Ночью...

Побывал я на Халхин-Голе, на польском фронте, а тут война — с Финляндией. Стал я просить командование отправить меня добровольцем. Мою просьбу удовлетворили. Попал я в 1-й батальон.

Начальник штаба полка тов. Москвин вызывает меня и спрашивает:

— Вы кем были?

— Был, — отвечаю, — и командиром отделения и командиром взвода.

— Ну, куда пойдете?

— Куда, — говорю, — потяжелее, туда и пойду.

— Пойдете вы в разведку!

— Есть пойти в разведку!

Разведывательной группой командовал старший лейтенант Березин. Он был опытным разведчиком и лично подбирал людей в свою группу. Собрал он нас и стал нам рассказывать, в чем заключается работа разведчика. Я сразу почувствовал, что тов. Березин любит свою опасную работу и старается нам внушить эту любовь. Когда он говорил о разведке, то не только нас увлек своим рассказом, но и сам увлекся. Глаза горят. Волнуется... Говорит со всеми, а смотрит на меня:

— Чтобы быть хорошим разведчиком, помимо личного героизма, бесстрашия и отваги, надо обладать железными нервами, волей, находчивостью, умело ориентироваться в любой обстановке. Надо иметь хорошую память, быть физически выносливым, знать компас, хорошо владеть всеми видами оружия. А самое главное — быть верным и преданным сыном Родины, не щадить своей жизни для ее блага!

Потом вдруг обращается ко мне:

— Правильно я говорю?

— Очень даже правильно, товарищ старший лейтенант. — Пойдете моим помощником? — снова говорит он мне. Вначале я не понял. То ли он спрашивает меня, то ли приказывает. [201]

— Я никогда в разведке не работал, товарищ старший лейтенант. Боюсь не справиться...

— Дело за вами! Захотите — научитесь. Вот сегодня ночью в разведку пойдем... Присматривайтесь, учитесь! Наша работа опасная и нужная. Понятно? Собирайтесь! В 23 часа выступаем. — Командир дружески посмотрел на меня и ушел...

Темной ночью мы отправились в разведку, и эту ночь я буду помнить всю жизнь.

Снег отливал синевой и хрустел под ногами. Мы шли гуськом. Впереди старший лейтенант Березин. Наши белые халаты сливались со снегом. Шли молча, настороженно. Я иду последним. Стараюсь не терять из виду впереди идущего и одновременно вглядываюсь в темноту, хочу первым заприметить врага.

На опушке молодого леса Березин дал нам знак залечь и тихо прошептал:

— Там, левее, проволочные заграждения. Нужно перерезать проволоку. Сделайте проходы для наступления пехоты. Еще требуется разведать огневые точки противника и нанести их на карте. Понятно?

— Понятно, товарищ старший лейтенант, — ответил старший дозора.

Березин отобрал трех разведчиков и под командой старшего направил их выполнять задание. Они взяли с собой ножницы и исчезли в темноте.

Лежу я на снегу и провожаю взглядом товарищей. За себя не волнуюсь: немало мне пришлось пережить на Халхин-Голе. А вот за ребят, за этих четырех, с которыми познакомился только сегодня и которые стали мне близкими и родными. Очень волнуюсь, хоть и стараюсь скрыть свое волнение, потому что вижу, как командир за мной наблюдает. Прислушиваюсь. В лесу тишина такая, что в ушах от нее звенит...

Вдруг слышу выстрел... другой... третий... Заработал автомат, как будто град бьет по железной крыше.

— Обнаружили! — шепчет Березин. Стрельба смолкла так же неожиданно, как и началась.

Напряженно ждем. Прислушиваемся к каждому шороху. До боли в глазах всматриваемся в ночной мрак...

Внезапно около меня раздался шелест ветвей, шуршание снега и легкий стон. Я сначала растерялся. Дергаю за халат Березина, а он тоже услышал и делает нам знак «приготовиться». Вынули мы наганы и приникли к самому снегу.

— Свои! — шепчет Березин и поднимается, встречая разведчиков, которые несли на халате раненого бойца.

У меня от сердца отлегло, когда увидел своих товарищей.

— Товарищ старший лейтенант, задание не выполнено. У самой проволоки нас обнаружил финский секрет. Обстреляны. Ранен один боец. [202]

— Куда ранен? — спрашивает Березин старшего разведчика.

— В плечо.

— Перевязку наложили?

— Да! Только намокла она от крови.

— Двоим отнести раненого на медицинский пункт, — приказывает Березин.

— Есть отнести раненого, — повторяет приказание старший разведчик и вместе с другим бойцом уносит раненого.

Снова ждем. А нет ничего хуже, как ждать ночью в разведке. Березин снова отбирает троих, дает им ножницы и посылает перерезать проволоку. Они уходят. Лежу я рядом с командиром и вижу, как он волнуется, а от нас хочет скрыть свое беспокойство. Мне было обидно, что бойцы не сумели выполнить приказание старшего лейтенанта. Сам бы пошел, да боюсь просить разрешения, не пустит...

По лесу прокатился металлический звон, и сейчас же, как и раньше, застрекотал автомат.

— Опять обнаружили, — зло шепчет Березин, — не спят, черти! Теперь нам надо уходить отсюда. На этом участке ничего не выйдет.

Скоро вернулись и бойцы, высланные вперед. Березин обрадовался, что они пришли без потерь.

— Мороз сильный, товарищ старший лейтенант. Проволока под ножницами так и звенит. Финны по звону и бьют. Насилу ушли...

— Товарищ, старший лейтенант, разрешите, пойду я, — обращаюсь с просьбой к командиру.

— А перережете? — пытливо спрашивает меня Березин.

— Конечно! Иначе я и не вернусь! — отвечаю я уверенно.

— А вы знаете задачу? Знаете? Ну, хорошо, идите. Только поосторожней. Они теперь начеку! Вдвоем пойдете.

— Есть идти вдвоем, товарищ старший лейтенант.

Взял я ножницы и пополз вперед. Вслед за мной направился и боец, один из только что возвратившихся красноармейцев, выделенный командиром мне в помощь.

Недолго ползли мы по лесу, а я уже здорово устал с непривычки. Надо пробираться без шума, чтобы самого себя не слышать, а тут все кругом мешает; и холод, и винтовка, и ветки, что на дороге лежат.

Добрался я до опушки, вижу небольшую высотку. Вокруг нее густой кустарник. Туда нужно пробираться через заснеженную лужайку, а она открыта со всех сторон.

Я приподнялся, маскируясь ветками, осмотрел местность, а потом подполз к бойцу и шепчу ему на ухо:

— Будем опушкой до проволоки добираться. Лужайка на верное пристреляна финнами. Сколько там проволоки? [203]

— Семь колов, — отвечает мне боец.

Думал я, думал, и пришла мысль обмануть белофиннов. Да только за товарища своего боялся — выдержит ли он? Решил его испытать. Подвинулся к нему еще ближе, обнял его и дружески спрашиваю:

— Женат?

Красноармеец смотрит на меня удивленно и отвечает:

— Нет.

— Родные есть?

— Отец, мать, сестра в школу ходит, брат в армии политруком, — шепчет он мне в ответ, но чувствую, что парень озадачен моими вопросами.

— Комсомолец?

— Да! С 1936 года.

— А ты парень рисковый? — спрашиваю его.

— Что? — переспросил он.

А я решил ему план мой выложить и в упор говорю:

— Не трус ты?

— Я в Красной Армии служу! Понятно? — обиженно шепчет он. — В разведке говорить не полагается. Что ты ко мне пристал с расспросами? Если за старшего назначен, приказывай...

Вижу, — парень обижен и раздражен, но делаю вид, что ничего не замечаю.

— Вот это правильно, — говорю ему, — ты возьмешь немного вправо. Окопайся поглубже и бей лопатой по проволоке, что есть силы, делай вид, что режешь ее. Финны по тебе огонь откроют, ты пережди, а потом снова бей. Пусть они думают, что это ты режешь проволоку. Понял?

— Понял! А ты, я вижу, со смекалкой, — шепчет он мне. Ну думаю, дошло до парня, понял он мою хитрость.

— Давай, двигай, — говорит он мне.

Поползли мы по опушке до проволоки. Оставил я его чуть правее, а сам дальше пополз к самым кольям. Забрался под проволоку, взял в обе руки ножницы и стал приспосабливаться, как удобнее резать. Сообразил, что если лечь на спину и резать вытянутыми руками, то это всего безопаснее: и для финнов мишенью не будешь и проволока колючками не издерет. Только для этого надо большую физическую силу иметь, а я этим похвастаться не мог, особенно после ранения на Халхин-Голе.

Все же решился испробовать. Лег на спину, вооружился ножницами и жду сигнала.

Проволока, скованная морозом, как струна, зазвенела от сильных ударов моего помощника, и тут я начал действовать. Сразу же перекусил ножницами проволоку. Она, свертываясь клубком, как змея, заныла на все лады, оглашая скрежетом и [204] звоном воздух. Тут же застрекотал автомат. Его поддержали пулеметы. Но финны били только в направлении, где был мой товарищ, ибо моей работы они не замечали. Как только мой помощник смолкал, стрельба прекращалась, но чуть он снова начинал бить по проволоке, они открывали огонь. Я же терпеливо продолжал резать проволоку, продвигаясь на спине все дальше и дальше, перегрызая острыми ножницами, как зубами, колючую изгородь. Наконец, сделал два прохода.

Выполнив первую часть задания, я решил пойти дальше в разведку и выявить огневые точки противника. Но раньше я решил захватить с собой бойца, который продолжал дубасить по проволоке, не зная, что я уже кончил свое дело. К тому же он каждую секунду рисковал жизнью.

В момент, когда финны прекратили огонь, я дополз до него и крепко пожал ему руку.

— Спасибо, браток! Молодец! — шепчу ему. — Если бы не ты, вовек бы эту проклятую проволоку не перегрызть. Они ее тут столько намотали, что у меня руки отнялись, пока ее резал.

Боец был очень доволен моей похвалой.

— А теперь пойдем в разведку. Дорожку сделали, легко будет идти, — сказал я ему и пополз к проходу, который только что был прорезан.

Финны, уверенные, что уничтожили нас, прекратили огонь. Мы ползли по снегу, перекатываясь с боку на бок. О нас можно было подумать, что это ветер поднимает снег и метет его перед собой.

Только переползли через проход, как мой товарищ зацепил винтовкой конец срезанной проволоки; она издала легкий звон.

Финны сразу обнаружили нас и открыли огонь трассирующими пулями.

Я увидел, как пуля попала в моего товарища. «Убили!» — решил я и вмиг зарылся в снег. Вдруг услыхал шорох. Обернулся, вижу мой «убитый» ползет ко мне.

— Ранили? — тихо спрашиваю его.

— Нет! Только шинель испортили! Прожгли, сволочи!

— Тише, — предупредил я его и пополз к небольшому бугру, который заметно выделялся на снежной целине. Чуть подползли туда, боец тащит меня за халат и головой показывает в сторону. Метрах в десяти от нас пристроился финн с автоматом.

Мой товарищ вынул гранату. Я его поймал за руку, удержал.

— Нельзя, — шепнул ему. — Обнаружим себя, сведений не принесем, а уничтожить его всегда успеем.

Боец подчинился, но шепот мой выдал нас. Финн повернул автомат и открыл огонь по бугру, за которым мы прятались. [205]

Лежим без движения. Только бугорок нас и спасает, а финн строчит из автомата, не жалея патронов.

Вдруг я почувствовал удар в плечо.

«Ранили», — подумал я, но сильной боли не почувствовал и продолжал лежать, как мертвый. Вот тут-то до меня дошли слова Березина о том, что много выдержки нужно разведчику. Только у моего товарища по молодости лет ее мало было. Несмотря на стрельбу финна, он вдруг пополз от меня влево, и вскоре я увидел только его ноги.

«Что с ним? — думаю. — Ранен или пополз в яму? Надо его выручать, если ранен».

А финны, как назло, ведут такой огонь, что я сдвинуться с места не могу.

Мой товарищ пролез в канаву и пополз по ней, решив прорваться за проволоку к своим. Но увидел, что по канаве к нему навстречу ползут финны, чтобы окружить нас и взять живьем. Он пополз обратно и предупредил меня.

— Мы, кажется, попадаем в плен! — шепчет он мне и рассказывает, что увидел в канаве.

— Не может быть!

— А вот смотри!

Он показал на ползущих по канаве финнов и тут же застонал. Я повернулся к нему, спрашиваю:

— Тяжело?

— Тяжело, — шепчет он со стоном, держась за бок.

— Можешь отползти назад?

— Попробую, — отвечает и ползет вниз.

— Старайся, браток, старайся отползти, а я их тем временем задержу, — обнадеживаю я своего товарища, хотя понимаю, что дело почти табак.

Вынул гранату и лежу. Подпустил финнов поближе и бросил в самую гущу...

А финн-автоматчик заметил моего товарища и открыл по нему огонь. Я в автоматчика вторую гранату, — от него только мокрое место осталось. Отползаю назад. Финны рычат, на меня скопом лезут. Я в них гранату... они отступают. Ползу назад, а мысли — о товарище.

Отполз он до середины проволоки или нет?

— Потерпи, браток, сейчас помогу, — шепчу ему, как будто он может меня услышать.

Вдруг у меня потемнело в глазах.

«Ослеп, что ли? — думаю. — Почему же глазам не больно?»

«Каска», — догадываюсь я. Она надвинулась мне на глаза, и я ничего не вижу. Поднимаю, а она снова на глаза лезет, сдвинуть совсем не могу, ремешком под халатом у подбородка стянута. Приподняться нельзя — убьют, а проход никак не найдешь. И ползаю я у проволоки, как слепой щенок, пока [206] проволока не зацепила меня за халат и не опутала колючками, словно паук. И вот я уже не могу вырваться.

«Ну, теперь живьем возьмут! Лучше смерть, чем плен», — думаю, а сам пытаюсь освободиться от проволоки. Но паники — никакой. Соображаю, что винтовка вылезла вверх и видна. Я ее под себя. — Опасаясь, что могут быть видны черные перчатки, прячу их... Мозг работает, как часы. Маскируюсь халатом, стараясь слиться со снегом. Лежу, не дышу. Чувствую, как финны проходят мимо, ищут меня и не могут найти... Проходят во второй раз — совсем близко. Слышу, как бьется мое сердце. Крепко сжимаю в руке наган...

«Дорого, гады, я продам вам мою жизнь!» — думаю про себя, а биение сердца остановить не могу. Мне кажется, что оно бьется слишком громко, и его услышат.

Финны отходят все дальше и дальше. Они уже метрах в двадцати. Напрягаю последние усилия и вырываюсь из проволоки, оставляя на ее прожорливых зубьях клочья белого халата и тела своего с кровью. Вскоре нахожу проход, посредине которого лежит мой боец. Подползаю к нему, прикладываю ухо к сердцу... Убили, гады! Такая меня злость взяла! Какого парня ухлопали!

Финны снова по мне огонь открыли. Взвалил я на себя мертвого товарища и пополз к нашим.

В это время меня одна пуля ударила в бок, другая в руку. Сжал зубы и ползу, — убитого не выпускаю. Не оставлять же мне его на растерзание этим волкам. Погиб комсомолец смертью храбрых. Я и решил, что мой долг — спасти его тело, чтобы хоть после смерти отдать ему должное за мужество и героизм.

Еще два ранения получил я... Чувствую, что истекаю кровью, а товарища не бросаю. Отдохну и дальше ползу, а главное — стараюсь не потерять сознания, чтобы донести старшему лейтенанту об огневых точках, которые я разведал.

Березин, как услыхал стрельбу, прибежал на помощь и нашел меня уже в лесу. Я ему все доложил и тут же сознание потерял — больно много крови ушло из меня.

Пролежал я несколько дней в госпитале и вернулся в разведывательную группу...

Теперь я знал, что такое разведка, понял, как нужна моя служба Родине, а потому, вернувшись из госпиталя, снова попросился в разведку. Но повторяю — этой ночи я никогда не забуду. [207]

Инициатива и бдительность

Когда наш полк достиг поселка Кивиниеми на берегу Суванто-ярви, противник занял оборону по северному берегу озера и реки Вуоксен-вирта. Отступая, белофинны взорвали железнодорожный мост и укрепились в четырех дотах, построенных у северного берега водопада Кивиниемен-коски. Это был мощный узел сопротивления. Он давал возможность простреливать все окрестные ложбины, дороги и тропы.

Под покровом ночи, при круговом охранении, у самого берега водопада нами был вырыт глубокий окоп с мощным перекрытием. От ближайшего дота его отделяло не более 150–200 метров. Ночью же командир батареи полковой артиллерии старший лейтенант Стрельбицкий занял этот наблюдательный пункт и в течение следующего дня детально просмотрел расположение дотов и их амбразуры.

На другой вечер Стрельбицкий доложил о своих наблюдениях начальнику полковой артиллерии и предложил смелый план. Речь шла о том, чтобы вывезти противотанковое орудие по дороге к водопаду, пользуясь темнотой, и с наступлением рассвета обстрелять амбразуры ближайшего дота. На случай, если орудие попадет под артиллерийский и минометный огонь противника, решили подготовить 76-миллиметровую батарею к стрельбе с закрытых огневых позиций.

План был одобрен.

На рассвете 25 декабря, когда начали выдвигать пушку, командир орудия Иванов привязал к лафету длинный, прочный канат и оставил его концы в 100 метрах позади, за бугром. Впоследствии его инициатива принесла немалую пользу.

Стало светать. Орудие открыло меткий огонь по амбразурам дота. Послышались глухие взрывы. Из амбразур показался дым. Орудие успело выпустить около 30 снарядов. Затем, как мы и предполагали, оно подверглось сильнейшему огню из фланговых точек противника. Всю свою огневую силу белофинны направили против одного небольшого орудия. [208]

Расчет принужден был покинуть орудие и залег в соседней лощинке.

Убедившись, что около орудия никого нет, противник прервал огонь. Белофинны стали выжидать, уверенные, что расчет скоро вернется, чтобы забрать орудие. Тут-то и пригодилась выдумка Иванова.

Враг просчитался! Расчет воспользовался передышкой и, искусно применяясь к местности, пробрался назад, к концам каната.

— Раз, два, взяли! — скомандовал Иванов.

Белофинны сразу заметили, что орудие тронулось с места. Снова открыли они сильнейший ружейный и пулеметный огонь, а вскоре ввели в действие и минометы. Но, к недоумению противника, орудие продолжало откатываться все дальше.

Враг понапрасну израсходовал большое количество боеприпасов. Орудие было благополучно оттянуто в укрытие. Наша артиллерия с закрытой позиции продолжала интенсивно обстреливать те огневые точки белофиннов, которые дополнительно обнаружили себя при попытке уничтожить загадочное «самодвижущееся» орудие.

Темная ночь. Полное безмолвие на северном берегу реки Вуоксен-вирта. Местность кажется вымершей. Но это впечатление обманчиво. Бойцы и командиры 4-й роты, расположенной на противоположном берегу, знают, что враг хитер. Белофинны тщательно замаскировались и ждут удобного случая для нападения.

Неоднократно противник пытался небольшими группами просочиться через этот участок. И каждый раз он наталкивался на наши полевые караулы и засады.

Рота вместе с приданным ей взводом полковой артиллерии должна была обеспечивать стык двух полков. Ночью 12 января рота, как и всегда, занимала боевой порядок, имея систему полевых караулов, засад и патрулей. Часть бойцов, свободная от нарядов, отдыхала в землянках. Взвод полковой артиллерии стоял на своих огневых позициях под охраной бойцов из одного орудийного расчета.

Часовые прислушиваются к малейшему звуку. Все также безмолвен северный берег Вуоксен-вирта. Но вот бойцу Алексееву послышалось, будто что-то зашуршало в лесу... Потом все стихло, и снова раздался шорох, сдавленный кашель...

— Гляди в оба, Ситников, а я сообщу командиру взвода, — шепнул Алексеев товарищу и быстро направился по ходу сообщения к землянке.

Командир взвода лейтенант Глазунов подал команду. Бойцы немедленно заняли свои места у орудий. [209]

Проходили секунды. Они казались бесконечно долгими. Но нужна была выдержка. И вот лейтенант разглядел ползущих белофиннов. Они двигались вперед, стараясь полукольцом охватить роту.

Как выяснилось потом, это был большой отряд, численностью до батальона. Он форсировал Вуоксен-вирта на соседнем участке, чтобы, пользуясь ночной темнотой, неожиданно ударить с тыла.

Враги были видны уже совсем отчетливо.

— Картечью, беглый огонь!

Не прошло и секунды, как густой сноп картечи ударил по врагу. Белофинский офицер, вскочив, в бешенстве закричал;

— В атаку!

Но быстрота артиллеристов и внезапный огонь ротных пулеметчиков сделали атаку невозможной. Новый сноп картечи. Груды убитых и раненых. Снова картечь...

Неся огромные потери, враг обратился в паническое бегство. Хитрость не удалась. Стык двух полков по-прежнему оставался недоступным для белофиннов. [210]

Танкисты

Бурно течет полноводная красавица Вуоксен-вирта. Стремительно низвергаясь через гранитную преграду, она образует водопад Кивиниемен-коски. Зажатая скалами, река вливается в продолговатое озеро Суванто-ярви.

Над рекой не смолкают громоподобные раскаты артиллерийской канонады. Над противоположным берегом вспыхивают молнии шрапнелей. Высоко вздымаются черные фонтаны земли, с треском валятся на снег стволы столетних деревьев. За лесной завесой раздаются одиночные ружейные выстрелы. Перебивая их, вторят нестройным хором пулеметные очереди... Вдоль обрывистых берегов Вуоксен-вирта тянется линия фронта.

В глубине леса бело-зеленой вереницей выстроились танки. У машин энергично хлопотали танкисты — весельчак командир роты, любимец части, воентехник 2 ранга Григорий Руфов, совсем юный лейтенант Иван Прошин, широкоплечий водитель Никита Русин. Танкисты ползали по снегу, заглядывая под машины, проверяли механизмы.

Головная командирская машина ушла вперед к бревенчатой финской избушке, затерянной в лесу. Из люка танка ловко, по-кавалерийски выпрыгнул полковник Дмитрий Данилович Лелюшенко — командир бригады.

Он вышел на опушку леса у реки, пригнулся, лег и пополз к наблюдательному пункту.

Смельчаки-пехотинцы уже делали попытку на лодках прорваться на тот берег, но сильный вражеский огонь возвращал их обратно. Познакомившись с обстановкой, Лелюшенко пополз обратно к своему танку. Противник, следивший за ним, уже успел его засечь. В минуту, когда он садился в машину, снаряды и мины рвались впереди. Один из них рикошетом ударил в башню. Раздался стальной звон. Снаряд упал вблизи, не разорвавшись.

Полковник приказал водителю дать задний. Три снаряда разорвались впереди — перелет.

— Попали в вилку, — предупредил полковник водителя. Полный вперед! [211]

Белофинны продолжали вести ураганный огонь по пустому месту.

Полковник прильнул к смотровой щели. От него не ускользнул подозрительный дымок над лесом. Впоследствии разведка обнаружила курсирующий за лесом белофинский бронепоезд.

Двадцать машин вели огонь осколочными через реку. Они метко посылали снаряды в домики на опушке леса, вызывали огонь врага, засекали появляющиеся огневые точки. Данные немедленно передавались артиллеристам.

В грохоте канонады танкисты уловили гулкие звуки тяжелых орудий. Это вел огонь тот самый вражеский бронепоезд, который был обнаружен полковником. Скоро дуэль танков с бронепоездом прекратилась. Бронепоезд, как донесли разведчики, ушел в направлении Кивиниеми.

Два дня танкисты действовали на берегу, как подвижная,. надежно закованная в броню артиллерия. Они подавляли огневые точки, и под прикрытием их огня смелые пехотинцы форсировали Вуоксен-вирту.

* * *

Целые сутки Лелюшенко с капитаном Двиняниновым находится на наблюдательном пункте в районе Тайпален-йоки. На карте появляются цифры, обозначающие цели.

Район высоты 13,2 является загадкой. Но данные подтверждают, что здесь — передний край укрепленного района. Высота 13,2 — ключ, огневая ось района.

Против высоты стояли пехотные подразделения капитанов Нетребы и Фролова, старшего лейтенанта Михеева, лейтенанта Луценко; в стыках действовали танкисты.

Капитан Нетреба к этому времени уже врезался в расположение противника и занял первые железобетонные точки. На участке шли кровопролитные бои.

Вечером в командирской землянке, при свете вздрагивавшей от артиллерийских выстрелов керосиновой лампы, собрались танкисты. Мигающий свет блуждал по черным кожанкам и шлемам с белыми от изморози очками.

Прямо перед Лелюшенко сидел Руфов. Прислонившись к стене, лейтенант Гудзенко старательно вносил очередную запись в маленькую книжечку, с которой никогда не расставался. Рядом с ним сидел лейтенант Прошин. Капитан Волков, политрук Шарендо, заместитель политрука Константинов И другие, которых нельзя было рассмотреть в полумраке, стояли у входа в землянку, завешенного плащ-палаткой.

Капитан Двинянинов кратко изложил итоги наблюдений за прошедшую ночь и указал по карте танкопроходимые места.

Полковник сообщил о своем решении завтра, в 10 часов, начать глубокую разведку боем высоты 13,2. Он подробно [212] объяснил Руфову, Волкову и Моисееву поставленные им задачи.

— Вот рвы, противотанковые эскарпы, ряды колючей проволоки... минные поля... И где-то здесь, — полковник показывал пальцем, — предполагаются доты...

Прошин с волнением следил, как пальцы Руфова скользили по зеленому полю карты. Ему было не по себе. «Неужели, — думал он, — для меня не найдется задачи?!»

— Лейтенант Прошин...

У Прошина екнуло сердце. Насколько позволял низкий потолок землянки, он привстал перед полковником.

— Вы будете...

— «В резерве», — мысленно подсказал Прошин, и губы его обиженно дрогнули.

Полковник точно прочел его мысли. Сдерживая улыбку, спросил:

— Вы знаете Луценко?

— Знаю, товарищ полковник. Вместе учились... — ответил Прошин и подумал «К чему это он?!»

— Вот и хорошо! — многозначительно произнес Лелюшенко. Ничего не понимавший Прошин приготовился к худшему. Они с Луценко были добрыми друзьями, часто встречались в Ленинградском Доме Красной Армии. Затем пути их разошлись. И вот — возмужавшие товарищи встретились на фронте. Прошин стал танкистом, лейтенант Луценко командовал одной из стрелковых рот, находившихся на фланге. Прошин уже посетил школьного товарища. Он провел в обществе друга, участника героической переправы через Тайпален-йоки, несколько радостных часов.

— Вы будете действовать с Луценко. Понятно?

— Понятно, товарищ полковник, — сказал просиявший лейтенант.

С озера Суванто-ярви на поляну, где укрытые хвоей и брезентом стояли танки, потянул туман. Он шел волнами, затягивая сырой белой, почти ощутимой завесой и небо, и лес, и притаившиеся стальные громады танков...

Измазанный сажей Никита Русин ходил вокруг машины, как бы сожалея, что делать больше нечего, — все подготовлено и проверено. Он направился к соседней машине — помочь товарищу. Но в его помощи не было надобности. Тогда Русин набрал горсть снега и с остервенением начал тереть закопченные руки и лицо.

В утренней дали зарокотали моторы. Вздрогнул лес от гула. Полковник вышел из землянки. Он, как всегда, был свеж, [213] подтянут, хотя этой ночью не сомкнул глаз. Быстро обошел он строй машин.

Руфов стоял на танке. Перед собой он видел родные лица товарищей, плотно обступивших машину, чувствовал, что его слова горячо отзываются в их сердцах.

— Поклянемся, товарищи танкисты, идти только вперед, — закончил он свою речь. — За Родину! За нашего Сталина!

В тумане не шелохнутся стройные ели. Вот проплыли грозные боевые машины. Танкисты пошли в бой.

По лесной опушке, подминая молодые Деревья, мчалась командирская машина. У открытого люка сидел полковник.

Гудзенко при появлении полковника почему-то быстро спрятался за танк. В руке лейтенанта болтался окровавленный кончик размотанного бинта.

— Вы ранены?

Лейтенант, не появляясь из-за машины, громко ответил:

— Пустяки, товарищ полковник, — прищемило люком.

Едва машина ушла, Гудзенко юркнул в свой танк и захлопнул крышку люка. Стрелок Моторин сделал ему перевязку.

Раненый Гудзенко остался в строю.

Руфов со своей ротой вырвался вперед. Его танк уже вблизи белофинской точки. Прорваны три ряда проволочных заграждений. Он влетает в ров, в самую гущу белофиннов, давит их [214] тяжестью танка. Башня машины вращается то вправо, то влево. Град осколков осыпает врагов. Вслед за танком Руфова — десятки таких же грозных машин.

Первая огневая точка подавлена. За ней вторая, третья. Руфов мчится вперед.

Вражеские снаряды рвутся рядом. В ушах надоедливый звон от ударов пуль и осколков о броню. Руфов видит впереди белофинское противотанковое орудие. На огромной скорости летит туда грозная машина.

— Огонь! — кричит Руфов стрелку. Но огня не последовало... Вышли боеприпасы...

Руфову остается одно. Телом танка раздавить орудие. Машина уже у цели...

В это мгновение танк вздрогнул. Бронебойный снаряд ударил прямо в башню. Гул разрыва потряс машину. Поникла голова Руфова. Ручьи крови залили одежду. Навсегда закрылись глаза. Вместе с командиром погиб стрелок Швалов.

Под танком, вмятое в мерзлую землю, валялось белофинское орудие, раздавленное вместе с прислугой.

Водитель уцелел чудом. Он был тяжело контужен. В голове шумело. Невероятным усилием воли он приподнялся, открыл люк. В танк ворвалась струя чистого воздуха. Водитель выбросился из горящего танка. «Еще несколько мгновений и взорвутся баки», — промелькнула мысль. Пригоршнями снега водитель стал забрасывать огонь. Пламя зашипело и погасло,

— Ни машины, ни товарищей врагу не оставлю.

Водитель снова садится в танк. Машина ожила. Медленно отошла назад, к своим.

А в это время на врагов стаей налетели танкисты товарищи Руфова, — Ширяев, Гудзенко... За ними, со штыками наперевес, устремились пехотинцы.

Красноармейцы уже хозяйничали в белофинских траншеях. Только тогда Гудзенко почувствовал, как по лицу медленно ползли теплые капли. Он был ранен вторично...

Лелюшенко лежал на опушке леса. Белый маскировочный халат полковника казался продолжением небольшого холмика.

Полковник следил, как из укрытия, вздымая бешеные снежные вихри, в атаку помчались танки.

Он узнал машину Прошина. Она была впереди. Танк лейтенанта плыл, как ледокол, то взлетая, то исчезая в глубоких оврагах и ямах. Послушная воле водителя, машина преодолела глубокий ров, занесенный снегом, и поднялась по крутому скату вверх, прямо на обезумевших от неожиданности врагов. [215]

Справа — обгоревший домик. Пулеметчик-белофинн обстрелял машину Прошина из-за уцелевшей печной трубы.

Будто невзначай повернулась башня прошинской машины. Раздался выстрел. Труба рухнула на пулеметчика. Взвился столб пыли.

Прошин мчался по следам бегущих врагов.

Он направил свой танк на ряды колючей проволоки и прорвал заграждения.

Невдалеке шел танк Пальченко, другие машины пока еще находились во рву. Прикрываясь их огнем, сюда подтягивалась рота Луценко.

Прошин обнаружил долговременную огневую точку.

Подвижная бронированная крепость вступила в единоборство с хорошо замаскированной подземной крепостью врага, защищенной прочной толщей железобетонных стен.

На танке, ведомом мастером-водителем Русиным, Прошин подошел к доту. Противник наглухо задвинул амбразуры.

Спасая осажденную точку, белофинны открыли сильный орудийный огонь из глубины.

— Надо быстро рассредоточить танки и подтянуть пехоту вперед, — решил Прошин.

Он отбрасывает люк. Наполовину высовывается из танка.

— Немедленно занять ров! — приказывает он пехотинцам. [216]

Прошинская машина рванулась вперед. Вслед за ней остальные танки на стремительном ходу лавиной проскочили в тыл белофиннов. Но вдруг командирский танк передней частью свесился над отвесной стеной оврага.

— Ловушка?

Русин был достойным учеником своего командира. Он резко затормозил. Танк покачнулся, отполз назад, затем рванулся вперед вдоль оврага, осыпая белофиннов дождем осколков. За ним шли остальные машины.

Но где Луценко?

Прошин с нетерпением ждал появления пехотинцев.

— По какой причине они остались позади?!

Где-то сбоку трещали пулеметы. Прошин понял: фланговым пулеметным огнем финны отсекали пехоту от танков; Луценко со своей ротой остался в первом овраге. Тогда Прошин принял необычное решение. В канаве между двух рвов он выстроил стенкой танки. В сторону противника направлены башни, ведущие беспрерывный огонь.

Прикрываясь стальным забором, Прошин лично вывел пехотинцев вперед.

Во втором овраге завязался рукопашный бой. Слева открыл огонь фланкирующий пулемет врага. Одним прыжком Прошин подскочил к ближайшему танку.

— По пулемету слева — огонь!

Прошин следил за разрывами и корректировал стрельбу.

Тем временем стрелки в овраге приканчивали остатки неприятельской пехоты.

Надвигался вечер. Под прикрытием темноты белофинны снова стали накапливаться у оврага. Загорелся ночной бой.

Пехотинцы нуждались в срочной помощи танкистов. Путь через овраг был рискован. Танк Янушкина, сорвав гусеницы, чинился, загородив единственный путь.

Прошин приказывает водителю идти напрямик через овраг. Русин дает газ. Машина «клюнула». Не останавливаясь, уверенно взобралась по противоположной крутой стенке. Едва она выползла наверх, по броне дробно застучали пули невидимого во мгле, изготовившегося к броску в атаку врага.

— Ночь темна, но побеждает тот, кто лучше видит. Прошин приказывает водителю Русину включить фары. Декабрьскую ночь на мгновение разорвали лучи яркого света. Прошин увидел ползущих белофиннов и повел по ним прицельный огонь. Несколько раз машина разворачивалась, снова вспыхивали фары и снова град пуль обрушивался из танка на врагов...

Контратака финнов захлебнулась. На рассвете Прошин проверял свои машины.

— В порядке! — сказал он, сосчитав все до последней. [217]

Командирская машина находилась на соседнем участке, где действовало другое подразделение танков. Из-за гребня сюда доносились яростные звуки ожесточенной схватки, а пехотинцы медлили.

Дорога каждая минута! Около пехотинцев на полном ходу остановился танк. Из него выпрыгнул Лелюшенко. Полковник скомандовал:

— За Сталина! Вперед!

Батальон дружно поднялся. Со штыками наперевес вперед устремились пехотинцы. Они завершили атаку танкистов.

До конца боя вместе с пехотинцами с револьвером в руке шел полковник-танкист.

Когда на новых рубежах пехота окопалась. Лелюшенко возвратился к своей машине, следовавшей невдалеке. Потом он скрылся в лесу.

Он стоял в землянке, нагнувшись над картой, распахнув комбинезон, опираясь обеими руками на стол. Глаза его были закрыты. Он вздремнул стоя... Очнувшись, полковник вышел на морозный воздух, на сборный пункт, куда прибывали машины. Занимался вялый, влажный, матово-бледный рассвет. [218]

Вернулось подразделение старшего лейтенанта Волкова, вслед за ним подразделение Моисеева.

Подошел обезображенный, как оспой, следами сотен пуль и глубокими вмятинами от осколков снарядов танк Баскакова. Баскаков славно поработал. Он разгромил две белофинские огневые точки и уничтожил множество врагов в захваченных траншеях.

Весь под впечатлением боя возвратился лейтенант Прошин.

Привел целиком свой взвод дважды раненый лейтенант Гудзенко.

— Все, нет только Руфова...

Но вот появилась машина Руфова. В башне зияло отверстие. У всех еще теплилась надежда.

— Жив?

Но недвижим Руфов, погиб Швалов. Тела погибших товарищей бережно вынесли танкисты. На темносинем комбинезоне Руфова алели следы замерзшей крови.

Вырвался вздох:

— Прощай, Руфов...

— Прощай, Швалов...

Потом из танка, поддерживаемый товарищами, качаясь, вышел водитель. Ноги его подкосились. Он упал в объятия друзей...

...В этот день район высоты 13,2 перестал быть загадкой.

Танкисты и пехотинцы боем выяснили расположение дотов в огневую систему противника.

Каждый раз, когда машины уходили в бой, писарь Косетченко волновался больше всех. Всегда он первым выскакивал из землянки навстречу прибывающим машинам и близорукими глазами искал полковника Лелюшенко.

— Какой я писарь, товарищ полковник? Ведь я же башенный стрелок.

И он вытаскивал замусоленную старую мишень с продырявленным насквозь яблоком.

— Вот она, моя работа.

Но Лелюшенко отклонял его просьбы о переводе на танк:

Косетченко не мог быть там по близорукости. Тогда писарь стал обращаться к Прошину.

— Возьмите, товарищ лейтенант, хоть раз в бой. Прошин отвечал:

— Занимайтесь своим делом, товарищ Косетченко. Случилось, что заболел башенный стрелок на одной машине. Прошин потребовал замену. Начальник штаба капитан [219] Ситников прислал ему нового стрелка. Быстрой походкой танкист подошел к Прошину.

— Товарищ командир роты, башенный стрелок Косетченко прибыл в ваше распоряжение...

— А... писарь, — разочарованно бросил Прошин. — Стрелять-то хоть умеете?

— Отлично умею, товарищ лейтенант.

Прошин недоверчиво посмотрел на Косетченко. Они приблизились к машине.

— Ставьте прицел... угол возвышения... — скомандовал Прошин. Проворные руки писаря быстро установили нужный прицел.

— Противник слева... огонь...

Башня, повинуясь стрелку, послушно развернулась. Орудие грозно нацелилось влево.

— Справа пулемет. [220]

Косетченко виртуозно развернул башню вправо.

— Ну ладно, — примирился Прошин. — Будете следовать за мной неотступно. Ведите наблюдение за моим танком...

Полчаса спустя рота Прошина вновь пошла в бой. Прошин зорко следил за машиной необстрелянного еще писаря. Машины проскочили первый ров. У деревушки начался подъем. Прошин насторожился: где-то здесь неприятельская бетонированная точка, которую нужно разведать. Прошин приказал уклониться влево. Грохот вражеских снарядов усиливался. Резкий удар в башню. Бронебойный снаряд пробил лобовой щит, повредив подъемный механизм.

— Полный вперед! — приказал Прошин и выпустил два снаряда по противотанковому орудию.

Теперь, чтобы вести огонь, танкисту приходилось плечом

поднимать и опускать орудие, набирая нужный угол склонения пушки.

На полном ходу танк врезался в опушку леса. У окопов противника остановился. Почему же противник умолк? Прошин обратил внимание на то, что писарь с места куда-то посылает снаряд за снарядом. Догадался: писарь бьет по амбразуре точки, вот почему она прекратила огонь.

Прошин смотрит в щель.

— Троньте вперед, — приказывает он Русину.

Приоткрыв люк, Прошин метнул гранату в кучу ползущих на танк врагов, затем вторую, третью.

Тем временем рядом с прошинской машиной остановилась машина писаря. Оба танка бросились на вражеские блиндажи» давили пехоту в ходах сообщения.

Поддерживая друг друга, истребляя врагов, они продвигаются вперед. Надо проскочить на виду у вражеской точки. Прошин открывает огонь по амбразуре. Косетченко, сразу поняв замысел командира, продолжая стрелять, идет вперед. Затем писарь, замаскировавшись за деревьями, в свою очередь начинает класть снаряды в амбразуры. Этим пользуется Прошин и присоединяется к Косетченко.

Отсутствие снарядов вынуждает их возвратиться обратно. Впереди взорванный мост. Из глубокого оврага торчат лишь сваи, на которых лежат толстые перекладины.

— Русин, проведете? — спрашивает Прошин водителя. Путь по перекладинам рискован. Русин смерил ширину моста. И машина понеслась над пропастью по двум перекладинам, как по рельсам. Гусеницы наполовину повисли в воздухе.

Ошибись водитель на несколько сантиметров, и машина ринулась бы вниз.

За Русиным успешно прошла вторая машина... На сборном пункте Прошин обнял писаря.

— Вы настоящий танкист, — похвалил его лейтенант. [221]

Дни и ночи героические танкисты вместе с пехотинцами, артиллеристами и летчиками штурмовали вражеские укрепления. В боевой обстановке командир бригады полковник Лелюшенко учил бойцов, командиров и политработников искусству побеждать.

Полковник Лелюшенко с неизменным успехом командует группой развития прорыва, сокрушает две линии железобетонных укреплений. Танкисты захватывают Кирку Муола, Муола-Ильвес, Хейкурила, Хейниоки.

В железобетонном поясе танкисты пробивают широкую брешь для стремительного марша в глубокий тыл врага...

Два месяца непрерывных боевых действий в глубоких снегах, при лютых морозах, борьба в укреплениях, построенных по последнему слову военной техники, — позади...

Об этих героических днях напоминает сейчас боевое знамя бригады с приколотым к нему орденом Ленина — наградой правительства. На груди генерал-майора Лелюшенко, капитана Прошина, у водителя Русина горят золотые звезды Героев Советского Союза.

Такой же высокой наградой правительство отметило водителя моисеевского танка — участника двадцати двух танковых атак младшего командира Серебрякова.

Грудь многих танкистов украшают ордена и медали. Так Родина отблагодарила своих верных сынов — героев Карельского перешейка. [222]

В первой атаке

Сначала мы ехали колонной за машиной нашего командира взвода. На опушке леса он высунул из башни желтый

флажок и помахал им направо и налево. Это была команда развернуться. Мы приняли боевой порядок углом вперед. Вырвались на открытое место и пошли в атаку. У нас была задача — поддержать пехоту, помочь ей выбить белофиннов, которые засели в укреплениях в лесу за рекой Тайпален-йоки.

Едва мы вышли из леса, как сразу же застучали по броне пулеметные очереди.

Я был совсем еще молодой водитель и в бой шел в первый раз. Было непривычно вести машину с закрытым люком. Через узкую смотровую щель все, что проходило мимо, было видно какими-то кусочками. Далеко впереди за оврагом темнел лес и перед ним какие-то сараи. Это и была первая цель нашей атаки. Говорили, что там прячутся финские пулеметчики.

Так дошли мы до проволочного заграждения и легко поломали его. Машина даже не тряхнулась. Прошли поляну, заваленную камнями... Наконец, подошли к овражку. Здесь машины развернулись, кто вправо, кто влево, чтобы найти проход. Командир приказывает взять влево. Конечно, он не говорит: в танке трудно докричаться, чтобы тебя услышали, а просто носком толкает в левое плечо. Это и значит — поворачивай.

Когда мы пошли вдоль оврага, я увидел впереди покосившийся сгоревший танк, подбитый белофиннами еще накануне. Я нет-нет, да и поглядывал на него. А лучше было не глядеть. Был он весь искареженный, черный. Катки сгорели, гусеницы рассыпались, а пулеметный ствол торчал перекрученный, как простая железка.

Наконец, я нашел проход через овраг. И только сунулся в него, командир застучал носком по спине часто и быстро. Это значит — проезжай скорей, место опасное. Может быть, белофинны нарочно оставили этот проход, а где-нибудь неподалеку поставили противотанковое орудие. Я вспомнил сгоревший [223] танк, и понеслась моя машина, как шальная, подскакивая на кочках.

Проскочили, вышли в ложбину. Сараи были теперь совсем близко. Я подошел к ним с правой стороны и сбавил скорость для точного прицела. Командир дал один выстрел и снова подтолкнул меня вперед. Подъехали ко второму сараю, прошли дальше через лесок и попали на открытое место. Здесь бой был в самом разгаре. Откуда-то справа появились наши танки. На опушке лежали красноармейцы в маскировочных халатах. Очень сильный огонь был на этой полянке, и пули стали стучать по броне, как дождь по стеклу. И увидел я, как один боец приподнялся, крикнул что-то, оглянувшись на наш танк, и показал рукой вперед. А впереди, метров за четыреста, стояла еще какая-то большая постройка. Я понял, что оттуда белофинны ведут огонь и что надо эту постройку уничтожить. И хоть плохая была местность, попадались камни, бугры и воронки от снарядов, но дал я машине третью скорость и понесся вперед.

Метров сто оставалось до сарая, и уже примечал я, как бы удобнее к нему подойти, когда вдруг нестерпимый гул раздался в ушах, и танк загремел так, как будто его броню вспарывали по швам. Я успел только выключить мотор, нажать тормоз... И вдруг увидел, что у меня под ногами, рядом с педалью акселератора, маленький раскаленный предмет... Дрожь прохватила меня, когда я понял, что это бронебойный снаряд. «Вот, значит и конец, — подумал я: сейчас он разорвется, тут и смерть моя будет...»

Но снаряд не рвался. И я сидел, не двигаясь, и смотрел на него, пока не пришел в себя. Затем откинул его носком в сторону. Снаряд опять подкатился ко мне. Тогда я осмелел — прижал его ногой, и от сырого валенка пошел пар.

Обернулся назад, хотел посмотреть на командира, узнать, что с ним, и показать, какой со мной случай произошел. Повернулся к башенному:

— Где командир?

— Контужен. Нам башню снарядом пробило.

— Да снаряд вот он, в ногах у меня валяется. И вдруг снова удар. Второй снаряд. Машина заглохла, и башенный закричал:

— Ранили...

Посмотрел назад — в танке огонь. Снаряд пробил резервуар, башенного обрызгало, и огонь по ватнику змейками ползет. Вытащили командира, вывалились сами из горящего танка...

Много раз я слушал рассказы о том, какие бывают на войне страшные случаи. Только недавно смотрел я на сожженный танк, и было мне не по себе. А когда случилась такая же беда со мной, как будто и страху не стало. Очень много сразу забот [224] появилось. И огонь надо на ватнике загасить, и за командиром уследить — где он, жив ли, и товарищу плечо перевязать — его осколком немного ранило. А когда сделал все это да увидел, что командира соседний танк забрал, новая забота появилась: жалко стало пулемет оставлять в танке. Да и плохо среди боя без оружия оставаться. Подполз я к переднему люку, попробовал сунуться в машину, но ничего не вышло. Успел только взять наган, который за сиденье зацепился, а сам едва не задохнулся. В машине горело все — краска, резина, одежда, масло, бензин... Залез я снова под танк, но чувствую, что долго там не усидеть. Жарко становится, и снег начинает таять. Башенный толкает меня:

— Давай побежим к своим...

— Обожди. Не торопись. Давай оглядимся. Огляделся. До нашей пехоты метров триста-четыреста. Место открытое, все под огнем. А неподалеку от танка бугор и густой кустарник. До него метров двадцать. Пополз я туда и башенному скомандовал — за мной.

Легли мы в кустах и смотрим, что дальше будет. Над нашим танком целая туча поднялась. И дом видим, до которого не доехали. Так мы лежим за бугром и посматриваем, а в кустарник все время пули залетают. Как будто кто-то невидимкой пробегает мимо и ножиком прутья скашивает. И опять башенный толкает меня:

— Пошли к своим. Поймают здесь нас...

— Обожди, — говорю. — Куда ты торопишься. У нас еще наган есть. Даром не дадимся.

А к нам еще танкист подползает, из той машины, которая обстреливала дом.

— Ты кто такой, — спрашиваю.

— Водитель Назаренко.

— Ну, здравствуй. Я тоже водитель. А командир твой где?

— Убили. И танк загорелся.

— Ну, — говорю, — ложись с нами. А башенного не слушай, Сейчас пойдешь дальше — зря убьют. Он все торопится, а надо подождать до ночи.

А башенный все-таки пополз дальше, и больше мы его не встречали. И остались мы вдвоем — водители с подбитых машин. Забрались с ним в кусты поглубже и вдруг увидели небольшой колодец. На дне его было еще немного воды, она даже не успела замерзнуть.

— Вот нам и квартира. Сырая немного, обидно валенки мочить, а все лучше, чем под пулями.

Так и засели мы с ним в эту яму. Нет-нет, да высунемся и поглядим на танки. Мой танк горит до конца, и патроны в дисках уже рвутся. А его только дымится, как трубка. И интересно мне поглядеть, что же с ним такое... [225]

Долго сидели мы в колодце. Я даже прикорнул немного, дремота меня взяла. И почудилось мне, будто я у себя в колхозе взял лошадь, чтобы ехать куда-то, а обратно хватился — лошадь увели. И никак мне нельзя без нее возвращаться... Это все танк у меня в голове вертелся. Очнулся я — сосед меня в бок толкает:

— Ну, вот и темно стало. Стреляют меньше. Пошли.

— Обожди, — говорю. — Приехали мы сюда на машинах, а обратно, что же — пешком?

— Мне самому обидно пешком. А что же, по-твоему, делать?

— Давай посмотрим. Моя машина пропащая. А твою надо поглядеть. Может еще и живая.

— А вдруг подстрелят нас, когда шуметь начнем. Ночь-то светлая, заметят...

— Чего же бояться. Начнут стрелять, — снова в кусты спрячемся.

Мы, согнувшись, подбежали к машине и обошли ее кругом. Как будто все в порядке.

— Ну, — говорю, — залезай. Посмотри, отчего там дым идет. Он сунул голову в люк, и тут же обратно, а в руках обгоревшая куртка. Снова сунулся и вытащил ватники, которые еще дымились. Мы открыли все люки, выпустили дым, закидали снегом остатки огня. Оказалось, что снаряд пробил в машине маленький бензобак. Бензин вспыхнул, загорелись ватники, а дальше огонь не пошел... Ну, значит машина в порядке, теперь надо заводить.

Он к стартеру — стартер отказал. Я взялся за рукоятку, стал крутить, а машина захолодела, масло остыло и не расшевелишь. А тут еще стрелять начали. То и дело свистят пули, щелкают по танку. До того крутил — мочи больше нет. Залез я под машину отдохнуть, и даже слезу у меня прошибло от досады. Отдохнул, вылез и говорю:

— Давай сначала.

И стали крутить сначала. И вдруг пошел мотор. Заработал. Застучал. Сначала на двух свечах, потом на трех...

— Ну, — говорю, — залезай в башню. Будь за командира. А машину я сам поведу. До того она мне дорога стала — никому не отдам...

Включил сцепление. Загрохотала машина, качнулась и пошла. А когда отъехали мы немного, стали нам попадаться раненые — и танкисты и пехотинцы. Мы их брали на заднюю броню, потому что она над мотором и там лежать тепло и удобно. А потом стали класть и на переднюю. Одного раненого взяли с собой, был он сильно контужен и идти не мог. И вел я машину между камнями и кочками осторожно, чтобы раненых не потревожить. А когда вышли на дорогу, перевел ее на третью скорость, [226] а потом и на четвертую, и понеслась она во всю мочь, как живая.

— Ну, думаю, прощайте пока, белофинны. Только мы к вам еще вернемся и посчитаемся за этот день.

И возвращался я к ним еще много раз. Много раз наши танки ходили в атаку на белофинские доты. И научились мы распознавать повадки врагов, уходить от их пушек. Научились налетать на доты, корпусом закрывать амбразуры и выбивать врагов из укрытий.

А машину, которую увел я у белофиннов, отремонтировали и снова пустили в бой. И хотя ходил я на других танках, но не раз еще встречался с этой машиной и узнавал ее по маленькой заплатке, которую наши ремонтники поставили на ее броне так чисто и аккуратно, как будто привесили ей боевую медаль. [227]

Полет был нормальным...

На большой высоте, откуда едва доносится гул ревущих моторов, человек парит над миром. И земной наблюдатель, прикрыв ладонью глаза от слепящих солнечных лучей, с восхищением разглядывает самолет.

— Высоко... красиво летит!..

Человек завидует человеку!

А летчик в этот момент меньше всего думает о пафосе своего полета. Он наблюдает за приборами, выверяя высоту и скорость, посматривает на землю, чтобы ориентироваться, И ведет свой самолет по заданному маршруту...

Спросите любого летчика, как он летал.

Если летчик не новичок, а мастер своего дела, не ждите от него захватывающего рассказа о борьбе с грозовыми тучами и обледенением, сковавшим крылья.

— Полет был нормальным! — скажет он.

И в этих словах — не ложная скромность, а ощущение профессии.

Да, полет прошел нормально.

Когда Алексей Остаев полюбил авиацию — в горах ли Южной Осетии, где он мальчиком пас овец, или позже, когда он стал молотобойцем в кузне, — установить трудно. Да и сам он это плохо помнит.

Был он молодым, и было у него много сил. Жизнь не баловала его. Но он и не просил у нее снисхождения. Он брался за любую работу. Много профессий переменил Остаев, и ни одна не стала его последней, пока, наконец, его не призвали в армию.

И здесь суждено ему было найти себя. Он стал мастером своего дела, мастером авиации...

Это было в самом начале войны.

Остаев получил от командира первый боевой приказ. Кончена стрельба по фанерным мишеням; кинопленку в пулемете сменила лента с боевыми патронами; под широкими крыльями бомбардировщика повисли тяжелые бомбы.

И Остаев полетел... [228]

Эскадрилья построилась под облаками и легла на боевой курс. Все шло, как обычно. Остаев стремился выдерживать дистанцию, скорость, прислушивался к оглушающему рокоту моторов. Он поступал точно так же, как если бы это было при учебном вылете. И только в глубине груди таилось волнение.

Все-таки — впереди враг, впереди бой.

В наушниках прогремел голос штурмана:

— Прошли линию фронта, летим над территорией противника.

Остаев невольно взглянул вниз: черные перелески, подернутые дымком пожаров, заснеженные озера. Как будто не ступала нога человека на этой мертвой земле.

«Ушли под землю», — подумал Остаев.

До цели было еще далеко. Эскадрилья набрала высоту и неслась на полной скорости к железнодорожной станции.

— Скоро станция, — сообщил штурман. Эскадрилья развернулась и пошла со снижением к цели. Вдруг впереди самолета в воздухе повисли голубые и белые дымки, разноцветными кляксами упавшие на безоблачную морозную синеву. Мелькнули огоньки разрывов.

«Зенитка, — решил Остаев. — Ну, бей. бей! Кто кого!» Станция была уже совсем близко. Разрывы участились. Оглушительный взрыв подбросил самолет. Остаев почувствовал острую боль в ноге. На секунду он закрыл глаза и крепко сжал челюсти. Он понял, что снаряд попал в самолет. Но уже через секунду он обратил внимание на то, что отстал от товарищей. Этого нельзя было допустить.

Маневрируя, он проверил работу руля поворота, элеронов, рулей глубины. Они были в исправности. Остаев прибавил скорость и занял свое место в строю.

Неожиданный вихрь ворвался в кабину. Это штурман открыл бомбовые люки. Они летели уже над станцией. Остаев видел, как соседние самолеты сбросили бомбы. Когда через несколько мгновений он оглянулся назад, в воздухе висели черные тучи земли. Вагоны были охвачены ярким пламенем и взрывались.

Остаев облегченно вздохнул. Самое главное было сделано.

Он связался со штурманом — у того все в порядке. Затем вызвал стрелка-радиста Погребняка. Радист не отвечал.

«Что с ним, — тревожно подумал Остаев. — Не ранен ли?» Он послал записку пневматической почтой. Ответа не было.

Это еще больше взволновало Остаева. Может быть, Погребняк тяжело ранен и ему нужна быстрая помощь. Скорее домой, скорее на свой аэродром.

Унта пропитана кровью. Нога глухо болела, и он уже не мог нажимать ею на педаль. Ослабевший от потери крови, Остаев все же продолжал уверенно управлять машиной. [229]

И вот показался аэродром. Остаев пошел на посадку. Машина бежала уже по снегу. Летчик не позвал на помощь, хотя имел на это право. Он сделал то, что делал всегда: прибавил газ, чтобы зарулить на якорную стоянку.

Навстречу ему бежали техники, скрестив над головой руки. Это означало — рулить нельзя.

Когда Остаев вышел из самолета, он увидел, что колеса исковерканы осколками снаряда.

Погребняк вышел вслед за командиром корабля. Он был ранен. Обоих отправили в госпиталь.

Через полчаса Остаеву сообщили количество пробоин. Их было семьдесят пять. Осколки раздробили кислородные приборы, лонжероны, турель, патронный ящик.

Остаев пролежал в госпитале десять томительных дней. Больше там оставаться он не хотел и вернулся в часть. Его машина еще была в ремонте. Командир предложил ему отпуск.

— Нет, — сказал Остаев, — отдыхать не время. Прошу дать мне другую машину.

Командир посмотрел на летчика и не стал настаивать.

Опять начались для Остаева боевые дни.

В ожидании, когда его машина встанет в строй, он летал на других самолетах. Каждый полет закалял его. Уже пропало волнение, ощущавшееся в первых боях. Глаз стал вернее, воля тверже.

Однажды над Выборгом, после бомбежки, на него напали истребители. Остаев увидел струи трассирующих пуль. Они летели, как искры из трубы гигантского паровоза.

«Фоккеров» было девять. Они кружились вокруг шестерки бомбардировщиков, шедших сомкнутым строем.

Остаев заметил знаки стрелка-радиста ведущей машины. Тот указывал ему рукавицей кверху. Остаев понял и набрал высоту.

«Фоккеры» вели настойчивые атаки. Огненный ливень обрушился на машину Остаева. Пули застучали по кабине. Он резко набрал высоту, потом опять спустился. Маневрировал, но машина уже была поражена. Удушливый запах гари заполнил кабину, мешал дышать. Из разбитых радиатора и маслобака вытекали вода и масло.

Атака «Фоккеров» не удалась. Мощный огонь наших стрелков создал непроходимую завесу. «Фоккеры» начали отходить все дальше и дальше, пока, наконец, не отвалились.

Моторы машины Остаева дают резкие перебои. Термометры масла и воды показывают нуль. Сквозь колпак Остаев видел, как на крыле дымится краска. Сейчас вспыхнет пламя, и тогда...

Он быстро выключил мотор. Что ж — правый мотор отказал, зато ведь есть левый! [230]

Это было на высоте 2 тысяч метров. В такие минуты земля совсем не кажется приветливой. Можно было спланировать на одно из многочисленных озер и отсидеться там до прибытия помощи.

Но Остаев решил тянуть до конца. Он положился на свои силы, свой опыт, на машину, которая продолжала слушаться руля...

Через полчаса он сел на своем аэродроме.

Утомленный боем он не ушел отдыхать, а стал помогать техникам менять развороченные пулями баки, плоскости, мотор... [231]