Часть третья.

Испытание на прочность

1. Наш дом — клокочущий котел

Шел 1946. Это был удивительный год нашей суворовской жизни! Произошел какой-то мощный взрыв наших интеллектуальных, спортивных и всех прочих способностей, подспудно дремавших в каждом из нас до поры, до времени. Юность жаждала действий в каком-либо направлении, поисков самого себя, собственного «я». Заложенные самой природой в каждом ребенке, юноше любознательность, пытливость, заботливо лелеемые нашими педагогами, чутко уловившими эту жажду деятельности, давали замечательные плоды.

Дело в том, что наше училище административно не подчинялось разным рай-гор-облоно, имело свое начальство в далекой Москве, чуть поменьше в Ростове, т. е. в округе. Чувствовали себя наши педагоги независимо, над ними не порхали рои никчемных бумажных инструкций, указаний, постановлений местных начальников от педагогики. Над ними не довлело тяжкое бремя различных декадных, месячных, квартальных планов-отчетов, планов-конспектов. Они смело делали ДЕЛО, успешно претворяя в жизнь замечательные идеи великого педагога Макаренко. А самое главное — они не жалели ни себя, ни своего свободного времени. Молодые, еще не обремененные семьями и семейными заботами, они все свободное время отдавали нам, детям.

Множество кружков по интересам — исторических, географических, литературных, математических, биологических. Каждый преподаватель старался обзавестись своим кружком, а, следовательно, и поклонником своего предмета. Мне кажется, не было ни одного педагога, который не вел бы тот или иной кружок. И кружковые занятия им отлично удавались!

Если бы ты знала, сестренка, какие у нас были великолепные кабинеты! Кабинет географии — огромные объемные [67] карты, изготовленные из папье-маше: карта-рельеф Кавказа, Уральских гор, Памира, Сибири и т. д. Развешанные по стенам кабинета, они как бы образовывали огромный кубический глобус, только изнутри. Ходи вдоль стен и изучай его. Старшие ребята сами варили бумажную массу, сами рассчитывали масштабы карт, лепили карту-макет, а затем раскрашивали ее масляной краской. Схемы горнобразований, круговорота воды в природе — все это было сделано нашими руками.

Кабинет истории — все, что касалось той или иной темы: схемы походов полководцев древности—Ганнибала, Цезаря, Александра Македонского — и до наших дней, портреты мифологических богов, героев, великих ученых, мыслителей древней Эллады, Рима. Буйная фантазия юных художников всех рот — Ивана Шамшуры, Максимилиана Карабанова, Коли Шапошникова, Стацюры Вити, Чумакова Виталия и др. рисовала сцены-картины жизни древних египтян, греков, римлян. Боги, богини, гладиаторы, спартанцы, картины из жизни рыцарей, Жанна Д'Арк, затем Робеспьер, Марат. . . Мало кто из представителей старшего поколения, моих современников, похвалится тем, что в конце 40-х годов видел нарисованную Клеопатру, царицу древнего Египта, сидящей на троне или лежащей на ложе из лепестков роз, а рядом с ложем, преклонив колена, стоит молодой Цезарь, ослепленный красотой юной женщины. А вот последние мгновения жизни Спартака, с мечами в обеих руках, окруженного врагами. Много рисовал на темы древних мифов Максимилиан Карабанов из 3-й роты. Мне запомнилось его изображение Прометея, прикованного к скале: громадный орел рвет печень Прометея, из зияющей раны течет кровь. И не беда, что лик древнего титана, подарившего людям огонь, уж больно был похож на физиономию самого Карабанова, картина была хороша. Его же кисти принадлежала картина, изображавшая Архимеда, прикрывавшего своим телом какой-то пергамент, а рядом с ним воин, занесший меч над головой великого ученого.

Артур Штаба из нашего взвода где-то раздобыл старинный фолиант с портретом Жанны Д'Арк. Молодая женщина в стальных доспехах стоит с мечом в руке над поверженным рыцарем и надпись: «Взяла честь, возьми и жизнь». Простым карандашом Артур срисовал эту картину на большой лист [68] ватмана, и она была одним из лучших экспонатов кабинета истории. Виталик Чумаков, тоже из нашего взвода, много времени и сил отдал картинам из истории гуситского движения в Чехии. Ян Гус, Ян Жижка, гуситы в бою и их тактика построения подвижных защитных сооружений были изображены в его картинах. И таких картин было множество.

Наши педагоги-историки не ущемляли фантазии юных художников, и они рисовали вое то, что подсказывало их воображение, фантазия на темы рассказанного педагогами или прочитанного. Но при одном условии — картина, схема или плакат во что бы то ни стало должны были быть готовы к теме, которая проходилась в данное время.

Такими же интересными были кабинеты литературы, ботаники, биологии, химии, физики, математики. Казалось бы, что интересного в сухой, деловой математике? И здесь юные умельцы под руководством молодого талантливого педагога Василия Климентьевича Совайленко выпиливали различные макеты ромбов, пирамид, в которые были вмонтированы шары, кубы и другие геометрические фигуры. Многочисленные теоремы по геометрии, неохотно входившие в наши юные головы, доходчиво и с выдумкой были вычерчены на разнообразных плакатах. Не забыты были и корифеи математики, их портреты украшали математический кабинет. Софья Ковалевская соседствовала с Лобачевским и Ломоносовым. Юные математики-кружковцы самостийно возвели в ранг корифеев математических наук Ларичева и Вальцева, авторов тогдашних учебников математики и геометрии. Мудрый Совайленко не препятствовал такому вульгарному подходу своих питомцев к математическим святыням, полагая, что почтение его учеников к любимой математике выше их невольных заблуждений.

В кабинетах ботаники и зоологии была собрана вся флора и фауна нашего родного степного края. Аквариумы с рыбками, клетки с птицами, бесчисленное количество горшков с цветами, растениями, гербарии, коллекции бабочек, жучков, паучков и даже змей. Кружковцы ухитрились достать где-то маленького заморыша-лисенка, приручили его, откормили и вырастили в красивого лисовина. Находились энтузиасты и любители живности, которые дневали и ночевали в этом кабинете. Память хранит забавный эпизод. Юный натуралист Эдик Хвостов по совету нашего преподавателя ботаники [69] майора Кравцова, по кличке «Пестик», вел дневник ухода за аквариумом с рыбками.

В дневнике записи: «Вода сменена, рыбки накормлены». Второй день: «Рыбки накормлены, вода сменена». Третий, четвертый и последующие дни запись одна и та же, но с различными вариациями. Наконец, придя как-то в кабинет, Эдуард Хвостов обнаружил, что аквариум кем-то свален на пол, а рыбки исчезли. Зато приблудный кот Мурзик, живший в этом святом для Эдика месте из жалости, раздавшийся в объеме, блаженно облизываясь, сидел на шкафу. В дневнике появилась последняя, горестная запись: «Аквариум кем-то разбит, рыбки исчезли. Их, вероятно, слопал кот Мурзик».

Кабинет физики. О! Это был не школьный кабинет, а настоящая физическая лаборатория. Здесь царила не наивная ребячья фантазия, а молодая инженерная мысль наших старших ребят. Не буду описывать его экспонаты. Лишь электрическая машина о двух стеклянных колесах, принадлежность тысяч школ России, досталась им в наследство, очевидно, еще с прошлого века. Остальные приборы — дело рук самих кружковцев. Без хвастовства смею утверждать: такие физические кабинеты, с такой оснащенностью приборами и наглядными пособиями вряд ли могли тогда иметь средние школы и даже техникумы.

Вылетая из суворовского гнезда, каждое последующее поколение кружковцев оставляло о себе память в виде многочисленных приборов, схем, картин, как бы передавая следующим выпускам эстафету творчества — твори, дерзай, придумывай, делай! И последующие выпуски с успехом продолжали дело своих старших товарищей.

...Очевидец расформирования Новочеркаского СВУ в 1962 поду старший преподаватель химии и биологии Василий Яковлевич Павлов с грустью вспоминает, как из здания училища вывозили все, что можно было вывезти и вынести, как директора городских школ, ПТУ и техникумов чуть-ли не дрались за каждый прибор, экспонат, схему или пачку картин и плакатов, чтобы заполучить все это богатство, сделанное руками суворовцев, для своих школ...

Училище превратилось в какую-то гигантскую химико-физическую колбу, в которой постоянно варилось, клокотало то, что называется поиском, экспериментом или просто-напросто юной дотошностью, ребячьей любознательностью. [70]

Ребята старших рот «изобретали» порох, и тогда по коридорам стлался вонючий дым, временами ухал взрыв. Надо же им, будущим офицерам, самим убедиться, что же такое порох? И всполошенные офицеры-воспитатели искали виновников, с тревогой ожидая, где же в следующий раз ухнет? При варке бумажной массы для макетов карт, при лепке их с клеем и покраске в коридоре, где располагались эти кабинеты, стоял такой густой запах, что мало находилось желающих пройти этим корпусом. Старшие ребята самостоятельно собирали радиоприемники, начиная с детекторных и кончая ламповыми; самостоятельно (конечно же нелегально) проводили на различных собранных ими фантастических электросхемах эксперименты, от которых происходили частые замыкания в сети и горела электропроводка. К счастью, все оканчивалось благополучно, а опаленные ресницы, брови, небольшие ожоги в расчет не брались — наука требует жертв.

Офицеры-воспитатели, ротные командиры, обеспокоенные необузданной активностью своих воспитанников, озабоченно хмурились; педагоги, очевидно, в душе ликовали, мысленно потирая руки, довольные научной любознательностью, пытли-востью своих учеников.

Младшие ребята что-то мастерили, резали, пилили. Ножовки, тиски, напильники, паяльники, рубанки — все это откуда-то неведомыми путями нами добывалось, приобреталось и пускалось в ход. В одном из вестибюлей бытового корпуса временно, за неимением другого места, стоял старенький токарный станок, на котором опытный рабочий обучал нас, ребятню, токарному делу по металлу и дереву. И этот токарный станок никогда не пустовал, нас буквально силой приказа отгоняли от него.

В этом же вестибюле, в противоположном углу, стояла клетка с нашим любимцем Лисом, выдворенным сюда из кабинета ботаники, где по мнению нашего преподавателя ботаники майора Кравцова, Лис распространял такой специфический запах в результате своей жизнедеятельности, от которого чахли и погибали растения и цветы в многочисленных горшках. Лисовин безмятежно дремал в своей клетке, привыкший и к ребячьему гвалту, и к визгу токарного станка.

Однажды ребята старших рот устроили в нашем Суворовском зале великолепный «химико-физический концерт». [71]

Трое юношей в средневековых мантиях алхимиков, в колпаках с загадочными знаками и с приклеенными бородами и усами важно ходили вдоль расставленных многочисленных столов, на которых стояли различные колбы, реторты, какие-то приборы. Ребята показывали различные химические и физические «чудеса» и вроде бы без халтуры. А нам казалось — здорово, как в цирке! При этом «алхимики» (Коля Химичев, Саша Туляков, Женя Брицын) читали длинные поэтические монологи философского содержания. Ну ладно, все их загадочные «манипуляции» — это наука: химия, физика, оптика. Но откуда дотошные старшеклассники откопали свои поэтические монологи да еще написанные белым стихом? Вечер прошел интересно, довольны были и «алхимики», и зрители...

2. «Кадет на палочку надет»

Итак, я подошел к истории знаменитого «кадетского конфуза» (нас в городе называли кадетами), оставившего в памяти заметный след. Как-то ребят старших рот пригласили в одну из женских школ на праздничный вечер. Я попал в их число как участник художественной самодеятельности. Было торжественное собрание, после него концерт, в котором и мы блеснули своими талантами. А потом начался бал — самое главное событие вечера! Девчонки, оживленно шушукаясь, разглядывали, решая, кого бы из суворовцев посимпатичнее, постатней выбрать в партнеры на белый вальс или польку-бабочку? Но, о ужас! Никто из моих старших товарищей не умел танцевать. Ты бы видела, сестренка, их физиономии! Растерянные, красные от смущения, вспотевшие. Девчонки, хохоча, шутливо тащили их в круг, порхали вокруг них в парах, призывно и умоляюще глядя на них. А те хмуро стояли у стен, опустив очи. Кто похитрее, те заранее смотались с бала, но многие остались, на свой позор. Некоторые, повернувшись спиной к танцующим, уткнулись в какие-то диаграммы и карты, висевшие на стенах, делая вид, что это самое важное и интересное для них на вечере, а все остальное — сущие пустяки. Нам было всем, конечно же, ужасно стыдно! Кое-как дождавшись конца бала, мы построились и хмуро побрели домой. А вдогонку нам кто-то лихо свистнул и ехидно выкрикнул: «Солдафоны! Кадет на палочку надет!» Что творилось несколько дней после праздника! Стихийные митинги ребят старших рот, страстные выступления на [72] экстренных комсомольских собраниях! Все орали: «Мы не солдафоны! Хотим быть культурными советскими офицерами!».

Успеваемость резко снизилась. Пришлось нашему начальству в спешном порядке искать учителей танцев. Для старших рот специально из Ростова пригласили молодую преподавательницу танцев. А для нас, мелюзги, откопали где-то в городе довольно пожилую балерину. Старшеклассники поголовно постигали премудрости бальных танцев, занимаясь этим и в специально отведенное время, и в перерывах между уроками, и в часы досуга.

Забавная была картина! Все азартно разучивали всевозможные па, проходки и пробежки. Не отстают от всех даже самые дремучие увальни, старательно развивая красивое положение тела в танце, дрыгают ногами, постигая красоту и стиль танца. А нас, мелюзгу, на специальных занятиях, под бдительным оком офицера-воспитателя «мучила» наша балерина-бабушка, учила разного рода балетным премудростям. Малые батманы, большие батманы, деми плие, первая вторая, третья позиции... Попробуй только не сделай этот самый батман, сразу же раздается непререкаемый, суровый голос офицера, многозначительно предупреждающий: «Суворовец Ковалев!».

Зато через несколько месяцев, на праздник Восьмого марта, наши старшие ребята блеснули в той же школе своим умением танцевать все существующие бальные танцы, своей галантностью. Наша честь была восстановлена! С тех пор в городе не было танцоров искуснее, чем суворовцы. Они были желанными гостями во всех школах, училищах, техникумах нашего шумного, студенческого городка. А какие красивые вечера, балы по праздникам устраивались в нашем училище! Готовились продуманно, тщательно и умело. Целые концертные монтажи. Тут были и буденновцы, лихо рубившие в танце настоящими казацкими шашками, и молодогвардейцы, и герои-воины, и даже своя Зоя. Попасть к нам на торжественный вечер и бал было нелегко. Старшие ребята красиво, от руки, делали пригласительные билеты и отсылали их по школам.

Круг гостей конечно же был ограничен, наш актовый Суворовский зал не вместил бы всех желающих попасть на праздничный концерт и бал. После торжественного собрания [73] и праздничного концерта начинался бал — самое долгожданное мероприятие праздника. Черные, строгие мундиры, ослепительной белизны подворотнички и сияющие пуговицы, галантные манеры кавалеров... Все строятся по парам, и духовой оркестр играет торжественный полонез или падеграс, и красиво движутся по кругу. Впереди своеобразной колонны офицеры со своими дамами, за ними суворовцы со своими подругами в нарядных платьицах. Объявляется томное танго с его проходками и пробежками, потом вихрь вальса или веселый фокстрот.

Нам, юнцам, попасть на такой вечер было просто невозможно. После торжественного доклада, песен и плясок в концерте нас безжалостно загоняли на покой в наши спальни. Даже самым отчаянным и хитрым, вроде Вити Гузеева, не удавалось прорваться на бал. Строгие контролеры бесцеремонно отправляли нас от дверей актового зала, да еще обидно приговаривали: «Иди бай-бай, синьор кавальеро!». А прорвавшихся решительно выводили из зала под насмешливые улыбки присутствующей публики.

Но мы все равно нашли способ, хоть и тайно, но присутствовать на этих балах. Над актовым залом была обширная галерка, а за ее стеной наше спальное помещение. Кто-то подобрал ключ к этой галерке, и группа сорванцов, никак не желавших спать, нелегально наблюдала за происходящим внизу. А когда играла бальная музыка, то и на галерке устраивались свои танцы. Тут были и реверансы, и шутливое обезьянничанье, то и дело слышалось шутливое: «Эй, мадам, не наступай на лапу, в ухо получишь!»

Так жила, развивалась наша суворовская республика. Это был большой, сложный и очень дружный ребячий коллектив. Что ни рота, то свои обычаи, свои традиции, герои и таланты. Тут были свои художники и артисты, музыканты и спортсмены, комики и умельцы — золотые руки, свои лентяи и любители плотно покушать и т. п.

3. Сила дружбы

Мы не замыкались и не обособлялись в своей строевой единице — взводе или роте. Мы хорошо, по-товарищески относились друг к другу, ходили в гости в соседние роты к своим землякам. Двери их классов, как и наших, были гостеприимно открыты для каждого. Я никогда не слышал, придя в гости в любую роту, недружелюбного окрика: «Что тебе здесь [74] нужно? А ну, проваливай из нашего класса!» Такие эксцессы вряд ли были возможны потому, что многие были земляками по городку или поселку нашего южного края, имели общих многочисленных знакомых. Родители многих из нас, связанные общностью судеб своих сыновей, хорошо знали друг друга, часто работали на одном заводе, предприятии или в колхозе, дружили семьями. К примеру, моя мама дружила с семьями Толика Ролина, Володи Найденова, Феди Кравченко, Саши Краснова, знала по имени и в лицо почти всех суворовцев-каменчан. Некоторые семьи моих товарищей жили по-соседству, через улицу-две или совсем неподалеку. Если родители ехали проведать нас, то ехали вместе или передавали гостинцы своим сыновьям.

Таких групп земляков в училище было много. Естественный интерес к новостям из родного городка, станицы еще больше укреплял дружбу, симпатию между ребятами-земляками разных рот, их тягу друг к другу.

И еще один замечательный штрих из нашего далекого детства, который я всегда помню и горжусь им! Мы никогда не знали национальной розни, превосходства одной национальности над другой. Очень редко употреблялись словечки типа «армяшка», «хохол» или «жид». А если употреблялись, то в сердцах, в острых спорах или стычках и совершенно без тени превосходства и чванливости. Ребят, употреблявших эти грязные термины даже неосознанно, мы решительно осуждали, а иных и поколачивали.

Кто был наиболее популярен, известен и любим всем коллективом суворовцев-новочеркасцев? Володя Пизунов, знавший превосходно армянский язык, Петя Лысов, Саня Головин и, конечно же, Грачик Андресян! Боря Егоров, Саша Власов и Карлен Акопян. Кто не знал в училище, не относился с симпатией и уважением к суворовцу с певучей кличкой «Сулико»? Да это же наш общий любимец Валико Гомелаури! В роте на год старше нашей неизменным авторитетом пользовался маленький, подвижный, легко вспыхивающий, Вилли Гегешидзе, а в нашей роте все любили его младшего братца — Оттарика Гегешидзе, спокойного, редко выходящего из себя, ни с кем не конфликтующего богатыря. Он был очень силен и, самое главное, неизменно миролюбив.

Грузинские словечки «мацони», «лобия», «чурчхели», «генацвале чириме», «кинто» часто звучали в нашей речи и были [75] понятны всем, как и другие армянские, азербайджанские, грузинские слова, ибо многие суворовцы русской, украинской национальности, родившиеся в закавказских республиках и жившие там, с детства знали эти языки. Давид Сасунский, Георгий Саакадзе, Давид Гурамишвили, великий Шота и Низами были и нашими национальными героями, жизнью и подвигами которых мы гордились и брали их в пример и подражание наравне с Дмитрием Донским и Александром Невским.

Я знал в лицо всех своих ребят-суворовцев без исключения (а их было около шестисот человек), как и они, очевидно, меня. Встреться мне в то время в любом городе Союза мой однокашник по НчСВУ, я никогда бы не спутал его с суворовцем из другого СВУ.

Нелегко было нашим офицерам-воспитателям с нами! Сколько седин появилось на их волосах, морщин на их лицах, сколько забот и хлопот мы им доставляли! А мы и не знали, не ведали об этом в своем детском, ребячьем эгоизме... И все же педагогический коллектив упорно, настойчиво прокладывал свои тропки-дорожки к нашим ребячьим душам, чаще интуитивно подбирая невидимые ключики к каждому из нас, гораздо реже прибегая к приказам и нудным никчемным нотациям.

4. Петушиные поединки

... 1946 год был для меня и моим позором, и самоутверждением себя как личности в коллективе...

Был я подвижным, шустрым мальчишкой, но отнюдь не отличался крепкими кулаками и мускулатурой. Однажды на одной из перемен в какой-то шумной потасовке я ненароком сильно задел нашего Джонни (Дженибекяна) — товарища по классу. Он вспылил и предложил: «Стукнемся?» Это был вызов на бой, и я принял его... Весь взвод был оповещен о предстоящей дуэли и с нетерпением ждал следующего перерыва. Всем было не до урока, обсуждалось, кто кого. Большинство было за нашего любимца Джонни, подвижного, как ртутный шарик, вспыльчивого армянина. Едва за преподавателем закрылась дверь, кто-то щелкнул замком, парты были быстро поставлены к стенкам, и все взобрались на них, чтобы не мешать поединку. На образовавшейся арене начался бой! Что это был за бой! Бой молодых, только что оперившихся [76] петушков! Беспорядочные удары то в ухо, то в нос, бестолковое размахивание руками, сопли летели в разные стороны! ...Вот мы схватились вплотную, и я вцепился зубами в ухо противнику. Меня отшвырнули в сторону, так как это было против правил. И вновь мы ринулись друг на друга. А класс ревел: «Давай, Джонни, поддай ему еще!» И воодушевленный Джонни снова и снова бросался на меня, осыпая беспорядочными ударами. Через несколько минут мы так выдохлись, что не могли поднять рук и только стояли друг против друга. Джонни, как загнанная лошадь, тяжело дыша, шептал: «Ну что, еще хочешь, еще?» А у самого в его прекрасных, огромных глазах была мольба, они буквально умоляли: «Ну хватит, давай мир, ничью, хватит этого кошмара!». Звонок оборвал перемену и положил конец нашей «битве». Парты снова быстро расставили по местам, дверь открыта, в класс входит преподаватель. — Взвод, встать, смирно! Первый взвод 6-й роты в количестве тридцати человек к занятию готов!

Преподаватель внимательно осматривает взъерошенный класс: «Суворовец Тереченко, что у вас с носом, отчего он распух? А что с вашим ухом, суворовец Дженибекян?» — И в ответ почти одновременно: «Ушибся, товарищ преподаватель!»

— «Ушиблись? Гм-гм... странно! Одновременно ушиблись? Ну, садитесь и больше не ушибайтесь». И, глянув на нас из-под своих кустистых бровей, глубокомысленно добавил: «Вообще-то шрамы, как и ушибы, украшают настоящих мужчин, особенно в 10 — 12 лет!»

Итак, я решал вопрос — быть или не быть мне личностью во взводе или принимать на себя позорную кличку «слабак»? Через час предстояло снова бросаться в бой. По условиям наших ребячьих поединков, бой должен был быть продолжен до призвания одной из сторон своего поражения или явного преимущества противника. Такие же минорные мысли одолевали и Джонни. Он был сильнее меня, более популярен во взводе, но драки явно не хотел. Впоследствии он признался мне, что хотел ничьей. Но я опередил его и честно признал себя побежденным. Огромные глаза Джонни сияли торжеством, я же был подавлен. Это было первое в моей жизни крупное поражение. Горько и нелегко мальчишке считать себя «слабаком», к которому товарищи и друзья относятся [77] снисходительно, а некоторые и с легким презрением.

Несколько дней ходил понурым, мрачным, забросил интересную книжку, не принимал участия в шумных играх, мальчишеское самолюбие страдало и корчилось в муках. Не знаю, сколько бы я мучился из-за своей неполноценности, но идею реванша подал мне тогдашний мой верный дружок Витюша Распопов, не покинувший меня в моем горьком, печальном одиночестве. Он тенью ходил за мной, успокаивал, пытался развлечь. И однажды сказал: «А знаешь, Коль, ты ведь не слабее Джонни, ты смел, напорист, стоит тебе поднакачать мышцы — и победа над Джонни будет обеспечена».

Тайно от всех в свободное время я удалялся на чердак, подтягивался, взявшись за какую-то арматуру, отжимался от пола, приседал, «качал» мышцы рук, плеч, грудной клетки. И приучал себя к боли — давал себе пощечины, от чего из глаз брызгали слезы, бился головой, плечами, грудью о что-нибудь. Тренировки продолжались и в перерывах между занятиями, в укромных закоулках, подальше от посторонних глаз. Вместо гантелей, о которых мы еще и не знали, в ход шли кирпичи, камни, железный лом. Это было нелегким делом, все мышцы ныли, болели, но я был настойчив и день за днем тренировал себя, мечтая о реванше. Постепенно боли в теле стали проходить, оно стало наливаться упругой силой, про себя я отметил, что мой организм уже ТРЕБУЕТ повышенной физической нагрузки. Не занимаешься день — мышцы начинают «тянуть», ныть. Через месяц — другой я так окреп, что, к удивлению своих товарищей, в шутливых потасовках стал побеждать и не таких, как Джонни, а однажды даже расшвырял по сторонам троих своих однокашников.. Меня стали уважать и побаиваться, с моим мнением стали считаться. Желание мстить Джонни за давнее поражение само собой испарилось.

Я так привык к тренировкам, что стал регулярно бегать, прыгать, заниматься специальными упражнениями, короче, вошел во вкус. Я уже не мог обойтись без своих камней, железа, подтягиваний, отжиманий, бега вокруг плаца. Это совпало с бурным развитием спорта в училище, и все же я считаю, что случайная стычка с Джонни явилась толчком к моему долголетнему увлечению спортом. А проявить себя «как личность» я все же сумел. На этот раз бой был с очень серьезным «противником» из соседнего взвода. Мальчик был [78] силен, а главное свиреп, многих он колотил почти ни за что, не боялся чужих кулаков, был смел. Даже наши «гориллы» опасались его, не задирали, обходили стороной.

Случай столкнул нас, и я принял его вызов. Очень хотелось отомстить за разбитые носы, синяки, за тех, кого несправедливо почти ни за что колотил этот злой мальчик. О предстоящем поединке было объявлено во взводе. Друзья стали отговаривать меня от боя, обещая уладить конфликт миром, но я стоял на своем. Предупредил ребят, что поединок будет без «зрителей». Мой «противник» сделал по моему предложению то же самое. Наши взводы выделили лишь «секундантов» для наблюдения за правилами поединка. Бой длился, две перемены в отдаленном, безлюдном вестибюле; оба «раунда» были явно в мою пользу, ибо я несколько раз сбивал его с ног. Наконец, очутившись очередной раз на полу, он встал, сплюнув кровь с губ, признал себя побежденным. Я тут же потребовал от него больше не трогать слабых, драться только на равных. Он молча кивнул головой в знак согласия, приоткрыл окровавленные губы, щелкнул по зубам ногтем большого пальца изнутри рта наружу и провел этим пальцем поперек горла. Это был знаменитый в то время мальчишеский жест, означавший страшную клятву... К чести этого молчаливого, несколько угрюмого хлопца, он и в самом деле больше не трогал слабых. Он вообще больше никого не обижал. Впоследствии он стал отличным гимнастом, гордостью роты, а я, к своему удивлению, стал его тайным поверенным в сердечных делах, которыми он ни с кем больше не делился ...

А в тот день я стал «личностью» в ротном масштабе.

Еще с тех пор я интуитивно полагал, что сила — это не самое главное в человеке, поэтому принимал вызов в крайнем случае, стараясь уладить конфликт миром. А если уж дрался, то наступательно, смело, расчетливо.

5. Испытание храбростью

Верхом доблести в нашем ребячьем коллективе был спуск с 3-го этажа на землю по уступам кирпичей. Окно нашего класса было угловым, и кирпичная кладка выступала небольшим рваным уступом. И мы, сорванцы, слезали с окна нашего класса вниз по уступу, рискуя сломать себе шею, пробуя в этом смертельно опасном номере свои силы, ловкость [79] и смелость. Ведь мы же будущие офицеры, а если на фронте, в будущих боях потребуется ради дела и жизни товарищей совершить такое? И многие из нас рисковали. Тряслись губы, бледнели лица, душа уходила в пятки, но как приятно, спустившись вниз, ощутить радость победы над собою, своей слабостью! Как приятно было поднять оцарапанные, саднящие руки вверх, к раскрытым окнам и увидеть десятки восхищенных, бледных лиц своих товарищей, молча, потрясающих кулаками в знак приветствия очередного героя!

Подняться наверх по тому же пути было намного труднее, и на это решились лишь трое. Толя Пичкура, мой товарищ по взводу, был третьим и чуть не сорвался вниз. Больше никто на это не решался. Именно с Анатолием Пичкурой судьбе было угодно через несколько лет проверить нас на крепость наших мышц, самообладания, и — самое главное — на крепость нашего суворовского братства.

... У многих из нас уже пробивались редкие усы, мы скребла свои невинные щеки и подбородки безопасными бритвами, дабы «овощ телесная» побыстрее росла на наших ланитах. Пристально рассматривали свои физиономии в маленькие карманные зеркальна, ожесточенно борясь с появляющимися угрями и прыщами...

Дело было солнечным маем. В это время года у нас стоит прекрасная весенняя погода. Легкие весенние ветра приносили такие пьянящие ароматы со степи и покрытых цветом многочисленных городских фруктовых садов, что усидеть в помещении изнывающей душе было никак невозможно! А батюшка Тихий Дон так разливался в это время, еще не отягченный Волго-Донским каналом, регулирующим его мощные воды, что затоплял весь наш обширный луг за рекой Тузловкой, образуя как бы огромное море до самого горизонта. На этом теплом, мелком море виднелись многочисленные островки, маня к себе нежно изумрудной зеленью свежей травки.

Паводковая вода подходила к самому железнодорожному полотну, особенно в районе мельницы. Сидеть в классе было уже совсем невтерпеж и мы, воспользовавшись тем, что занятий не было, а командир нашего взвода из-за болезни отсутствовал, почти всем взводом ушли в самоволку. Это было серьезным нарушением воинской дисциплины, называлось «коллективкой» и строго каралось. Но все же мы пошли на [80] риск, уж больно было соблазнительно искупаться до обеда в теплой водичке разлива. А причина отлучки была придумана и детально обсуждена. Вскоре мы были у железнодорожного полотна и, сняв свои летние легкие брючки из х/б и майки, выставив на всякий пожарный случай дозорных, плюхнулись прямо с камней в теплую воду. Побултыхавшись некоторое время в воде, вылезли, понежились на солнышке. И вдруг Толька Пичкура предложил: «А что, робя, может сплаваем, во-о-н к тому ближайшему островку и там поваляемся на травке? Там нас сам черт не сыщет, а то лежим здесь и ждем, когда нас «придавят» наши бдительные воспитатели». Мы с интересам слушали Пичкуру и находили в его словах резон, все же неприятно купаться под дамокловым мечом нагоняя за самоволку. Самый умный и уважаемый среди нас Коля Шапошников привстал на локтях, поднес большой палец к носу, отвел его от себя на расстояние 20 — 30 см и этим способом определил: «Примерно 4 км до острова плюс километр берем на обман водной стихии. Итого 4 — 5 км! Кишка тонка, робя, чистейшая авантюра», — безапелляционно заключил он.

Кто-то присвистнул, к разговору присоединились ребята из других рот, разгорелся оживленный спор. Пришли к общему мнению: расстояние большое, но преодолимое. Да и не везде же большая глубина, вода уже спадала, должны быть мелкие места. Толик Пичкура набычился, его самолюбие было уязвлено. Он презрительно оглядел присутствующих и заявил: «Эх вы, слабаки, вы просто дрейфите! Это мне, лучшему пловцу роты, да не преодолеть это расстояние?!..» Мы не сомневались в способностях Толика, прекрасного пловца. А он все подначивал нас. Потом он обратился ко мне: «А что, Козлик (моя кличка), сплаваем или действительно кишка тонка?». Я не выдержал: «Знаешь, Гофперран (подпольный псевдоним Пичкуры), я не хуже тебя плаваю, а по нырянию дам тебе пять очков форы. Сплаваем!» Мы поднялись. Двое «героев» из соседней роты тоже изъявили желание испробовать свои силы. Они были крепкими ребятами. Но они были не нашими, и мы не знали их так хорошо, как себя и своих товарищей. Нас стали отговаривать, да куда там! Четверо «героев» молча сделали легкую разминку мышц и бросились в воду.

Плыть было легко. Весело резвясь и переговариваясь, [81] мы плыли и плыли, не оглядываясь. Через некоторое время мы стали уставать, а островок, казалось, стоит на месте. Стали оглядываться назад: на оставленном берегу люди были совсем малюсенькими. Что делать? Возвращаться или продолжать заплыв? Ребята забеспокоились, промеривание дна показало, что мелких глубин не попадалось. Мы все же продолжали молча плыть вперед. И вдруг наступила минута настоящего ледянящего душу страха, который сковывал движения, парализовал, волю. Мы волчком завертелись на месте, не зная, куда плыть — вперед или назад?» Кто-то разнюнился: «Все, братцы, хана!.. » — «Мочи больше нет!» — вторил ему другой.

— Молчать! Не скулить, говнюки, а сейчас потоплю, как кутят! — захлебываясь водой, взревел Толька. Это возымело действие, хныкающие приутихли. «Козлик!» — скомандовал Толька, — «Ныряем поочередно, а эти кутята пусть держатся на наших руках и отдыхают». Так мы и сделали. Ныряя и становясь на дно, мы поднимали вверх руки, а наши сотоварищи опирались на них и отдыхали. И вновь плыли к коварному островку. Постепенно наши подныривания становились все короче, воздуху в легких не хватало на длительные задержки под водой. Силы покидали нас. Наступил критический момент, когда все стало безразлично, в ушах звенело, в глазах плыли радужные круги. Но мы все же по инерции продолжали плыть вперед, помогая из последних сил товарищам отдыхать на наших, ставших ватными руках. Приближалась неминуемая, страшная развязка.

В самый последний момент мы увидели рыбачью лодку, пересекавшую наш курс. «Ребята, миленькие, — взмолился Толька, — упирайтесь в наши руки повыше, машите руками, орите во все горло, мы с Колькой выдюжим!» И мы выдюжили! На наше счастье, лодочник, заметив нас и изменив направление, подплыл и втащил нас четверых в лодку в полуобморочном состоянии,

— Эх, вы, шибздики, — сказал прокаленный на солнце казак-лодочник. Потом он добавил, что до острова еще верста с гаком будет. Молча подплыли мы к берегу, кое-как выползли из лодки и поплелись к нашим товарищам, с тревогой поджидавшим нас. По нашим осунувшимся лицам и опустошенным глазам они все поняли, всем было не до шуток и подначек. Молча, тайными дворами и закоулками двинулись [82] мы к дому.

Перед самым училищем один из «героев» подошел к Толику и, дотронувшись до его плеча, смущенно произнес: «Прости, брат-кадет, за минутную слабость и спасибо...» «Иди ты со своими телячьими нежностями!» — ответил наш Гофперран и слегка стукнул товарища кулаком по спине.

Мы стеснялись сентиментов, нам было по 10—12 лет...

6. Короли зеленого поля

С наступлением весеннего тепла, к великому сожалению многих педагогов, вся деятельность многочисленных кружков, соперничавших друг с другом в эрудиции, в знаниях, почти прекращалась. И лишь самые преданные науке интеллектуалы корпели в душных кабинетах, давая робкую надежду своим педагогам, что жизнь науки все же будет продолжена в недалеком осеннем будущем.

Все устремлялись на обширный училищный двор, где бурно разворачивалась спортивная деятельность наших молодых и талантливых капитанов от спорта — Дорошенко и Лыскина, патриархов наших спортивных успехов и славы, Степаняна Арама Аркашевича, Георгия Фатале, Журавлева Юрия Васильевича и Позднякова, пришедших к нам в училище позже. Это были увлеченные люди, настоящие разносторонние спортсмены. Все перечисленные были отменными футболистами на уровне мастеров спорта. Степанян (по кличке Хачатурыч) — борец и гимнаст, Георгий Фатале — гимнаст и великолепный фехтовальщик, Юрий Васильевич Журавлев — кандидат в мастера спорта по гимнастике и хоккеист (красавец-гигант, тяжело раненный на фронте в грудь, в результате чего он лишился легкого). Поздняков — специалист по легкой атлетике, мастер спорта, стратег и тактик бега.

Мы безропотно, даже с удовольствием подчинялись этим молодым, красивым, увлеченным своей профессией людям, их кипучей энергии и деятельности. Под их руководством мы строили свои спортплощадки, обихаживали наш стадион и гаревые дорожки, обустраивали спортзалы. Времени у них было в обрез: надо было заниматься спортивным воспитанием ребят, учить их основам бега, борьбы, гимнастики, бокса и одновременно с этим строить спортивные сооружения, что-бы было где и на чем работать. Вот они и крутились, как [83] белки в колесе, занимаясь одновременно и физподготовкой, и строительством. Они не чурались никакой работы, сами копали ямы, пилили, орудовали слесарным инструментом. Мы постоянно видели их на нашем училищном дворе от подъема и до позднего вечера. По утрам они делали с нами общеучилищную физзарядку, а затем весь день работали на плацу. Обычной формой их одежды были или трусы, или легкое спортивное трико. В таком виде они встречали наши взводы, явившиеся на урок, часто втыкая в землю лопату или лом, принимали рапорт от дежурного по взводу и проводили урок. Крепкие, ладные, загорелые дочерна, они олицетворяли собою молодость, силу, красоту, и мы уважали их за это, старались во всем им подражать и очень часто работали рядом с ними, стараясь не отстать от них в работе.

«Степанян! — слышался иногда с другого конца плаца голос старшого преподавателя физподготовки Анатолия Степановича Лыскина, — Ты куда подевал, едрена вошь, рулетку?» И Степанян, проводивший с нами урок, через весь плац разъяснял, куда он дел эту злосчастную рулетку или подсказывал молодому коллеге Георгию Фатале, как надо спланировать закругление гаревой дорожки.

Запущенный стадион, а вернее, пустырь (на этом место было какое-то строение, потом фундамент и кладка были разобраны, осталась масса строительного хлама и мусора) был очищен нами простым и оригинальным способом и без каких-либо затрат. Утром, после зарядки, все училище выстраивалось на одном конце стадиона в многочисленные шеренги во всю длину стадиона, и Лыскин командовал: «Первая шеренга, вперед! Камни, щебень и весь мусор бросать как можно дальше впереди себя!» Мы шли и бросали перед собою все, что попадалось под руку. Доходили до другого края стадиона, а там наш Хачатурыч командует со стороны в рупор: «Первая шеренги, стой! Направо бегом марш!» — И вся шеренга быстра бежит в сторону. Очередь второй, третьей и т. д. волны. За короткий срок стадион был «вылизан» даже, от мелких камешков. Мы сами возили грунт и рассыпали его по всему полю, а старшие ребята, быстро освоив грейдер, ровняли поле стадиона и гаревые дорожки.

И, конечно же, занимались спортом! После занятий, в послеобеденное время буквально все училище было во дворе, всеобщий спортивный вирус заразил даже самых инертных и [84] ленивых. Быть может, не последнюю роль в этом повальном увлечении спортом сыграл наш коллективизм, желание постоять за честь своего отделения, взвода, роты. К примеру, не хватает в команде игрока, где его взять? Брали непременно со своего же взвода и на ходу учили его играть в футбол, волейбол, прыгать в длину или бросать гранату. В этом важную роль играло мальчишеское самолюбие, желание быть не слабее товарища, не посрамить своей немощью честь своего подразделения. Ведь над слабыми подтрунивали, их не уважали. Подсознательный девиз «быть не хуже других» заставлял многих мальчишек упорно тренировать свое тело физическими упражнениями, а, следовательно, и свою волю, и характер. Конечно, слабаки и у нас были, но их было среди нас немного.

Фаворитом, королем спорта в те времена был у нас конечно же, футбол! Да и у кого он не был в те времена, Его Величеством Футболом во всей необъятной России? Надо памятник поставить британцам за то, что в маленькой Англии умудрились «изобрести» эту удивительную игру! И все же россияне из московского «Динамо» однажды утерли нос славным англичанам на их же территории, победив с общим счетом 19:9!

Вот тогда в нашем Отечестве и произошел колоссальный футбольный взрыв. Все болели футболом, думали, говорили, спорили о футболе. Был футбольный фильм «Центр нападения». Даже личные отношения между влюбленными строились на базе футбола. Легендарные имена футбольных атлантов — Хомича, Радикорского, Бескова, Семичастного и других, защищавших спортивную честь послевоенной Советской страны, всегда помнила и будет помнить благодарная Россия! В каждом населенном пункте России была своя футбольная команда. А мы, суворовцы, рыжие что ли? И у нас была своя сборная, училищная. Да еще какая! Наши мальчишки, смело выходившие на футбольные поединки со взрослыми командами, состязались со всеми семью командами города. Мы даже соперничали на равных с самой сильной командой города — командой политехнического института, не раз побеждая ее.

Вот славные имена наших лучших футболистов первой сборной, которые я помню: Головин Саша — вратарь сборной, [85] Пизунов Володя — нападающий, Лысов Петя — непробиваемый полузащитник, Морозов Саша — защитник, Власов Саша — защитник, разносторонний спортсмен, кроме футбола занимался боксом, спринтом, прыжками в длину и высоту и везде добивался отличных результатов, Егоров Боря — нападающий, кроме отличных футбольных, бойцовских качеств, он еще и природный комик, душа команды.

Если не изменяет мне память, в сборной команде играл и Грачик Андресян (будущий генерал-лейтенант). Помнится, в команде был высокий парень, армянин, с которым Володя Пизунов, знавший армянский язык, как свой русский, переговаривался во время игры, отдавая команды, которые соперники не понимали.

Молодежь в команде дополняли опытные игроки, наши преподаватели физподготовки: маленький, быстрый, кривоногий Степанян, стремительный Георгий Фатале, обладавший ювелирной техникой обводки, степенный Лыскин, мощный бомбардир Журавлев. Все они стоили друг друга и отлично вписывались в футбольную команду. (В свое время; учась в Ленинградской военно-медицинской академии, Коля Шапошников, мой добрый товарищ, неожиданно встретился с Георгием Фатале, который работал в академии на кафедре медицинского контроля физподготовки и спорта. Теперь Николай Иванович Шапошников, подполковник запаса — ведущий терапевт одной из поликлиник города Житомира...).

Наши футболисты были общими любимцами. Где появлялся Боря Егоров, там шум и хохот. Боря умел показать свои актерские способности, любил шутку, был остроумен, очень общителен. За Сашей Головиным вечно ходила толпа мальчишек, глядя на него, как на живого бога, и он, застенчивый от природы, не знал куда деться от нашего внимания. к нему.

Петя Лысов, с мягкой улыбкой, был гордостью, нашего училища, первый в учебе из года в год, первый вице-старшина. Это он был награжден часами с надписью «Советскому народу от короля Англии Георга». Петя был всегда внимателен к нам, пацанам, относился к нам с уважением, не упускал случая поговорить с нами об учебе, спорте, жизни. А если ему было недосуг, ограничивался при встрече подкупающей улыбкой и подмигиванием, мол, как дела, брат-кадет, хороши?.. [86]

Сорок лет спустя, когда я присутствовал на юбилейной встрече в честь основания нашего училища, я видел генерала Лысова Петра Федоровича, но подойти к нему не решился. Да и невозможно было ко всем подойти, нас было очень много. На скромном банкете в честь нашей встречи оркестр заиграл танго, и многие пошли танцевать. Я стоял в стороне и, блаженно улыбаясь, глядел на танцующих, пытаясь по лицам вспомнить своих дорогих собратьев-кадетов. Мне удавалось это с большим трудом, ведь прошло столько времени. Ко мне приблизился немного грузноватый генерал Лысов, почтительно и осторожно ведя свою даму в танце. Наши взгляды встретились, он, видя меня, улыбающегося, понимающе улыбнулся сам и... подмигнул мне знакомым, петиным, привычным «Ну как, брат, дела? Не правда ли, все прекрасно? Ты извини меня, брат, сейчас видишь, недосуг, а то бы мы с тобой погутарили».

Наши спортивные знаменитости никогда не имели никаких льгот и привилегий. Так же, как и все, учились, получая и колы, и пятерки, подчинялись строгому уставному распорядку дня и воинской дисциплине. Даже калории получали, как и все, в училищной столовой из общего котла. А мы, ребятня, отрывали от себя лакомства в виде пончиков и пирожков и относили нашим любимцам, подкармливая их перед ответственной игрой или выступлением. Лишь одной привилегией пользовались наши футболисты и спортсмены — всеобщей любовью и почитанием. Они никогда не задирали носа, были общительны и просты в повседневной жизни.

А как играли наши футболисты! Стремительно, напористо, ошарашивая соперника своей дерзостью, смело шли в атаку на ворота противника и забивали голы. Особенно запомнилась одна из финальных игр на кубок города. Фантазия руководства городским спортом ничего не могла придумать лучшего, как выставить в виде кубка мельхиоровый подстаканник. Даже по тем бедным, послевоенным временам, такой приз вызывал иронические улыбки и зубоскальство. Но дело не в кубке. Борьба команд за победу — вот что вызывало страсти, горячие и бурные споры. В этой борьбе неожиданно выбыла отличная команда политехнического института, наш постоянный и сильный противник. И вот финал, сборная НчСВУ— команда Дома офицеров. На наше удивление, на поле вышли почти все незнакомые нам дяди! Мы-то хорошо [87] знали состав почти всех команд, в том числе и команду Дома офицеров и не сомневались, что наши ребята победят армейцев. Они были слабее нашей сборной, и мы предвкушали победу, полагая, что подстаканник — кубок уже наш, а наши футболисты в этот вечер будут торжественно пить чай из этого «кубка». Но мы жестоко ошиблись. Эти дяди были, чего уж там говорить, сильнее наших ребят. Если наша сборная обладала стремительностью, юношеским энтузиазмом, решимостью во что бы то ни стало забить гол и геройски рвалась к воротам соперника, то армейцы разумно рассчитывали свои силы, тактически были грамотнее, умно локализовали наших наиболее опасных для них игроков, играли на дальних, точных пасах. И часто, гораздо чаще наших игроков, прорывались к воротам Саши Головина. Но наш Санечка творил буквально чудеса, брал такие фантастические мячи, от которых весь стадион ахал и взрывался ликующим свистом, восторженным ревом, а противники удивленно пожимали плечами. Легендарный Хомич, прославленный Яшин гордились бы таким вратарем! Минимум пять верных мячей было бы забито в наши ворота, если бы не Саня Головин!

На последних минутах первого тайма обессиленный Саня пропустил совсем уж легкий мяч. Надо же! Брал такие мячи, а тут... Видимо, нервная энергия небеспредельна, ведь не стальные же канаты у человека, а нервы! Как мы горевали, как переживали вместе с нашими игроками, вместе с нашим героическим Сашуней, сидящим на училищном дворе в перерыве в окружении огромной толпы его братьев-кадетов, искренне сочувствующих его горю. «Какой дурацкий мяч и пропустил!» — почти стонал Головин. Он закрыл лицо мелко дрожащими пальцами и прошептал: «Все, больше не могу, выдохся!» И почти в истерике: «Не могу. Не могу, не могу-у!»

К нему подошел Георгий Фатале, положил свою жилистую руку на плечо и совсем по-нашенски, просто сказал: «Не хандри, Саня, прикроем!» Толпа одобрительно загудела. «Не волнуйся, Саша, сказал всегда вежливый, интеллигентный Анатолий Степанович Лыскин, — мы их к тебе не пропустим». «Костьми лягу»,—горячо воскликнул Боря Егоров, сверкая белками своих бесовских глаз. «Глянь, Сашко, какая сила поддерживает, болеет за нас!» — пробасил Петя Лысов, обведя глазами нашу толпу. Благодарный Саня поднял голову, оглядел нас, вздохнул и улыбнулся.

После первого таима игра приняла напряженный, нервный характер. Взбешенные армейцы усилили натиск на ворота суворовцев. Они были явно возмущены нахальствам мальчишек. Ведь, по сути дела, перед ними были 16 — 18-летние юнцы, но физически прекрасно подготовленные, смелые, дерзкие. Кроме трех-четырех человек со взрослыми прическами «а ля бокс», все остальные стрижены под «нулевку». Но как играют, как решительны и смелы! «Ах, так? Ну, мы им сейчас покажем, не битьем, так катаньем»,— говорилось стилем их игры. И стали «катать» наших ребят, проявляя явную грубость, не раз сбивая их с ног под возмущенные крики и свист болельщиков. Судья, явно подыгрывающий армейцам, вынужден был наказать их одиннадцатиметровым. При единственном прорыве к воротам армейцев нашего Володю Пизунова беспардонно сбили с ног у самых ворот. Гол четко реализовал самый опытный игрок нашей команды Степанян, наш милый Арам Аркашевич, наш Хачатурыч.

Теперь игра переместилась только на сторону ворот суворовцев. Ребята, буквально ложились под ноги армейцев, мешая точным, прицельным ударам, сковывая их действия. И все же они забили второй гол в ворота суворовцев, но... с другой, правой стороны ворот! Мяч проскочил у самой штанги в щель между сеткой и штангой. И судья засчитал этот гол! Весь стадион возмущенно вопил, толпа болельщиков кинулась на поле к судье, доказывая, что гола не было. Штатский, городской люд, студенты, только что болевшие за армейцев, горячо доказывали явную несправедливость судейского решения. А тот, упрямец, стоял на своем! Армеец, «забивший» гол, сам подошел к судье и также подтвердил, что гола не было. Безрезультатно! Так и продолжалась игра со счетом 2:1 в пользу армейцев до конца матча. Наши ребята обессилели до предела. И армейцы также устали, это чувствовалось, но они явно не хотели больше забивать мячей в ворота суворовцев, хотя забить их им не представляло большого труда.

Игра из интереснейшего, захватывающего поединка превратилась в явную комедию. Армейцы «пуляли» мячи специально мимо наших ворот под одобрительный хохот болельщиков. Благородные люди были эти армейцы!

Прозвучал финальный свисток. Судья рысцой подбежал к столу, на котором стоял кубок-подстаканник, схватил его и [89] бросился наутек со стадиона под веселое улюлюканье и лихой свист болельщиков. Судью никто не собирался догонять. Вот такие взрослые футбольные баталии были в нашем городке Новочеркасске.

А в обычные дни были многочисленные мини-баталии на близлежащих пустырях вокруг училища. Почти каждый взвод, особенно мальцы, гоняли кожаную покрышку, набитую тряпьем, в любую свободную минуту, в любую погоду. В нашей роте одним из лучших, непробиваемых вратарей был все тот же... Юра Бирюков, с его обширной головой! Да еще какой вратарь — смелый, цепкий. Он умудрялся брать мячи прямо с ноги нападавшего. Жаль, что в одной из отчаянных футбольных потасовок Юрику сломали два пальца левой руки, а то бы он стал в будущем украшением сборной училищной команды. Юрик долго ходил мрачный, с гипсом на руке, о чем-то думал, размышлял, а когда кости срослись и был снят гипс, он, к удивлению своих товарищей, переключился на музыку и стал посещать класс фортепиано. Вот такие метаморфозы бывают с людьми...

Нельзя думать, что из всех видов спорта у нас был только футбол и только футболом мы жили. Нет и еще раз нет! На наше великое счастье командование училища, отлично понимавшее значение спорта в деле воспитания ребячьего поколения, будущих советских офицеров, всегда приглашало в наше училище спортсменов, своих ли городских, областных или заезжих, случайно оказавшихся в нашем городе для демонстрации своих спортивных достижений. Результаты этой заботы не замедлили сказаться. У нас вскоре появились большие группы любителей тяжелой атлетики. Мальчишкам импонировали красивые, мощные фигуры, стальные бицепсы взрослых спортсменов-штангистов, гиревиков. Для этого не надо спортплощадок, или особого оборудования. Гири-пудовики и двухпудовики можно было без особого труда достать, штанги тоже. А спортивная борьба? Сколько помню себя, мальцы всегда боролись друг с другом и, кряхтя от усердия, старались повалить своего соперника. А уж с семи-девяти годков борьба как форма проявления силы, ловкости приобретает всеобщий характер у всех мальчишек всех континентов, широт и рас. А как соблазнительно ловкой подсечкой или подножкой повалить соперника крупнее, сильнее тебя [90] на удивление своих товарищей!

Что и говорить, борьба — красивый, захватывающий вид спорта, и он нашел своих поклонников в нашем училище. Стоило несколько раз известным в области спортсменам, мастерам спорта по вольной борьбе (одного я запомнил, его фамилия — Дерич) побывать в нашем Суворовском зале, как, по многочисленным просьбам ребят, в училище сразу же были организованы несколько секций борьбы. Эти секции вел, преподаватель физподготовки Степанян, обучавший ребят основам, тактике, всевозможным приемам спортивной борьбы.

«Ну, а бокс? — Не для того, чтобы скулы сворачивать вбок, а для того, чтобы без штыка и пуль обезвредить вражеский патруль!». Этот стихотворный афоризм замечательного пролетарского поэта очень точно определяет значение этого вида спорта для нас, будущих офицеров, воспитателей своих солдат. В секцию бокса, как ни странно, часто шли самые спокойные на вид, флегматичные ребята. Наши боксеры достигали блестящих результатов, они лидировали не только в городских, но даже в областных соревнованиях. Мой товарищ по роте Анатолий Хирьяков неоднократно выигрывал областные соревнования среди юношей, а впоследствии он завоевал кубок Северо-Кавказского Военного округа среди мужчин в своей весовой категории.

7. Девушки со шпагами

С фехтованием вообще творились чудеса! Единственная в городе секция фехтования была организована в нашем училище. Ее возглавлял преподаватель физподготовки Георгий Фатале, блестящий футболист и талантливый фехтовальщик! В секцию поначалу не хотел никто идти, она не пользовалась у нас популярностью. Предпочтение отдавалось штыковому бою. Мы отлично понимали значимость владения штыком в грядущих боях, к которым с младых ногтей готовили нас. Ведь еще Александр Васильевич Суворов частенько говорил своим солдатам: «Пуля дура, а штык молодец!» Поэтому занятия учебным штыковым боем велись не только в секции Георгия Фатале, но и на занятиях физподготовки в старших ротах. Наш Жора отлично владел этим видом боевого искусства. И все же у него был серьезный соперник в этом деле — командир 2-й роты подполковник Остроумов Григорий [91] Евгеньевич — кадет с дореволюционных времен, воспитанник 2-го Московского кадетского корпуса, отличный вояка, награжденный двумя орденами Красного Знамени, орденом Отечественной войны и многими медалями. Мы с большим интересом смотрели их частые поединки на штыках и шпагах. Старый кадет, все еще сильный и стройный, гораздо чаще побеждал своего молодого партнера Георгия Фатале...

Чувствуя, что ему не наскрести в свою секцию фехтования нужного количества спортсменов, хитрый Жора привел в свою секцию несколько длинноногих девчонок-подростков... И потекли толпы юных Дон Жуанов в секцию Фатале! Он никому не отказывал, всех учил сложному и тонкому искусству фехтования, попутно отбирая самых ловких, стремительных ребят в свою основную группу. Отсеивание, конечно же, касалось и девчонок, одни уходили, разочаровавшись в фехтовании или в своих способностях, на смену им приходили другие, самые ловкие. А где у девочки ловкость, там и изящество, грация, а значит, и красота.

Наши хлопцы были, конечно же, внимательны к этим лукавым евиным дочкам, старательно помогали им в овладении шпагой. Вскоре естественная юношеская стеснительность обоих полов прошла, ей на смену пришла спокойная деловитость в работе над овладением сложного фехтовального мастерства. А потом пришли взаимная симпатия, дружба и первая любовь. Это был очень дружный коллектив, после тренировок ребята всей гурьбой провожали своих юных подруг до дома, шли веселой стайкой, беспричинно хохотали, вызывая улыбки одних прохожих, хмурые взгляды других.

Через некоторое время в нашем актовом зале был проведен открытый показ секции фехтования для городской публики. Зал и галерка были переполнены. Ребята и девчонки продемонстрировали свое мастерство, вызывая восхищенный шепот и аплодисменты зрителей. Вдруг из зала раздался провокационный выкрик: «Пусть мальчик с девочкой сразятся!» Зрители поддержали крикуна, им было интересно, кто победит. Напрасно главный судья Фатале уверял присутствующих, что это не положено, не этично и вопреки правилам — зал просил поединка. Ребята, посоветовавшись, выставили разнополую пару. Бой был, конечно же, неинтересным, незрелищным. Парень благородно пропускал уколы юной амазонки. Вдруг юная шпажистка внезапно прекратила бой. Сорвав с головки маску и сверкая карими очами, она. гневно произнесла: [92] «Давай, Сережа, без дураков! Я тебе не кукла! Какой благородный рыцарь нашелся! Бой так бой. Еще посмотрим, кто кого!» Она была прекрасна! Гневом пылали щеки, волнистые крылья волос спадали на плечи. Девчонка надела маску и стала в боевую позицию. Сережа сердито пожал плечами и принял вызов. Это был красивый бой! Смелая девчонка грациозной кошкой налетала на своего «противника», заставляя его пятиться назад. Это был серьезный бой, без игры. Фатале развел в разные стороны разъяренную пару и прекратил бой под восторженный визг слабой половины зала и восхищенные аплодисменты юношей. Мы почитали своих девчонок особенно горячо, искренне и чисто любили гордых, нецелованных недотрог.

... В старину российские парни называли своих девушек любушками, лебедушками, величали их красными девицами. Что же случилось теперь? Однажды я стал свидетелем разговора двух, парней. Один из них сказал другому: «Ну ладно, чао! Пойду. Меня моя телка ждет». Неудивительно, что после этого наши красавицы становятся дикими тигрицами и своей агрессивностью, грубостью отстаивают свое право быть человеком среди нас. Эх, парни России, где же ваша нравственная сила, где ваше благородство?

Древние римляне считали самым ценным капиталом своего государства здоровое тело своих женщин. Нам бы поучиться у современных испано-язычных народов их рыцарскому поклонению женщине. Известно, что у испанцев женщина, родившая семерых детей, все еще величается, как и девушки, сеньориной, что примерно соответствует русским понятиям — молодушка, молодица. Часто бывая на Кубе, я обратил внимание на то, что молодые парни, встречая молодую красивую девушку или женщину (а их на Кубе очень много), что-то им кричали вслед, отчего девицы рдели маковым .цветом и озорно улыбаясь, лукаво поглядывали на кричащих или вступали с ними в веселую полемику. В выкриках кубинских парней часто звучала фраза «мучача бонита». Я грешным делом подумал, что эта фраза означает какое то соленое содержание. Поинтересовался у одного кубинского друга, прекрасно знающего русский язык, как переводится на русский это «мучача бонита»? Он долго думал, а потом сказал: «Это означает красивая девочка».

8. Творчество

Кроме футбола, мы увлекались и другими видами спорта: баскетболом, волейболом даже ручным мячом. Но успехи здесь были скромнее, так как по ним у нас не было опытных наставников.

Как итог наших спортивных достижений в силе и ловкости была сдача норм БГТО и ГТО. БГТО — для мальчишек, ГТО 2-й ступени — для юношей, 1-й ступени для взрослых. Это был серьезный экзамен на проверку нашей ребячьей, юношеской зрелости. Вершиной спортивного отличия был значок «Отличник ГТО». Он давался самым развитым, физически крепким, талантливым спортсменам. Их у нас было не так уж много! Кажется, из первых шести выпусков было всего 12 отличников ГТО; из них я помню Сашу Власова и Володю Толмачова.

К окончанию училища и я заработал право носить значок ГТО 1-й ступени. Мы носили наши спортивные знаки с гордостью, как боевые награды. Мы серьезно готовились к труду и обороне нашей Родины.

В нормы ГТО входили все виды массового спорта: спринтерский бег на 100, 200 метров, бег на 1,3 и 5 км, прыжки в длину и высоту, метание гранат, полоса препятствий, плавание на время и плавание на дальность, с оружием и боеприпасами, с нормой времени, стрельба из м/к винтовки, лыжные гонки. Нормы были едиными для всех, жесткими, высокими по нормативам и без поблажек. Пересдавать их разрешалось через год. Вручались значки и удостоверения на право ношения их, обычно в торжественной обстановке, по большим праздникам. Эти удостоверения приравнивались к паспортам или комсомольским билетам.

На Всесоюзный день физкультурнику на городском стадионе, что был рядом с училищем, устраивался спортивный праздник, в котором принимал участие весь личный состав суворовцев. Под веселую музыку из училища на стадион выбегали сотни мальчишек в трусиках и майках с цветными обручами. Они выполняли красивые упражнения, а затем под барабанную дробь быстро бежали и становились по всей окружности стадиона в одну шеренгу, лицом к зрителям; поднимая свои разноцветные обручи вверх. Стадион как бы огораживался радугой цветных колец. Затем звучал строевой [94] марш, и на стадион выходила большая колонна юношей в летней суворовской форме с учебными карабинами и со штыками. Колонна растекалась по всему стадиону, и старшие ребята делали упражнения, имитируя штыковой бой. В кон- це упражнений все одновременно и дружно производили залп. Это было красиво и эффектно. После этого шли различные соревнования по бегу, прыжкам в длину и высоту, соревнования гиревиков, штангистов. В соревнованиях принимали участие все желающие, а их было много. О, спорт! Ты был не только радостью тела и нашей повседневной жизнью, но и предметом гордости, живого интереса наших педагогов и воспитателей к своим питомцам. Они не давали нам поблажек на спорт, строго взыскивали с нас за леность в учебе и знали о всех наших успехах и неудачах в спорте.

Однажды наша немка, майор Мария Федоровна Французова, зазвала к себе в гости несколько ребят из нашей роты, среди которых был и Толя Штепа, страстный поклонник вольной борьбы, готовый пропагандировать этот вид спорта где угодно и кому угодно. Увлеченно, рассказывая о тактике и приемах вольной борьбы, Толик решил показать один из приемов под названием «суплес». И показал его «геноссе майору» с ее согласия. Это был красивый классический бросок, от которого гостеприимная хозяйка колобком покатилась под стол, за которым сидели чаевничающие гости. Все онемели, а из-под стола раздался веселый хохот нашей немки...

Пусть не сложится у читающих эти строки, впечатление, что все делалось так же легко, как говорится. Тогда наши воспитатели и педагоги жили бы припеваючи, и не седели бы они преждевременно и не пили бы «ведрами» валерьянку, как выразился много лет спустя уважаемый Иван Исаевич Драгин, офицер-воспитатель. Целыми коллективами — отделениями, взводами лазали мы по чердакам, подвалам всех зданий и построек училища, и за короткий срок после переселения досконально изучили все это пыльное, таинственное хозяйство. Там мы организовывали свои штабы, устраивали различные совещания, играли в сыщиков и разбойников, рассказывали страшные истории из жизни преступного мира, а то и просто читали детективы. А в подвалах искали мифические клады-кувшины с золотом, драгоценности или оружие. Кладов не попадалось, а вот оружия было в избытке — поржавевшие штыки, палаши, противогазы и даже шарики [95] шрапнели из разряженных трофейных мин. Этими шариками мы играли как в кегли, ставя по нескольку штук от участника, и пускали по половице ударный шарик. Кто сбивал, тот и забирал «кон». У некоторых удачников этой игры карманы так оттягивали штаны, что не выдерживали поясные ремни, рвались пуговицы. Пришлось офицерам срочно провести ревизию наших карманов, дабы избавить нас от ненужной тяжести. Конечно, это вызывало сильное недовольство суворовцев и тревогу наших воспитателей. Страшно даже подумать, что могло случиться, если бы мы в своих подвалах «откопали» неразряженную трофейную мину со шрапнелью.

Впрочем чердачно-подвальная эпопея постепенно проходила, мы взрослели, и находили себе более серьезные занятия.

...Ребята старших рот, особенно 1-й и 2-й, были нашими шефами: Конечно же, это была несомненно планомерная работа педколлектива училища и комсомолии старших рот. Но это было сделано так тонко и незаорганизованно, что мы об этом и не знали. Мы были частыми гостями у ребят старших классов. Они были приветливыми с нами. Вход в их классы был для нас всегда свободен. Если шеф был чем-то занят своим, мы ему не надоедали, а обращались со своими просьбами и вопросами к другому парню, и он, как правило, уделял нам свое внимание. Лично у меня в этот период было много шефов. Так Жора Спичак из второй роты, известный наш доморощенный радиолюбитель, отложив на время свои дела, сделал мне миниатюрный детекторный радиоприемник...

…Георгий Степанович! Мой дорогой капитан 1-го ранга, шеф моего детства! Узнал от ребят из Ленинграда, что ты жив и здоров, до сих пор занимаешься своим любимым делом, начатым еще в юности, и имеешь большие успехи и известность среди коротковолновиков мира. Так. уж сложилась моя судьба, что мне, как и тебе, пришлось бороздить долгие годы моря и океаны нашей планеты. Мы много раз встречали советские военные корабли среди необъятных морских просторов и в знак приветствия приспускали наши корабельные флаги.. Может быть, на одном из встреченных нами военных судов и ты нес свою вахту? Салют тебе, мой капитан, крепкого тебе здоровья и семь футов под килем!

Суворовец Ваня Шамшура, лучший училищный художник, не раз рисовал в моем альбоме воздушные бои советской [96] авиации с фашистами, его рисунки украшали не только мой альбом.

Саша Длугопольский (из 2-й роты), гуляя со мной по двору, рассказывал о макро- и микромире, и я, раскрыв рот от удивления, слушал его. Слова «молекула», «атом» я впервые услышал именно от Саши Длугопольского.

Гена Кирсанов, один из поэтов-суворовцев и мне читал свои стихи, очевидно, пробуя их на моем впечатлении?

Юра Захаров из 3-й роты, лучший пианист, следил за моими музыкальными занятиями и настойчиво внушал мне полезность гамм. Порою так не хотелось их играть, и, садясь за фортепиано, я сразу же приступал к отшлифовке разучиваемых произведений. А Юра прерывал меня и сердито говорил: «Салажонок, играй гаммы!». Это он мне открыл великого чародея норвежца Эдварда Грига. Юра замечательно исполнял «Музыкальный момент» Грига, «Лунный вальс» Дунаевского, «Цыганскую венгерку» Цфасмана и особенно — «Сентиментальный вальс» Чайковского. Мы учились у этого одаренного юноши настойчивости, с какой он совершенствовал, оттачивал свою музыкальную технику.

Частенько и сами шефы заглядывали в наши классы, помогали решать нам мудреные алгебраические задачки, интересовались, что мы читаем, и подсказывали нам, что нужно читать, строго и, самое главное, справедливо разбирали наши конфликты. Шефство старших ребят над младшими не было показухой, для галочки в протоколе комсомольского собрания. Шефы были в курсе всех наших событий, ребячьих проказ и даже тайн. То, чего не знали наши воспитатели, знали шефы. Нас часто обижали некоторые старшины, куражились над нами, а то и поколачивали за наши проказы. Жаловаться начальству считалось у нас дурным тоном, а шефам мы рассказывали все. Однажды они серьезно поговорили с одним из обидчиков. Разговор «по душам» не возымел действия, тогда ребята устроили ему «темную». Начальство строго наказало некоторых из наших шефов, но и старшина получил свое — его уволили с работы. Кураж и грубость с ребятней со стороны старшин прекратились....

Когда в 1945 году был сделан второй набор в наше училище, уже мы взялись за шефство над новичками, вводили их в курс нашей повседневной жизни, наших порядков и обычаев. Во втором наборе было 25 советских мальчишек и 25 [97] югославов. Так наша самая младшая рота, к тому времени ставшая называться шестой, пополнилась третьим взводом.

А какие славные мальчишки влились в нашу семью! Анатолий Стулов и Виктор Мануйлов — их называли «золотыми головами» третьего взвода! Круглые отличники из года в год, они соперничали с нашими «аборигенами», отличниками учебы Колей Шапошниковым, Толей Бородаенко, Юрой Бирюковым.

Запомнилось сочинение на вольную тему, написанное в восьмом классе Толей Стуловым и зачитанное нам на уроке литературы. Оно было о наших недостатках, которые он бесстрастно и честно называл, — о нарушении дисциплины и нечестных поступках некоторых из нас. И называл пофамильно, не боясь суда и гнева товарищей. А ведь ему, хрупкого телосложения, могли запросто накостылять его же друзья и товарищи по взводу! Но ни одна рука не поднялась на автора, очевидно, подкупало мужество этого сочинителя на вольную тему.

А Вася Сердюк из этого взвода, силач и богатырь, отличный боец-разрядник! А Валя Коваленко 2-й, один из лучших гимнастов училища!

Двадцать пять мальчишек из Югославии, принятых в наше СВУ во втором наборе, было большим событием для нас. Сербы, хорваты, черногорцы, албанцы и даже турки вошли в наш многонациональный суворовский коллектив, ставший интернациональным. Все их фамилии странным для нас образом оканчивались на «ич»: Баранкович, Попович, Миленкович, Вукашинович, Душанкович, Чупич, Стричавич и др. И лишь фамилия Клиновского выделялась среди «ичей». Мы сразу же окружили их своим вниманием, может быть, чересчур назойливым, ибо нас, советских, было много, а их мало, мы были у себя дома, а они на чужбине. На одного югославского пацана — около дюжины шефов! Уж больно хотелось каждому из нас внести и свою лепту в дело воспитания этих ребят, чтобы им не было тоскливо в пока еще чужой, хотя и дружественной, стране.

Поначалу я не принимал участия в шефстве над суворовцами-югославами, слишком нас, шефов, было много, полагал я. Однажды под вечер, пробегая полутемным коридором бытового корпуса, я увидел русоволосого мальчика лет семи-восьми, сиротливо стоявшего у окна. Я подошел к нему и [98] спросил: «Ты что здесь делаешь, мальчик, почему один, почему не играешь с другими?» В ответ—молчание. Мальчик-югослав — поднял на меня глаза, в которых отразилась такая тоска, что мне стало не по себе. С этого дня я всегда находил время пообщаться с Любишей Стричавичем. Так звали маленького хорвата. Друзья называли его «Срика-брика». Полагаю, что это было ласковое и шутливо обращение. Любиша был застенчив и молчалив. По его постепенно оттаивающим глазам я понял, что наше знакомство мальчику не в тягость. На первых порах он «разговаривал» со мною только глазами. Они говорили лучше всяких слов и я научился понимать его. Я, как мог, рассказывал ему о нашей стране, о наших обычаях. Гуляя с ним по нашему саду, называл породы деревьев и растений и упрямо заставлял молчуна повторять за мною русские названия этих растений. Занимал ему место рядом со мною в кинозале, мы садились рядом, и я, как мог, объяснял ему содержание фильма. Приносил детские книжки, и мы читали их вслух.

Мало-помалу мой Любиша повеселел, стал более разговорчив и общителен с окружающими, стал принимать участие в играх своих советских сверстников, у него появились собственные увлечения и интересы, друзья. Я понял, что моя скромная миссия шефа исчерпана, остальное дополнит наша кипучая жизнь, дружный коллектив товарищей, воспитателей и педагогов. Чтобы не быть уж больно навязчивым, я постепенно отошел от него, но связи и дружбы с ним не терял до самого своего выпуска.

Надо сказать, что ребята-югославы быстро втянулись в нашу жизнь, освоили русский язык и через полтора-два года их было почти не отличить от остальной массы суворовцев. Но это «почти» все же было заметным. Между собою они разговаривали на своем языке, были более дружны и сплочены. Были великолепные спортсмены! Среди них были и футболисты, легкоатлеты, борцы, гимнасты и боксеры. Они достойно защищали спортивную честь нашего училища на городских соревнованиях и в области. Мой бывший подшефный Любиша Стричавич, этот тихоня и молчун, через несколько лет стал быстрым, шустрым малым, лучшим нападающим сборной футбольной команды училища. А когда начались всесоюзные спартакиады суворовских и нахимовских училищ, югославы-суворовцы и там показали себя с самой лучшей стороны...

9. Еще каникулы

1946 и 1947 годы запомнились мне настоящими летними каникулами, которых мы ждали с нетерпением. За год надоедало все — форма, жесткий регламент распорядка дня и дисциплины. Хотелось окунуться в другую, вольную жизнь наших гражданских сверстников, своих семей. Не будь этой отдушины, обрыдли бы для многих из нас и стены родного училища, и красивая суворовская форма, и сытое питание. Зато после каникул мы охотно возвращались в наш суворовский дом.

Большую часть каникул я проводил у милой моей бабушки Оли на старинном казачьем хуторе Каюковка близ станции Тарасовка. Неширокая извилистая речка с ее жирными окунями и раками была в общем пользовании. У каждого хуторянина был свой сад, большой участок огорода, называемый «левадой», своя живность: корова, свинья, овцы, куры, утки, гуси, индюшки. Каждая левада огораживалась оградой из местного белого камня-известняка, чтобы в леваду не забредала скотина. Двор и хозяйственные постройки назывались «базом», дом — «куренем».

В хуторе сплошные фруктовые сады. Главным занятием моих предков испокон веков был хлебушко, к которому они всегда относились как к святыне, истово и серьезно. А сады— для забавы и украшения земли. Помню, еще до войны у многих наших хуторян были странные деревья, называемые «прищепами», на которых одновременно росли и яблоки, и груши и плоды одного дерева, но разной формы, величины, окраски и даже вкуса! Деревья были уже немолоды, достигали больших размеров. Еще до великого Мичурина, полагаю, мои предки скрещивали различные виды деревьев, своим умом и пытливостью неторопливо отбирали самые зимостойкие, самые урожайные и вкусные сорта плодов.

В Каюковку я приезжал на летние каникулы почти постоянно. Встречи с друзьями и братьями были сердечны, мне были рады, меня ждали. Я всецело отдавался в распоряжение своих сверстников, с удовольствием окунался в стихию хуторской жизни юных казачат с их играми, забавами, дерзкими приключениями. Я у них пользовался огромным авторитетом военного человека. Моя бабушка Оля, подметив, как меня порою «заносит» от гордости за свою персону, строго поджимала губы и поучала: «Не гляди, унучик, на людей с [100] кручи, а гляди с говенной кучи!» — Эти слова моей суровой, но справедливой бабки всякий раз охлаждали меня.

На каникулах собирался сложившийся еще с довоенных времен триумвират: Жора Ковалев, мой троюродный брат, Федя Грошев, сосед, и я. К нам часто присоединялся братушка Саня Андриянов — мой двоюродный брат из соседней Баклановки, и Петя Ковалев из Атаманской. С утра мы трудились на своих огородах, а часть дня мы пропадали на речке, удили рыбу, ловили раков или стреляли из лука на дальность и меткость. Знойную жару переживали где-нибудь в тенистых кустах бузины, обсуждая хуторские новости, строили планы набегов в какой-нибудь сад или огород «взять на анализ» то, что росло в изобилии. Просить лакомые плоды не полагалось.

В станицах и хуторах Тихого Дона очень не любили попрошаек, почитали самостоятельность, независимость и трудолюбие каждого. Гордые казаки и казачки редко когда обращались за помощью к соседям, предпочитая лучше терпеть нужду, чем идти на поклон к другому. Но попросить у соседей уголек на растопку, закваски, чтобы испечь хлеба, щепотку соли или еще чего по мелочи никогда не считалось зазорным. Странников же казачий люд привечал, давал им угол для ночлега или на несколько дней отдыха, кормил и снаряжал с богом в дорогу. А клянчащих молодых бесцеремонно выпроваживали вон с база. Им не было веры. Но в годы всенародной военной беды, когда в хуторах и станицах оставались лишь дети малые, женщины-солдатки да немощные старики, хуторяне и станичники принимали у себя многочисленные потоки беженцев, кормили и поили их, устраивали на постой, а то и на долгое житье до лучших времен.

...Так вот, воровать яблоки, груши и овощи с чужих садов и огородов не считалось большим грехом у казачат и даже парубков Тихого Дона. Это действо деликатно, как я уже говорил, называлось «взять на анализ». В наших хуторах-садах под щедрым южным солнцем каждый год в изобилии что-нибудь произрастало и созревало: от яблок до винограда и персиков. Все это возами продавалось на местных рынках, сушилось, вялилось, солилось или замачивалось впрок на зиму. Рынки ломились от изобилия плодов земных и были весьма дешевы, обычной мерой при продаже были цыбарка (ведро), кощелка (корзина) или мешок. Девать эту дешевую, [101] скоропортящуюся продукцию было некуда, все оставшееся, хуторяне скармливали скоту, и все же львиная доля опадала и догнивала на земле.

Казачата испокон века тренировали свою ловкость, смелость и хитрость на чужих садах и грядках; парубки, подрастая, тоже занимались «анализом», но уже гораздо реже, угощая своих белозубых, чернооких любушек добытыми плодами.

Часто наблюдалось и такое: один хуторянин щедро угощал такого же хуторянина, но с другого конца хутора плодами, «взятыми на анализ» из его же сада. А тот, хитро улыбаясь, доставал из-за пазухи и угощал в ответ приятеля его яблоками. И оба, разгадав взаимные хитрости, довольно хохотали. Нельзя сказать, чтобы эти негативные явления проявлялись в наших хуторах столь уж часто, но нельзя сказать, чтобы и редко.

Жил на конце нашей Каюковки одинокий, нелюдимый старик по имени Прон. Был он в летах, но еще могуч, красивая борода до пояса, длинные волосы, густые кустистые брови. Некогда занимался хлебопашеством, слыл «справным» хозяином, но детей не имел. А когда преставилась старуха, Прон и вовсе занедужил. В колхозе не работал, выращивал свои овощи, рассаду, снабжал всю округу отменным самосадом — этим и жил. С соседями ладил, а с местным сельским начальством у него никак не складывались мирные отношения. Вечно донимал дед Прон местную власть своими тяжбами, претензиями, которые вечно разбирались и ничем не кончались.

А был у него еще небольшой сад, а в саду!! Сочные яблоки, груши необыкновенного аромата, сливы, абрикосы, различных сортов виноград. И все отменного качества, самого лучшего вкуса. Особенно славились проновские яблоки- фунтовки огромной величины, нежного тонкого аромата и вкуса. Они год могли лежать в горнице на окне и ничего им не делалось. Редко кто даже из взрослых удостаивался угощения проновскими фунтовками. Все же одному лихому парубку из Атаманской, науськанному его зазнобой, чудом удалось как-то добыть у деда Прона пару фунтовок для своей любушки. Но это стоило ему штанов, разодранных проновским кобелем вместе с телом. Больше охотников «взять анализ» у деда Прона не находилось.

Как-то, накупавшись и лежа на берегу речки, братушка [102] Жора Ковалев мечтательно заметил!

— Эх, попробовать бы проновских фунтовок, робя, вот было бы здорово!

— Да-а, — протянул Федя Грошев, — его кобель тебя так опробует, задницы не соберешь! Ведь знаешь, что случилось с хлопцем из Атаманской? К чему рот разевать зря все равно ничего не получится!

— А что, если все-таки попробовать? — нерешительно предложил я.

— Одна попробовала, да… — хлопцы засмеялись.

— Но можно как-то отвлечь деда... — не унимался я. Нет, кобель не даст подойти к яблоне... — подумал я.

Федя, вдруг привстал, лицо его просветлело: — Робя! Кобеля можно запутать вокруг яблони, а чтобы он не распутался, приставим дедову тяжелую тачку к яблоне, и все будет отлично, фунтовки наши!

Мы хорошо знали дедов баз, что где находится. Яблоня была метрах в восьми-десяти от куреня и вокруг, поблизости, не было деревьев. А отвлечь старика было проще пареной репы: распустить по хутору слух о там, что его, якобы, вызывают в сельсовет по важному делу — и он, как правопослушный, отлучится на часок. В случае провала операции весь грех я брал на себя — все равно послезавтра уезжать домой в Каменск, а там меня дед Прон не достанет. Мы и побежали к сельсовету. Через третьих лиц пустили нашу «утку», а сами в укромном месте, неподалеку от дедова куреня, стали ждать результатов.

На другой день, спозаранку, мы были на своем секретном посту, видели, как дед ходил по базу, затем перевязал своего кобеля из дальнего конца сада под заветную яблоню и ходко зашагал в сторону сельсовета. Мы взялись за дело. Брызжущий от злобы слюною, рычащий лютый пес был мною запутан вокруг ствола яблони. Жора с Федей подкатили дедову тачку к дереву и поставили ее так, что пес не мог вылезти и распутаться.

Уже к полудню хуторское «сарафанное радио» оповестило население о сенсационной новости: у деда Прона «взяли анализ»! А к вечеру мои соратники уже получали каждый свою заслуженную мзду; кто в виде уздечки или налыгача, а то и крепких, увесистых шлепков материнских ладоней. Моя бабуля Оля, узнав подробности этого коварного [103] дела, гневно набросилась на меня, но не била (она никогда не трогала меня даже пальцем), а просто никуда не выпускала меня из куреня до самой ночи…

Рано утром следующего дня она провожала меня к поезду, до околицы. Мы никак не могли миновать усадьбы деда Прона. Старик уже поджидал нас у своего куреня. Он властно подозвал нас с бабушкой к себе. Мы подошли. Я опасливо стал в стороне. Бабушка, прикрывая меня, как квочка своего цыпленка, молча поклонилась, покрыв себя крестом. Я, убежденный атеист еще с первого класса СВУ, мысленно, на всякий случай, попросил защиты у господа бога!

Дед Прон молча подошел ко мне.

— Здравия желаю, дедушка Прон! — смело произнес я дрожащим голосом и приложил руку к головному убору.

— Здорово, здорово, супостат! — миролюбиво произнес грозный дед и вдруг разразился тонким, сиплым хохотом.

Моя бабуля угодливо ухмыльнулась. Отсмеявшись, дед обратился к бабуле: «Гарный будет казак, а, Ольга?». Я смущенно стоял перед ним, скромно потупив очи.

Прон обратился ко мне: «Ну-кось, подь сюды, ко мне, на баз». Мы с бабкой зашли к нему во двор. Свирепый Пронов кобель, очевидно, хорошо вздрюченный хозяином за свою собачью провинность, лежал около куреня, виновато опустив голову на лапы и поджав хвост. Дед вошел в курень и вскоре вернулся с большущей кошелкой, полной злосчастных фунтовок!

— Возьми и тарабань домой, — сказал дед, — да благодари свою маманю Марию, я ее хорошо помню. Поклон ей от Прона Ильича. Бери, бери, за пазухой столько не унесешь. — И ехидно добавил — Узнаешь, почем стоят енти фунтовки! Бабушка понимающе улыбнулась.

Я не обратил внимания на последнюю фразу деда, поблагодарил его и, пожелав старикам здоровья, двинулся к степному полустанку. Прошагав под поднимающимся все выше солнцем четыре километра до поезда, надорвал здоровенной кошелкой себе руки, весь в мыле, и только тогда понял ехидный смысл последних слов деда Прона. Так вот почем фунт лиха! Так своеобразно наказал меня старый казак.

К началу 1948 года из писем мамы и родственников, полных тревожных намеков, я понял, что дела в нашем хуторе [104] идут все хуже и хуже, что идут поборы с каждой курицы, с каждого дерева. Приехав в Каюковку летом, я не узнал хутора-сада. Почти все деревья были вырублены, молодежь правдами и неправдами покидала родимые места, не было слышно голосистого пения девчат по вечерам. Две предыдущие засухи, давшие большой недород зерновых, довершил развал некогда процветавшего района, где жили мои предки, смелые, лихие ратоборцы на поле брани, славные работяги земли донской.

Жизнь властно и неумолимо вторгалась за наши суворовские стены, и вернулись мы с этих каникул не такими восторженными и веселыми, как прежде. Наши педагоги и воспитатели отлично понимали наше состояние, сотни наших «отчего» и «почему?» и учили нас смотреть на эту суровую, жестокую и все же прекрасную жизнь правдиво, как могли…