В небо
Инструктор Ермолаев
Мы совершили прыжок, мы качественно изменились: теория позади, и вот нас разбили на летные группы. Это было очень волнующе и возвышало нас в собственных глазах. Если до этого мы были просто курсантами авиашколы, то теперь стали учлетами. Правда, не стали еще пока становимся. И нам уже не терпелось, окрестившись в первом вывозном полете, поскорее приобщиться к новому положению и званию.
Наша группа была третья. Девять человек. Инструктор — Ермолаев. Мы его еще не знали и не видели. Кое-кто из инструкторов приходил в общежитие. Придет, спросит потихонечку, где такая-то группа, и тут же его окружают ребята, смотрят во все глаза. Вопросы, вопросы...
А у нас — чувство зависти и обиды. Вон в четвертой группе инструктор Рыбалко приходит уже третий раз. Подойдет к общежитию, задерет голову, свистнет разбойно. Ребята сразу же кидаются к открытому окну, бегут по лестнице вниз, и потом, смотришь, всей группой пошли в лес. Только и слышишь от них: «Наш инструктор! Наш инструктор!» Носятся со своим инструктором!
Потом все инструкторы пришли в общежитие. Это уже официально. Пришел и наш. Выше среднего роста, худощавый, смуглый, длиннолицый.
Инструктор — это бог, овеянный романтикой воздушного простора, на него можно и поглазеть, но не так, как это делает, например, Саша Чуднов, низенького роста, коренастый, рыжий. Примостился на полу у самых ног инструктора, смотрит снизу вверх преданными глазами.
Разговор у нас не очень-то клеился, так, обычные вопросы и ответы.
— Ну, как живете?
— Ничего живем.
— Теорию кончили?
— Кончили теорию. [118]
В это время взрыв смеха в соседней группе: инструктор Рыбалко чем-то рассмешил своих. Саша Чуднов задал наводящий вопрос:
— Товарищ инструктор, расскажите, как вас учили летать?
Инструктор оживился:
— О-о! Учили здорово! Еще на старый лад. Хорошо учили! — И с увлечением стал рассказывать про этот «старый лад», нисколько его не осуждая, а даже наоборот, как бы жалея о том, что сейчас это не поощряется. Выходило так, чем хлеще, не стесняясь в выражениях, инструктор разнесет в полете курсанта, тем лучше.
— И вообще, — решительно закончил он, — учлет должен быть закаленным и не распускать мокрети под носом. Ясно?
— Ясно! — ответил Петр Фролов и демонстративно шмыгнул носом. — Не распускать мокрети!
Мы постарались рассмеяться, но у нас это получилось не так весело, как у четвертой группы.
Инструкторы ушли, а мы, готовясь спать, затеяли спор об этом «старом ладе».
Я слышал про такой метод обучения разные байки, но не очень-то верил в них: «Как же можно, — думалось мне, — непотребно бранясь, унижать достоинство ученика, да и свое тоже?» А тут вот, пожалуйста, оказывается, можно, И у меня стало нехорошо на сердце.
А на следующий день с утра началась суматоха.
— Быстро вытряхивать матрасы! — торопил старшина.
О! Вытряхивать матрасы? Это уже что-то. Это — точка на старой жизни! Это новое, неизведанное. Мы едем в лагеря! Будем жить в палатках. Романтики хоть отбавляй. Здорово!
Старое ватное одеяло. Куда его? Выбросить? Нет, оно еще пригодится. Впереди ой-ой-ой сколько зим, прожили-то пока одну. Возьму! Будет жарко — подстелю под себя, холодно — накроюсь. Свернул, увязал, положил.
А чайник? Мой старый громогласный друг! У тебя отбита эмаль на боках, еще бы — скакать по лестницам! Но ты еще послужишь мне и моим друзьям. Ты будешь стоять в палатке на почетном месте. Как хорошо в жаркий летний день пить родниковую воду из твоего носика! А там, в лагерях, — речка. И родники. Я уже знаю. Спрашивал. [119]
Ехали с песнями. На машинах. По полям, перелескам, лугам. Дорога гладкая-гладкая, как асфальт. Воздух чистый, пьянящий, чуть пахнет полынком. Полевые цветы. А вон и лагерь! Белые-белые палатки в два ряда. Несколько домиков и самолеты У-2. Зеленые, с надписью на крыльях: «СССР...» и номер. Мы примолкли. Уж очень было все как-то сказочно. И не верилось: неужели мы вот прямо завтра начнем летать?
Палатки с дощатыми барьерами, три топчана, три тумбочки. Посередине — врытый в землю одноногий стол. Пахнет свежеструганными досками и речным песком, которым посыпан земляной пол.
— Ого! Да это же дворец! — закричал Петр Фролов, швыряя фуражку на стол. — Ну, где будешь спать?
Фролов заводила. Невысокого роста, коренастый, лобастый. Фуражку носил шестидесятого размера. Любил пофокусничать: снимет фуражку с чьей-либо головы: «Не моя?» И каким-то неуловимо быстрым движением напялит ее на себя аж по самые уши: «Моя!»
Все смеются, удивляются. Как так можно? Фуражка-то пятьдесят шестого размера!
Но однажды он попался. Напялил, а снять не смог. Потом ребята под общий хохот мыльной водой размачивали.
Забот, хлопот — целый день: набивать матрасы, размещаться, обкладывать снаружи дерном палатки, расчищать дорожки, посыпать их песочком. А потом еще надо бы на речку сбегать, посмотреть, послушать, как лягушки квакают. Но недосуг, старшина не пускает, кричит, разоряется.
Натрудились, намучились, а спать неохота: светло же еще, а отбой. Старшина тут как тут:
— Рррразговорчики!
Еле уснули. И только, кажется, глаза смежили — заиграла труба, закричал дневальный:
— Подъе-е-ом!.. Встава-ай!..
— Ох, поспать бы еще, понежиться...
— Братцы, а ведь сегодня полеты! Быстро!
Все быстро-быстро, бегом. Зарядка, туалет, завтрак — и строем к самолетам. Одеты мы уже по-летному: комбинезон, кожаный шлем с очками, а у кого даже перчатки с крагами. И где добыли?
Командир отряда, стоя в отдалении, лицом к самолетам, дает команду:
— Отря-а-ад! Становись! [120]
И мы тут же выстроились возле левого крыла. Инструктор с техником встали возле мотора.
— Ррравня-а-айсь!.. Смир-рно-о! Товарищи инструкторы, ко мне!
Инструкторы шагают, сходятся, окружают командира полукругом. Короткий разговор, инструкторы дружно отдают честь, поворот кругом и — к самолетам!
— Запускать мото-оры!
Инструктор, в кожаном реглане, в застегнутом шлеме, статный, красивый, ловко забирается в переднюю кабину, а мы занимаем свои места: кто становится у стабилизатора, кто у крыла, кто помогает технику провернуть винт.
И по всей линейке — команды:
— Выключено?
— Выключено!
Клац, клац, клац, клац! — техники проворачиваю» винты.
— Внимание!
— Есть внимание! Техник дергает за винт.
— Конта-акт!
— От винта-а-а!
И — вжи-вжи-вжи-вжи! — летчик крутит ручку пускового магнето.
Хлоп! Трах! Тр-тр-тр-тр! — стрельнув синим дымком, тут и там запустились, заработали, заурчали моторы.
Ох, сердце прыгает, прыгает! Здорово! Красиво-то как!
Мотор опробован, инструктор дает команду:
— Убрать колодки!
Убираем. Техник залезает в кабину: первый полет — инструкторский. Чуть отрулив, взлетают с предварительного старта. А мы строем идем к центру аэродрома, где уже торчат флажки, лежит посадочное «Т» и хозяйствует стартовая команда.
Наш первый учебно-летный день начался.
Старый лад
Мы идем, натыкаясь друг на друга, потому что смотрим вверх. Интересно! Самолеты, взлетев, собираются над аэродромом в строй. По звеньям. Первое — наше. Впереди — Рыбалко. Справа... Кто же это справа? Летит, словно привязанный, впритык. Наш, наверное, Ермолаев? [121]
А левый! Левый! О-хо-хо! Вот умора! То обгонит, то отстанет. Чей это? Кто это?
Отряд пролетел над нами, так и оставив всех гадать, кто идет слева от Рыбалко. На старте поднялся спор. Каждый с пеной у рта отстаивал честь своего инструктора. Саша Чуднов тоже орал, а я молчал, потому что знал — справа от Рыбалко идет Людвичек, а слева, стало быть, Ермолаев. И сердце заныло. Ничего хорошего я не ждал от этого полета. Ведь должен же он понимать свой позор. Вот отсюда-то и «старый лад»! Будет он на нас вымещать свое неумение летать...
Отряд, развернувшись, шел к аэродрому. Хорошо шел, в общем-то слаженно, только один, портя строй, болтался где-то в стороне, и это была наша тройка!
Каждый хвастался своим инструктором:
— Вот наш идет! Вот наш идет!
А мы кусали губы. Хоть бы скорее садились, что ли! Разошлись, сели, зарулили.
— Кто полетит первый? Ты? Давай. Возьми ухо!
Петр Фролов воткнул в отверстие шлема трубку резинового уха, приладил, застегнул шлем. В кабине он присоединит трубку к резиновому шлангу, через который инструктор в специальный раструб будет давать в полете команды.
— Ну, ни пуха!
— К черту!
Побежал, забрался на крыло, козырнул, доложившись. Инструктор кивнул головой: «Садись!»
Сел, пристегнулся, поднял правую руку: «Готов!» Инструктор порулил к старту, попросил взлет. Курсант-стартер, осмотревшись, как учили — не рулит ли кто по взлетной, не идет ли на посадку — опустил к ноге красный флажок, поднял белый и картинно выставил его вперед: взлет разрешен! Самолет, мотая рулем поворота, как курица хвостом, побежал на взлет.
Первый полет — ознакомительный. Его делает инструктор. Он строит маршрут — «коробочку», проходит над аэродромом и садится.
Второй полет: ученик кладет ноги на педали, левую руку на сектор управления мотором, правую — на ручку управления рулями глубины и элеронами, но не управляет, а только прислушивается, как это делает инструктор.
В третьем полете уже пытается, под контролем инструктора, все это проделать сам. А дальнейшее будет зависеть [123] от самого курсанта: освоит — значит, через определенное количество провозных выпустят в самостоятельный полет, а если нет, то выпустят на... «ундервуде». «Ундервуд» — это пишущая машинка, на которой будет напечатан приказ об отчислении из школы. Наш самолет шел на посадку.
— Второй! Кто полетит второй? Саша, ты?
Чуднов перевалился с ноги на ногу и улыбнулся, забавно сложив губы трубочкой. В такие моменты он походил на медвежонка, выпрашивающего конфетку, и в этой конфетке ему никогда не отказывали.
— Ну давай я, что ли...
Я подал ему ухо.
— А ты чего тянешь? — спросил он у меня.
— Боюсь что-то. Пусть остынет немного, а то как начнет на «старый лад».
Саша застегнул шлем.
— А-а-а. Ну и пусть! Не обращай внимания, — и побежал к самолету.
Петр Фролов, опустив голову, на ходу расстегивал шлем. Подошел, шумно вздохнул:
— Пфа-а! — тряхнул головой, обтер ладонями лицо. — Ну и ну-у.
— Что?
— Во бога, во христа...
— Да что ты?
— Честное слово! От взлета до посадки...
У меня в груди стало пусто. Сидеть и слушать, как он мешает тебя с грязью?
А сзади кто-то из курсантов, подражая голосу инструктора, выкрикивает разные обидные эпитеты и хохочет.
Я обернулся. А-а, Семушкин, из пятой группы. Худой, сутулый, с угловатым красным лицом, сам любитель подперченных слов.
— А чему ты радуешься? — обозлился я. — Что тебя смешали с грязью?
— Подумаешь! — равнодушно парировал он. — Деликатный какой. Сидел бы себе у маменьки под юбкой!
Я промолчал. Да, тут кто-то кого-то не понимает. А может, действительно я не прав? Отец, которого я уважал, всегда внушал мне, что достоинство человека — вовсе не пустой звук, а большое всеобъемлющее понятие, которое распространяется от своего маленького «я» до [123] чувства любви к делу, которому служишь, к Родине, чей хлеб ты ешь...
С тяжелым чувством я готовился к полету. Вставил ухо, застегнул шлем, взобрался на крыло, козырнул:
— Товарищ инструктор, курсант такой-то к полету готов. Разрешите садиться?
Кивок головой:
— Садись, — И очень внимательный взгляд сквозь темные стекла очков.
Я сел, пристегнулся, присоединил шланг к уху. Инструктор, подняв правую руку в кожаной перчатке, принялся поправлять зеркало, прикрепленное к стойке центроплана. Через него он может, не оборачиваясь, видеть лицо курсанта. Мы встретились с ним взглядом. Он поднял трубку с резиновым раструбом:
— Готов?
Я кивнул:
— Готов!
Подрулили, попросили старт, взлетели.
Весь подобравшись, чтобы не коснуться рулей, я смотрел, как двигаются педали ножного управления, как ходит ручка, Ее замысловатые движения меня поразили. Очень сложные были движения! Ни секунды спокойствия: взад-вперед, влево-вправо и потом — кругами, кругами. И так весь полет. Я подумал, что летчик из меня не получится, потому что эти движения я никогда не запомню, не перейму...
Сделав круг, мы сели.
— Ну, понял? — спросил инструктор, глядя на меня через зеркало.
Я кивнул головой:
— Понял.
— Теперь клади левую руку на сектор газа. Только не сильно, не сильно! — вдруг закричал он, хотя я еще ни к чему не прикоснулся. — Ноги на педали! Положил? Чуть-чуть, смотри! Ручку бери! Взял? Порулили.
И он рывком сорвал машину с места. Подрулили к стартеру, остановились.
— Проси старт!
Я поднял правую руку. Стартер махнул белым флажком. Инструктор пошел на взлет.
Двинулся вперед сектор газа, ходуном заходили педали, замоталась от борта к борту ручка. Пробежали, стуча колесами по кочкам, оторвались. Я посмотрел за борт: земля все дальше, дальше. Стараюсь найти линию горизонта.[124] Ага, вон она, ниже капота. Едва касаясь управления, я пытался понять смысл их движения, но мне это не удавалось — я не поспевал двигать рукой за мотающейся ручкой управления.
После первого разворота инструктор сказал:
— Бери управление!
Я кинулся на ручку, поймал ее и на долю секунды остановил ее движение. Ручка тотчас же бешено рванулась, больно ударив меня по коленкам.
— Что ты делаешь, так перетак! — заорал инструктор. — Брось управление! — и принялся осыпать меня бранными словами.
Я отдернул руку и взглянул в зеркало. Наши взгляды скрестились, и он осекся, будто кто ему рот заткнул.
Остальную часть полета мы продолжали молча. Я не прикасался к управлению, а он не подавал мне никаких команд.
Сели, подрулили.
— Вылезай!
Я отстегнул ремни. Вылез. Встал на крыло:
— Товарищ инструктор, разрешите получить...
Он прервал меня кивком головы:
— Следующий!
Готовлюсь вылететь на «ундервуде»
Ну вот, я с ходу завел себе врага, да кого — инструктора! А чем это кончится? «Ундервудом»!
А я, оказывается, был не один такой. Здоровый парень, Фирсов Игнат, из группы Джафарова, стоял в отдалении и держался ладонью за правое ухо. По щекам — следы слез.
— Игнат, ты что?
Посмотрел на меня, смутился, вытер ладонью щеки.
— Да вон Джафар принялся в полете лаять, я огрызнулся, а он, — Игнат всхлипнул и снова схватился за ухо, — взял да выставил трубку за борт.
— Так ты иди к врачу! — всполошился я.
— Тю-у! — сказал Игнат. — Сдурел? Чтоб на «ундервуде» спровадили? Я летчиком хочу быть. Потерплю.
Все слетали по два раза. Я тоже. Молча летали. Я сидел, подобрав руки и ноги, смотрел на горизонт, как он опрокидывается на развороте и где прочерчивает стойки [125] самолета. Куда становится при горизонтальном полете и как взметывается вверх, когда самолет идет на посадку.
В полете я старался не смотреть на затылок инструктора, и Ермолаев, видимо, чувствуя это, повернул зеркало в сторону.
Чего он хотел, катая меня по воздуху? Ясно чего: повозит, повозит, потом, когда придет время кого-то выпускать, меня представит к отчислению. Сначала даст меня на проверку командиру звена Бобневу, потом командиру отряда Носкову, потом командиру эскадрильи Гаспарьяну и потом — «ундервуд»! Я-то ведь летать не умею! Вот и все!
Кончились полеты. Инструкторы порулили на стоянку, а мы пошли строем домой. Сейчас мы пообедаем, часок отдохнем, а к вечеру придем к самолетам, драить, осматривать матчасть и готовить ее к завтрашнему дню. И пока мы шли и потом переодевались, умывались, обедали и отдыхали, я все думал, думал. И ничего путного мне в голову не приходило. Жаловаться на инструктора? Некрасиво. Да и сам-то будешь в каком свете выглядеть? «Почему, — скажут, — для всех инструктор хорош, а для тебя — плох? Значит, ты сам плохой!» И они будут, наверное, правы. Нет, не пойдет это дело! А что же пойдет? «Ундервуд»? И «ундервуд» не пойдет! Это после таких барьеров, таких передряг, когда цель — вот она, близка, и вдруг отказаться от нее, отступить.
Мы заканчивали уборку самолетов, когда пришли инструкторы. Техник Лапин подал Ермолаеву колодку, тот уселся на нее, как на стульчике, а мы расположились на траве. Саша Чуднов — вот совпадение! — опять оказался у ног инструктора и принялся смотреть ему в глаза преданным взглядом.
Фролов хмыкнул, толкнул меня локтем и довольно громко сказал:
— Посмотри-ка, что он там хвостиком выделывает!
Все оглянулись, а Саша и ухом не повел: сидит, ест глазами начальство.
Справа от нас Рыбалко что-то горячо объяснял ребятам, спрашивал: «Ясно? Хорошо, пойдем дальше...»
Эх, мне бы там сейчас сидеть!
Слева доносились выкрики инструктора Джафарова, Он азербайджанец и плохо говорит по-русски: «Я скока раз буду вам гаварыть?! Суда нога не нада палажить, суда нога палажить нада!!»
Видимо, какой-то олух, садясь в самолет, наступил ногой [126] на перкалевое покрытие и продавил его. Я вполне разделял возмущение Джафарова.
Ермолаев давал замечания. Всем давал, а меня обходил молчанием. Я сидел сзади всех и смотрел ему прямо в лицо, стараясь встретиться с ним взглядом, но он избегал этого, делая вид, что изучает запись в своем блокноте. А что там, собственно, он мог записать? Ведь сегодня после полетов мы, обменявшись впечатлениями от первых провозных, установили: наш инструктор полностью никому не давал управления, чтобы курсант мог почувствовать машину, А вот Рыбалко, например, давал! Он даже клал руки на борт самолета! Разница? Разница.
— Вопросы есть? — спросил инструктор, не поднимая головы.
— Есть! — почти выкрикнул я.
— Задавайте. — Он уже знал, от кого исходит это восклицание, и, подняв голову, усмехнулся. — Я вас слушаю.
«Вас»! Он со всеми говорил на «ты», а со мной — на «вы». Значит, он меня понял?! А сдаваться не хочет. И раз не хочет сдаваться он, значит, нужно сдаваться мне! Действовать так, как Фирсов Игнат: молчать и терпеть, если хочешь быть летчиком... Могу я быть таким? Нет!.. Все во мне протестовало: «Нет!..»
— Вы забыли сказать обо мне, товарищ инструктор, — сдавленным голосом проговорил я. — Что я делал не так. Я исправлюсь...
Ермолаев опустил глаза:
— Ну-у-у... собственно... рано еще говорить. Замечания для всех одинаковы, — вывернулся он. — Вы, как и все, жестко держите управление. Зажимаете его...
Мы с Фроловым переглянулись. Зажимаем управление? Да ведь он же никому его не доверял!..
А Саша Чуднов тут же с вопросом:
— Товарищ инструктор! Товарищ инструктор! А вот, когда нужно сделать разворот, как ручка должна идти — сразу в сторону, или ею надо покрутить?
— Покрутить, конечно, — убежденно сказал Агеев.
Петр Агеев — мой друг, высокий, скуластый, с умными карими глазами, в которых светилась лукавинка. Он и фразу-то бросил двусмысленно, но инструктор иронии не уловил и, бросив на Агеева благодарный взгляд, принялся долго и путано объяснять, как надо действовать рулями перед разворотом и в самом развороте. [127]
...Мы вошли в уплотненный режим лагерной и учебно-летной жизни, где каждая минута была на счету. Полеты, теоретические и строевые занятия, уборка лагеря. И даже в воскресные дни выходили с лопатами на аэродром — выравнивать летное поле. Но мы втянулись в этот режим и считали его само собой разумеющимся: так оно и должно быть!
Летали мы трудно с нашим Ермолаевым. Никому из нас он не доверял полностью управления, все время держался за ручку, на разворотах вмешивался, и мы так и не могли как следует прочувствовать машину. Мои отношения с ним были по-прежнему натянутыми, и полеты не приносили мне удовлетворения. В груди всегда стоял комок обиды.
Первыми в самостоятельный полет вылетели ребята из группы Рыбалко. Торжественный момент! А мне горько было смотреть, потому что приближался день, когда Ермолаев включит мою фамилию для проверки на предмет отчисления.
Потом пошли и у других инструкторов самостоятельные вылеты. И уже включились в работу командиры звеньев и командир отряда, дающий санкцию на вылет. Курсанты с проверяющего не спускали глаз, и когда он вылезал из передней кабины и, стоя на крыле, начинал копаться с ремнями, все уже знали — сейчас парень полетит самостоятельно! Командир вытаскивал подушку от сиденья, чтобы не выдуло ветром, и, взяв ее под мышку, спрыгивал на землю.
И вот уже вылетели во всех группах, а наш все возит и возит... Наконец дал. Троих. Первого Сашу Чуднова. Командир слетал со всеми, Чуднова сказал «придержать», а командиру отряда предложил Фролова и Агеева, и оба были выпущены. Саша очень огорчался, но командир звена сказал ему: «Высоко выравниваешь. Земли боишься!»
Командир звена Бобнев
Через неделю — все почти летают, остались только слабачки, кандидаты на «ундервуд». И на полеты зачастил командир эскадрильи Гаспарьян. Среднего роста, худощавый, с широкими черными бровями и большими глазами, жгуче-черными и совсем не грозными, какими должен был бы обладать, по нашему мнению, комэска, а внимательными, добрыми и мягкими. Но все равно мы [128] робели перед ним. А он приедет на своем никелированном велосипеде, наденет шлем — и в самолет. И мы уже знаем — этот полет у курсанта последний...
В нашей группе не вылетели трое: я, Чуднов и Крутов, молчаливый парень крепкого сложения, неповоротливый, угрюмый.
Самолет стоит, молотит воздух винтом: чаф-чаф-чаф-чаф! Обе кабины пустые. Сейчас в переднюю сядет командир звена Бобнев, и наша судьба будет решена: кому, может быть, посчастливится и он будет выпущен в самостоятельный, а кому «ундервуд»... Кто же первый?.. Как приговоренный смотрю на Ермолаева.
Инструктор глухо:
— Иди, тебе лететь.
Подходит Бобнев. Круглолицый, веселый, с добрейшей улыбкой. Застегнул шлем, хлопнул меня ладонью по плечу:
— Ну, что ты, голубь! Выше голову! Иди, садись.
А я — куда уж там выше? — согнулся до земли под тяжестью переживаний. Все, конец! На отчисление...
Сел в кабину, пристегнулся, присоединил переговорный шланг.
Бобнев забрался на крыло, нагнулся ко мне:
— А ты не робей, не робей! Не настраивайся! Взлетать как, сам будешь?
Я даже икнул от неожиданности:
— Нет, товарищ командир, вместе.
— Хорошо, — и сел в переднюю кабину. — Давай выруливай.
Я взялся за сектор газа, чуть-чуть стронул его. Мотор заурчал, и машина поехала, но я уже вижу, что не туда. Жму на правую педаль. Самолет послушно повернул вправо, да так и поехал опять не туда! И пока я заметил и исправил положение, мы сделали хороший зигзаг.
А Бобнев сидит и ни во что не вмешивается. Стартера я тоже чуть не проехал. И тут тоже Бобнев не вмешался и ничего не сказал.
Я попросил старт. Стартер взмахнул белым флажком.
— Взлетай! — сказал мне Бобнев.
А я уже сижу весь потный от старания и от смущения, что даже и рулить-то не умею, куда уж там взлетать!
Однако делать нечего, передвигаю сектор газа. Больше, больше. Машина побежала. Быстрей, быстрей! А я уже взглядом воткнулся в горизонт и вижу: церквушка, [129] что стоит вдали, начала перемещаться вправо. Давлю ногой на правую педаль и впервые ощущаю упругость воздуха и послушность машины: церквушка остановилась и начала было перемещаться влево, но я подправил левой ногой, а потом чуть-чуть правой...
: — Хвоста! Хвоста поднимай! — крикнул командир, и я, чуть дыша, двинул от себя ручку.
— Так, хорошо, держи! — сказал Бобнев.
Ручка была в движении непривычно легкая, но упругая.
Самолет бежал, прыгал, наконец оторвался, и тут я почувствовал, как ручка под давлением Бобнева мягко пошла вперед.
— Держи так! — крикнул Бобнев. — Не давай ей пухнуть!
И я, не спуская глаз, с горизонта, ушедшего под капот, держал управление, все время ощущая нарастающее давление на ручку.
— Хорошо! — крикнул Бобнев. — Теперь сбавляй обороты!
Я сбавил, глядя на счетчик.
— Ну, делай первый разворот! Я принялся крутить ручкой.
— Это зачем? — обернувшись ко мне, рассмеялся Бобнев и взял управление. — Что это вы все крутите ручкой? Вот, смотри, как это делается! Не бросай! Не бросай управление! Давай вместе сделаем.
И он сделал плавный разворот. И я удивился! Ручка не билась у меня в руке, не моталась из стороны в сторону, двигалась плавно и едва заметно. А когда он вывел самолет из разворота, то и вовсе замерла. Это было так непривычно.
— Ну, понял? — спросил Бобнев, глядя на меня через зеркало. — Чего ты уставился на ручку? Веди самолет! — и, к моему изумлению, положил руки на борт.
Сначала у меня все зарыскало влево и вправо, вверх и вниз, но я тотчас же уловил реакцию самолета на движение рулей и вдруг понял, что самолет может и сам лететь, только не мешай ему и вовремя подправляй...
И меня всего захлестнуло счастьем. Сам, сам веду самолет! Значит, я умею?!
— Ну вот, — сказал Бобнев, — молодец! Теперь давай делай второй разворот. Не торопись! Не торопись. Отожми чуть-чуть ручку... Та-ак, та-ак! Делай крен, разворачивай...[130] Молодец! Не заваливай, не заваливай! Поддержи крен.... Ну, ты совсем молодец. Выводи! Ну, вот и все! Я с облегчением вздохнул. Все во мне ликовало: сам! сам! Я сам сделал разворот! Руки командира все время лежали на борту! Вот это летчик! Вот это человек!..
Мы сделали полный круг, потом еще и пошли на посадку.
— Давай будем, вместе сажать, — сказал он. — Ты сажай, а я буду контролировать.
Я — весь внимание. И, видимо, все-таки полеты с Ермолаевым не прошли для меня впустую: я запомнил положение машины при планировании, положение земли, ее близость и мелькание травы. И как при посадке поднимается нос самолета, и уходит вниз горизонт...
Мы сели.
— Давай еще! — сказал Бобнев. — Полетим в зону.
Сейчас у меня со взлетом получилось неплохо, командир не сделал мне ни одного замечания, и руки его все время лежали на борту!
В зоне мы проделали виражи, мелкие и глубокие, и даже сделали две «мертвые» петли. Прилетели, сели. И мне показалось, что я сам посадил самолет. И мне даже показалось, что Бобнев на посадке держал руки на бортах, но в это я уж не поверил. Наверняка мне это показалось.
— Ну, вот что, — сказал Бобнев, когда мы подрулили к предварительной линии. — Давай-ка еще один полетик по кругу!
Сделали еще полетик. На душе моей — сияние. И только когда Бобнев сказал: «Вылезай», я очнулся от сказочного сна. Ведь меня же Ермолаев дал на отчисление!..
В самолет садится Чуднов. Ермолаев на меня не смотрел, стоял в стороне с сумрачным лицом, и ребята к нему, боялись подходить.
Наш самолет, сделав круг, заходил на посадку. Вот он подошел к земле, выровнялся и, вместо того, чтобы плавно подойти еще пониже, стал взмывать вверх. Да ведь он же сейчас упадет!.. Но мотор гавкнул, заработал на полных оборотах, и самолет, угрожающе покачавшись на пятиметровой высоте, ушел на второй круг.
И второй заход такой же. Рядом стоял Рыбалко и с интересом наблюдал.
— Куда! Куда тянешь?! — закричал он, будто Чуднов мог его услышать. И когда самолет опять ушел на второй [131] круг, безнадежно взмахнул перчаткой. — Высоко выравнивает. Боится земли.
Не выпустили Сашу, сказали — «возить».
Потом Бобнев сделал три полета с Крутовым и вылез, а вместо него сел командир отряда Носков, суровый, молчаливый, в темных очках.
К концу полетов приехал комэска на велосипеде и сделал несколько взлетов и посадок с ребятами, в том числе и с Крутовым, а утром следующего дня Сергей собрал свои пожитки. Отчислили. А меня пока что эта чаша миновала.