III. Население. Его настроения

Говоря о настроении фронтовых офицеров, я сказал, что они чувствовали себя обреченными. Настроение местного населения было иное, и оно лучше всего сказалось в дни объявления англичанами эвакуации.

Я положительно утверждаю, что иного мнения у самых широких и самых разнообразных слоев населения не было, как то, что:

«Большевики придут».

«Англичане уйдут, а они придут».

Только некоторые из руководителей местной демократии и интеллигенции надеялись на «авось». Но и эта надежда у них была какая-то слабая и робкая.

Помню, в эти дни был митинг в городском саду. Выступали различные официальные и неофициальные лица с призывом:

«Теперь, наконец, уходят англичане, и наше национальное самосознание может быть довольно.

Граждане, записывайтесь в добровольцы!»

Однако этот призыв остался гласом вопиющего в пустыне. Никто не записывался. [351]

Никто не шел добровольно. Наоборот, тот, кто не был связан с Севером, записывался к англичанам на эвакуацию — несмотря на строжайшее запрещение покидать Северную область.

Странное впечатление осталось у меня от настроений населения Севера. Пока англичане были в области, общий голос — была ругань против англичан. Казалось, все беды и неурядицы в области порождены ими. И вот уход английских войск решен, объявлен. И все считают истиной непреложной, что без англичан область существовать не может, что непременно придут большевики.

В кулуарах земско-городского совещания, тогда собравшегося, происходили любопытные разговоры.

Официально объявлялось, что область крепка и большевики не страшны. Такие декларации вотируются единогласно. И тут же те, кто вотировал, делятся между собою замечаниями:

«А ведь плохо. За англичанами жили как за каменной стеной».

«Да, спокойно было. А теперь того и гляди, что придут красные».

«А наши войска?»

«Наши войска! Скажите еще: наши мужички. Да им все равно — большевики, не большевики, белые, красные. Только бы не трогали».

И, сталкиваясь с жителями Архангельска — с купцами, интеллигентами, рабочими, — у всех встречал я одинаковую оценку положения. Здесь не было даже много логики, не было рассуждений, была лишь вера в то, «что иначе быть не может. Англичане уйдут — придут большевики».

И на мои неоднократные вопросы, требовавшие разъяснений: «Почему придут?» отвечали с досадою: «Нельзя говорить». Слишком для всех было ясно: «иначе не может быть».

Получался тупик. Непроходимый и всесильный.

Как же относились жители Севера к неизбежности участи своей страны, к приходу большевиков? [352]

Крестьяне, если исключить так называемые партизанские уезды, были в общей своей массе настроены пассивно и даже миролюбиво к большевикам. Они не строили особых иллюзий насчет большевиков. Ибо земли от последних они не ждали, а о реквизициях и насилии слыхали и только отчасти верили им. Но они были убеждены, что с падением Северного фронта ликвидируется гражданская война, вернутся из армий их сыновья и братья. И кроме того, большевики в их представлении рисовались как «свои».

Осторожно, нехотя говорили крестьяне, наученные опытом. Они не любили болтать лишнее.

Спрашиваешь: «А ведь если придут большевики, плохо будет?»

«А кто его знает? Говорят одни, что плохо, а другие — хорошо. А нам что — наше дело сторона».

Доминирующим настроением большинства крестьян была пассивность. И хотя в большинстве своем они не пережили и не изжили большевизма, но многие думали, что и вообще северному крестьянину большевизм относительно чужд.

И только поскольку он устал от войны и думал, что «мир даст большевик», — он и сочувствовал неизбежному концу Северной области.

Отличные настроения были у крестьянской интеллигенции: она была настроена определенно и резко противобольшевистски. И не только была противобольшевиствующей, но и стояла за активную защиту Северной области против красных. Только впоследствии, перед самым падением Северной области, появились и в этих кругах некоторые колебания, тенденции, пропитанные миролюбием по отношению к большевикам.

* * *

Рабочие круги Архангельска принадлежали к элементам, наиболее неудовлетворенным политическим бытом в области. Вначале, во времена верховного управления, они способствовали немало свержению большевиков, но постепенно все более и более росло их недовольство. Это [353] последнее явилось следствием преследования властями профессиональных союзов, массовых арестов, высылок на Печору, кой-где незаконных и без суда расстрелов военными властями оппозиционно настроенных рабочих. Последней каплей, отбросившей окончательно рабочих от власти Северной области, была организация Миллером своеобразной каторги на Иоханге, необитаемом мурманском берегу. Посланные туда в большом количестве административным порядком, рабочие были в большинстве своем не большевики, а беспартийные. Они гибли там от цинги, холода, избиваемые начальником тюрьмы Судаковым. Об этой каторжной тюрьме мне придется еще рассказать подробнее: это одно из самых темных пятен в истории Северной области. Мне, увы, пришлось с ней столкнуться чрезвычайно близко и в условиях для меня кошмарных.

С рабочими Архангельска повторилась та же история, что происходила по неизменному трафарету на всех «белых» окраинах. Сначала рабочие приветствовали новую власть, потом постепенно росло у них оппозиционное настроение, и в конце концов они желали уже одного: прихода большевиков.

Были ли архангельские рабочие большевиками или большевиствующими? В общей своей массе, конечно, нет. Большевиков среди них почти не было. Это лучше всего видно из того обстоятельства, что с приходом советской власти большинство лидеров рабочих было взято под подозрение советским правительством, и присланы были владеть и управлять северным краем большевики из Петрограда.

За время моего пребывания в Северной области мне пришлось очень мало сталкиваться с рабочими, и то в дни, предшествовавшие падению Архангельска, но впечатление у меня осталось определенное и несомненное — большевизма настоящего в рабочих массах не было, а было недовольство политическими репрессиями и желание, более пассивное, чем активно выраженное, советско-пролетарского правительства. [354]

И мое удивление была немалое, когда после падения Северной области мне пришлось встретиться с прославленными военной властью за ярых большевиков Бечиным, Клиневым и другими и убедиться, что не только они беспартийны или меньшевистски настроены, но что и они немного побаиваются большевиков «из центра». А побаивались они их вполне резонно, так как числились за ними такие грехи, как оборончество и поддержка белогвардейцев.

Весь 1919 год настроение рабочих было пассивно-оппозиционно. Ни в чем их оппозиционность не проявлялась, и лишь когда стало ясно, что Северная область близка к падению, начались митинги на заводах и фабриках. Но и эти митинги были какие-то робкие; казалось, что рабочая масса не вполне была уверена в том, что большевики им принесут счастье.

Ко всему прочему нелишне отметить тот факт, что рабочего класса как класса в Архангельске почти не было, в сравнении с другими двумя группами населения — крестьянством и мещанством-купечеством — рабочие были весьма немногочисленны, слабы, не организованы, и их настроение, как бы оно ни было большевиствующим, не могло играть, да и не играло роли в судьбах области.

Настроение же обывателей заслуживает описания. Я не знаю, каково оно было при занятии области союзниками. Вероятно, была радость, по умеренная и отнюдь не бурная. Я же застал архангелогородцев в состоянии совершеннейшего и глубочайшего безразличия к судьбам Северной области. Словно все это — и защита области, и уход союзников, и возможный приход большевиков — меньше всего касалось именно их. Угрюмые по своей природе, смесь великороссов с местными туземными полярными племенами, архангелогородцы живут замкнуто, чуждаясь общения, не тяготея нисколько к общественности.

Чем они интересуются? Что их волнует, спрашивал я местных старожилов, из бывших ссыльных. — «Бог их знает». [355]

Действительно, театр наполовину пустовал даже тогда, когда играл В. Давыдов; концерты и собрания заполнялись почти исключительно приезжими, попавшими в Архангельск уже во время большевизма.

Происходила курьезная вещь: защищали область, управляли ею, делали высшую и прочую политику люди чуждые, далекие Северному краю, приехавшие из Парижа, Финляндии и Совдепии.

Крестьянство дало солдат. Но город Архангельск упрямо и настойчиво отклонял всякое привлечение его к судьбам области. Я говорил уже, что на призыв главнокомандующего и на декларацию земско-городского совещания о необходимости поступать добровольно в армию не откликнулся никто: записались два-три гимназиста — и только. Национальное же ополчение, организованное по почину Городецкого и Мефодиева, членов правительства и местных аборигенов, вылилось в конце концов в затею, дорого обходившуюся и бесполезную. Посланные на фронт ополченцы тотчас же утекали оттуда в тыл под самыми благовидными предлогами, заполняя лазареты, эвакуационные пункты и санитарные поезда.

Можно было прийти в отчаяние от такой пассивности тех, кто, казалось, должен был быть в центре борьбы, являться ее стимулом.

На упреки, бросаемые местному купечеству, что оно интересуется только ценами на треску, что оно спекулирует английскими товарами и мехами, оно спокойно в свою очередь спрашивало: «А мы разве просили вас приходить защищать нас от большевиков? Нам и с ними было не скверно. Но, конечно, с союзниками лучше».

Обыватели были как будто довольны пребыванием союзников в области, они чувствовали себя за ними как «за каменной стеной».

Но когда была объявлена эвакуация англичан, то архангелогородцы немного поволновались, понервничали, пытались упрашивать союзников остаться, но скоро успокоились. Настолько успокоились, что редко кто из местных жителей поехал с англичанами: уехал [356] главным образом пришлый элемент и несколько семейств местных богачей. Меньше всего верили архангелогородцы в прочность Северного фронта и в возможность защиты Северной области собственными российскими силами. Для них не было сомнений, что «придут большевики». И купец, и мелкий мещанин говорили с одинаковой убежденностью, что «большевик не может не прийти». «Где уж нам?» Насколько сильна была эта вера, показывает тот факт, что еще за четыре месяца до падения Северной области, в дни блестящих побед на Железнодорожном фронте, в Архангельске началась скупка советских денег, а также керенок, причем их расценивали по весьма высокому курсу. Вместе с тем все набросились на меха, стали их покупать, только чтобы сбыть северные деньги: «чайковские» и «моржовки». — «Придут большевики, куда мы их денем?»

Много и с разнообразными лицами приходилось мне говорить за шесть месяцев, отделявших уход союзников от времени падения области, и ни разу я не слышал ни одного слова уверенности в том, что возможна победа Северного фронта. Пассивность и непобедимая вера в приход большевиков царили среди обывателей Архангельска.

И здесь имело место обстоятельство привходящее: архангелогородцы не только не боялись большевизма, но до известной степени, в части своей, приходу большевиков почти сочувствовали. Не испытавшие, не пережившие большевизма во всех его проявлениях, местные обыватели были почему-то уверены, что большевизм переродился, что «он совсем стал хорошим».

Не раз приходилось в одном весьма богатом доме А-вых, исконных жителей Архангельска, слышать недоверие к моей отрицательной характеристике большевиков.

«Да это все было... А теперь большевики стали серьезнее. Не звери же они. Сами понимают, что на крови далеко не уедешь».

Надо ли говорить, какой жестокий урок получили архангельцы от большевиков? [357]

* * *

Таковы были настроения в области: колеблющееся у крестьян, сочувствующе-большевиствующее у рабочих и пассивное у обывателей.

Эти настроения отнюдь не способствовали укреплению тыла и не давали поводов к вере в лучшее будущее.

Для большинства фронтовиков от этого еще мучительнее становилось. Вопрос: «Да для чего же мы защищаем область, проливаем кровь, мы, чужаки, когда местные жители в лучшем случае пассивно-доброжелательны?» [358]