С напутствием Ленина
Ну а моим фронтовым настроениям осуществиться, стать реальностью было уже не суждено. Обстановка, царившая в академии{1}, размещавшейся тогда на Воздвиженке в особняке бывшего аристократического охотничьего клуба, сознание того, что это высшее военное учебное заведение создано по личной инициативе Ленина, который придает ему большое государственное значение, заставили пересмотреть свои взгляды на учебу и, как говорится, засучив рукава сесть за парту. Окончательно утвердил мое решение состоявшийся через несколько дней после моего приезда в Москву III съезд комсомола и речь на нем Владимира Ильича Ленина.
Мне посчастливилось быть делегатом исторического съезда в числе армейских комсомольцев. Предсъездовские же дни я провел на Садово-Кудринской, в 3-м Доме Советов, куда со всех концов страны собирались комсомольские посланцы.
Армейцев наша молодежь всегда принимает с любовью, и здесь, на съезде, мы ходили окруженные всеобщим вниманием. Старые друзья и новые знакомые, еще не побывавшие в армии, живо интересовались положением на фронте, работой в боевых частях и, конечно, героическими делами комсомольцев. Надо сознаться, когда речь заходила о мужестве и отваге комсомола на фронте, я чувствовал себя особенно уверенным, так как с гражданской войны вернулся комиссаром, дважды награжденным орденом Красного Знамени, именным холодным и огнестрельным оружием. На съезде комсомола нас, заслуженных орденоносцев, было не больше десятка.
Трудно передать чувства, охватившие всех делегатов, [126] когда стало известно, что на съезде обещал выступить сам Владимир Ильич. Ведь почти никто из нас никогда не видел и не слышал Ильича, а ведь именно Ленин, его имя, образ вдохновляли каждого.
И вот точно в установленное время Владимир Ильич появился на сцене. Поднялся невообразимый шум, гром аплодисментов. Во всю мощь мы скандировали: «Ленин, Ленин, Ленин...» Казалось, что овации вождю не будет конца...
По мере того как Владимиру Ильичу становилось ясно, что бурю ликования остановить не так просто, его добрая ответная улыбка начала пропадать. Он жестами стал призывать делегатов успокоиться, а потом вынул из кармана жилета часы и не без строгости показал на циферблат, как бы говоря, что время ограничено и его ждет еще государственная работа.
К своим карманным часам, как к действенному и испытанному средству, Владимир Ильич, как оратор, обращался частенько. Кстати сказать, я неоднократно слушал выступления Ленина и помню, что всем им предшествовали бурные неуемные аплодисменты.
В предсъездовские дни и часы мы, делегаты, много говорили и спорили о том, к чему будет призывать нас, комсомольцев, Владимир Ильич. Судя по обстановке в стране, большинство ожидало призыва к мобилизации всех нас на борьбу с врагами Советского государства.
И вот Ленин говорит, а скорее ведет, задушевную беседу с большой аудиторией комсомолии, которой суждено служить резервом партии, ее помощником во всех ее малых и больших делах.
Что же произвело на меня наибольшее впечатление в речи Владимира Ильича на III съезде комсомола? Пожалуй, что Ленин ни слова не проронил о сложности сегодняшней обстановки, о войне. Как будто она уже кончилась и нам предстояло в срочном порядке перестраиваться на решение задачи мирного строительства — готовить и воспитывать для этого соответствующие кадры, в первую очередь из молодежи.
После речи и ответов Владимира Ильича на многочисленные записки делегатов все, кто был в зале, вскочили со своих мест и ринулись в фойе, через которое он должен был пройти. Толпа делегатов уже успела окружить его, образовав плотное кольцо. Я, естественно, бросился туда же, но опоздал: пробиться к Ленину было невозможно. Тогда я пустился на хитрость. Нагнувшись, [127] будто обронил какую-то вещь, встал на колени и, шаря рукой по полу, начал на четвереньках пробираться к центру круга.
Хитрость удалась. Преодолев барьер из ног, я поднялся, как из-под земли, впереди самых первых и оказался сзади Владимира Ильича, за его левым плечом. Не скрою, за такое нахальство я получил несколько увесистых ударов от товарищей, но что они могли значить, когда я уже стоял совсем-совсем рядом с любимым вождем!..
Трудно сейчас сказать, что привлекло внимание Владимира Ильича, но меня он все-таки заметил и не без отеческого лукавства в голосе спросил:
— А вы что делаете теперь, товарищ... военный?
От волнения я не сразу даже сообразил, что вопрос относится ко мне. Но, тут же собравшись с духом, выпалил:
— Я приехал учиться в Академию Генерального штаба!..
Товарищи потом рассказывали, и не без порицания, что слова «Генерального штаба» я произнес слишком уж громко, с каким-то непростительным мальчишеским апломбом.
Владимир Ильич, не ожидая, пока я еще что-либо скажу, чуть-чуть коснувшись рукой моего плеча, одобрительно произнес:
— Учитесь, учитесь, молодой человек. Это сейчас необходимо...
С этими словами Ленин дал знак ребятам пропустить его к выходу.
Так с напутствием вождя революции — учиться, обращенным к комсомольцам с трибуны съезда, начал я осваиваться в старинном особняке на Воздвиженке, куда всего три-четыре года назад съезжалась старорежимная аристократия, чтобы просидеть ночь за картами или весело провести время. А теперь в одной из дальних комнат первого этажа, оборудованной под кабинет, командированных в академию принимал с целью знакомства первый ее начальник, бывший царский генерал, Снесарев. Поодаль от него сидел комиссар академии, ивановский большевик, Степан Назаров.
Близкое личное знакомство с Назаровым по родной 9-й армии, где он, как комиссар штаба армии, неоднократно [128] беседовал со мной, помогая комиссарскому становлению недавнего комсомольца, значительно облегчили беседу с начальником академии. Так, почти на все казусные вопросы, в основном связанные с моим возрастом и скоротечной военной карьерой, Назаров отвечал сам или разъяснял мои не очень-то внятные ответы.
В конце собеседования Снесарев, не без некоторого даже расположения ко мне, спросил:
— А как у вас обстоит дело со знанием уставов, особенно полевого? В ладах ли вы с русской историей?
Недолго думая, я рапортовал:
— Полевой устав знаю хорошо. На фронте с ним никогда не расставался. И с другими уставами знаком, но только со старыми. С нашими, новыми познакомиться еще не успел: на фронте их не было. — И прибавил уже потише: — Вот только с историей, боюсь, не справлюсь...
— Трудновато будет учиться, молодой человек. У вас ведь никакой военной подготовки. А впрочем, вы не один такой. Желаю успеха!..
При поступлении в академию будущие слушатели формально должны были пройти через приемно-экзаменационную комиссию, целиком состоявшую из бывших царских генералов. Надо сказать, «допрашивали» они с пристрастием. Я, к счастью, ее миновал, занятый в это время предсъездовскими комсомольскими делами. По-видимому, тот же Назаров сумел устроить дело так, что меня от вступительных «экзаменов» освободили.
А генеральская экзаменационная комиссия почему-то больше всего интересовалась ушедшими в прошлое царями да царицами, которых многие из нас с детства знали только по именам да по прозвищам, но отнюдь не по их «деяниям». Кроме того, следует учесть, что в первые годы революции, даже само слово «царь» вызывало в каждом из нас ненависть и презрение, начисто исключавшее всякую возможность признания за этим понятием вообще чего-либо положительного в истории России.
О некоторых ответах абитуриентов на «экзаменах» еще долгое время ходили прямо-таки анекдоты среди слушателей академии. Так, моего однокурсника Павла Дыбенко спросили:
— А слышали ли вы что-нибудь о беглом боярине князе Андрее Курбском и его переписке с Иваном Грозным? [129]
Дыбенко отрицательно покачал головой и без колебаний доложил:
— Такого не знаю и не хочу знать. Вот если б о революции спросили — тогда б я рассказал со всеми подробностями...
Комкора Шмидта члены комиссии попросили рассказать все, что он знает о периоде царствования императрицы Екатерины II и войнах, которые она вела. Шмидт в своем ответе был еще короче:
— Первый раз слышу, чтобы цари, да еще бабы, вели войны... Знаю, что Екатерина была подлюга порядочная и в политике, и по части мужиков, а вот подробности не слышал. А я в то время еще не родился.
— А что вы можете рассказать о крестьянской войне, которой руководил Емельян Пугачев? — спросил комкора профессор Свечин.
— Вот я и говорю, подлюга эта Екатерина, порядочная, по ее же приказу казнили Пугачева!..
Комиссар Назаров, присутствовавший при экзаменационных собеседованиях Дыбенко и Шмидта, на другой же день вел с обоими «народовольцами» разъяснительно-увещевательный разговор. Сделали свои выводы и члены комиссии: подобные вопросы на исторические темы нам больше не задавали.
Среди моих однокашников по курсу оказались такие замечательные личности — руководители гражданской войны, как герой «Железного потока» Епифанов, начальник его штаба Ковалев, преемник легендарного Чапая начдив Иван Кутяков, начдив «Железной дивизии» Гай, прославленные буденновцы — начальник полевого штаба армии Степан Зотов, комбриг Иван Тюленев, бывший кандидат эсеров на пост военного министра, впоследствии прочно вошедший в партию большевиков Юрий Саблин, бывший комбриг 2-го красноармейского полка, участвовавшего в разгроме немцев под Псковом и Нарвой 23 февраля 1918 года, Александр Черепанов, видные военачальники поляки Сверчевский, Коханский, известные болгарские революционеры Христо Боднев (участник Октябрьской революции в Петрограде), Баян Былгаринов и многие другие.
Не знаю, в какой должности прибыл в академию левый эсер, затем ярый троцкист Блюмкин, но мы все знали, что 6 июля 1918 года именно он убил первого германского посла в Москве графа Мирбаха, чем и «увековечил» свое имя. [130]
Таков был состав слушателей академии на третьем году революции. И пока еще — ни одного советского преподавателя по военным дисциплинам. Они, обогащенные опытом гражданской войны, воспитанные большевистской партией, должны были появиться из нашей среды, вырасти среди нас. И действительно, с нами учились такие в будущем известные военные теоретики, как Триандофилов и Иссерсон (оперативное искусство), Красильников (стратегия), Меликов (история гражданской войны), Каменовский (тыл).
Первыми же нашими учителями были известнейшие царские генералы и полковники, главным образом профессора бывшей Николаевской академии генерального штаба: В. Ф. Новицкий (брат его Ф. Ф. Новицкий, тоже генерал, был начальником штаба у М. В. Фрунзе на Туркестанском фронте), Зайончковский преподавал стратегию и оперативное искусство, А. А. Свечин — историю военного искусства, Морозов, бывший командующий армией у Деникина, — тактику, К. И. Величко — инженерное дело (он — строитель ряда русских крепостей), Голубев — артиллерию, Яцук — авиацию, Готовский — кавалерию, Доливо-Добровольский — военно-морское дело, Н. А. Сулеман и Загю — тыл и военные коммуникации.
Были у нас, конечно, и «свои» — убежденные коммунисты, люди с революционным прошлым, но они вели предметы социально-экономического цикла: по истории партии — Горев, по политической экономике — Богданов и Трахтенберг, по философии — Топорков, по материализму и эмпириокритицизму — Павлович. Факультативно большинство слушателей курса с удовольствием посещали занятия по классической риторике (ораторскому искусству) и декламации.
Кстати, о декламации. На одном из вечеров-концертов, устроенном академией в феврале двадцать первого года, на котором выступали известные в то время артисты Степанова, Пирогов и Максакова (все из Большого театра) и некоторые другие знаменитости, мне довелось декламировать какую-то уже забытую оду и «Левый марш» Маяковского. Владимир Владимирович сам присутствовал на этом вечере как гость и чтец своих произведений. После исполнения «Левого марша» Маяковский подошел ко мне и, поздравив с успехом, во всеуслышание заявил: «Ну, просто здорово. Так, пожалуй, не прочту и я сам...»
Несмотря на то что большинство слушателей академии [131] были участниками Октябрьских боев, активными борцами за становление Советской власти, взаимоотношения наши с преподавателями — представителями свергнутого режима — были, как правило, корректными, выдержанными и даже доброжелательными. Это, конечно, не исключало отдельных вспышек «противоречий» с обеих сторон.
Пожалуй, наиболее интересные и часто забавные стычки происходили на лекциях или практических групповых занятиях, особенно между теми слушателями и преподавателями, которые побывали на фронтах гражданской войны я совсем недавно встречались друг с другом как прямые противники. В этом отношении больше всех доставалось тактику, бывшему генералу Морозову. Раздраконит он, бывало, какой-нибудь классический пример успеха в бою, а ему в ответ тотчас несутся наши собственные соображения — из опыта только что минувших боевых действий, показывающие, как в аналогичных же случаях противник садился в лужу и терпел сокрушительное поражение.
Лично у меня произошел прелюбопытнейший разговор с бывшим генералом Сланцевым (так в тексте, видимо Слащевым), когда он сделал свой первый доклад в академии после его перехода на сторону Советской власти. Я ему напомнил эпизод, как он с превосходящими силами был наголову разгромлен нашей бригадой в селе Михайловка, южнее Александровска (ныне Запорожье), да еще и привел случай своего спасения от его конницы в Пришибском сабашнике. Немало удивленный такой встречей, генерал пробормотал: «Интересно...»
Вспоминая далекие, но всегда дорогие и близкие сердцу дни, проведенные в Академии Генерального штаба двадцатых годов, не могу не сказать хотя бы несколько слов о нашем быте.
Жили мы тогда очень и очень скромно. Основными исходными продуктами питания, из которых наши мастера кулинарии виртуозно готовили разнообразные блюда, были чечевица, перловка, иногда — пшено, картофель и капуста, вместо мяса — сырая и вареная селедка, вобла да еще соленая селедка. И все это с редким добавлением небольшого количества подсолнечного или льняного масла. На обед в пайках полагался, конечно, и хлеб, но только черный и с большим процентом различных [132] суррогатов, в первую очередь — жмыха. В пайках иногда бывали небольшое количество сахара и несколько пачек махорки «вырви глаз».
В условиях полуголодного существования особенным весельем запомнились дни, когда слушатели академии получали откуда-нибудь с фронта или из войск гостинцы. Помню, как из армии Буденного пришел вагон яблок, а поздней осенью двадцать первого года — вагон квашеной капусты. В обоих случаях нормы общественного распределения были одинаковыми: холостякам — по ведру, семейным — по два.
Не избалованные фруктами, мы, холостяки, щедро раздаривали яблоки своим знакомым и сотрудникам академии, зато «деликатесной» капустой наслаждались досыта только с особо избранными. У меня таковой избранницей оказалась моя будущая жена. Я не раз вспоминал, как сидели мы, свесив ноги на окне холодной комнаты, и с необычайным удовольствием черпали из ведра эту капусту. К концу визита невесты капусты в ведре оставалось все меньше.
Не лучше обстояло дело и с денежным довольствием. Деньги падали в цене с такой катастрофической скоростью, что получаемого миллионными знаками жалованья, именно жалованья, а не заработной платы, хватало иногда лишь на то, чтобы расплатиться только за махорку «вырви глаз», которую удавалось выпросить в долг у доброго приветливого старика гардеробщика в академии.
Еще хуже обстояло дело с обеспечением нашего жилья топливом. В неотапливаемых комнатах стояли небольшие железные печурки — «буржуйки» с выкинутыми наружу через форточки окон вытяжными трубами. Ложишься, бывало, спать — от «буржуйки» тепло, встаешь — температура в комнате та же, что и на улице. В зимнее время эта печурка придвигалась непосредственно к кровати с таким расчетом, чтобы утром, высунув из-под одеяла руки, разжечь ее сразу же заранее приготовленной щепой. Начнет «буржуйка» давать тепло, значит, можно вставать и одеваться, да и то не отходя от нее слишком-то далеко.
Заготовкой топлива занимались, конечно, сами. Вместе с другими москвичами по вечерам исследовали заснеженные московские проулки-закоулки и доламывали еще уцелевшие остатки деревянных заборов. Если кому-либо удавалось раздобыть немного каменного угля, того считали просто счастливцем. [133]
Да, суровая, но хорошая была эта школа жизни. Она выработала у поколения, которому выпала честь совершить и защищать революцию, способность не бояться никаких трудностей, быть нетребовательными в своих житейских потребностях, уметь ценить не материальные, а духовные запросы.
Несмотря на предупреждение начальника академии, что учиться мне будет трудновато, по правде говоря, такого ощущения я не испытал. С началом учебного года быстро освоился в окружающей обстановке, вошел в общий ритм занятий и продвигался в науках наравне с остальными своими однокурсниками. Если что-либо и накладывало некоторые ограничения на мое воображение на первых порах, то это, пожалуй, непривычная масштабность рассматриваемых вопросов, почти на каждом шагу затрагивающих критические оценки деятельности генеральных штабов воюющих сторон и проведенных ими главнейших операций в первую мировую войну. Все это были проблемы, о которых я не имел никакого представления, так как моя практическая деятельность на фронтах гражданской войны не выходила за рамки полка и бригады.
Значительно легче мне было разбираться в вопросах тактики. Слишком теоретизированные занятия по этой дисциплине частенько не совпадали с практическими боевыми делами из опыта гражданской войны. На лекциях и особенно на практических занятиях нередко возникали горячие дискуссии и споры, в которых нашим руководителям, представителям старой классической школы, приходилось непросто. Обучая нас, им приходилось и самим многое узнавать у своих учеников. Так что в стенах нашей академии шла непримиримая борьба между представителями старой школы, тяготеющей к позиционным формам ведения войны, и новой, сторонники которой предпочитали опытом проверенный, безудержный стратегический и тактический маневр.
Горячая жажда знаний (учиться так учиться!) подтолкнула многих из нас на параллельное изучение других предметов — дополнительно к академическому курсу. Часть слушателей, ставших впоследствии видными военными работниками органов юстиции, оформилась студентами юридического факультета Московского университета, другие же решили совмещать учебу на основном курсе с восточным факультетом академии, который в то время был теснейшим образом связан с Московским [134] институтом востоковедения (бывший Лазаревский институт).
Я лично попробовал объять необъятное и добился зачисления как слушателем восточного факультета, так и студентом университета. Однако к середине первого же года обучения юридический факультет пришлось оставить. Высвободившееся время показалось мне просто безграничным — оно было весьма благоразумно распределено между двумя факультетами, размещавшимися в одном здании.
На восточном факультете я выбрал класс арабского и турецкого языков, продолжая при этом изучать и английский, который в академии для меня был основным. С особой признательностью и благодарностью вспоминаю своих учителей, и в первую очередь известнейших арабистов — старого профессора Аттая (по происхождению араба) и тогда еще молодого, но очень взыскательного Игнатия Юлиановича Крачковского (впоследствии академика), а также преподавателей английского языка супругов Вайнелович. Вся моя последующая жизнь и деятельность сложились так, что я не мог использовать знания восточных языков, зато английский язык мне очень пригодился и сослужил большую службу во время моей продолжительной работы за рубежом. Полученные в академии знания по английскому позволили избежать услуг переводчиков, что было тогда немаловажно.
...Итак, сложная и непривычная иероглифическая письменность и гортанная фонетика не помешали мне довольно успешно овладеть восточными языками. Уже к концу первого года обучения я мог читать на память арабские стихи и рассказывать любимые профессором Аттаем арабские анекдоты. В знак признания успехов в овладении преподаваемым им предметом Аттая подарил мне свой учебник с автографом.
Счастливейший двадцатый! Такое время в жизни случается, наверное, только один раз... В двадцатом году я был выдвинут партией на должность комиссара отдельной бригады и вторично награжден орденом Красного Знамени. В этом году мне, уже зачисленному в Академию Генерального штаба, было доверено представлять армейский комсомол на его III съезде. Наконец, в конце года, в середине декабря, комиссар академии, вызвав к себе Дыбенко, Ковалева и меня, объявил, что завтра утром мы должны явиться к Владимиру Ильичу в Кремль, и добавил, что Владимир Ильич, по-видимому, [135] будет интересоваться учебными делами в академии, тем, как мы, красные командиры, усваиваем курс. Старшим делегации назначили Дыбенко.
В точно назначенное время, минута в минуту, перед нами открыли дверь, и мы вошли в кабинет Ленина.
Владимир Ильич, оставив свой рабочий стол, встретил нас почти у самого входа в кабинет. С чуть сдержанной, но исключительно теплой, располагающей улыбкой Ленин по очереди поприветствовал нас:
— Здравствуйте, здравствуйте, товарищи военные. Очень рад вас видеть. Рассаживайтесь, пожалуйста, поудобнее и будьте как дома.
В кабинете мы застали высокого, статного, по виду средних лет, товарища, который в момент нашего появления стоял у стола и внимательно нас оглядел. Раньше я его никогда не видел, но лицо этого человека было очень знакомо по фотографиям. Изрядно взволнованный встречей с Владимиром Ильичем, я даже и не поинтересовался, кто же был этот молчаливый свидетель нашей беседы с вождем. Значительно позже узнал в нем Подвойского.
Воспроизвести дословно все детали разговора с Владимиром Ильичем просто невозможно. Однако характер и содержание состоявшегося разговора, как и сам образ Ленина в рабочей обстановке, врезались в память со многими подробностями.
Владимир Ильич интересовался нашими успехами в академии, подчеркнув, что мы, сами командиры и руководители армии, уже должны учить нашу молодежь военному делу, передавая ей и свое умение, и свой опыт. Ленин спросил также, всему ли нас учат целенаправленно, то есть так, чтобы наши командиры стали по-настоящему грамотными военачальниками.
На вопросы Владимира Ильича отвечал Павел Дыбенко. Примерное содержание было таково: учеба проходит нормально, особых трудностей в усвоении преподаваемых предметов нет. Недостаток — почти все военные дисциплины в основе своей базируются на опыте первой мировой войны и объясняются с позиций дореволюционной «классической» школы. Но что поделаешь, если наш опыт — опыт гражданской войны еще никем не обобщен...
— А что же с них спросить-то, Владимир Ильич, — с некоторой иронией заметил Дыбенко. — Что знают, то и дают. [136]
На этом Владимир Ильич прервал Дыбенко:
— Вот, вот, это уже и интересно. А как дают? Все ли отдают, что знают? Ведь можно передавать свои знания по-разному: хорошо или плохо; добро, от души, или сдержанно, выдавливая из себя. Так как же все-таки дают?
Дыбенко не задумываясь тут же ответил:
— Я считаю, Владимир Ильич, что в этом отношении все в порядке. Работают добросовестно.
— А как ваше мнение, товарищи? — Владимир Ильич обратился уже к нам.
— Это верно, Владимир Ильич, — ответил Стецкий.
— А каковы у вас, красных командиров, больших начальников, отношения с вашими преподавателями, бывшими царскими генералами?
— Здесь тоже все в порядке. Нам с ними делить-то нечего. Друг другу улыбаемся, но в гости не ходим. Живем, друг друга не обижаем.
— Вот это очень, очень важно. Нужно иметь в виду, что многие офицеры и генералы царской России порвали со своим прошлым навсегда и, перейдя на нашу сторону, добросовестно нам помогают громить врага, и уже вместе с нами отвечают за судьбу революции, — добавил Владимир Ильич.
В заключение беседы Ленин поблагодарил нас, передал привет товарищам по академии и пожелал успеха в учебе.
Прощаясь, уже на ходу он спросил меня:
— Мы, кажется, где-то встречались с вами, молодой человек?
Я напомнил Ленину III съезд комсомола.
Беседа с Владимиром Ильичем продолжалась не более 10–15 минут, однако запала в сердце каждого из нас на долгие годы.
Наступил 1921 год, первый год мирного строительства молодого Советского государства. После напряженной учебы я решил воспользоваться отпуском и провести его во Владимире, среди близких и товарищей по школе и комсомолу. От Москвы до Владимира вроде рукой подать, а вот попасть туда никак не удавалось.
Не смог уехать в родной Владимир я и на этот раз.
В начале лета меня вызвали к Главкому Вооруженных Сил Республики, Сергею, Сергеевичу Каменеву. [137]
Прежде чем попасть к нему на прием, я побывал у начальника оперативного управления полевого штаба Реввоенсовета Республики Б. М. Шапошникова. Состоялось мое первое знакомство с выдающимся военным специалистом, который, как и Главком С. С. Каменев, занимая ответственный военный пост в старой армии, перешел на сторону революции и отдавал теперь все свои силы и знания делу укрепления Красной Армии.
Цель вызова была неизвестна, и я, блуждая в догадках, склонен был думать, что меня предполагают командировать в Тамбовскую губернию на ликвидацию кулацко-эсеровского мятежа. К этому времени мятеж принял уже довольно угрожающий размах, и туда направлялись значительные силы, в том числе некоторые слушатели нашей академии.
Высокий, статный, Шапошников подошел ко мне и, сдержанно улыбаясь, приветливо протянул руку. Впоследствии Борис Михайлович рассказывал, что ожидал увидеть здоровенного детину с задорными дерзкими глазами, этакой разухабистой казачьей походкой и лихим чубом. Но... несколько ошибся.
Не теряя времени, Шапошников позвонил Каменеву:
— Сергей Сергеевич? У меня Соколенок. Когда разрешите зайти?..
В кабинете Главкома из-за огромного письменного стола поднялся нам навстречу плечистый пожилой человек с добрыми черными глазами, большими пушистыми усами, которые мне невольно напомнили отца.
— Так вот вы какой, Соколенок! Слышал, слышал о вас...
После короткой паузы, не без лукавинки в голосе, но с явной симпатией, Главком, бывший полковник старой царской армии, неожиданно спросил:
— Товарищ Соколенок, скажите, а вам красноармейцы подчиняются?
— Меня красноармейцы всегда любили, а раз любят — подчиняются и пойдут вместе в огонь и в воду... — ответил я не без гордости, хотел еще что-то добавить, но Главком прервал:
— Ну и хорошо, — и обратился к Шапошникову: — Борис Михайлович, вы ознакомили товарища Соколенка с обстановкой?
— Еще нет.
— Я попрошу вас сейчас же сделать это и снова зайти ко мне... Да, чуть не забыл... — С этими словами [138] Главком взял со стола какой-то фотоснимок и передал его мне: — Посмотрите. Кого-нибудь знаете из стоящих на снимке?
У меня в руках оказалась одна из двух моих групповых фотографий гражданской войны, где я был снят вместе с другими командирами и комиссарами частей нашей 1-й бригады. Снимок относился к осени 1919 года. Мы тогда стояли на Дону в одной из станиц, где размещался штаб бригады.
— Это командиры и комиссары частей нашей бригады двадцать третьей дивизии, — доложил я Главкому.
— Вы помните их фамилии? Можете назвать?
Я начал перечислять стоявших фронтом своих боевых товарищей:
— Это командир артиллерийского дивизиона бригады Фомин, рядом с ним комиссар Артамонов. Вот это командиры полков Жильцов, Попов, Вакулин, это...
Главком, не дослушав, прервал меня и повторил Шапошникову:
— Так вот, Борис Михайлович, ознакомьте товарища Соколенка с обстановкой — и ко мне.
В комнате, в которую мы вошли, на двух стенах были развешаны большие полотнища десятиверстных карт. В разных местах их торчали булавки с разноцветными бумажными флажками, от которых отходили большие и малые стрелы.
Шапошников подвел меня к одной из карт, взглянув на которую я сразу понял, по какому поводу меня вызвали к Главкому.
Большая синяя стрела своими широкими лопастями у основания упиралась где-то в районе Арчеда и Березовского хутора станиц Донской области. Захватив своими «лапами» и дорогую для меня Малодельскую, она проходила через Камышин и, развернувшись по кривой на север, своим острием вонзалась в саратовское Заволжье в районе Красного Кута, с общим направлением движения на Ершов и Николаевск (ныне Пугачев).
Изредка разбросанные параллельно большой синей стреле маленькие красные эллипсоиды с крохотными стрелочками обозначали выдвинутые против противника наши части, пытавшиеся приостановить его движение. Красные кружки, которыми были обведены попутные и дальние от стрелы населенные пункты, указывали на наличие там не очень сильных гарнизонов. Как потом выяснилось, [139] это были части особого назначения (ЧОН), состоящие в основном из местных коммунистов.
Вдоль большой синей стрелы по обеим ее сторонам стояли знакомые мне фамилии — Вакулин, Попов, а в скобках за фамилиями значился состав их «вооруженных сил» — 500 (1000) сабель.
Борис Михайлович в общих чертах рассказал о начале мятежа, поднятого этими двумя казаками, бывшими командирами Красной Армии, о расправах над коммунистами и советскими работниками, которые те учиняют на пути своего продвижения, о тактике, применяемой при встрече с регулярными частями Красной Армии.
По мнению Бориса Михайловича, Вакулин и Попов, не найдя поддержки среди красного донского казачества, после отхода из Камышина и вступления на просторы заволжских степей (в это время в ряде районов здесь активизировались кулацкие элементы, орудовало значительное количество мелких разрозненных банд) могут пробиться кружным путем на соединение с антоновцами.
Вторичное посещение Главкома носило совсем иной характер. Уточнив, достаточно ли я разобрался в обстановке, сложившейся в Заволжье в связи с появлением там отрядов Вакулина и Попова, Каменев спросил:
— Если бы вас направили на ликвидацию банд в качестве руководителя, какие бы силы вам понадобились для этого? Какими методами, по вашему мнению, должна быть выполнена эта задача?
Такой постановки вопроса от Главкома я никак не ожидал. Однако справиться с поставленной задачей теоретически мог немедленно и достаточно квалифицированно. Ведь совсем недавно я закончил статью именно по этой теме: «Бандитизм, его тактика и методы борьбы». В статье, которая уже была подготовлена для печати, на основании собственного опыта борьбы с бандами Махно и Хмары на Украине, осуществлявшейся нашей бригадой летом двадцатого года во время переброски ее с Кавказского на Юго-Западный фронт в состав 14-й армии, а также обобщения других имевшихся материалов раскрывались основные аспекты сегодняшнего вопроса. В общем, можно сказать, повезло.
Мои главные мысли и предположения, высказанные тогда Главкому, сводились к следующему: бандитизм, действовавший в районах, где активно орудовали кулацкие и антисоветские элементы, очень хорошо обеспечен необходимыми разведывательными данными. Поэтому в [140] редких случаях банды можно застать врасплох. Средством противодействия, на мой взгляд, могла стать умело поставленная служба дезинформации противника с применением демонстративно ложного передвижения войск. Оставляя в качестве приманки незначительные подразделения в пунктах, в которых враг особенно заинтересован, последующими внезапными боевыми действиями основных сил можно было добиться решающих успехов. Таким образом удалось разгромить банду Маруси на Украине летом двадцатого года. Те же методы впоследствии решили судьбу банды Вакулина, при ликвидации которой отличилась горсточка героев — пугачевских чоновцев.
Довольно часто бандиты становились неуловимыми благодаря исключительно высокой скорости передвижений. Они обновляли свой обессиленный конский состав за счет лошадей, отобранных у местного населения. Для нас был закон — уставные нормы и забота о местном населении; для бандитов — подчинение всего реальной необходимости. Я предложил организовать подвижные «летучие отряды», которые при преследовании бандитов в определенных случаях тоже могли бы обновлять свой конский состав за счет лошадей местного населения (в порядке временной мобилизации).
Для борьбы с бандами Вакулина и Попова я считал нужным сформировать аналогичный «летучий отряд», усиленный двумя пулеметами на тачанках — на каждый эскадрон и роту — и одной трехорудийной батареей. Последняя, как я выразился, «для представительности», чтобы иногда можно было «попугать вакулинцев».
Главком внимательно, не прерывая, выслушал мои соображения и, подтвердив в основном их правильность и даже некоторое совпадение с его собственными, обратился к Шапошникову:
— Я думаю, товарищ Соколенок справится с задачей, и мы не сделаем ошибки, если назначим его командующим войсками заволжских степей по ликвидации банд Вакулина и Попова. А впрочем, — он повернулся ко мне, — зачем вам такой громкий титул? Чувствуйте себя командующим, а назовем поскромнее, как вы сами подсказали — начальником «летучего отряда». А вот прав дадим побольше — скажем, предоставим вам во временное оперативное подчинение действующие и расположенные в районе боевых действий регулярные части. При необходимости можете связываться непосредственно со мной. Ваша оперативная подчиненность — командующему [141] Приволжским военным округом товарищу Краевичу. Далее Главком снова продолжил разговор с Борисом Михайловичем.
— Скорее всего, надо дать возможность товарищу Соколенку самому подобрать себе из слушателей академии нескольких помощников, — заметил он. — Выехать всем к месту назначения необходимо не позднее послезавтра. Как видите, времени на оформление мало.
— Все будет сделано, — ответил Борис Михайлович. — Я бы только предложил в качестве начальника штаба товарищу Соколенку Триандафилова.
На этом разговор закончился. А через два дня оперативно сколоченное командование отряда выехало в Нижнее Поволжье. Со мной были Триандафилов, однокурсник Семенов и бывший однополчанин — адъютант Губан.
В сегодняшнем учебном процессе нашу командировку в Заволжье окрестили бы, возможно, «летней производственной практикой» или «третьим трудовым семестром». Я же просто назову ее активным участием в «малой войне» с бандитизмом, которая во многих отношениях была не менее тяжелой и жестокой, чем большая.
По сути, здесь нет открыто противостоящего врага, с точно очерченными линиями его расположения и передовых позиций, с которых ведется планомерный огонь с последующим переходом в атаку, в наступление. В этой «малой войне» не исключены даже случаи, когда некоторая часть противника может оказаться временно «рассредоточенной» среди местного населения, которое терроризируют антисоветские и кулацкие элементы. В этой войне не найдется ни единого дня, именуемого в обычных военных сводках спокойными словами «без перемен» — здесь все находится в беспрерывном движении. Для бандитов остановка и передышка — смерть. Непрерывно преследуемые, они мечутся и ищут возможности для контрударов, внезапных налетов там, где мы, по их предположениям, можем оказаться слабыми или потерявшими бдительность.
Само наименование отряда, «летучий», как нельзя лучше отражает характер и методы борьбы с бандитизмом. Движение, движение, движение!.. А за ним — калейдоскоп боевых эпизодов, жесточайшие схватки с бандитскими шайками, калейдоскоп сменяемых друг друга районов и городов, неожиданные встречи с фронтовыми [142] друзьями и даже многократное переименование собственной должности.
За пять месяцев я сменил свой «титул» несколько раз: начальник «летучего отряда», начальник сводной группы войск Низовья Волги, начальник сводной группы войск Заволжского военного округа, командующий войсками Балаковского района, командующий войсками Пугачевского района. За это время перед глазами не единожды промелькнули доселе незнакомые мне волжские города: Камышин, Саратов, Покровск, Вильск, Балаково, Хвалынск, Самара, неоглядные просторы заволжских степей...
Я не буду описывать здесь ход борьбы с бандитизмом, охватившим летом двадцать первого года обширные просторы многострадального Заволжья. Уместно лишь подчеркнуть, что тактика борьбы с бандитскими отрядами и предложенная организация наших войск, о которых я докладывал Главкому Каменеву, целиком себя оправдали. Банды Вакулина и Попова были разгромлены, и сами они погибли, не сумев скрыться.
В сентябре я вместе с товарищами по командировке покинул Саратов. Нам представилась возможность совершить обратный путь не по железной дороге, а по Волге, через Нижний Новгород, на находившемся в нашем распоряжении пароходе «Роза Люксембург» (бывшего Волжского пароходства «Меркурий»). Перед самым отходом к нам на пристань неожиданно приехал командующий Заволжским военным округом Краевич. Поздравив всех с успешным завершением операции по уничтожению белоказачьих банд, в самом конце разговора он обратился лично ко мне:
— Спасибо, товарищ Соколенок, вашей работой у нас здесь я доволен, о чем уже доложил Главкому.
С летней командировки на борьбу с бандитизмом произошел и мой переход с военно-политической, комиссарской работы на командную. Вот когда я оценил по-настоящему уроки, которые мне преподали первые мои учителя — командир полка Голенков, комбриг Федоров, начподив Суглицкий.
Среди больших и малых событий, которыми был ознаменован новый учебный год, одно — особенное — оставило неизгладимый след на всю жизнь. Огромную радость доставила мне возможность еще раз увидеть и услышать Ленина, выступавшего 7 ноября с речью перед рабочими, красноармейцами и молодежью Хамовнического района [143] по случаю четвертой годовщины Октябрьской революции.
Речь эта, чуждая какой-либо торжественности, как всегда яркая и глубокая по содержанию, задушевно простая по изложению, подытожила наши успехи в борьбе с открытыми врагами молодого Советского государства и прозвучала призывом к мобилизации всех сил народа на преодоление послевоенных хозяйственных трудностей.
Запомнилась мне и проходившая в этом же году чистка рядов партии. Особенно отличались в те дни выходцы из других партий, примазавшиеся к революции попутчики из меньшевиков, владеющие незаурядным ораторским мастерством, а также хорошо поднаторевшие в теории. С этой точки зрения особенно усердствовал небезызвестный эсер, а впоследствии активный троцкист Блюмкин, а также меньшевик Рабинович. Они так дерзко и изощренно оперировали по памяти длиннющими цитатами из трудов Маркса и Энгельса, что мы просто диву давались. Так бы на деле воевали за Советскую власть!..
Летом 1922 года совершенно неожиданно было объявлено решение специальной комиссии Реввоенсовета Республики, согласно которому я вместе с другими слушателями академии, прежде чем продолжать обучение на последнем курсе, откомандировывался в войска сроком на один год для прохождения стажировки в рядах армии мирного времени. Чем было вызвано такое решение — нам осталось неизвестным. Во всяком случае направление меня на должность начальника штаба частей особого назначения (ЧОН) Тульской, а через месяц — командующим ЧОН Владимирской губернии никак нельвя было назвать ни стажировкой, ни приобщением к опыту послевоенной работы в строевых частях.
Но прежде чем все это произошло, армейская судьба свела меня с одним из замечательных полководцев России, одним из очень немногих, кто в годы первой мировой войны смог убедительно подтвердить смелость и точность русской стратегической мысли и умение воплотить ее в реальной действительности.
Меня назначили членом комиссии по проверке коневодства в Петроградском военном округе, которую возглавлял почти легендарный тогда русский генерал Брусилов, только что назначенный Главным военным инспектором. Вторым членом комиссии был специалист в области коневодства (к сожалению, фамилию его память (не сохранила). Человек средних лет, грузин по национальности, [144] он отличался подчеркнуто аристократической осанкой, изысканными манерами.
Поездка с Брусиловым в Петроград осталась у меня в памяти еще и потому, что многое, с чем я тогда встретился, было, как принято говорить, впервые в жизни.
Впервые в жизни я ехал вместе с известнейшим боевым генералом царской армии, безоговорочно перешедшим на сторону Советской власти, и мог запросто разговаривать с ним на все интересующие, в частности военные, темы.
Впервые в жизни я увидел колыбель Октябрьской революции — Петроград, сумел побывать в Смольном, во дворце Кшесинской, у Финского вокзала — местах, связанных с именем Ленина, осмотрел, правда бегло, Эрмитаж.
Хотя моя фронтовая жизнь проходила среди донского и кубанского казачества и считал я себя вполне посвященным во все тайны и тонкости кавалерии, но здесь, работая в комиссии, впервые услышал я действительно высококвалифицированную оценку пород верховых лошадей, побывал с Брусиловым в конюшнях и на смотре-скачках на Петроградском ипподроме.
Пятую годовщину Октябрьской революции я встречал среди тульских рабочих, но проработал там недолго. Еще до наступления зимних холодов пришло новое назначение — командующим частями особого назначения в родном Владимире. В течение зимы я исколесил вдоль и поперек всю губернию. Среди уездов, которые по состоянию ЧОНовской работы числились тогда на хорошем счету, были такие, где наиболее активно работали партийные организации, или такие, которые подверглись нелегким испытаниям, связанным с разного рода антисоветскими выступлениями и мятежами.
Как бы завершением моей почти годичной работы в родном городе явился состоявшийся по случаю годовщины учреждения ЧОНа на соборной площади Владимира большой смотр — парад этих частей. На нем присутствовало все партийное и советское руководство губернии, а я выступал в роли командующего парадом, и губком партии доверил мне обратиться к землякам с праздничной речью.
К осени, вполне удовлетворенный работой в родной губернии, я уже собрался было подать рапорт командующему [145] округом с ходатайством о направлении меня для продолжения учебы в Академии Генерального штаба. Однако все произошло не так, как планировалось. Во Владимир неожиданно приехал хорошо знакомый мне товарищ Берг — заместитель комиссара Военно-воздушной академии имени Н. Е. Жуковского. Он-то и повернул мою судьбу, предложив перейти в авиацию и продолжить образование на инженерном факультете академии.
Командующий округом в моем ходатайстве о переводе отказал, мотивируя это нецелесообразностью, даже легкомыслием — как можно выбросить на ветер два года обучения в Академии Генерального штаба! Помня благосклонное ко мне отношение, я решился побывать у Бориса Михайловича Шапошникова, а вместе с ним уже и у Главкома, который без особых колебаний благословил мой переход в академию Жуковского.
— Будь я молод, как вы, может быть, поступил так же. Авиацию ожидает большое будущее, — сказал Главком на прощание.
Так в 1923 году я навсегда сменил красные петлицы на голубые. [146]