«Жуковка»

Меня приняли в военно-воздушную академию по указанию Главкома без вступительных экзаменов, очевидно доверившись моей легкомысленно заполненной анкете, где в графе «образование» было написано: «Владимирские подготовительные курсы при бывшем реальном училище». Таковые я действительно в восемнадцатом году старательно посещал, но окончить их за один год, конечно, не мог — в моем «багаже» было всего-навсего городское высшее начальное училище, то есть 7–8 классов.

И вот начались занятия. Мои товарищи по курсу приступили к высшей математике, я же пока зазубривал материал наизусть, просиживая ночи напролет, и с азов вникал в алгебру, геометрию и тригонометрию.

Помню, в начале декабря профессор Привалов, читавший нам курс дифференциального исчисления, вызвал меня решать какое-то довольно сложное и длинное — во всю доску — уравнение. Я, к счастью, знал его наизусть и довольно бойко, без запинки «начертал» что требовалось. Но тут профессор с присущим ему спокойствием стер с доски примерно треть уравнения и, заключив часть его в скобки, подставил множителем какую-то тригонометрическую функцию.

— Ну а как теперь будет?

Я, конечно, сник. Такие премудрости были мне еще не по плечу.

Привалов начал было помогать:

— Пишите за мной.

И я принялся писать на доске то, что он не без раздражения отрывисто и с заметными паузами стал мне диктовать.

— Синус квадрат альфа... плюс... косинус квадрат альфа... равно... чему?

К этому времени благодаря самоподготовке я уже значительно преуспел в разделах элементарной математики и, конечно, знал, что мне предложено простейшее [147] тригонометрическое тождество, но, не будучи абсолютно уверенным, так растерялся, что решил промолчать.

— Скажите, Соколенок, а вы тригонометрию когда-нибудь изучали? — спросил Привалов.

— Нет. Но я ее уже прошел самостоятельно, — честно отрапортовал я.

— Оно и видно. Как же вас приняли? Вы не сможете здесь учиться. — Сделав небольшую паузу, он добавил: — Что же мне с вами делать?

— Учить! — ничуть не смущаясь, ответил я.

— Так ведь здесь не девятилетка, не рабфак. В академию приходят уже со средним образованием. Здесь без математики и делать нечего. — Немного помолчав, Привалов заключил: — Ну вот что, Соколенок! Садитесь на свое место. Я ставить вам ничего не буду. Неудобно. Ведь у вас вон какие регалии. — Профессор показал на мои ордена. — А то недалеко и до греха, чего доброго, еще в контрреволюции уличат! Давайте договоримся так. До пасхи, до апреля месяца, я вас вызывать не буду. Если к этому сроку вы подготовитесь, мы встретимся, и будете мне сдавать экзамены по математике. Впрочем, не по всей — только по тригонометрии. Сдадите — допущу к экзаменам по нашему курсу. Согласны?

— Согласен, — ответил я.

— Справитесь?

— Раз надо, значит, должен справиться.

— Ну давайте попробуйте!

И я попробовал.

Весной, в оговоренное время, я сдал Привалову экзамен по обещанной тригонометрии, а через девять дней вместе со всем курсом — по всей пройденной нами за год «дифференциалке».

— Молодец. Будь моя власть, я бы вам еще орден добавил, — после общего экзамена, встретив меня в круглом зале Петровского замка, с улыбкой заметил Привалов.

Много лет спустя, когда я уже стал начальником академии, любимый профессор нередко приходил в гости, и мы не раз вспоминали «дела давно минувших дней».

Мне припоминается еще один экзамен — по очень сложной и трудно усваиваемой науке — гидродинамике. Достаточно сказать, что толстенный учебник Саткевича, по которому мы изучали этот курс, от начала до конца был заполнен бесконечными — на многие страницы — формулами, между которыми словно для отдыха глаз [148] следовали примерно такие лаконичные фразы: «отсюда следует», «если все это упростить», «введя в это выражение дополнительную величину, получим...».

Читал нам этот курс и принимал по нему экзамен очень популярный среди слушателей профессор Борис Михайлович Земский. Как-то на одной из своих лекций после вывода довольно сложного уравнения, обращаясь к слушателям, Борис Михайлович спросил:

— Ну как? Все понятно?.. — И не получив ответа, в шутливой форме ответил за нас сам: — По правде говоря, и мне не совсем. Но что поделаешь, все равно надо запомнить.

И вот идет экзамен. Сижу я за учительским столом рядом с профессором и, виновато склонив голову над чистой страницей, не знаю даже, с чего и начать вывод предложенного уравнения.

Борис Михайлович терпеливо ждет, и минут через пять тягостной «молчанки» слышу спокойное:

— Ну давай-давай...

А что было давать, когда из головы все вылетело? Снова длительная пауза. Продолжаю сидеть молча и играть карандашом, будто вот-вот найду решение поставленной задачи. Но, увы, в действительности — никакого сдвига.

Через некоторое время слышу снова:

— Ну давай же! Не знаешь, что ли? Довольно! Можешь идти.

В наше время в практике академии оценки, полученные на экзамене, объявлялись слушателям не сразу, О них мы узнавали только утром следующего дня из сведений учебного отдела.

Так было и на этот раз. Перед началом занятий я у доски объявлений. Разыскиваю одну из нижних строк алфавитного списка, читаю и не верю — пятерка! Иду в учебный отдел к Борису Михайловичу выяснять, как это могло случиться.

— Там, по-видимому, какая-то ошибка.

— Какая ошибка? — удивляется он. — Пойдем посмотрим.

У доски объявлений Земский очень серьезно обратился ко мне:

— Так вот же, есть отметка. Разве мало?

Я растерянно молчал, принимая его слова за шутку. Но он добавил:

— Ошибки здесь нет. Сейчас-то, наверное, ответил [149] бы хорошо! А? Можно бы, конечно, для страху и двойку влепить, но зачем? Ведь все равно тебе этой запутанной наукой не придется заниматься...

К четвертому курсу по успеваемости я уже подошел к устойчивому среднему уровню однокурсников и был настолько твердо уверен в благополучном завершении учебы в «Жуковке», что счел возможным закончить и последний, дополнительный курс Академии Генерального штаба, к тому моменту переименованной в Военную академию РККА имени М. В. Фрунзе. Мое ходатайство было удовлетворено.

В апреле 1928 года, защитив диплом, я окончил Военно-воздушную академию имени Н. Е. Жуковского, и мне было присвоено звание военного инженера-механика Воздушного Флота. Тогда же приказом РВС СССР меня назначили начальником штаба 5-й авиационной эскадрильи, дислоцировавшейся в Смоленске. На место нового назначения я должен был явиться после двухмесячного отпуска к 15 июня 1928 года.

Но до Смоленска мне добраться так и не удалось. Пока я был в отпуске, председатель научно-технического комитета управления ВВС П. С. Дубенский, учитывая мою предыдущую работу в качестве представителя военно-научного общества академии, доложил вопрос о выпускнике Соколове начальнику управления ВВС РККА Петру Ионычу Баранову, и тот согласился назначить меня в свой центральный аппарат на должность постоянного члена научно-технического комитета по секции военного применения авиации.

С той поры при любых назначениях командование ВВС всегда стремилось использовать меня там, где инженерные вопросы наиболее близко соприкасались с областью боевого применения авиации, иными словами — на стыке тактики и техники.

Немного времени понадобилось для того, чтобы работа в научно-техническом комитете ВВС представилась мне исключительно важной и необычайно интересной. Именно здесь разрабатывались и утверждались основные руководящие положения, инструкции по боевому применению и эксплуатации главнейших видов материальной части Военно-Воздушных Сил. Еще более значительную работу проводил НТК в тесном взаимодействии со штабом ВВС в области технической помощи, определявшей основные направления развития опытного самолетостроения и вооружения. Контроль за испытаниями новых образцов [150] и рекомендации о принятии их на вооружение ВВС были возложены также на НТК и взаимодействующий с ним научно-испытательный институт (НИИ ВВС).

В первой самолетной секции, возглавлял которую Сергей Владимирович Ильюшин, в это время работал очень сильный состав постоянных членов НТК, среди них известный впоследствии ученый профессор Б. Т. Горощенко. Во второй секции были сосредоточены не менее крупные специалисты в области вооружения, там работали Агокос и Надашкевич.

Третью секцию, в которую пришел я, возглавлял тогда именитый авиационный генерал Пневский. В составе ее активно сотрудничало целое созвездие замечательных людей, многих из которых можно по праву отнести к основоположникам советской авиационно-тактической школы. Среди них можно назвать товарищей Хрипина, Хорькова, Лапчинского, Бузанова, Канищева, Шабашева.

Одной из наиболее интересных и значительных работ, которой занимался лично я, была разработка типажей и тактико-технических требований, которые должны были быть предъявлены к реализации нашим конструкторам.

Разработка перспективных планов развития опытного самолетостроения и тактико-технических требований к конкретным типам самолетов и их вооружению была только начальной стадией на пути к запуску в серийное производство. На научно-технический комитет возлагалась и задача контроля за ходом реализации этих требований, включая завершающий ее этап — летно-тактические испытания созданных опытных образцов в подведомственном ему научно-испытательном институте.

На пути создания конкретного самолета большое место отводилось «первой примерке», рассмотрению и утверждению пока что его деревянного макета, построенного в натуральную величину и «начиненного» всем положенным или также макетами существующих образцов вооружения и специального оборудования.

Здесь, на макете будущего самолета, оценивалось и отрабатывалось эксплуатационное удобство, рациональность размещения на нем оборудования, расположения и работы летчика, экипажа. Заключения макетной комиссии для конструкторов были обязательными.

Мне довелось быть постоянным председателем макетных комиссий, которые имели дело почти со всеми опытными самолетами первой пятилетки.

Хочу сказать, что именно эта работа, поставившая [151] меня лицом к лицу с нашими ведущими конструкторами и их творческими коллективами, помогла мне избавиться от навязчивого желания обязательно стать строевым командиром и признать в конце концов, что работа на стыке тактики и техники является не менее интересной, нужной и важной.

К этому времени относится мое близкое знакомство и с первыми советскими конструкторами, внесшими решающий вклад в развитие и строительство советской авиации, — А. Н. Туполевым, Н. Н. Поликарповым, В. М. Петляковым, Д. П. Григоровичем, А. А. Архангельским и другими, а также с ведущими учеными и инженерами центрального аэрогидродинамического института имени Н. Е. Жуковского. В это же время я познакомился и с неизменным летчиком-испытателем туполевских самолетов Михаилом Михайловичем Громовым, человеком редких профессиональных качеств и высокой культуры. Он постоянно присутствовал вместе с А. Н. Туполевым при работе макетной комиссии.

Нельзя пройти мимо двух особо выдающихся личностей, которым в этот ответственный момент развития советской авиации было доверено общее руководство ею. Я имею в виду начальника управления ВВС (в современном выражении — главнокомандующего) Петра Ионыча Баранова и его заместителя (в последующем, с переходом Баранова на пост руководителя авиационной промышленностью, назначенного на его место) Якова Ивановича Алксниса.

С первым я встретился лично, только придя в управление ВВС, со вторым меня связывало близкое знакомство еще со времен Академии имени М. В. Фрунзе.

По моим наблюдениям и впечатлениям, они были совершенно разными людьми по характеру, отношению к окружающим их людям и подчиненным, что ничуть не умоляло значительности каждого.

Петр Ионыч Баранов, за плечами которого были большая и активная революционная школа, опыт гражданской войны, по натуре добрый и доверчивый, всю работу строил на умелом подборе кадров, вере в разум коллектива, равным членом которого он считал и себя. Он был далек от скоропалительных решений, выводов, характеристик.

Петр Ионыч покорял всех работавших и встречавшихся с ним людей, включая ответственных представителей конструкторских коллективов и промышленности, [152] логичностью, убедительностью своих рассуждений и требований. Крепкая дисциплина непосредственно подчиненных ему людей являлась естественным следствием большого уважения и симпатии к своему начальнику, подвести которого каждому казалось непростительным преступлением. Если такое случалось где-либо, нарушитель нес, конечно, всю меру ответственности, но самую большую в первую очередь перед своим собственным коллективом (подумать только, подвел такого начальника!)...

Яков Иванович Алкснис был человеком совсем иного плана. Его заметно отличали суровость и черствость к людям, часто, может быть, даже напускные, нетерпимость к возражениям, которые могли иметь определенную долю обоснованности. Исключительно высокая, пуританская требовательность лично к самому себе и к подчиненным.

Он первым ввел в авиации строго обязательным атрибутом для всех без исключения военнослужащих белый пришивной воротничок. С его приходом кончилось время, когда кто-нибудь мог появиться в управлении или на аэродроме небритым, неряшливо одетым, в неисправном обмундировании, грязном белье. Бывали случаи, когда он сам или его инспектирующие работники сажали выстроенный для осмотра технический состав и механиков прямо на траву аэродрома и проверяли состояние ног, портянок. Алкснис связывал все это — и совершенно справедливо. — с началом начал армейского порядка — воинской дисциплиной. Именно ему принадлежит крылатое выражение: «С самолетом надо обращаться на «вы», которое потом перешло и на другие виды военной техники во всей Красной Армии.

Ярчайшим достоинством этого человека была его удивительная работоспособность. Мы, ближайшие его сотрудники и товарищи, не раз задавались вопросом: остается ли у него время на свою семью, отдых, сон?

Еще в должности заместителя начальника Военно-Воздушных Сил Яков Иванович ускоренным порядком окончил Сталинградскую школу военных летчиков. И с той поры не проходило дня, чтобы он, прежде чем появиться в строго положенное время на работе в управлении, не успевал бы в летние месяцы полетать на Центральном аэродроме или внезапно побывать в одном из авиагарнизонов, «поддать там жару» за обнаруженные на аэродроме или в казармах недостатки и снова вернуться в Москву. [153]

Вспоминая Якова Ивановича, мне хочется рассказать о двух эпизодах из совместной с ним работы, в которых и я лично испытал крутой его, непримиримый нрав.

В один из осенних дней тридцатого года Яков Иванович был довольно поздно предупрежден, что на заседании Реввоенсовета, которое планировалось на следующий день, ему предстоит доложить о состоянии Военно-Воздушных Сил РККА и дать сравнительную оперативно-тактическую оценку наших самолетов в сравнении с самолетами ведущих капиталистических государств.

Рабочее время уже кончилось, и большинство работников управления разошлись, когда Яков Иванович неожиданно вызвал меня и приказал к девяти утра подготовить сводную таблицу тактико-технических данных отечественных (включая опытные) и зарубежных самолетов, которую он должен взять с собой на заседание Реввоенсовета. Я доложил, что сделать это невозможно, и главным образом потому, что в управлении на месте оставался только воздухоплаватель Шабашев. На это Алкснис спокойно заметил:

— Меня это не касается. Выполняйте приказание.

Я было попытался еще раз урезонить начальство, напомнив, что аналогичная, мной же недавно подготовленная сводка у него есть, но... последовало еще более решительное: — Ничего не знаю! В девять утра чтобы все было готово!

Сам Яков Иванович в тот день ушел с работы в час ночи. Около двенадцати он зашел в нашу секцию и, застав меня заваленного грудой материалов, широко улыбнулся и проговорил:

— Давай-давай, отвлекать не буду, до утра еще далеко — море времени!..

К утру сводка, каллиграфически выписанная от руки, была готова. Яков Иванович появился ровно в восемь. В девять, как и было приказано, я вошел в его кабинет и, извинившись, что не успел отпечатать на машинке, положил свое ночное творение на стол.

С серьезным видом пробежав по сухим цифрам сводки, он на минуту задумчиво остановился глазами на какой-то ее строке (я подумал, не перепутал ли что-либо в бессонную ночь?) и протянул сводку мне обратно, не без иронии заметив:

— Возьми и иди работать. Все это я знаю. Думаю, и тебе было полезно проверить свою мобилизационную готовность... [154]

Не менее любопытный случай произошел у меня летом тридцать второго года. Я уже работал в НИИ ВВС. Как-то начальник института Бузанов заболел, и мне пришлось остаться за него в качестве исполняющего обязанности. В очередную субботу, к вечеру, вместе с комиссаром Шимановским, помню, отправились провести воскресенье и, кстати, проверить ход работ на нашем новом, еще только начинавшем свое существование боевом полигоне.

Начальнику полигона Тарану ничего не стоило соблазнить меня, страстного любителя-рыболова, поехать на Клязьму, чтобы с рассветом порыбачить. Отведав как бы взаймы свежей жареной рыбки у местного гостеприимного лесника, мы уже забрасывали вторую тоню, как послышался треск приближающегося мотоцикла. Это оказался неизвестно как разыскавший нас нарочный от Якова Ивановича. Он привез личное приказание Алксниса: явиться на Монинский аэродром точно к шести часам утра. А был уже пятый час. Времени хватало только на то, чтобы выбраться из лесной глуши, забрать на полигоне обмундирование и, облачаясь в него на ходу в машине, опрометью домчаться до аэродрома. Любое опоздание подчиненных у Якова Ивановича вызывало такую ярость, что лучше не попадайся на глаза!

Алкснис был уже на аэродроме и, отправив начальника гарнизона комбрига Маслова на командный пункт, бродил в одиночестве по летному полю. На ходу Маслов успел только сказать мне:

— Чего его принесло в такую рань! Испытание назначено на семь, а он тут как тут — с шести часов. Сам не спит и другим не дает...

На каких именно испытаниях предстояло присутствовать, комбриг Маслов мне ничего не сообщил, по-видимому полагая, что я уже в курсе дела.

Настроение у начальника Военно-Воздушных Сил было преотличное. Как и любого другого летчика, рожденного летать, аэродром его преображал. На мгновение мне показалось, что он ждал меня, чтобы разделить со мной радость утренней поры, простора аэродрома. Довольный, что приказание начальства выполнено с точностью до секунды, ровно в шесть я рапортовал:

— По вашему приказанию прибыл...

— Ну вот и хорошо. Утро-то какое! Для полетов лучшего не придумаешь. Ты знаешь, зачем тебя вызвал?

Я отрицательно покачал головой и приготовился было [155] выслушать Алксниса, как вдруг лицо его приняло строгое выражение и последовал жесткий вопрос:

— Почему небритый?

Я провел рукой по подбородку и довольно смело ответил:

— Еще и суток нет, как брился. Проклятая кожа так раздражительна, что и одного дня не выдерживает. Посмотрите, что делается с шеей. Спасаюсь только тем, что в воскресенье даю и ей отдохнуть.

— Какой может быть отдых! Вы на службе. — И, посмотрев на часы, решительно добавил: — Даю вам двадцать минут — явитесь бритым...

Зная о том, что если уж Яков Иванович перешел на «вы», то хорошего ждать нечего, я все же попытался отговориться тем, что в столь ранний час и побриться негде, но он, даже не повернувшись ко мне, решительно подтвердил:

— Жду через двадцать минут в уставном виде!

Ответ мой тоже прозвучал по уставу:

— Слушаюсь!

Что можно сделать за двадцать минут на летном поле? Однако выход нашелся. В ближайшей казарме (по распорядку подъем только в семь) опешивший от неожиданного появления неизвестного комдива дежурный красноармеец предложил свою безопаску и единственное, со следами ржавчины, лезвие, осколок потускневшего зеркала и кусок простого хозяйственного мыла. Вся операция по бритью была проделана в общей умывальной комнате над лотком соскового рукомойника...

Ровно через двадцать минут, подойдя к Якову Ивановичу с порезанной физиономией, я доложил об исполнении приказания. Яков Иванович, весьма довольный, широко улыбнулся и, положив руку мне на плечо, произнес:

— Вот и замечательно. Я всегда верил, что вы выполните любое задание на «хорошо» и в положенный срок...

В тот памятный день мы присутствовали на очередном испытании «самолета-звена», или, как мы в своем кругу называли, «этажерки» Владимира Сергеевича Вахмистрова. Осуществляя идею авиаматки, талантливый воспитанник «Жуковки» предложил использовать для этих целей тяжелый бомбардировщик ТБ-1, на крыльях которого размещались два истребителя И-4. В последующем развитии этой идеи в качестве самолета-авиаматки использовался уже тяжелый бомбардировщик [156] ТБ-3, а количество истребителей было доведено до пяти (четыре на крыльях, один на подвеске).

Я привел два эпизода из собственных «столкновений» с Яковом Ивановичем Алкснисом, чтобы показать, насколько он был непримиримо требователен и к окружающим его людям, и конечно же к себе самому. В белоснежном подворотничке, чистой форменной одежде, опрятном внешнем виде, выбритом лице он видел начало начал воинского порядка, дисциплины, а отсюда — порядок и четкость в работе. И в этом он, конечно, многое преуспел.

* * *

Перечисляя наиболее примечательные события в период работы в научно-техническом комитете ВВС, нельзя пройти мимо моего участия в качестве вице-командира во Всесоюзном аэросанном пробеге зимой 1929 года.

В этом крупном и со многих точек зрения важном союзном мероприятии, организованном добровольным обществом содействия развитию автомобилизма и улучшению дорог — Автодором, принимали участие четверо аэросаней: трое — цельнометаллические (конструкции ЦАГИ), созданные под непосредственным руководством Андрея Николаевича Туполева, и деревянные (конструкция НАМИ — научно-автомоторного института), создателем которых был Кузин, хорошо известный в авиации своим автостартером.

Пробег общей протяженностью 3000 километров проходил по маршруту: Москва — Ярославль — Кострома — Кинешма — Мантурово — Вятка — Глазов — Ижевск — Сарапул — Елабуга — Казань — Чебоксары — Нижний Новгород — Москва.

В техническом отношении пробег преследовал ряд очень серьезных народно-хозяйственных и военных целей. Одна из них: эксплуатационная проверка аэросаней как нового вида быстроходного (скорость аэросаней достигала 80–100 километров в час) зимнего транспорта, особенно необходимого в северных и восточных районах. Само собой разумеется, аэросани представляли определенную ценность и для нашей армии, в частности для пограничных войск, несущих службу в условиях заснеженной местности.

Аэросанный пробег двадцать девятого года привлек большое внимание самих создателей этого нового вида транспорта, и в первую очередь работников ЦАГИ, являвшихся [157] к этому времени зачинателями отечественного самолетостроения. На аэросанях могли быть проверены некоторые конструктивные решения авиамоторной группы, самолетных лыж, авиационные материалы (дюраль, алюминий). Неудивительно потому, что в пробеге приняли непосредственное участие в качестве рядовых водителей известнейшие впоследствии авиаконструкторы и ученые А. Н. Туполев, А. А. Архангельский, В. М. Петляков, Е. И. Погосский, Б. С. Стечкин и другие.

Не меньшее значение это мероприятие имело и с политической точки зрения. Время его проведения совпало с месяцами непосредственной подготовки к XVI съезду нашей партии, который состоялся в июне — июле тридцатого года. На нас возлагалась задача разъяснения и пропаганды на местах наиболее злободневных вопросов политики партии. Центральная печать, широко оповестив страну о старте аэросанного пробега с Красной площади столицы, присвоила ему почетное наименование предсъездовского эстафетного.

Огромное впечатление на всех участников пробега произвел непосредственный энтузиазм тысяч людей, которые встречали нас по всему пути следования. В городах и населенных пунктах, где планировались остановки, все жители от мала до велика выходили на улицы и площади, чтобы посмотреть на диковинные аэросани и принять участие в коротких, но бурных митингах. Случалось, что заранее высыпавшее на дорогу население того или иного пункта, где остановка вовсе не предусматривалась, густой толпой преграждало путь, заставляя продемонстрировать новую технику и выслушать положенные приветствия и напутственные пожелания. Такая, например, непредвиденная, но особенно радушная и хлебосольная встреча произошла на подходе к Ярославлю у фабричного поселка Красные Ткачи. Здесь вся фабрика во главе с администрацией вышла нам навстречу, обещая не только наверстать потерянное время, но и отработать дополнительный час в пользу Автодора.

Аэросанный пробег был высоко оценен правительством и общественностью страны. Все его участники были отмечены почетными грамотами ВЦИК, которые вручал лично Михаил Иванович Калинин, а также благодарственным приказом Реввоенсовета Республики и ценными подарками Автодора.

Какое неописуемое счастье испытал я тогда вместе со всей семьей и соседями, получив среди других памятных [158] подарков особо ценный — открытый трехламповый радиоприемник: три лампы так и стояли в ряд на его крышке.

В июне 1931 года меня перевели в научно-испытательный институт ВВС РККА на должность помощника начальника института и одновременно начальника отдела боевого применения авиации. По основной должности я обязан был возглавить руководство отделом вооружения и всем комплексом отделов спецслужб, то есть аэронавигации, радио-, электро — и фотооборудования самолетов.

Нужно сказать, что солидный и разносторонний опыт, полученный в научно-техническом комитете, весьма помог мне при организации работы в институте, находившемся, по существу, под эгидой самого комитета. Если в комитете мы определяли, как и в каком направлении будет развиваться наша авиация, главным образом в области самолетостроения и вооружения, в соответствии с существовавшими взглядами на боевое применение авиации, то в институте все это, уже реализованное в опытных образцах, проходило испытание, чтобы получить путевку в большую жизнь.

Рядом со мной в это время работали товарищи, чьи имена, можно сказать, были известны всем авиаторам. Долголетние дружеские чувства к ним, истинное товарищество при совместной работе в ответственный период становления и развития наших Военно-Воздушных Сил я пронес в своем сердце через всю жизнь.

Большую память о себе оставил у меня начальник института Бузанов. Он хорошо знал каждого из своих подчиненных, успешно объединял нас своим добрым, отзывчивым нравом, общительностью, чуткостью, верой в нашу разумную самостоятельность и инициативу. Обладавший незаурядными знаниями, широчайшей эрудицией, Бузанов по праву может быть отнесен к числу первых разработчиков основных принципов использования авиации на войне, среди которых наиболее выдающимися являлись тогда В. В. Хрипин, С. Г. Харьков, А. С. Алгадин, А. Н. Лапчинский, М. П. Строев. И неудивительно, что, когда встал вопрос об организации при Военно-воздушной академии имени Н. Е. Жуковского нового — оперативного факультета, его первым начальником был назначен Бузанов.

Нужно сказать, что организация оперативного факультета преследовала целью подготовку высшего командного состава быстро развивающихся Военно-Воздушных Сил и поэтому из-за нехватки собственных кадров [159] к его укомплектованию на первых порах было привлечено немало заслуженных и опытных командиров из наземных войск, а также начальников штабов высших авиационных соединений — авиационных бригад. В их число входили и будущие маршалы авиации Г. А. Ворожейкин, Ф. Я. Фалалеев, С. А. Красовский.

Среди летчиков-испытателей, настоящих рыцарей неба, здесь, в институте, я впервые встретил Валерия Чкалова, Петра Стефановского, Адама Залевского. Последний, кстати, значился активнейшим поборником всех новых изобретений, которые главным образом ему поручалось испытывать в воздухе.

Не меньшую память о себе оставила и работавшая в это время в институте плеяда прославленных штурманов, на долю которых выпала честь первыми прокладывать курс советской авиации через просторы суровой таинственной Арктики и к мировым рекордам дальностей полета. Речь идет о родоначальниках отечественной аэронавигации Б. В. Стерлигове, много лет занимавшем потом пост флагман-штурмана Военно-Воздушных Сил Красной Армии, И. Т. Спирине, А. В. Белякове, С. А. Данилине, Г. С. Френкеле. Нельзя не упомянуть и трудившегося вместе с ними талантливого инженера-изобретателя Коваленкова, многое сделавшего в деле радиофикации молодой авиации.

Не описывая всего многообразия работы в научно-исследовательском центре ВВС, я хочу упомянуть, однако, о двух интересных эпизодах, относящихся к тому времени, — двух встречах — с И. В. Сталиным и К. Е. Ворошиловым.

Летом 1931 года, вызвав меня, Петр Ионыч Баранов сообщил, что Центральный аэродром имени М. В. Фрунзе должны посетить руководители партии и правительства и что для них специально организуется демонстрация всех стоящих на вооружении и новых опытных образцов авиационной техники, включая средства механизации аэродромной службы. К сожалению, точную дату правительственного посещения Центрального аэродрома я восстановить не смог, а наши официальные источники об этом факте не упоминают.

П. И. Баранов поручил мне срочно подготовить несколько экземпляров каллиграфически четко оформленных табличек-»миниатюр», характеризующих летно-тактические данные всех подлежащих демонстрации самолетов, которые, по замыслу Петра Ионыча, будут розданы [160] гостям в качестве справочного материала. Я лично должен был находиться все время рядом с начальником управления ВВС, чтобы давать необходимые пояснения.

Через несколько дней предполагаемый смотр военной авиационной техники действительно состоялся. На Центральный аэродром прибыли И. В. Сталин, К. Е. Ворошилов, С. Орджоникидзе, А. А. Андреев и ряд других руководителей партии и правительства. Здесь их встречали, а затем и сопровождали на аэродроме П. И. Баранов, Я. И. Алкснис, С. Г. Харьков, П. С. Дубенский, Д. И. Бузанов, ответственные работники штаба ВВС. Присутствовали на этом смотре и некоторые наши ведущие авиационные конструкторы.

Сталин во время пребывания на аэродроме, как показалось мне тогда, был в особенно приподнятом настроении и в обращении с сопровождавшими товарищами допускал даже некоторую фамильярность. Таким доступным и разговорчивым Сталина я больше никогда не видел.

При осмотре первого же объекта — это были одноместные самолеты-истребители — стало очевидным, что при таком скоплении народа каждому из гостей разглядеть что-либо детально и тем более посидеть на месте летчика, проверить содержимое кабины своими собственными руками никак не удастся. Тем более что приоритет и право первенства оставалось за главным «хозяином» — Сталиным. Поэтому все присутствовавшие на аэродроме разбились на несколько самостоятельных групп: первым отделился К. Е. Ворошилов и сопровождавшие его военачальники, гидом которых стал Яков Иванович Алкснис. А. А. Андреева и других неизвестных мне гостей повели по аэродрому Хрипин и Бузанов. Со Сталиным и неотлучно находившимся с ним Орджоникидзе остался Петр Ионыч Баранов.

Сталин живо и заинтересованно осматривал каждый из выставленных самолетов, охотно и довольно проворно поднимался по стремянкам к кабинам летчиков и подолгу с пристрастием расспрашивал испытателей или самих конструкторов о летно-тактических и эксплуатационных свойствах боевых машин. По ряду вопросов, которые он пытливо и въедливо задавал, можно было догадаться, что о некоторых еще не устраненных конструктивных недоделках в опытных образцах он был хорошо осведомлен еще раньше, до посещения аэродрома. В этих щекотливых ситуациях, когда не хватало достаточной находчивости [161] у отвечающего летчика-испытателя или самокритичной смелости у конструктора, деликатно и умело разряжал обстановку Баранов. У меня сложилось впечатление, что Сталин относился к Петру Ионычу весьма благосклонно и дружелюбно.

Подготовленные мной таблички о летно-тактических характеристиках самолетов не пригодились. Только один экземпляр из пяти был с благодарностью принят, внимательно просмотрен и поощрительно оценен Ворошиловым. Сталин же, поинтересовавшись ее содержанием, отрицательно покачал головой и лаконически ответил:

— Не надо. Сами летчики лучше всяких бумажек расскажут.

Перед тем как перейти к группе тяжелых многомоторных самолетов, он сделал короткую остановку и в тесном окружении сопровождавших его лиц продолжал уточнять отдельные показатели летных характеристик самолетов, настоятельно выясняя, что же реального и конкретно в какие сроки можно ждать от последующих опытных разработок. Его интересовал больше всего завтрашний день авиации.

— А вот вы ответите на такой вопрос? — обратился он неожиданно ко мне. — Можно ли и на каком именно из наших самолетов, — Сталин показал на группу одномоторных боевых машин, — перелететь из Москвы в Испанию?

«Почему именно в Испанию? Разве мало других, столь же удаленных от Москвы мест на Европейском или соседствующих континентах? Почему, наконец, из Москвы?..» — пронеслось у меня в голове.

— Кстати... — в разговор вмешался Баранов, как будто подзадоривая меня. — Нуте-с! — проронил он любимое междометие, добродушно подмигнул и с некоторым лукавством добавил: — Покажите, чему вас научили в двух академиях. Это по вашей специальности. Нуте-с, долетим или нет?

— Дальность полетов наших даже самых лучших образцов одномоторных самолетов пока не превышает... — начал я, но Сталин тут же перебил:

— Нет уж, отвечайте проще. Перелетим или нет, да или нет?

— Нет, — твердо ответил я.

— Па-чему нет?

— Потому что наши самолеты не рассчитаны на такую дальность — не хватит горючего. [162]

— Па-чему не хватит? Должно хватить! — уже не без иронии продолжал разговор Сталин.

Я уж было собрался отвечать, пытаясь связать мощности современных авиадвигателей и полезные нагрузки самолетов, как Сталин подошел вплотную и, пронизав меня тяжелым острым взглядом — будто я был за всех в ответе, — спросил:

— А какое расстояние от Москвы до Мадрида?

— Наверное, не менее трех тысяч... — Мой ответ прозвучал неуверенно.

— Такие цифры вам надо знать не наверное, а абсолютно точно. Допустим, и все три с половиной. А вот, как же Кост смог перелететь из Парижа чуть ли не в Пекин? Там, наверное, и все десять получатся! Как вы считаете?

Действительно, французский летчик Кост, получив разрешение Советского правительства на рекордный перелет над территорией нашей страны до Иркутска, нарушил взятые обязательства и, не делая посадки в установленном месте, пролетел дальше на Пекин, установив 27 сентября 1929 года мировой рекорд дальности полета.

— Что же, наши самолеты, выходит, хуже? Ну отвечайте без всяких уверток, хуже, что ли?! — упорствовал Сталин.

В этот момент я надеялся только на то, что хоть кто-нибудь из стоящих здесь же конструкторов подаст свой голос. Ведь этот разговор касался прежде всего их. Но они предпочитали молчать.

— Никак не хуже, — ответил я, — но Кост летел не на боевой, а на специально для рекорда предназначенной машине, на которой все, что только возможно, было снято и все сэкономленные веса были отданы для дополнительного горючего.

— Вот так и надо говорить прямо — наши не хуже. Если будет надо, советские летчики полетят еще дальше. А уж в Испанию-то перелетят и ничего не снимая с самолета. Советская авиация все может... Я вижу, вы и воевали неплохо, — показывая на мои ордена, заметил Сталин, — значит, и царских генералов били. А вот теперь сдали позиции, говорите — до Испании не долетим. Если будет надо, и на боевых долетим...

С этими словами Сталин повернулся к Баранову и, толкнув его под локоть, дал понять, что надо идти дальше.

В едва слышном разговоре Сталина с Петром Ионычем [163] я отчетливо различил неоднократное упоминание о злополучном Косте. Он явно не давал покоя Сталину.

Хочется еще раз уточнить, что приведенный разговор происходил летом тридцать первого года, то есть за три года до известного вооруженного восстания испанских рабочих в Астурии и за пять лет до начала героической борьбы испанского народа против фашистских мятежников генерала Франко и итало-германских интервентов, в которой активное участие принимали и советские летчики.

Исключительно эффектным завершением смотра новейшей авиационной техники была демонстрация группы тяжелых многомоторных самолетов, среди которых особое впечатление производил опытный образец туполевского четырехмоторного бомбардировщика АНТ-6 (в военном обозначении ТБ-3) — серебристый красавец, по тем временам гигант. Общий полетный вес этого самолета в перегрузочном варианте — подумать только! — составлял 19 тонн, возможная бомбовая нагрузка — до 4 тони и экипаж — 11 человек. Думаю, будет нелишне напомнить, что лучший разведчик тех же лет, самолет Р-5, в варианте легкого бомбардировщика имел полетный вес около 3 тонн и мог нести на себе бомбовый заряд всего до 500 килограммов.

Когда уже казалось, что все близится к достойному финишу и гостям оставалось лишь пожелать авиаторам дальнейших успехов, Сталин вдруг обратился к Баранову:

— А вы не могли бы распорядиться, чтобы этот самолет, — он указал на опытный ТБ-3, — произвел взлет и посадку? Хочется посмотреть, как он выглядит в воздухе. — И после короткой паузы спросил: — Он готов к полету?

Петр Ионыч знал, что самолет находится на государственных испытаниях в НИИ ВВС и уже сделал несколько успешных полетов. Поэтому убежденный, что все в порядке, нисколько не задумываясь, тотчас же ответил:

— Должен быть готов. Здесь все самолеты готовы к полету...

— Ну вот и хорошо. Посмотрим его и в воздухе. Это очень интересно. — И, обращаясь к Орджоникидзе, Сталин добавил: — Ради этого, думаю, можно немного и задержаться.

С разрешения Сталина Петр Ионыч вместе с работниками [164] НИИ ВВС, инженерами из КБ Туполева поспешил к самолету.

И вот тут-то, под сенью могучих крыльев ТБ-3 — площадь их составляла 230 квадратных метров, — и разыгралась настоящая драма.

Оказалось, Баранова своевременно не поставили в известность, что на самолете в самый последний момент перед демонстрацией авиационной техники были обнаружены какие-то неполадки — кажется, в бензосистеме, — и поэтому он даже не заправлен топливом и к полету не готов. Не оказалось на месте и летчиков, испытывавших самолет. Присутствовали только технический состав экипажа и инженеры, проводившие испытание.

Обстановка сложилась, прямо скажем, критическая. Стал вопрос — как быть?

Далее события развивались скоротечно, словно на пожаре.

Инженер, ведущий испытания, доложил, что, несмотря на некоторые неполадки, самолет может быть поднят в воздух, однако нужно время на незначительную хотя бы дозаправку. Между тем старший авиатехник самолета после проверки остатка бензина в баках заверил, что горючего на полет над аэродромом вполне хватит. На вопрос, кому из летчиков поручить этот полет, начальник НИИ ВВС Бузанов предложил, сам же разыскал и привел Валерия Чкалова, который взял с собой на всякий случай и своего друга летчика Анисимова.

Перед тем как Чкалов поднял в воздух тяжелую машину, между ним и Барановым произошел следующий короткий разговор:

— Здравствуйте, товарищ Чкалов! Нуте-с, как вы, справитесь с полетом на этом самолете?

— Раз надо, значит, справлюсь. Для этого мы и летчики.

— А кого вы вторым предлагаете?

Чкалов показал рукой на Анисимова.

— Вот и хорошо. Давайте только поскорее. Произведите взлет, круг над аэродромом и посадку. И это все, — распорядился начальник ВВС.

— Слушаюсь.

С этим «слушаюсь» Валерий Чкалов и Анисимов в развалку двинулись к самолету. Я видел, как Валерий вытащил из кармана брюк летные очки, которые оказались с ним, по-видимому, по привычке, и... полет состоялся.

...Самолет-гигант под оглушительный рев четырех семисотпятидесятисильных [165] моторов, задев всех присутствующих отбрасываемыми струями воздуха и пыли, пробежал очень незначительное расстояние, оторвался от земли и начал подъем. Далее — разворот влево, потом — прямая над Ходынковскими казармами, затем новый разворот над Белорусским вокзалом и на глазах у всех классическая, впритирку, посадка. Да, так мог приземлять самолеты только Чкалов!

После посадки простодушный, со всеми одинаково ровный, ни перед кем не заискивающий Валерий Чкалов подошел к Петру Ионычу Баранову и, забыв, что на голове, кроме откинутых наверх легных очков, не было ни фуражки, ни шлема, вскинул руку под козырек, чтобы отрапортовать о выполнении задания, но Петр Ионыч едва заметным движением головы и глаз показал на рядом стоявшего Сталина.

Однако положенный рапорт так и не состоялся.

— Ну как вам нравится самолет, товарищ Чкалов? — первым заговорил Сталин.

— Хороший самолет, товарищ Сталин. Управляется легко. Непривычно только, что слишком высока кабина летчика — сидишь как на каланче какой. Ноги бы чуть подкоротить!

Сталин громко засмеялся и тут же сказал:

— Вот об этом уж нужно попросить товарища Туполева... А стоит ли? Длинный-то, говорят, и воробушка достает, и в догонку скорее бегает, а если надо, от любого и убежит запросто. — И после небольшой паузы добавил: — Значит, и врагов бить будет лучше. Вы согласны с этим?

— Согласен, товарищ Сталин. Побольше бы таких самолетов нам!

— Будет много. Сколько нужно, столько и будет. Ну что ж, товарищ Чкалов, спасибо, что показали самолет в полете, желаю всем летчикам успеха...

Довольный Сталин и все сопровождавшие его лица покинули Центральный аэродром. Тяжелый бомбардировщик ТБ-3 и ряд других опытных образцов самолетов получили в этот день одобрение, а значит, и путевку в жизнь.

* * *

В январе 1931 года IX съезд комсомола принял решение о шефстве над Воздушным флотом.

Перейдя в авиацию еще в 1923 году и попав сразу на учебную скамью Академии имени Жуковского, я очень [166] долгое время сокрушался, что, с каждым годом все более приближаясь к авнационно-инженерному образованию, все дальше уходил от заветной мечты — самому управлять самолетом.

И вот, следуя всеобщему порыву летать, осенью тридцать первого года я решился обратиться к Петру Ионычу Баранову и просить у него согласия командировать меня в летную школу, чтобы пройти там ускоренный курс обучения. Мотивировал я свое ходатайство тем, что полноценным авиационным командиром может быть только тот, кто сам летает.

Входил я в кабинет Баранова — тогда на улице Разина, 5 — с волнением, скажу больше, с трепетом. Ожидал или категорического отказа, или в лучшем случае длинного и неприятного разговора, который представлял себе примерно так: «Нуте-с, значит, опять учиться? Неужели двух академий мало? Сколько можно? Подумаю...» Когда же я вышел от него, то от радости не удержался и тут же в приемной отбил короткую, но лихую чечетку.

Сверх всякого ожидания, Петр Ионыч не только не оказал какого-либо противодействия, но даже и похвалил за такое «разумное решение». Вот его последние слова: «В авиации, чтобы быть полноценным командиром, надо обязательно самому летать!..»

Через неделю-другую скорый поезд доставил меня в Севастополь, дальше катером — на Северную сторону, а от нее еще 28 километров до долины реки Кача. Здесь, близ деревни Мамашай, находилась прославленная школа пилотов.

Богат ее послужной список. История школы уходит к дореволюционному 1910 году. Еще задолго до Великого Октября здесь бывали, учились и летали многие известные летчики России, имена которых навечно стали гордостью нашего Отечества. Среди них особое место занимают: один из первых русских летчиков Михаил Никифорович Ефимов; автор «мертвой петли» и первого воздушного тарана Петр Николаевич Нестеров; победитель когда-то неподвластного человеку штопора и герой первой мировой войны Константин Константинович Арцеулов; рекордсмен дальних перелетов Дмитрий Георгиевич Андриади; летчики — герои гражданской войны Василий Федорович Вишняков, Георгий Сапожников. Да разве всех перечислишь!

Достаточно сказать, что в настоящее время, когда [167] курсант приходит в музей боевой славы училища, со стен на него смотрят портреты 230 Героев Советского Союза, из которых одиннадцать удостоены этого высокого звания дважды, а Александр Покрышкин — трижды. Здесь же портреты выпускников — прославленных авиационных военачальников. Среди них маршалы авиации Ф. А. Астахов, К. А. Вершинин, С. Ф. Жаворонков, П. Ф. Жигарев, Н. С. Скрипко, В. А. Судец, Ф. Я. Фалалеев.

С намерением приобрести профессию военного летчика я прибыл на Качу не один. В нашей небольшой «командирской» группе оказались еще трое — Палехин, Межак, Изотов. Все мы уже занимали в авиации высокое служебное положение, имели законченное высшее инженерное образование. Так что наши знания в области конструкции самолетов и двигателей, их технической эксплуатации, равно как и в вопросах боевого применения, значительно превосходили требования школьных программ. Поэтому для нас была разработана специальная программа обучения, которая предусматривала, по существу, только овладение техникой пилотирования самолета и отработку отдельных элементов его боевого применения.

Нужно сказать, что командование школы сделало все, чтобы создать благоприятные условия для нашего успешного овладения специальностью летчика и, главное, чтобы на результаты не повлияли темпы обучения. Мы имели отдельную, независимую от общего расписания группу со своими собственными учебными самолетами У-1 («Авро») и боевым — Р-1. Наша группа была прикомандирована к лучшему отряду школы, возглавлял который блистательный в то время летчик и методист А. И. Кутасин. Не связанные с теоретическими курсами, летали мы почти ежедневно. Норма полетов каждого из нас превышала курсантскую примерно вдвое, и в отдельные дни доходила до шести — восьми вылетов. При такой интенсивности работ весь курс летного обучения можно было бы пройти совсем в короткий срок. Однако руководство школы в некотором отношении умышленно замедляло ход событий. Оно добивалось высокого качества нашей летной выучки, и потому число как провозных, так и самостоятельных полетов у нас было тоже вдвое больше курсантских.

На всю жизнь запомнился мне первый самостоятельный вылет. На аэродроме шли обычные учебные полеты [168] с инструктором. Как бывало не раз, понаблюдать за своими питомцами на наш пятачок (так называли стартовую и посадочную площадку, закрепленную за летно-учебной группой) пожаловал командир отряда Кутасин. На извечный вопрос, когда же нас выпустят самостоятельно, последовал, как всегда, один и тот же ответ: «Куда торопиться? Успеете. Еще налетаетесь...»

* * *

В этот незабываемый день я взлетел с нашим инструктором Савиным и без заметного вмешательства с его стороны выполнил простейшее задание: взлет, полет по кругу, посадку. Не сделав каких-либо замечаний, Савин вылез из самолета и, подойдя к командиру отряда, о чем-то ему доложил. Складывалось впечатление, что лететь со мной вместо инструктора собирается сам Кутасин. И действительно, он подошел к самолету, поднялся на крыло, посмотрел — все ли у меня в порядке в кабине — и вдруг говорит:

— Ну вот, Соколенок, теперь полетишь один. Пора. Помни, сегодня особый день: в Москве открывается Девятый съезд комсомола. Не подкачай!

Несмотря на то что я, как и каждый из нас, уже давным-давно ждал этих замечательных слов — «полетишь один». — они произвели на меня просто ошеломляющее впечатление. Шутка сказать — один, без «дяди», со всей полнотой ответственности за вверенный тебе учебный самолет...

Но вот дан полный газ. Самолет начал разбег. Все внимание взлету. После второго разворота, поняв, что все идет своим чередом, чуточку расслабился и почувствовал такой прилив радости, восторга, что на время забыл обо всем на свете и как ошалелый что было мочи заорал: «Ура-а!» Потом запел первый куплет «Интернационала»: «Вставай, проклятьем заклейменный...» — и закончил все арией из оперы «Кармен»: «Тореадор, смелее в бой...»

Голос мой тонул в реве двигателя. А на подходе к третьему развороту телячьи восторги и совсем поутихли. Начинался самый ответственный этап полета — заход и расчет на посадку и сама посадка. Рабочая напряженность, полная мобилизация внимания с новой силой овладели мной, и я совершил первую самостоятельную посадку, как говорится, притерев самолет точно у посадочного «Т».

Когда я подрулил к нашему пятачку, Кутасин в сопровождении [169] Савина и моих товарищей по группе подошел вплотную к самолету, хотел, видимо, что-то сказать пространное, но раздумал и только спросил:

— Ну как себя чувствуешь, Соколенок?

В ответ я показал большой палец.

— Тогда давай на второй круг!

При первом самостоятельном вылете на боевом и более строгом Р-1 ничего похожего я уже не переживал, если не считать чувства повышенной ответственности и зарождавшейся уверенности, что теперь-то справлюсь и не с такой машиной!

* * *

...И вот скорый поезд увозит меня в Москву. Теперь уже не просто авиационного командира и инженера, а военного летчика с нагрудным знаком воспитанника прославленной Качинской школы пилотов.

Несмотря на то что научно-испытательный институт ВВС, в котором я работал, представлял собой довольно мощный летный центр и был связан с большими интенсивными испытаниями самолетов, их оборудования, мне, в силу своей служебной должности, целиком отдаться летной работе не удалось. Познав просторы пятого океана, я с еще большей, чем раньше, завистью смотрел на наших летчиков-испытателей и, не скрою, иногда очень жалел, что не могу полностью отдать себя этому делу. В то время когда мои сотрудники занимались испытательными полетами, мне приходилось довольствоваться тренировочными, проще сказать, утюжить воздух.

А к концу года я должен был, как вначале показалось, испытать еще более сокрушительный удар судьбы. Приказом Наркома обороны меня назначили старшим руководителем кафедры Военно-воздушной инженерной академии. В моем представлении это назначение еще дальше отделяло меня от летной работы. Однако в действительности совершенно неожиданно все обернулось к лучшему. Учитывая мою общую подготовку и предыдущую работу в научно-испытательном институте, а также страстное желание летать (при первом же представлении начальству я подал рапорт о допуске меня к тренировочным полетам в академической авиабригаде), командование академии сочло возможным назначить меня по совместительству вначале заместителем, а затем и начальником летно-испытательной станции (ЛИС) академии. [170]

Семнадцать месяцев работы в «Жуковке» — с октября тридцать второго по апрель тридцать четвертого, — могу смело сказать, явились самым счастливым, до предела наполненным периодом моей жизни.

...Рабочий день начинался обычно с рассвета с таким расчетом, чтобы успеть налетаться и вовремя явиться на учебные занятия в академию. С приближением лета — по мере увеличения светлого времени суток — соответственно росло и время, отводимое на утренние, а затем и вечерние полеты.

Преподавательскую же работу, хотя она и была для меня совершенно новой областью моей деятельности, я очень быстро освоил и вскоре даже полюбил.

Пожалуй, главной трудностью в преподавании моего предмета — авиационной техники — являлось то, что фундаментальные учебные пособия, которыми пользовались до этого в академии, были рассчитаны на подготовку именно авиационных инженеров. Новые же учебники еще ожидали своих авторов и разработчиков.

Именно в эти годы на командном факультете и оперативных курсах прошли свое обучение и переквалификацию многие в будущем известные советские авиационные военачальники, среди них маршалы авиации: К. А. Вершинин, П. Ф. Жигарев, Ф. А. Астахов, Г. А. Ворожейкин, С. Ф. Жаворонков, С. А. Красовский, С. И. Руденко, В. А. Судец, Ф. Я. Фалалеев, С. А. Худяков.

Летно-испытательная станция академии, которой к моему приходу командовал летчик Н. Б. Фегеваре, имела тогда почти все типы боевых и учебных самолетов, включая тяжелые бомбардировщики и несколько образцов автожиров (вертолетов). Круг вопросов, решавшихся здесь, уже выходил за рамки интересов самой академии. Получая заказы и задания на летные испытания различных объектов от заводов и конструкторских бюро, а также от управления ВВС, летно-испытательная станция (ЛИС) академии начинала трансформироваться в нечто вроде небольшого самостоятельного научно-испытательного центра. В одно из посещений «Жуковки» начальник ВВС Я. И. Алкснис выяснил наши непосредственные возможности и предупредил начальника академии А. И. Тодорского о необходимости испытания в воздухе оборудования, предназначенного для больших высот.

Среди разнообразных объектов, в испытаниях которых я принимал непосредственное участие, основными были предметы, относившиеся к средствам жизнеобеспечения [171] кабины. Летчик, как и весь экипаж самолета, подвергался весьма ощутимому, тяжелому воздействию резко меняющейся с высотой окружающей среды. Поэтому очень большое место в испытаниях занимали различные варианты кислородного обеспечения и высотного обмундирования. Если говорить о последнем, то, как помнится, чего только мы ни перепробовали, чтобы создать удобную для работы, легкую и вместе с тем непробиваемую холодом одежду. В дело были пущены и всевозможные утепленные материалы верха одежды, и известные своими тепловыми качествами меха — от простой овчины до натурального котика и соболя, наконец, электрообогрев. Между прочим, последний не оправдал тогда наших ожиданий: неравномерное нагревание отдельных частей тела при длительных полетах пагубно влияло на общее состояние и работоспособность летчика, а конструктивное несовершенство обогревателей частенько делали их не безопасными. После того как из-за неисправностей электроцепей я три раза горел в воздухе, электрифицированная одежда для пилотов была надолго снята даже с рассмотрения.

Некоторые из предложенных мной тогда средств жизнеобеспечения летчиков при полетах в герметизированных кабинах ждали своего часа очень долго — целые десятилетия.

Однако самое главное направление моей работы в ЛИСе над проблемами освоения больших высот оказалось связанным с психофизиологической лабораторией ВВС (ПФЛ), которой руководил тогда страстный энтузиаст этой области Добротворский. Изучению влияния на психофизиологическое состояние, нервную систему и работоспособность летчика в условиях низких температур и падающих с высотой атмосферного и парциального давления кислорода, определению рабочего потолка человека в воздухе без применения искусственных средств его повышения я отдал много труда, сил и энергии. Именно эта работа навела меня на мысль предпринять высотный перелет по маршруту Москва — Севастополь — Москва, в котором по тщательно разработанной лабораторией программе летчик мог быть проверен на психофизиологическую прочность.

Высотному перелету, который проходил 17–18 августа 1933 года и в котором вместе со мною участвовал адъюнкт академии С. С. Зазымов, занявший место второго пилота, предшествовала большая подготовительная [172] работа в лаборатории, на аэродроме, в тренировочных полетах. При подготовке в ход была пущена и камера пониженного давления (барокамера), где я просиживал часами и добирался при наличии кислородного прибора и без него до высот, значительно превышающих потолок современных боевых самолетов; испытал проверку организма и методом ререспирации (повторения дыхания одним и тем же воздухом), что и говорить, помучили меня врачи всевозможными исследованиями крови, проверками при различных ситуациях состояния сердечнососудистой системы, не избежал и самых разнообразных тестов на память, внимание, быстроту реакции.

Весь перелет был рассчитан на многочасовое пребывание человека на пятикилометровой высоте без применения кислородного питания (на борту самолета был кислородный прибор у второго пилота, но он служил лишь страховочным средством). Кстати, эта высота была в те годы предельным потолком всех состоявших на вооружении армии самолетов-разведчиков, легких и тяжелых бомбардировщиков.

Много, конечно, хлопот техническому составу станции доставила подготовка к этому перелету и самолета, который летел в предельно перегрузочном варианте (с дополнительными емкостями горючего) и на котором к тому же предстояло проверить работу на максимальной для него высоте, а также дать эксплуатационную оценку ряду новых приборов и объектов оборудования и снаряжения, ранее проходивших испытания в ЛИСе.

И вот перелет состоялся.

В печати под заголовками «Москва — Севастополь — Москва на высоте 5000 метров» появилась следующая информация:

«Старший руководитель кафедры воздушной техники Военно-воздушной академии тов. Соколов-Соколенок Н. А. совместно с адъюнктом академии тов. Зазымовым выполнили сложный, ответственный и трудный научно-испытательный и научно-исследовательский перелет.

Вылетев из Москвы 17 августа, экипаж в тот же день прибыл в Севастополь, пройдя маршрут 1300 км на высоте от 5000 до 5700 метров. Из Севастополя тов. Соколов-Соколенок вылетел 18 августа и в тот же день, в 17 ч. 15 мин., произвел посадку на Московском центральном аэродроме. Обратный перелет также был совершен почти на всем маршруте на высоте более чем 5000 метров. [173]

Тов. Соколов-Соколенок в продолжение 11 ч. 30 мин. находился на предельной высоте, более 5000 метров, без кислородного прибора и управлял самолетом. На обратном пути из Севастополя второй пилот т. Зазымов потерял сознание, поэтому пришлось пробивать облака и снижаться в нормальный слой, где т. Зазымов пришел в себя.

Перелет был выполнен при большой облачности на всем маршруте. Никакими ориентирами пользоваться было нельзя. Летели исключительно по приборам — за облаками.

Основной целью перелета было выявление психофизиологического состояния организма летчика при выполнении перелета на больших высотах, возможности пребывания экипажа на обусловленных высотах без кислородных приборов и влияния атмосферных условий на исполнение летных обязанностей.

Перелет т. Соколова-Соколенка дал весьма ценный материал, который будет использован для дальнейших разработок вопроса о высотных перелетах и определения всех элементов «рабочего потолка» как летчика, так и машины (мотора)...»

Нет нужды перечислять все полученные в этом перелете данные. Частично они были освещены тогда в сентябрьском номере журнала «Вестник Воздушного Флота». В сокращенном варианте там были изложены вопросы о симптомах высотной болезни, некоторых физиологических ощущениях летчика при длительном пребывании его в «голодной» кислородом зоне, управляемости самолета на его рабочем потолке, об одежде и питании в полете.

После очень короткого отпускного перерыва, продолжая, как и ранее, преподавательскую и летно-испытательную работу в ЛИСе, я начал подготовку к следующей большой вылазке на «потолок». С разрешения начальника ВВС на лето тридцать четвертого года был запланирован новый более сложный перелет, причем место второго пилота должен был занять представитель медицины. Один из вариантов такого перелета намечался как европейский — на предельных дальностях самолета с посадками в столицах ряда государств. Одновременно мне предстояло освоить новейший истребитель и готовиться к покорению рекорда высоты. Яков Иванович Алкснис рассчитывал в этом году получить от наших [174] конструкторов специально для этих целей созданный высотный самолет.

В порядке тренировки и испытания ряда объектов как-то в воскресный день я предпринял очередной перелет на предельную для самолета Р-5 высоту и дальность. Место второго пилота занял воспитанник академии А. А. Лапин. И вот летим по маршруту Тула — Рязань — Муром — Иваново — Калинин — Москва.

...Все шло хорошо. Через зеркальце летчика для осмотра задней полусферы я слежу за Лапиным — он не перестает показывать мне большой палец: мол, и без всякой тренировки на кислородное голодание чувствует себя превосходно. Я охотно отвечаю ему тем же. Но по опыту полетов я уже знал, что высотная болезнь может наступить незаметно и ее жертва будет чувствовать себя так же хорошо и блаженно, как замерзающий в снегах на грани своей гибели.

Какое-то непередаваемое, особое чувство удовлетворения навалилось на меня на подступах к Меленкам и далее к Мурому, когда под крылом самолета поползли сплошные и необозримые лесные массивы родной Владимирщины.

Теперь уже я показал Лапину большой палец. И вдруг в тот самый момент, когда опустившаяся рука взялась за ручку управления, прямо перед кабиной вырвалась струя пара и стекло козырька кабины обдало водой. Что случилось, я сразу не понял, но потом догадался, что из радиатора выбросило всю жидкость, значит, из строя выбыла система охлаждения двигателя. Чтобы он не сгорел, пришлось немедленно выключить зажигание и перейти на планирующий полет.

Когда мы снизились до высоты трех тысяч метров, вдали появился задымленный Муром и четко очерченные границы лесов. На высоте двух тысяч стало очевидным, что до открытых площадок вокруг города мы не дотянем и придется садиться с парашютированием на деревья. Не дотягивали мы всего-навсего километров двадцать. С высоты тысячи метров в лесном массиве уже можно было разглядеть малюсенькие прогалины, среди них мы выбрали небольшую лесную поляну и пошли на посадку. По размерам для нормальной посадки поляна была явно мала, однако другого выбора нам не оставалось.

Последняя неприятная неожиданность, подстерегавшая нас, обнаружилась уже при заходе на посадку: вся поляна была усыпана кочками... [175]

Дальше все произошло так, как и предполагалось. Расчет — как по заказу. Подход к самой границе поляны впритирку к макушкам невысокого сосняка. Чуть заметное скольжение — и самолет на пробеге. В какой-то момент показалось, что в конце концов врежемся в лес. К счастью, поляна имела подъем в сторону пробега, и самолет вовремя остановился — до ближайших деревьев оставалось каких-нибудь полтора-два метра.

Часы показывали 11 часов 28 минут.

Молча освободившись от ремней и парашютов, мы вылезли из самолета. Как это ни покажется страдным, но в первую минуту я подумал не о самолете, который, уткнувшись носом в лес, ожидал осмотра да техпомощи, не о неудаче предпринятого перелета. Я почему-то чувствовал себя страшно виноватым перед своим «пассажиром» Лапиным, который буквально напросился в этот перелет и вот теперь должен был делить со мной такую неприятность! Но Лапин выглядел ничуть не обескураженным и бодро сказал:

— Ничего. Это ведь не по земле шлепать. Могло кончиться хуже. А это что!.. Смотри, что делается: сюда только за земляникой летать.

— Что будем делать? — спросил я.

— По грибы пойдем, может, какой боровик задержался. Времени теперь хватит на все. Пока нас разыщут...

Времени действительно было много, но, конечно, не для того, чтобы сидеть сложа руки.

Дело оставалось за небольшим: как дать знать о себе? Никакими средствами связи мы не располагали, оставалось только одно — кому-то из нас идти на розыски ближайшего населенного пункта. Однако нам повезло: около часа дня на опушке поляны появились двое парнишек из какой-то недалекой лесной деревеньки. Поэтому прежде всего мы уточнили координаты нашего вынужденного приземления. Сели, оказалось, в 10–12 километрах от города Меленки, который с воздуха и не заметили. По нашей просьбе один из ребят вызвался быстренько сбегать в город и сообщить о нашей беде в уездный отдел ЧК. По опыту я знал, что это самое надежное, расторопное, до мелочей предусмотрительное, обеспеченное хорошей связью учреждение. И кроме того, сообщения из Москвы о нашем исчезновении чекистам станут известными в первую очередь. [176]

Не прошло и трех часов, как послышался шум грузовой автомашины и на опушке поляны появилось семь чекистов.

А не более как через час мы уже сидели в кабинете председателя Меленковской уездной ЧК, а еще через полтора — в аналогичном кабинете в Муроме. Муромчанин уговорил меленковца передать ему «дорогих гостей», мотивируя это тем, что через него нам будет легче и проще связаться с Москвой и техпомощь из столицы не минует Мурома, стоящего на железной дороге.

На следующий день с ранним московским поездом в Муром прибыли два техника и моторист летно-испытательной станции. А в тринадцать часов мы уже стартовали с меленковской полянки. Колеса машины зловеще чиркнули по верхушкам малорослых деревьев, и, как только это неприятное ощущение пропало, я тотчас показал большой палец, давая знать Лапину, что самое трудное позади. Привязавшись к полотну Казанской железной дороги и снова уйдя на предельную для самолета высоту, мы взяли курс на Москву...

* * *

Ранней весной 1934 года я приступил к регулярным летным и лабораторным тренировкам, готовясь к новому штурму высоты.

И вдруг случилось такое, чего я никак не мог ожидать.

В середине марта позвонил член Военного совета ВВС Б. У. Троялкер и в необыкновенно любезной форме пригласил меня срочно к нему «подъехать, чтобы переговорить по очень важному делу». Приближался я к улице Разина с двумя противоречивыми догадками: или стал уже конкретно вопрос о предстоящем перелете, и тогда это просто здорово, или, судя по тону короткого разговора, мне уготовано какое-то новое назначение, и, как говорят, тут ничего не поделаешь.

Вышло последнее. Троялкер сообщил — как обухом по голове: «Вопрос со всеми инстанциями уже согласован, все пути к изменению решения отрезаны...» Меня назначали начальником инженерного отдела и вице-президентом Амторга в США. Конечно, это было любопытно, ново, даже заманчиво (нечего греха таить, и я иногда завидовал тем, исключительно немногим, кто в те давние времена получал возможность повидать далекий, но чужой нам Новый свет). Но... значит, прощай, [177] академия, прощай, моя летная жизнь и вечно манящая стихия пятого океана...

Высшей наградой и добрым напутствием в будущее остался для меня последний приказ по академии от 1 апреля 1934 года, который гласил:

«Начальник летно-испытательной станции т. Соколов-Соколенок Н. А. переходит на другую ответственную работу вне академии...

Будучи преподавателем и старшим руководителем кафедры Комфака и оперкурсов, т. Соколов-Соколенок Н. А. внес много нового в содержание предметов воздушной техники, и в частности в области оперативно-технических расчетов операции, где он положил основные начала этим расчетам...

За 8 месяцев командования ЛИСом тов. Соколов-Соколенок провел в труднейших условиях большую научно-исследовательскую и испытательную работу для академии и по специальным заданиям Управления ВВС РККА (испытание самолетов, приборов, средств механизации, средств эксплуатации). Летно-испытательная станция заняла ведущее место в борьбе за освоение больших высот (научно-исследовательский рекордный перелет т. Соколова-Соколенка Москва — Севастополь — Москва).

Тов. Соколов-Соколенок за время пребывания в академии осуществлял на деле лозунг партии «Большевики должны овладеть техникой!» до конца и до мелочи...

Начальник академии А. Тодорский».

В этот прощальный день я совершил свой последний полет на Центральном аэродроме. [178]