обещают, что лучшей и желать не надо. Еры — те тоже не скупятся: дескать, наша, крестьянская власть надо всем будет, а сословие паше — первейшее над всеми другими. Кого слушать, за кем идти, кому верить?

— Народ сам выбирает, за кем идти, — уклончиво ответил управляющий. — По-моему, за той партией нужно идти, которая может больше дать...

— Значит, за большевиками, — обрадовался крестьянин в солдатской шинели. — Они за то, чтобы землю миру отдать. Дехрет-то о земле Лениным подписан! И толковать тут нечего. Про мир постановление тоже Ленин подписал.

— А вот послушайте, что сам Ленин говорил на Втором съезде Советов!.. — Управляющий вынул из кармана записную книжку, достал из нее аккуратно сложенную вырезку из газеты и, развернув ее, стал читать:

«Здесь раздаются голоса, что сам декрет и наказ составлен социалистами-революционерами. Пусть так. Не все ли равно, кем он составлен, но, как демократическое правительство, мы не можем обойти постановление народных низов, хотя бы мы с ним были не согласны. ...Крестьяне сами поймут, где правда. И если даже крестьяне [13] пойдут и дальше за социалистами-революционерами и если они даже этой партии дадут на Учредительном собрании большинство, то и тут мы скажем: пусть так. Жизнь — лучший учитель...»

Две последние фразы управляющий прочитал, чеканя каждое слово, и добавил:

— Как видите, Ленин сам признает, что жизнь — лучший учитель и что крестьяне пойдут за нами... Ну, а сейчас, мужики, сеять надо. Россию кормить! Землю вам дали, чего раздумывать!..

Крестьяне загалдели:

— Дать-то дали, а документов на нее пока нету.

— Купчую следует оформить, чтоб по закону, без греха.

— А хозяева, поди, деньги за землю затребуют...

— И вовек не расплатишься...

— Понимающие люди о земле для крестьян заботились, не большевиками, как видите, декрет придуман. Сам Ленин это признал! — многозначительно произнес управляющий. — Земля — ваша, по закону Советской власти.

— Да ведь дехрету-то как верить? — размышлял вслух какой-то старик. — Бумажка-то она тово, повисит на заборе, дождем ее смочило, ветром сдуло — и улетела. Вот если б всамделе купчую на землицу, да на гербовой бумаге, да с печатью... А то приехал из города товарищ, прогорланил на всю деревню: «Теперь земля ваша, граждане мужики, довольствуйтесь ею, пашите, сейте!..»

— А чем пахать? Ныне не о землице только, а о плугах да сеялках наша большая забота!.. — хриплым, простуженным голосом произнес высокий, худой крестьянин в лаптях.

— А вдруг господа вернутся, что тогда? — вставил другой, в рваной поддевке, с длинными желтыми зубами.

— Хотите жар загребать, да боитесь руки обжечь! — усмехнулся управляющий. — Хозяевами нужно себя чувствовать, а не крепостными. Такими хозяевами, чтоб [14] власть слово ваше приказом считала. И за партией надо идти, за той, которая думы ваши слышит. Мы, социалисты-революционеры, за раздел помещичьих земель боролись и при царе, и при Керенском.

Крестьяне с недоумением смотрели то друг на друга, то на управляющего: верить его словам или не верить?

- — Не то что простому мужику, а, почитай, ученому человеку ныне трудно распознать, за кем следовать надо, — заговорил крестьянин с большой окладистой бородой. — В прошлом году плакаты разные, призывы рассылали по деревням. Кричали: «Граждане! Товарищи! Совершайте свой гражданский долг перед Учредительным собранием! Заветной мечтой нашей державы, граждане, должон быть список номер три. Все хозяева земли русской, голосуйте за этот список!» А через день новый плакат: большевики кличут мужиков голосовать за список под номером пять... А пес их разберет, кто говорит правду! А тут еще появился намедни беглый матрос и говорит на сходе: «Долги за вами, мужики, есть великие! Все, значит, ваше имущество опишут большевики и пустят вас по миру. Потому долой всякую власть! Анархия — мать порядка!» — «А кому и что мы должны?» — спрашивают его мужики. — «А имения грабили? Стало быть, есть перед кем ответ держать...» В анархисты матрос заманивал нас, горы золотые обещал... Так, может, ему верить?

— Земля на веки вечные ваша! Так за дело, труженики земли русской! Весь народ на вас смотрит. Россию-матушку кормить надобно. Божьей милостью и вашим трудолюбием множатся удобства жизни на земле, — говорил, словно молитву читал, управляющий.

Не исказил ли управляющий слова Ленина, подумал я, слушая, как он заливается соловьем. Это что же получается? Эсеры чувствуют душу народа, а мы, большевики, нет? Тут что-то не так... Ну а что не так? Ведь не отнимешь: управляющий — и заботливый хозяин и вроде бы человек долга, думающий о нуждах крестьян, а не об интересах [15] помещика. А ежели иной раз и скажет что-нибудь, с чем другие не согласны, так не осуждать же его за это...

Однако, припоминая беседы управляющего с крестьянами, поучавшего, как надо жить, я стал сомневаться в его искренности. Выходило, что все крестьяне для него равны: нет ни кулаков, ни середняков. Занимаясь делами имения, он делал вид, будто его и не касается, что в деревне стали создавать большевистские ячейки. И я начинал смотреть на него как на паука, который искусно плетет свои сети и, притаившись, дожидается лишь удобного случая, чтобы опутать ими тех, кто ищет «правду», кто колеблется.

Может, управляющий даже не эсер, думал я, а замаскированный монархист? А имение он старается держать в порядке на тот случай, если вдруг вернется князь Голицын. Выдавать же себя за эсера, разумеется, куда безопаснее, чем за монархиста. Управляющий, конечно, знал, что левые эсеры были в составе Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета и в ВЧК, что эсерам было официально разрешено издавать свои газеты, журналы, устраивать вечера, проводить собрания, заниматься политической пропагандой.

Однако самому мне трудно было разобраться во всем этом. А с кем посоветуешься? Кузнец в политике разбирался еще меньше, чем я. Однако мысль, что управляющий не такой уж крестьянский благодетель, каким он хочет казаться, не оставляла меня. Вступать же в споры с ним не хотелось. К тому же он был назначен губсовнархозом, и я находился у него в подчинении.

И все же я решил поделиться своими сомнениями с Яковом Кожевниковым, а также сообщить обо всем в губком партии. Письма отправил с кузнецом Кругловым, когда тот поехал в Самару за семьей.

Это было вскоре после Первого мая, поздним вечером. Я уже собирался лечь спать, как вдруг кто-то осторожно постучал в окно. [16]

— Что надо? — спросил я, распахнув окно и еще не зная, кто стучал.

— Управляющий к себе кличет, — услышал я голос Степана, кучера управляющего.

— Зачем я ему понадобился, не знаешь?

— По какому делу, не знаю, только сказывал, чтоб явился немедля.

— Являются святые, а я — грешный, дядя Степан.

Я недоумевал: управляющий видел меня днем и даже словом не обмолвился, а теперь вдруг срочно, да еще в столь поздний час...

— Из Самары, что ли, приехал кто?

— Окромя нашего агронома, никого не видал. А там леший его знает, приехал кто аль не приехал...

— Ну ладно. Скажи управляющему, что сейчас оденусь и приду.

Я был уверен, что кучер в курсе дела, но, видимо, «хозяин» приказал молчать.

Быстро оделся, сунул в карман новенький наган — трофей с дутовского фронта — и вышел. Повернув за угол, увидел два освещенных окна в квартире управляющего.

Вхожу без стука и устанавливаюсь у порога. За круглым, покрытым скатертью столом сидят управляющий и агроном. На столе керосиновая лампа под синим абажуром, пепельница с еще дымящимися окурками.

— Извините за беспокойство! Вы, наверно, уже спали? Но что поделаешь, пришлось потревожить. Дело неотложное! — управляющий встал и, прохаживаясь по комнате, стал рассказывать о своей поездке в Сергиевск, откуда он только что вернулся и где узнал важную новость: на станцию Сургут прибыл отряд Попова. В тот же день в Сергиевске стало известно, что Попов наложил на зажиточное население городка и купечество контрибуцию.

— Попов ограбит и смотается, — говорил управляющий, — а мы с вами, партийные, будем отдуваться. Ведь [17] после этого не то что в гости поехать или в церковь сходить, показаться в Сергиевске будет нельзя.

Управляющий чиркнул спичкой и, раскуривая папиросу, продолжал:

— Так вот. Сидим мы с Иваном Григорьевичем и думаем, что делать, как предотвратить экспроприацию?..

Решили посоветоваться с вами.

— Вы в какой фракции большевиков состоите: интернационалистов, ленинцев, коммунистов или еще в какой? — спрашивает у меня агроном.

— В какой фракции, это неважно. Вы хоть знаете, в какой партии я состою. Но я, хотя мы и знакомы уже месяца два, до сих пор не знаю, к какой партии принадлежите вы.

— Да проходите же, садитесь, — прервал нас управляющий. — И давайте обсудим, может быть, кое-что и придумаем.

Он сел рядом со мной, положил локти на стол, затянулся.

— Бюро ячейки эсеров Сергиевска поручило мне уладить конфликт с Поповым. Правда, я не уверен в успехе переговоров, но в девять утра поеду в Сургут. Может, и вы поехали бы с нами?

— Позвольте, позвольте! Попов, как мне известно, не то эсер, не то анархист, вы тоже эсер. Вам с ним и договариваться. А я здесь вроде бы и ни при чем.

Управляющий недовольно наморщил лоб и, откинувшись на спинку стула, повернулся ко мне и назидательно произнес:

— Здесь есть тонкость. Попов — левый эсер, а точнее — анархист, и я состою в левом крыле партии. Я за трудовое крестьянство, за трудовую интеллигенцию, короче, за трудовой народ! А Попов? Без полномочий ЦК партии он приехал обирать купечество, зажиточных крестьян, интеллигенцию. А ведь им все едино, кто будет их грабить: анархисты, максималисты или социалисты-революционеры! [18] Теперь, надеюсь, вы поняли разницу между нами.

— Я дал себе слово во что бы то ни стало добиться отмены контрибуции, — агроном рывком поднялся и стал быстро ходить из угла в угол. — В Сергиевске живут две родные мои тетки, обе они незамужние, обе в летах. Жили когда-то безбедно, но теперь никого при себе, кроме прислуги и горничных, не держат. И вот заявится к ним матрос из отряда Попова. «Руки вверх!» — скомандует, да еще, не дай бог... И поминай как звали. Не-ет! Этого допустить нельзя!

— Помилуйте, что вы говорите? — спокойно заметил управляющий. — Попов ответствен перед федерацией анархистов или перед членом ЦК нашей партии Александровичем, а последний состоит заместителем председателя ВЧК Дзержинского. Вы понимаете, чем это может кончиться для Попова?

— Вот с этого завтра, пожалуй, и надо начать наш разговор с Поповым! — агроном остановился у стола и посмотрел на управляющего, а тот в свою очередь уперся глазами в меня:

— Ну так как? — он помедлил и уточнил свой вопрос:

— Может быть, вас смущают собственные грешки?

— Что вы хотите этим сказать?

— А то, что месяц тому назад вы опустошили склад сельскохозяйственных машин купца Пчелкина, — спокойно продолжал он. — Но вы это делали по мандату губсовнархоза, к тому же совершали эту акцию в пользу имения Голицына. Попов же, я уверен, действует по собственной инициативе... Кстати, я посулил Пчелкину некоторое вознаграждение за нанесенный ему ущерб, а Попов обещает расстрелять каждого второго, если в 24 часа не будет внесена контрибуция...

Во мне боролись два чувства: одно — за, другое — против принятия предложения управляющего. Один голос твердил: «Надо посмотреть на бесчинства Попова и доложить [19] в губком... Ты не имеешь права молчать, когда порочат Советскую власть!» Другой голос советовал не лезть в эти дела, чтобы не оказаться замешанным в авантюру Попова. Я долго колебался, но все же согласился поехать с управляющим и агрономом в Сергиевск...

Ночью мне приснилось, будто я застрелил Попова. Проснулся от стука в дверь.

— Солнце-то вона где, а ты все почиваешь, — посмеиваясь, сказал Степан. — Обратно, управляющий требует. Давай, да поскорее! Приехали... — А кто приехал, я так и не расслышал. Степан уже заворачивал за угол дома.

У конторы стоял экипаж, на козлах — матрос в бескозырке, на завалинке матросы и солдаты дымили махоркой. Невдалеке стояли телеги. Возницы в лаптях кормили лошадей.

Из конторы вышел чернобровый, лет тридцати, матрос с гранатами у пояса. Его сопровождали управляющий и агроном.

— Товарищ Попов пожаловал к нам в гости, — подобострастно улыбаясь, произнес управляющий.

— А, это тот? — Попов смерил меня с головы до пят и протянул руку. — Чего это ты, браток, в этой глуши окопался? Свет, что ли, сошелся клином? Революция, а вы здесь с дерьмом возитесь! А ну, записывай, чего буду говорить! — Попов подозвал сидевшего на завалинке матроса и, как бы продолжая начатый разговор, обратился к управляющему: — С наличием лошадей, коров и свиней вопрос ясен. Неясно вот что: куда подевались золото, серебро и керенки? Касса, говоришь, пустая? С этим придется разобраться.

Это было похоже на угрозу расправой. Лицо управляющего разом помрачнело.

Попов вынул массивные золотые часы, нажал на кнопку, и крышка открылась.

— Ого! Уже без четверти девять, а мы тут из пустого [20] в порожнее переливаем. Пора и делом заняться. Ну а ты что скажешь? — неожиданно спросил меня Попов.

— Я здесь ни при чем. Мое дело ремонтировать инвентарь.

— Ты что, за дурачка меня считаешь? Тебя подослали сюда в роли комиссара. Золотишко куда припрятали, тоже не знаешь? Прикидываться невинной овечкой не советую!

— Кассу голицынского имения увез управляющий князя, — вступился агроном. — Мы же получили пустой сейф. Можете убедиться!

— Вот что, ребята, — примирительным тоном заговорил Попов. — Мы действуем не в личных интересах, того требует революция! Средства нужны Центральному Комитету нашей партии. У Спиридоновой и Александровича вся надежда на меня, на мой боевой отряд. Понятно?

Управляющий развел руками. Но тут снова вмешался агроном:

— Я вас понимаю, господин Попов, однако накладывать контрибуции и брать заложников...

— Ты брось эти интеллигентские штучки! — не дав договорить агроному, прикрикнул Попов. — Какой я тебе господин? Ты что, из бывших?

— Так точно, офицер!

— Это и видно! Офицер, а какого черта кокетничаешь! Вот заберу всех ваших коров, свиней и лошадей, а тебя заставлю гнать эту живность до Самары. Там и разберемся по части контрибуций...

— Ну, это напрасный разговор, давайте лучше поговорим о деле, — стараясь угодить Попову, сказал управляющий.

— А я затем сюда и приехал!

— Вот вы сказали, что вам будто и дела нет до заложников и контрибуции, которую вы наложили на жителей Сергиевска. Заберете ценности и уедете, а отвечать [21] будем мы. Население с нас будет требовать, с нас, отвечающих в партийном порядке.

Попов покачал головой.

— В интересах революции я и вас вместе с купчишками уволоку куда Макар телят не гонял... Ну а ежели говорить по-серьезному, так вот что я вам скажу: в моем отряде полная демократия — я единолично не решаю такой вопрос. Поедем со мной, соберу президиум фракции, потолкуем...

Через час мы были уже на станции Сургут. Вокруг классных вагонов поезда Попова творилось нечто невообразимое. Человек двести вооруженных людей, среди которых было множество пьяных, горланили песни, играли на гармошках, плясали, куражились перед девицами сомнительного поведения, сквернословили...

Управляющий осуждающе посмотрел на все это.

— Обходимся без золотопогонников! — хвастливо произнес Попов. — Вы, наверное, думаете, что у меня дисциплина хромает? Как бы не так! Дисциплина у нас железная. На смерть смотрим с революционным презрением! В этом вы сейчас убедитесь самолично.

С этими словами Попов стал подниматься по ступенькам вагона.

— Здесь наш штаб, — сказал он, вынимая из кобуры маузер, открыл дверь и... выстрелил, как нам показалось, в сидевшего за столиком военного.

От неожиданности мы вздрогнули и, пораженные, остановились, не зная, как на это реагировать.

Но, видимо, подобные «шутки» Попова были хорошо знакомы человеку за столиком. Он вскочил и вытянулся перед Поповым по стойке «смирно». На лице его словно было написано: «Знаем, знаем, нас не испугаешь!»

— Видали?! У меня все такие. А который дрогнет — к стенке! Мы слабонервных не держим, — играя маузером, произнес Попов. — Это мой начальник штаба. Знакомьтесь, товарищи. [22]

...Маленький вагончик узкоколейки был оборудован под салон-вагон, какие обычно бывали у начальников дорог: два стола, два дивана, несколько мягких стульев. Бархатные занавески на окнах завершали убранство салона. Все было обычно, и только окурки на полу производили удручающее впечатление.

Собрался «президиум». Почти сплошь это были матросы и вооруженные загорелые длинноволосые парни.

— Дорогие товарищи! — обратился к ним Попов. — Я собрал вас, чтобы обсудить вопрос о возможности пополнения нашей партийной кассы за счет местных средств, так как приехавшие к нам товарищи говорят, что мы перегибаем палку. Какое будет ваше мнение?

— Учить приехали?

— Пусть катятся туда, откуда прибыли!

— Как разговаривать с буржуями, мы и сами знаем. Выслушав эти возгласы членов «президиума», Попов посмотрел в нашу сторону и, улыбнувшись, произнес:

— Ну что ж, будем закругляться. Видно, нам с вами не договориться, а значит, и не по пути. А посему — скатертью дорога, задерживать не будем.

И мы поспешили покинуть салон-вагон Попова.

Две весны пришли в том году в Заволжье: весна обновления природы и весна обновления людей.

Впервые за всю многовековую историю России крестьяне получили возможность работать на себя.

Но с весной пришли и тревоги. По транссибирской магистрали двигались на восток эшелоны с частями чехословацкого корпуса. Ходили слухи, что чехословацкие солдаты, обманутые своим командованием, подняли мятеж и захватили ряд станций и городов.

В конце мая из Самары вернулся Илья Круглов. Вместе с последними газетами он привез воззвание Самарского ревкома, призывавшее трудящихся дать вооруженный отпор белочехам и белогвардейцам.

Илья толком не мог рассказать о событиях. Сообщил [23] лишь, что на Саратов и Самару перестали ходить поезда, что, по слухам, в Пензе чешские легионеры разгромили ревком, захватили заложников, ограбили банк и идут на Самару.

Чтобы разобраться в событиях, я до глубокой ночи читал привезенные кузнецом газеты. Постепенно события для меня стали проясняться.

На Самару не в первый раз налетало всякое воронье, а в мае анархисты и максималисты подняли в городе контрреволюционный мятеж. Поводом для этого послужил приказ чрезвычайного штаба ревкома о мобилизации лошадей для оренбургского фронта. Среди ломовых и легковых извозчиков города начались волнения. Этим воспользовались контрреволюционные элементы. Как раз в тот день я приехал в губсовнархоз по делам Сергиевского имения и увидел на улицах вооруженных матросов-анархистов. Это было уже под вечер. Я направился в партийный клуб, чтобы узнать, что случилось.

— Вот здорово, что ты здесь! — увидев меня, обрадовался начальник дружины Красной гвардии Трубочного завода Василий Скупченко. — Бери пулемет, вот этих ребят и направляйся разгонять матросню. Если потребуется, действуй решительно...

Пулемет «максим» мы установили в башенке дома, что поблизости от изящного особняка Курлиной, где так уютно пристроилась федерация анархистов, а чуть в стороне — комитет самарских максималистов.

Всю ночь мы провели у пулемета, но ни анархисты, ни максималисты на улицу не вышли. А наутро стало известно, что, пока они договаривались об условиях захвата власти в Самаре, подоспели отряды рабочей Красной гвардии и начали разоружать матросов-анархистов. Я сдал пулемет и хотел поговорить с Кожевниковым, но найти его не удалось.

Уже в поезде, возвращаясь в Сергиевск и перебирая в памяти события прошедших суток, я вспомнил, как [24] анархисты стреляли на Дворянской улице в окна домов, где находились различные советские и партийные учреждения. Как могло случиться, думал я, что в Самаре хозяйничают вооруженные бандиты? Может, у нас недостает решительности? В нас стреляют, а мы либеральничаем, уговариваем. Что это — чрезмерная гуманность Самарского ревкома или его бессилие?.. Вспомнил я и разговоры в губкоме о том, что до сих пор не был расстрелян ни один политический враг Советской власти. Но разобраться тогда в сложнейших вопросах внутренней политики партии я не мог.

С этими мыслями я возвратился в имение, решив в ближайшее время снова поехать в Самару. «Там нужны люди, а я тут с сеялками да боронами вожусь». Но различные хозяйственные дела заставили меня со дня на день откладывать отъезд.

Это было в начале июня. Однажды, поднявшись, как обычно, с петухами, я пришел в кузницу, чтобы сообщить Илье о своем решении покинуть имение и попрощаться с ним и другими рабочими. Управляющий был уже там, хотя никогда в столь ранний час он здесь не появлялся.

— Пришла пора расстаться с этими местами, — не ответив на мое приветствие, сердито буркнул он. — Разумеется, я мог бы заставить вас уйти пешком, но не хочу брать греха на душу. Можете воспользоваться телегой. Так что — с богом!..

Находившиеся в кузнице рабочие переглянулись.

— И поторапливайтесь, а не то легионеры поговорят с вами по-другому. Они скоро пожалуют и сюда. Думаю, их заинтересуют не только наши лошадки, хлеб и мясо, но и живой коммунист...

Молча смотрел я на управляющего: так вот ты кто!..

— Я не оговорился: именно живой коммунист, — продолжал он откровенно издевательским тоном, — потому что в Самаре остались только мертвые. Не вышло, господа [25] большевики. Хотели крестьянство по миру пустить? Не позволим! Хватит митинговать! Покомиссарили!

Только теперь я понял, какая молния озарила управляющего: щеки его горели, выражение лица стало надменным, точно к нему вернулась прежняя власть офицера царской армии над бесправным солдатом. С его поведением как нельзя более гармонировала его одежда: из-под накидки виднелся стоячий воротник защитного офицерского кителя, бриджи были отутюжены, хромовые сапоги на высоких каблуках начищены до блеска...

Из Сергиевска доносился приглушенный расстоянием колокольный звон.

— Слышите? — обращаясь к рабочим, произнес управляющий. — Поминки по ревкому справляют...

— Рано радуетесь! — перебил я его. — Рабочие и крестьяне взяли власть в свои руки не для того, чтобы позволить незваным пришельцам, в том числе и белочешским легионерам, хозяйничать на нашей земле.

Я говорил это не для управляющего, а для рабочих, которые, почуяв недоброе, подошли к нам. Управляющий смотрел на меня с нескрываемой ненавистью.

— Повторяю, убирайтесь отсюда подобру-поздорову, да поскорее. Я не потерплю здесь большевистской агитации!..

Я понял, что спорить с управляющим бесполезно. Если правда то, о чем он говорил, то действительно оставаться здесь было опасно. Позорно не позорно, а нужно было уезжать. И, попрощавшись с рабочими, я забежал в свою комнатушку за вещами и направился к телеге.

— И вот что еще, — услышал я за спиною насмешливый голос управляющего, — считайте, что лошадь вы угнали самовольно.

Краюшкин взял в руки вожжи, и телега, на которой обычно вывозили в поле навоз, покатилась. Желая унизить меня, другой телеги управляющий не дал.

— Да ты не печалься, — успокаивал меня Краюшкин. [26] — Недолго он будет тут хозяйничать. Найдется управа и на него...

— Спасибо, Краюшкин, за добрые слова. Надо бы только нам поскорее выбраться из Сергиевска, не то беды не миновать!

На пересечении дорог мы встретили небольшой отряд белочехов. Краюшкин свернул на обочину и остановил лошадь, чтобы пропустить отряд.

— Стой! — раздался окрик.

От колонны отделился молодцеватый прапорщик, приблизился к нашей телеге и молча уставился на меня. Вслед за ним подошел щеголевато одетый приказчик сергиевского купца, у которого я совсем недавно по мандату губсовнархоза реквизировал склад сельскохозяйственных машин.

— Откуда, куда и по какой надобности направляетесь, позвольте узнать?

— Едем в Сергиевск за углем для кузницы, что в имении князя Голицына, — ответил я.

— Так, значит, за углем? — насмешливо произнес приказчик. — Допустим, что это так...

Он смотрел мне в глаза и как-то странно улыбался. Точно такая же улыбка кривила его губы, когда он провожал меня с опустевшего склада. Прапорщик вопросительно смотрел на приказчика.

— Я знаю его, — небрежно сказал приказчик.

— Большевик?

Вопрос этот был задан мне, но прапорщик, видимо, ждал ответа на него от приказчика.

— Не уверен.

— Так кто же?

— Пусть он сам скажет, — помедлив, говорит приказчик.

— Да механик я из имения князя Голицына, — отвечаю, наблюдая за приказчиком.

— Большевик? — не отстает прапорщик. [27]

— Социалист-народник.

— А это еще что за партия? — удивляется прапорщик.

Приказчик смеется:

— Теперь столько развелось всяких партий, что сам архимандрит не сможет в них разобраться.

Всем своим поведением приказчик дает мне понять, что он готов меня выручить и не желает моей гибели. Но что нужно сделать, чтобы отвязался этот прапорщик? Времени на размышления нет, и я говорю таким тоном, будто передо мной не прапорщик, а генерал или полковник.

— Наша партия, ваше высокоблагородие, родная сестра партии кадетов. А что собою представляет эта партия, вы знаете лучше меня.

Крагошкин слушает наш разговор и понимающе улыбается.

— Я думаю, можно отпустить, он безобидный, — советует приказчик.

— Не возражаю, — говорит прапорщик.

Мы уже было тронулись, но прапорщик, пошептавшись с приказчиком, кричит:

— Остановитесь и ждите меня. Я скоро вернусь, — и бросается догонять колонну.

Приказчик подходит к лошади и, похлопав ее по шее, вынимает из портсигара папиросу.

— Господи Иисусе Христе! — бормочет возница. — Смутное время пришло, русскую землю иноземец топчет... — Он закашлялся, закряхтел и нарочно громко вздохнул.

— Ты, старик, лучше помолчал бы, если не хочешь валяться в канаве. Понял? А тебя я сразу признал, — повернувшись ко мне, говорит приказчик. — Моли бога и поворачивай оглобли да не вздумай показаться в городе. Увидят тебя наши купцы — прикончат на месте! [28]

Мы свернули на проселочную дорогу и помчались и объезд Сергиевска, на восток...

— Не война, сынок, а чистый разбой. Собраться бы всем миром да под дых им, таку их мать... — сердито ворчит Краюшкин.

Из-под колес телеги клубится пыль. Я смотрю на знакомые луга, перелески и с тревогой думаю о том, что ждет меня завтра. Самара пала, железная дорога на Уфу в руках у белочехов. Куда ехать? Кто скажет, что надо делать? И где сейчас может быть Самарский губком? А что, если податься в Бугульму? Там, вероятно, найдутся люди, которых я знаю и которые могут мне помочь.

Мои размышления прерывает Краюшкин.

— Стар я и забывчив стал, да и слышу плохо. По которому тракту ехать-то?

— На Исаклы — Шелашниково, — кричу я ему. — На ближайший отсюда разъезд Волго-Бугульмииской железной дороги.

— Верст шестьдесят с гаком до Исаклов. А солнце — вона где, — показывает кнутовищем возница. — Едва справимся до темноты...

Краюшкин говорит еще что-то, занятый своими думами, я почти не слушаю его. Из головы не выходит совет, данный мне в губкоме: присмотреться к эсеру управляющему... Вот и присмотрелся, простофиля, ругал я себя.