II. Генералитет, офицерство и солдаты

Ко времени моего приезда в Северную область численность армии была около пятидесяти тысяч. Но число штыков вряд ли доходило до трети этого количества. Тыл и штабы — все это было перегружено нестроевым элементом. Ясно, что для фронта в несколько тысяч верст такая армия была не больше песчинки, величина бесконечно малая, особенно если против нее стоит неприятель, располагающий бесчисленными ресурсами человеческого материала. У Северной области не было этих ресурсов. Все, что могло быть мобилизовано, было уже взято в войска. Малочисленность населения области делала невозможным дальнейшее увеличение численности армии.

Мне пришлось близко, очень близко видеть Северную армию, видеть ее в дни победы, в дни затишья, наконец, в дни разложения. И мне кажется, что, несмотря на многие свои дефекты, армия — я говорю о фронтовых частях — была очень хороша. Неизмеримо лучше сибирской и во многом, по своим боевым качествам, приближалась [336] к дореволюционной армии. В этом убеждали меня мои наблюдения, мое пребывание на фронте.

Прежде всего солдат.

Еще в то время, когда союзники не приходили и о Верховном управлении не было и речи, в то время уже начались восстания крестьян в Шенкурском уезде и на Пинеге. Смелые, привыкшие к своим непроходимым лесам охотники, не испытавшие на себе крепостного ига, северные крестьяне не похожи вообще на русского крестьянина средних губерний. И понятно, что в ответ на репрессии и насилия большевиков начались восстания. Когда сформировалась Северная область, шенкурцы, тарасовцы и пинежцы не как мобилизованные, а как добровольцы вошли в состав северной армии. Они обладали удивительной храбростью, приспособленностью к северным условиям войны и крепкой дисциплиной. Две черты значительно умаляли их боевую силу. Первое — это то, что они охотнее защищали свой район, свою деревню, свою тарасовскую, шенкурскую деревню и так далее, чем вообще Северную область. Здесь у себя они могли противостоять против неизмеримо более сильного неприятеля, но с переводом их на другие фронты они впадали в уныние, в апатию, стремились к себе на родину, боясь, что другие полки, не свои, выдадут их деревни большевикам. С другой стороны, они вносили чрезвычайную остроту в гражданскую войну. Для них большевик, красноармеец был синонимом зверя, которого надо убивать. Они не брали в плен. И большевики платили им тем же. Взятых в плен истязали и расстреливали. Благодаря их жестокости нередко страдали интересы окрестных волостей. В результате появились и на стороне красных тоже партизаны, такие же сильные и такие же беспощадные, и нередко начиналась вражда двух соседних деревень.

Шенкурцы и тарасовцы составили ядро Северной армии, ее опору, ее фундамент. Фактически весь Двинский и Селецкий фронт поддерживался ими. Под чьим же влиянием они находились? [337]

Восстание в Шенкурской области было поднято под предводительством эсеров. Войдя в состав регулярной армии Северной области, партизане не только не порывали связи с эсеровскими кругами Архангельска, но продолжали считаться с мнением тех, с кем они были искони связаны дружескими узами. И если они с первых дней восстания и до падения Северной области оставались верны идее активного антибольшевизма, если они даже брали на себя весьма неблагодарную роль подавления мятежей в других полках, всем этим их упорным антибольшевизмом обязаны они эсерам, которые в Архангельской губернии принадлежали к определенно оборонческим, резко противобольшевистским слоям.

Здесь мы сталкиваемся, наконец, с фактом, заслуживающим быть отмеченным, что демократия в Северной области обладала вполне реальной, даже весьма реальной поддержкой. И это отнюдь не шутка, не ирония, когда правая газета «Отечество» утверждала, что эсеры могут в любую минуту произвести переворот. Это была не ирония, а несомненный факт. Ибо неоднократно депутаты партизанов навещали Архангельск и заявляли, что «мы по-прежнему за вас».

С характером и психологией партизан мне пришлось познакомиться при обстоятельствах, надолго оставшихся в моей памяти.

После падения Северной области и бегства генерала Миллера я был арестован. В числе десятка других нас вели по Мурманску. Кругом — толпы жителей, красноармейцев. С диким ревом, озверевшие, они окружали нас, бросали в нас палками, камнями, кусками льда. Рядом со мной шел солдат, немолодой, с густой бородой, по виду типичный крестьянин-северянин. Он тщательно прятал свое лицо, что меня удивило. К чему было солдату прятаться? В мурманской тюрьме нас тщательно обыскали, допросили. И здесь солдат был опознан. Его земляки узнали в нем партизана из «непримиримых». Как его били! Он не сказал ни слова. Его притащили в нашу камеру окровавленного, с выбитым глазом, с [338] изувеченным лицом. Притащили и бросили на пол. Ночью он стонал, просил воды... Утром он — еле живой — попросил комиссара «по важному делу». Его вывели в коридор. Здесь он выхватил у часового ружье и штыком насмерть ранил комиссара. Другой часовой застрелил его.

Говорили, большевики в свое время убили его брата...

Совсем в другом духе были полки, укомплектованные солдатами из Архангельска и смежных уездов. Совершенно не испытавшие черных сторон большевизма, ибо в Архангельске большевизм в восемнадцатом году был очень мягок, они, эти полугородские жители, находились под влиянием Соломбалы: так назывался рабочий район Архангельска, центр большевистской пропаганды, места, где сходились все нити большевистской агентуры.

Именно эти солдаты послужили бродильным элементом для восстаний, имевших место в июле в ряде полков: 3-м, 6-м и других. И они же сыграли печальную роль в восстании, предшествовавшем падению Северной области.

Почему тяготели они к большевикам? Ведь видели они ясно, что большевики не исполняют своих обещаний, что большевистские лозунги — это журавли на небе. Они это знали, ибо пленные красноармейцы подробно и детально рассказывали им о своем житье-бытье. Наконец, они получали обильный паек, видели нищету и голод, что царили по ту сторону фронта, и, однако, было у них какое-то чувство сильнее реальных благ. Это чувство было — ненависть к «барам». Сколько раз в холодные северные ночи прислушивался я к разговорам сбившихся у огня солдат и слышал те же речи, что в свое время на германском фронте, в послереволюционные дни.

«Подожди, ужо покажем, как на нашей шее сидеть».

«Ведь как на твою спину сядет комиссар, — возражал красноармеец из пленных, — также будет командовать. Такова наша доля». [339]

«То комиссар, он из наших, свой. А это баре. В золотых погонах. Генералы тоже. Они в вагонах, а мы, вишь, в землянках».

И большевизмом, ненавистью к барам и интеллигенции были заражены в сущности особенно те, кого можно было считать если не наполовину, то на четверть интеллигентами. Толковые, смышленые, зачастую унтер-офицеры — на проверку оказывались не только большевиствующими, но и членами коммунистической партии. Из множества фактов один наилучше характеризует этот тип людей.

Стояли жестокие морозы. Лес, казалось, стонал от холода, его сковавшего. Выйти наружу не было возможности, мерзло лицо, руки, ноги отмораживались уже через несколько минут.

Ночью неожиданно в наш лазарет привели пятерых солдат. Их привел конвой. Ноги их были совершенно отморожены, настолько, что никаким образом нельзя было оторвать с них примерзшие сапоги. Обморожение было так сильно, что пришлось многим ампутировать немедленно пальцы, ступни. Четверо из солдат стонали и беспрестанно ругали пятого. Но пятый молчал. Это был молодой, интеллигентного вида солдат. Писарь, унтер-офицер, он сманил восемь солдат своей части перейти к красным. Раздобыли лыжи. Благополучно прошли десять верст и здесь заблудились в лесу. Начались морозы. Трое замерзли, остальных подобрал конвой. Конечно, им грозил расстрел. Особенно зачинщику. Несмотря на жестокую боль, ругань своих спутников, он не проронил ни слова. Он считал себя, по-видимому, правым. Несмотря на операцию, он умер на третий день.

Такие люди, фанатики, упорные, служили цементом в среде колеблющихся, полубольшевистских солдат. Они вели их за собой. А те шли, повинуясь глухому чувству ненависти к барам, и — «авось будет лучше».

Третьей категорией были красноармейцы, взятые в плен. Сначала их было немного, единицы. Но впоследствии, после удачных наступлений на Двинском и на [340] Железнодорожном фронте, когда были взяты в плен многие тысячи красных солдат, эти последние положительно заполнили все фронтовые части. Были роты, где 90% состояло из красноармейцев. При этом пополнение ими частей шло весьма упрощенно. Их мыли, посылали в тыл и через неделю-другую направляли уже в часть. Проверки их большевизма не было, почти не было. Поэтому нередко оказывалось, что ответственные коммунисты попадали в боевые части или что коммунисты-комиссары попадали в штаб полка или дивизии, на телеграф и так далее, как наиболее расторопные.

Главный штаб, в погоне за расширением операций, не считался с мерами предосторожности, совершенно необходимыми. К тому же почему-то считалось, что пленные красноармейцы надежны. Это было очевидное недоразумение. Конечно, они были — за исключением немногих коммунистов — антибольшевиками. Но в то же время они были необыкновенно пассивны. По духу своему они были «зеленые». Им хотелось домой и снова домой. Они прекрасно воевали, когда были в крепкой духом части, например в такой части, как партизанские полки. Здесь они превращались в обычного русского солдата, приобретая все его боевые качества. Но в полку, где была неопределенная обстановка, они с таким же успехом могли и защищать белых и напасть на них, а вернее всего, просто отойти в сторону.

К тому же они были изморенные, изголодавшиеся, многие — после перенесенного недавно тифа.

Чрезмерное и необдуманное пополнение полков пленными красноармейцами сказалось в свое время губительно на фронте.

Командный состав армии — ее цемент. Это то, что придает ей твердость, устойчивость. От него зависят ее боевые качества. И если это определение применимо для всякой армии вообще, всех времен и стран, то тем более и тем оно особенно распространяется на армии, участвующие в гражданской войне. Здесь от офицера, от командира [341] боевой части зависит очень многое. Здесь к офицеру предъявляются жизнью требования особенно повышенные, особенно строгие. В гражданской войне офицер должен быть не только храбр, не только отважен, не только предприимчив, он должен быть вождем своих солдат. Его задача первая и самая главная — создать из своих солдат единое целое, спаянное внутренним единством. Офицер должен морально всемерно влиять на солдат. Если он не сможет влиять на свою часть — она будет не больше как карточный дом, который рушится от первого дуновения легкого ветерка, от первой же неудачи.

Две роты одинакового пополнения, состоящие та и другая на три четверти из пленных красноармейцев. Во главе первой стоит капитан М-ий, спокойный, храбрый, упорный человек. Все свое время он посвящает солдатам, учению с ними, чтению, разговорам. Он был очень строг и даже на фронте требовал чинопочитания. И, однако, эта рота сохраняла свою боеспособность даже во время всеобщего разложения. И когда последнее пришло, солдаты снабдили своих офицеров продуктами, снарядили их, оставили им их оружие и тайком, проселочными дорогами, довезли их до Архангельска. Провожая своих офицеров, прощаясь с ними, солдаты плакали. То, что я рассказал, — факт не единичный, отнюдь не редкостный, а имевший место в различных полках Северного фронта.

Другой факт — из истории восстания в Третьем полку. Храбрость офицеров этого полка, порою легендарная, была истиною непреложной. Но многие офицеры, по примеру своего командира, были не чужды пьянству. И этого было достаточно. Их предупреждали. Они отвечали — «нас любят солдаты». Но это была неправда, далеко неправда. Солдаты были распущены, предоставлены сами себе, жили собственными настроениями. А офицерство? Оно ничего не знало о «думах» своих солдат.

Несомненно, что в главной своей массе фронтовое офицерство Севера принадлежало к первой категории. [342]

В большей своей части оно было не только весьма высокого качества, не только превосходило офицерство сибирской и юго-западной армий, но и отличалось от офицерства добровольческих частей. Оно было не только храбро, оно было разумно и интеллигентно. В большинстве это были или местные, вышедшие из партизанов, или приехавшие через Англию недавние пленные в Германии. Кадрового офицерства было немного, во всяком случае кадровое офицерство терялось в общей массе некадрового, занимая к тому же чаще всего должности в штабах.

Впоследствии мне придется говорить о печальной участи, выпавшей на долю северного офицерства. Ибо только единицы успели уехать, а остальные — арестованные большевиками — частью были расстреляны, а частью увезены в Москву. Там, в Бутырской тюрьме, мне пришлось с ними встретиться в тяжелых условиях тюремной советской обстановки.

Пьянство младших офицеров находилось в непосредственной связи с их ближайшими начальниками. Так, пока командующим фронтом был полковник Мурузи, враг пьянства, последнее было ограничено и незаметно. Но он ушел. И последние месяцы перед падением фронта пьянство широкой волной распространилось по всем воинским частям, захватив и солдатские массы. Этому способствовал военный тыл, этому помогала жизнь военных в самом Архангельске. Ибо последний являл собою все признаки разложения, которое было характерно и для Самары и для Омска перед их падением, и для многих других русских городов, служивших тылом белых армий. Ни тревожное состояние, ни дурные вести с фронта, ничто не могло нарушить угарной жизни Архангельска. Люди словно хотели взять от жизни то немногое, что она им давала: вино и снова вино. Офицерское собрание и немало других ресторанов были свидетелями скандалов, безобразных и диких, участниками которых являлись офицеры. Им подражая, не отставали и солдаты. И чем грознее [343] становилось в области, тем безудержнее жил военный тыл. Уже не в редкость можно было встретить пьяных офицеров и солдат на улицах и уличках Архангельска. Но если кутило тыловое офицерство, то и фронтовое, приезжая на побывку, не отставало от него в своих кутежах. Последнее обстоятельство не препятствовало другому явлению — крайней розни и вражде между фронтом и тылом. Фронт, который нес всю тягость весьма жестоких боев, фронт, который терял ранеными и убитыми десятки офицеров, не мог добиться пополнения из тыла, где находилось при штабах множество тыловиков.

Насколько остра была вражда между тыловым и фронтовым офицерством, показывает дело, слушавшееся в военном суде. Капитан Лерхе, адъютант полковника Мурузи, приехав в Архангельск, в клубе георгиевских кавалеров устроил скандал, направленный против штаба и в частности против генерала Квинцинского. Суд этот был своеобразный турнир между фронтовым и тыловым офицерством. Своего адъютанта защищал сам Мурузи, на стороне обвинения был весь цвет прокуратуры.

Кончилось это дело высылкой из области и Мурузи, и Лерхе.

Ни для кого не было секретом, что недовольство фронта тылом грозило вылиться до размеров военного заговора, и зачинщиками, главой этого называли ряд известнейших фронтовых офицеров. Среди них были и высланные. Пример Лерхе не остался без подражания — и всякий едущий в Архангельск фронтовик грозился «побить штабных и вообще всяких тыловых м-в».

Таково было настроение фронтового офицерства, и чтобы понять его, надо остановиться на высшем командном составе. Но прежде небольшое замечание. В оценке личностей весьма легко ошибиться и еще легче поддаться субъективным настроениям. Полковник Добровольский дал весьма определенные характеристики. Так, по его словам, генерал Миллер — это синоним всяких добродетелей, генерал Квнцинский — фантазер [344] и бюрократ, а генерал Марушевский — полное ничтожество, который интересовался только шпорами. С этими характеристиками, вероятно, многие не согласятся. На мнении г-на Добровольского, вероятно, отразилось и то, что он все время был в Архангельске, откуда и уехал вместе с Миллером.

* * *

Генерал Марушевский, который был главнокомандующим до июля 1919 года, по отзыву весьма многих офицеров, был храбрый генерал, любивший фронтовую обстановку и не чуждавшийся ее. Ему ставят в вину неумение сформировать армию. Но против него было много обстоятельств, среди которых присутствие союзников — не на последнем месте. Как бы то ни было, имя Марушевского связано с первым периодом истории области. Уехал он еще до эвакуации англичан, и потому говорить о его деятельности в настоящей статье не приходится.

С именем генерала Е. Миллера связан весь период — август 1919 до февраля 1920 года. Период от ухода союзников и до падения Северной области. И так как по существу он был военным диктатором области и так себя и рассматривал, как ставленник Колчака, то тем большая за все происшедшее лежит на нем ответственность моральная. Большая ответственность. Его характеристика, его облик выяснится сам собою из фактов, сопутствовавших падению Северной области. Здесь важно лишь указать, что он всецело принадлежал тылу, так как на фронте мы его видели всего лишь один раз, да и то в момент полного затишья. Находясь в тылу, он был всецело под влиянием «тыловых генералов».

Так, он смещает полковника Мурузи. Этот последний — колоритнейшая и интереснейшая по-своему фигура. Монархист крайнего толка, бывший командир Таврического полка, аристократ, он вполне усваивает методы ведения гражданской войны. Он понимает, сколь важно и настроение обывателя-крестьянина в пользу белых, сколь необходима близость к солдату, та [345] близость, когда он начинает вас считать своим. Наконец, Мурузи знает, что победа на стороне того, кто активен. Следуя этим убеждениям, он заботится о населении вновь занятых областей, печется о пленных красноармейцах, в отношении солдат он применяет чисто суворовские приемы простоты в обращении — вроде того, что сажает попутчиков солдат к себе на дрезину. Он идеально храбр. В военной тактике Мурузи проводил активное наступление чрезвычайно талантливо и умело. Все успехи на севере связаны с его именем{1}.

Начав операции на Двине, он разбивает неприятеля, в несколько раз более сильного. То же самое и на Железнодорожном фронте. Здесь он в короткое время берет станции Емцы и Плесецкую, взяв в плен тысячи красноармейцев. Солдаты, в этом я убедился вполне, его любили и шли за ним, как за вождем. Он был несомненный демагог. Умел сказать вовремя то, что было приятно солдатским массам. К тому же обычно он заботился о них даже больше, чем об офицерах.

Он был сменен генералом Миллером, так как официально считалось, что он не повиновался распоряжениям штаба. На фронте же говорили, что его лавры не дают покою генералу Миллеру и что последний боится быть замененным на своем посту князем Мурузи.

Талантливый полководец, может быть, единственный способный для отстаивания Северной области, — был выслан из ее пределов.

Другой пример — это полковник Костанди. Личность, к которой придется неоднократно возвращаться в других главах моей статьи. Этот офицер показал себя еще во время пребывания союзников в области талантливым военачальником. Его наступление на Мурманском фронте было успешно проведено в жизнь. Его переводят в Архангельск и, несмотря на просьбы его о [346] возвращении на фронт, поручают канцелярскую работу в тылу.

Вместе с Костанди мы ехали, арестованные большевиками, из Архангельска в Москву. И темой для разговоров было, конечно, прошлое Северной области.

«Почему пала Северная область, причин много. Но одна из многих это то, что генерал Миллер вообразил себя Бонапартом. Если и не вообразил, то хотел им быть. Лавры Колчака, Деникина и других не давали ему спать. Штабной чиновник, не любящий и боящийся фронта, он решил, что может справиться и сам не хуже других с большими операциями. Он и Квинцинский — они не терпели ни самостоятельности, ни активности. Фронт им казался шахматной доской. Они позабыли, что война гражданская не похожа на ту, о которой пишут в учебниках стратегии. Спасти Северную область, может быть, и не было шансов, но можно было бы спасти сотни офицеров, которых теперь везут на расстрелы».

Это мнение я оставляю на совести сказавшего его.

* * *

Было несколько обстоятельств, которые восстановили особенно фронтовое офицерство против тыла.

Вскоре вслед за Миллером понаехало в Северную область множество генералов. Все это были далеко не боевые генералы — штабные или интенданты. Цель их приезда была вполне ясной. Немножко подкормиться и выслать денег своим семьям, живущим за границей. Всех этих генералов Миллер приютил в Архангельске. Из общего числа около двадцати только пять были на фронте. Остальные? Остальные составляли великодержавный штаб. Среди этих генералов, специально вызванных Миллером, — был ген. Квинцинский. Личное впечатление мое от него было самое безличное. Вежливый, спокойный человек. Но трудно было представить себе большую нетактичность, как назначение Квинцинского начальником штаба главнокомандующего. И это помимо его личных черт, как военноначальника. Дело в том, что во время Скоропадского с именем Квинцинского [347] была связана история с пленением офицеров Добровольческой армии в «Музее». Я не знаю в точности этой истории, допускаю вполне искренно, что Квинцинский в ней совершенно невиновен, но офицеры, бывшие в Киеве и выданные большевикам, частью спаслись и были вывезены последними немецкими эшелонами в Германию, где жили в лагерях военнопленных, откуда были вызваны англичанами и попали на север России в количестве нескольких десятков. Они и обвиняли генерала Квинцинского, не прощали ему «Музея» и с первых же дней предсказывали, что он не задумается снова предать офицеров и оставить их на растерзание большевикам.

Сколько раз мне приходилось слышать на фронте: «Вот увидите, генерал Квинцинский нас выдал в Киеве, выдаст и теперь».

В феврале 1920 года, за неделю до падения области, по требованию армии Квинцинский был уволен Миллером. Но был уволен только на бумаге, фактически же оставался начальником штаба и управлял эвакуацией северных войск.

Другое обстоятельство, вызвавшее еще больший антагонизм между фронтом и тылом, было тоже первостепенной важности. Оно касалось вопроса «эвакуироваться ли вместе с англичанами?»

Когда английское командование получило официальное предписание из Лондона об уводе британских войск, то оно, в особенности генерал Айронсайд, настаивало на том, чтобы вместе с англичанами ушли и русские войска и все те, кому опасно было оставаться при большевиках. Англичане в защиту этого выставляли «бесполезность отстаивания Северной области и даже невозможность этого и неизбежность ее падения». Они указывали на те восстания, которые имели место в продолжение июля 1919 года почти во всех полках Северной области (восстания или же заговоры), во всех, кроме партизанских, добровольческих частях. Подчеркивали безразличность населения, большевизм рабочего класса и части крестьянства — одним [348] словом, они изображали довольно верно то положение, что имело место на Севере.

Вызванные представители фронта в большинстве своем выразили мнение, что англичане правы и что защищать Северную область собственными силами невозможно. Надо или эвакуироваться вместе с англичанами, или же увести войска на Мурманск, сократив тем самым фронт в десятки раз и обеспечив себе возможность спастись в Финляндию. Полковник Костанди, знавший условия жизни Северного края, указывал, что если эвакуироваться на Мурманск, то это необходимо сделать до осени, так как зимою «отступать будет некуда, и вся Северная армия станет добычей большевиков».

Ряд фронтовых начальников частей весьма категорически высказались «за эвакуацию с англичанами».

Настроение большинства офицеров вполне этому отвечало. Несмотря на успешное наступление, у фронтовых офицеров настроение было «обреченное». Так казалось и мне. Неоднократно говорили они между собой — «нет будущего», «попадем в руки большевиков», «станем добычей красных».

Один из немногих, князь Мурузи считал, что никогда не следует терять надежду, надо верить в себя.

Несмотря на мнение, определенное и единодушное, о необходимости ликвидировать Северный фронт и «не продолжать эту авантюру», штаб решил иначе. Генерал Миллер, пользуясь своей властью главнокомандующего и представителя Колчака, выслушав мнение и настроение фронта, постановил защищать Северную область. В этом решении с ним солидаризировался и начальник его штаба генерал Квинцинский, который был ярым сторонником защиты области «до последней капли крови».

Декларация генерала Миллера — оставаться в Северной области — была встречена весьма угрюмо фронтом, который расценивал это как «бонапартизм тыловых генералов, которые на крови фронта хотят построить свою славу». [349]

После этого все время жизни Северной области, до самого ее падения, этот антагонизм все рос и рос. Насколько он был велик, показывает то обстоятельство, что тыловики не рисковали даже приезжать на фронт, так как там их обещали «вывести в расход».

Это нисколько не смущало тыл. Жизнь в Архангельске шла своим чередом. Торжественные обеды, героями которых бывал весь генералитет, сменялись один другим. [350]