I. Союзники

«Кальяна», английское госпитальное судно, на котором выехал я из Англии, прибыло в Архангельск в двадцатых числах июля 1919 года.

На этом пароходе, помимо меня, ехало несколько сот русских офицеров, в большинстве бывшие пленные в Германии и интернированные после падения Украины добровольцы. Ехал также отряд русского Красного креста во главе с уполномоченным И. И. Фидлером.

Английский майор, возвращавшийся обратно в Северную область, словоохотливо и, по-видимому, искренно ввел меня и в английские настроения и в английские мнения. Все, что он говорил, вполне отвечало тому, что мне впоследствии говорили другие англичане и что, в краткой форме, повторил английский генерал Айронсайд.

— Мы не понимаем русских. Скоро год как мы на севере России. Почему мы пришли? Нас позвали. Мы хотели помочь вашей борьбе против большевиков... И, однако, что же мы видим? Русские не хотят сражаться. Всюду на позициях стоим мы, а те, что есть, бунтуют, организуют восстания, [319] и мы же должны эти восстания подавлять. Это бесполезная затея, которая дорого стоит королевскому правительству. Я ездил в Лондон с подробным докладом, и решен окончательно и бесповоротно увод наших войск из России. К тому же этого требуют наши рабочие.

— А если союзники уйдут, что будет с Северной областью, справится ли она с большевиками?

— Конечно, нет. Об этом нечего и думать. В тот же день, когда мы уйдем, придут большевики. Готов держать пари.

— Но если так, к чему же везут этих русских офицеров? На растерзание большевикам?

Майор пожал плечами:

— Это не наше дело. Наш штаб возражал. Считал это бесполезным. Но русское командование настаивало. Мы обмундировали их и везем. Дальше не наша забота. Вообще... я многого не понимаю.

Архангельск, залитый солнцем, со своими деревянными тротуарами и широкими, наполовину не замощенными улицами, с низкими домами, показался мне русской деревней. Особенно силен был контраст с оставленными позади Лондоном и Парижем.

Впечатление первое — всюду иностранцы. Больше всего английских солдат...

Все лучшие дома заняты под их штабы, правления и лавки.

Всюду английские флаги и английская речь.

А российские обыватели, архангельские мещане и мещанки — во множестве заполняют в вечерние часы городской сад. Играет скверный военный оркестр. Семечки. Скучные, обыкновенные, провинциальные разговоры.

Немало русских офицеров. Среди них попадаются часто — в генеральских погонах. Все в английских френчах.

Общее впечатление от города какое-то двойное, тяжелое.

Первое, что я прочел, сойдя с парохода, был приказ, расклеенный на всех столбах и заборах. Приказ [320] этот, подписанный генералом Миллером, русским главнокомандующим, датированный 12 июля, гласил следующее:

«Граждане. Произошел прискорбный факт.

Вчера группа солдат Архангелогородского полка и матросов напали на проходивших английских солдат и их избили. Часть виновников этого происшествия арестована и понесет должную кару.

Настоящим сообщаю, что всякое подобное дерзкое нападение на наших союзников, защищающих Сев. область, будет караться самым суровым образом, по законам военного времени».

Но если в Архангельске это было не больше чем ничтожным инцидентом — драка между пьяными солдатами, то этого нельзя сказать о событиях в Двинском районе.

Это произошло в середине июля и таким образом совпало с первыми днями моего пребывания в Архангельске.

На Двинском фронте стоял Дайеровскнй батальон, офицерами которого были по преимуществу англичане, а солдатами — русские. Небольшая группа солдат окружила штаб батальона, убила четырех английских и шесть русских офицеров и пыталась окружить и районный штаб.

Восставшие были рассеяны, и часть из них расстреляна.

Под впечатлением этих событий, весьма взволновавших союзников, я поехал на Железнодорожный фронт.

Общее военное положение в Северной области представлялось в следующем виде.

Фронт, линия фронта была в несколько тысяч верст, начинаясь у границы с Финляндией и кончаясь за Печорой. Но густые леса, непроходимые болота, а [321] особенно малочисленность красных войск, позволили ограничиться тем, что защищали лишь железные дороги, водные и шоссейные пути, узловые пункты, селения и деревни. Так, например, на самой железнодорожной линии (Вологда — Архангельск) было сконцентрировано на железнодорожной полосе до двух полков пехоты и могучая артиллерия, а справа и слева ее на десятки верст не было ни постов, ни укреплений, ходили только разведки.

На характере борьбы на Севере я остановлюсь подробнее впоследствии.

Все фронты были в полном подчинении у английского командования. Последнее было полным хозяином — русское же командование играло роль пассивную и второстепенную. Позиции были заняты главным образом английскими, кое-где французскими силами, русским же разрешалось занимать более глухие и менее ответственные места. Пропуски, проезды по железной дороге, вагоны, санитария, эвакуация — все это было в руках у союзной комендатуры.

Госпитали, как фронтовые, так и тыловые, были английские, персонал же смешанный, русский и английский.

Интендантство, снабжавшее фронт и тыл, было исключительно английским, и русские получали все, начиная с довольствия и кончая обмундированием, с английских складов.

Нужно заметить — это подтвердит каждый бывший на Севере, — что снабжение было организовано на широкую и щедрую ногу. Паек, выдававшийся русским военным, как офицерам, так и солдатам, был чрезвычайно обилен и идентичен пайку, получаемому английским солдатом. То же самое приходится сказать и об обмундировании. Союзники, придя в Северную область, принесли с собою и свои привычки и навыки. Комфорт их даже военной, фронтовой жизни казался странным русскому глазу, привыкшему к лишениям, зачастую ненужным, проистекавшим из русской безалаберности. [322]

Особенно поражала русских чистота палаток, безукоризненная чистота отхожих мест и мостки, проведенные в лагерях англичан.

Теплушки были приведены стараниями англичан в состояние, отвечавшее требованиям гигиены, обшиты тесом, устроены в них камины и печи.

В свободное от войны время, а его было достаточно, англичане занимались спортом, особенно футболом, ходили на охоту, бегали на лыжах, устраивали состязания, получая все нужное для этого из своего Красного креста.

Я говорю об англичанах.

Ибо другие союзные войска — и американские и французские — были и вообще в незначительном количестве на Севере России, да и к тому же мне не пришлось их наблюдать, ибо ко времени моего приезда они уже эвакуировались.

Несмотря на то что союзные войска прибыли в Архангельск в августе 1918 года и были, следовательно, около года в Сев. области, военные успехи их были ничтожны. Позиции, которые занимали войска к зиме восемнадцатого года, они занимали и к июню девятнадцатого. Кое-где, например на Двине, произошло продвижение, сопряженное даже с известным военным успехом, но в итоге все-таки приходится отметить следующее положение: хотя союзники и были в Сев. области, хотя они и занимали позиции, хотя и был фронт, поддерживаемый союзническими войсками, но по существу войны не было. Большевики не наступали, не интересуясь Северным фронтом, союзники в свою очередь также не считали нужным проявлять свои воинственные наклонности. Лучшим доказательством, подтверждающим вышесказанное, могут служить статистические данные об раненых и убитых англичанах. У меня нет под рукою точных цифр, но, помнится, по докладу генерала Айронсайда, число убитых не превышало нескольких десятков, из коих большинство были убиты в наступлении, которое англичане развили перед своим уходом. [323]

Пассивность англичан служила неоднократно предметом обсуждений в русской военной среде. Большинство обвиняло англичан не только в пассивности, но даже в трусости. Более того, уверяли, что английское командование мешает проявлению активности русских воинских частей, что оно парализует волю русского командования. Генерал Марушевский, бывший главнокомандующим большую часть времени пребывания союзников в Сев. области, в ответ на упреки, делаемые ему офицерами, — упреки в том, что за целый год не было никаких активных военных выступлений, заявил (газета «В. С.»):

«Русское военное командование было лишено самостоятельности и исполняло предначертания союзного штаба. Все мои указания на необходимость наступления, особенно на Двинском и Мурманском фронтах, отклонялись союзниками по мотивам недостаточности войск и ненадежности населения, сочувствующего большевикам».

В конце июля я был принят генералом Айронсайдом, главнокомандующим союзными войсками, и имел с ним обстоятельную беседу и о деятельности англичан в С. о. и о планах их на будущее. Здесь я привожу ее лишь в сокращенном виде, полнее же текст был напечатан в парижской газете «Information»:

— Союзные войска прибыли на Север России по просьбе Верховного управления, председателем коего был Н. В. Чайковский. Они прибыли тогда, когда общеевропейская война еще продолжалась и союзники боялись взятия немцами Петрограда. Таким образом первоначальная цель — создание противогерманского фронта и охрана архангельского и мурманского портов. После перемирия с германцами встал вопрос о нашем уходе из С. о., но по просьбе правительства С. о. и, главным образом, того же г-на Чайковского, решено было не только оставить те войска, что были, но и прислать новые, составленные из добровольцев, главным образом из англичан. Союзные войска остались, чтобы [324] помочь русским сформировать свою армию, а отнюдь не для того, чтобы развивать военные операции и вмешиваться в русские дела.

Однако приходится констатировать печальный факт. Скоро год как союзники здесь, а русской армии как боевой единицы еще не существует. Те несколько полков, что сформированы при нашей помощи, решительно никуда не годятся. Офицеры держат себя недостаточно корректно, а солдаты-большевики устраивают бунты. Недавно были восстания и заговоры в 3, 1, 6 и 5-х полках. Как видите, чуть ли не во всех имеющихся налицо полках. Главный русский штаб сорганизовался плохо и не пользуется авторитетом у своих войск. Создается безнадежное положение...

— Что же делать?

— Мое мнение — надо ликвидировать Северный фронт. Он совершенно и никому не нужен. До недавнего времени я был горячим сторонником того, чтобы сохранять Северную область, чтобы продолжать помогать здешним русским бороться с большевиками. И всеми силами я защищал эту позицию перед Foreign Office (министерство иностр. дел). Но теперь я больше не могу этого делать. Эти бунты в полках, а особенно настроение населения г. Архангельска и деревень, убедили меня, что большинство сочувствует большевикам.

Так к чему же тратить такую уйму денег, да к тому же совершенно без пользы? Для меня ясно, что русские не хотят воевать с большевиками.

Да и правительство королевства считает, по-видимому, нужным ликвидировать Северный фронт, чтобы успокоить общественное мнение Англии.

— Итак, уход союзников из Сев. области решен?

— Я затрудняюсь сказать вполне утвердительно, но соответствующий доклад мною был послан в Лондон.

— Что же будет с Северной областью, когда вы уйдете?

Айронсайд как будто удивлен. [325]

— Когда мы уйдем? Но, конечно, вслед за нами придут большевики. И, чтобы было меньше жертв, надо, чтобы русские офицеры и вообще все противо-болыдевики уехали вместе с союзными войсками. Таково мое мнение.

— Еще один вопрос: почему союзные войска не наступали? Ведь войны, собственно, и не было.

Немного колеблясь, английский генерал ответил:

— Ну, положим, мы воевали. У нас даже много раненых. Но наступать мы, конечно, не могли, русские войска были ненадежны, а нас было очень мало. Это был риск, к тому же имели место беспорядки. На это штаб не мог пойти. Но мы воевали. Даже два полковника у нас тяжело ранены, и я сам чуть не был ранен. Мы делали, что могли. Не наша вина, что все это было бесполезно.

Трудно в споре между русским и английским командованием решить, кто из них прав. Во всяком случае очевидно одно, и этого не скрывают англичане, что проявлять активность не входило в их планы и намерения, что они не смотрели на свой приход как на «интервенцию» и свою роль считали подсобной. На вопрос же, препятствовало ли английское командование активности русских сил, приходится, по-видимому, ответить полуутвердительно.

Полковник Л. Костанди, начальник штаба Мурманского района, видимо не симпатизировавший англичанам, так как-то охарактеризовал ситуацию:

«Англичане не хотят особенного успеха русского оружия».

С другой стороны, есть ряд указаний, что стимулом к пассивности и к принуждению к той же пассивности и русских была боязнь англичан крупного неуспеха и больших потерь.

Я застал Железнодорожный фронт еще занятым англичанами. Линия фронта проходила в нескольких верстах впереди станции Обозерской, маленькой и глухой станции линии Вологда — Архангельск. Я имел возможность [326] говорить со многими английскими офицерами. Меня интересовало их отношение к России, к русским, к большевикам. Что особенно бросалось в глаза, это обособленность англичан от русских, английских военных от русских военных. Зачастую те и другие жили бок о бок, в соседних теплушках или домах — и, однако, никаких сношений между ними не было. Каждый жил собственной жизнью, собственными интересами. Очень редко я видел русских солдат и офицеров за дружеской беседой. Англичане держались в своем кругу, русские в своем. Было ли это преднамеренно со стороны англичан? Мне кажется, что нет. Положительно нет. Они более или менее интересовались русскими, охотно вступали с ними в разговоры на ломаном русском языке, они охотно посещали, например, русские лазареты, охотно принимали у себя и угощали русских.

Правда, все это было «более или менее». Был у них интерес, но не ярко выраженный.

С другой же стороны, русские, как солдаты, так и офицеры, и офицеры более, чем солдаты, были преисполнены какой-то инстинктивной, бессознательной враждебности к англичанам. Об англичанах они говорили с иронией, с насмешкой и часто, очень часто, пользуясь незнанием теми русского языка, бранили их последними словами.

Я искал причин этой враждебности.

«Меня злит, что они, англичане, пришли в нашу страну и здесь распоряжаются», — ответил один офицер. Другой, старый полковник, досадует «на самодовольство, самоуверенность, на презрение к нам, русским, этих сынов Альбиона». Третий считает, «что англичане пришли не спасать Россию, а погубить ее. Что они не любят, мол, русских». И так далее без конца, в том же духе.

К тому же надо добавить, что офицерский состав английского корпуса в Сев. области оставлял желать многого. Он был несомненно второсортный. Большинство офицеров были выслужившиеся во время войны [327] унтер-офицеры, в мирное время — клерки, приказчики, люди без высшего и даже среднего образования. Но те немногие встречавшиеся мне офицеры-специалисты поражали меня и своим интересом к России, и своими знаниями в своей области.

Картина создавалась в общем поистине нелепая.

Английские войска были приглашены правительством Северной области. Они защищали эту последнюю от прихода большевиков, их просят не уходить, когда они этого хотят, как мы это видели раньше, и просит об этом население, и армия, и правительство, и в то же время к ним несомненное полускрытое, а порою и явно враждебное отношение, начиная с командиров отдельных частей и кончая крестьянами окрестных деревень.

Англичане, несомненно, чувствовали эту враждебность.

Один молодой лейтенант, студент Кембриджского университета, прилично понимавший по-русски, жаловался мне:

«Я не понимаю всего, что говорят иногда за спиною, а иногда и в глаза о нас ваши офицеры и солдаты, но все же я разумею, что они нас не любят. За что? Что мы им сделали дурного? Мы их кормим, одеваем, проливаем даже за них нашу кровь, а они... не понимаю».

Он был очень опечален, этот английский студент-лейтенант.

И когда англичане ушли, то русский командный состав был весьма обрадован, как об этом свидетельствует и Добровольский. Офицеры отнеслись к этому факту сдержаннее, а масса пассивно — безразлично.

По официальным сведениям русского командования, было, впрочем, несколько случаев грубого обращения английских солдат и унтер-офицеров с русскими офицерами. Но ни один случай не был достаточно и объективно исследован.

К тому, что я сказал об отношении между русскими и английскими военными, нелишне добавить, что русские солдаты, спрошенные мною об их отношении к [328] союзным войскам, очень часто хвалили американцев. Последних было немного в Северной области, и они, как я уже отметил, скоро были эвакуированы.

«Но что же вам правится в американцах?»

Ответы были различные, но сводились к тому, «что американец щедрый, что он хорош в обращении, охотно угощает виски», и все в таком же роде,

Таким образом можно заключить, что свойства английской натуры, столь далекой по своим чертам от русской, раздражали и восстанавливали против себя русских солдат.

Упреки, которые приходилось слышать, заключались еще и в том, что «англичане, мол, скупают меха за бесценок, в обмен на виски и вино». Такие случаи, конечно, были, и были даже довольно часто, но еще чаще этот же товарообмен производился русскими военными и обывателями.

По-видимому, для себя в этом не видели ничего предосудительного.

В середине августа стало известно полуофициально, что союзники покидают Север. Причины, вызвавшие этот уход, те же, что были сообщены мне генералом Айронсайдом. К тому же этого требовала и английская рабочая партия, которая грозила в случае невыполнения своих требований общей забастовкой. Для ликвидации Северной области и Северного фронта приехал генерал Роллинсон. Но прежде чем начать эвакуацию, английское командование решило предпринять наступление, чтобы, как говорили некоторые, блеснуть своей храбростью. Наступление, в котором приняли участие и русские войска, на долю которых выпали наибольшие тяготы этих сражений, было предпринято и на Двинском направлении, и на Железнодорожном фронте. Мне пришлось быть свидетелем английского наступления на последнем направлении и сопутствовать смешанной англо-австралийской колонне в ее наступательном движении.

Ночью, на шестнадцать верст в глубь леса, началось обходное движение. Пулеметы несли на руках, перепрыгивая [329] с кочки на кочку, так как всюду было бесконечное болото. Проводник немного не рассчитал расстояние, и колонна вышла по ту сторону окопов, по ту сторону фронта, около того места железнодорожного пути, где стоял большевистский бронепоезд. Колонна была жестоко обстреляна пулеметным и шрапнельным огнем, но, несмотря на это, мужественно продолжала наступление. И только потеряв двух офицеров и десять солдат ранеными и убитыми, принуждена была отступить. Отступление было совершено в образцовом порядке. Общее впечатление от англичан, в частности от австралийцев, было, что это прекрасные солдаты, которые и из войны делают своеобразный спорт. Под огнем они шутили, спорили.

Несмотря на неуспех обходной вылазки, о которой я только что рассказал, общий успех сопровождал наступление и на Железнодорожном фронте, и на Двинском, где были взяты несколько тысяч красноармейцев в плен.

Проведя наступление и «показав, что они умеют наступать», как говорили злые языки, англичане объявили об эвакуации ими Северной области. Их взгляд был ясен. Исходя из предпосылки, что Северный фронт держится только благодаря им, и выводя отсюда как следствие, что их уход равносилен приходу большевиков в область, они настаивали на ликвидации Северного фронта вообще и на эвакуации всех тех военных и штатских лиц, которые могли пострадать по приходе большевиков.

Русское военное командование ответило отказом на предложение англичан. Оно решило сохранить Северный фронт и защищать область собственными силами. В одной из следующих глав я принужден буду подробно остановиться на этом вопросе: почему и как решено было остаться на Севере? Здесь же возвращаюсь к союзникам.

Решение русских и отказ их от эвакуации были встречены англичанами весьма холодно. Английский лейтенант М. рассказывал мне, что Айронсайд гневно [330] кричал, что «русские генералы делают преступление, он этого не позволит». Однако, конечно, не в его власти было позволить или не позволить. Тогда-то и произошел ряд фактов, которые рассматривали как враждебные в отношении русских, и русских военных в частности. Так, был издан приказ англичанами, что все бывшие добровольцы, находившиеся в союзных войсках, приглашаются следовать вместе с англичанами. В ответ на это русский штаб запретил русским призывного возраста покидать Северную область. Понятно, на этой почве разыгралось немало инцидентов. Так, например, профессору Петроградского университета Аверинцеву было запрещено покидать Архангельск (ему было 45 лет), а англичане разрешили ему эвакуироваться. Попытка русских властей арестовать профессора не могла быть приведена в исполнение. Подобные же истории произошли и с рядом военных.

Перед эвакуацией постепенно английское командование сдало русскому интендантству свои богатые склады снаряжения и обмундирования, но остатки военного снаряжения, автомобили, оружие, снаряды и т.д. — все то, что они не могли, да и не считали нужным везти с собою и что, по словам начштаба, они обещали сдать русским, они накануне отъезда потопили в Двине. Ценность потопленного в Двине исчислялась в сотни тысяч фунтов стерлингов, как было доложено правительству Северной области главным интендантом генералом Барановым.

На вопрос, почему так поступили англичане, последние отвечали: «Все равно Северная область достанется большевикам, и мы не хотим помогать снаряжению Красной армии».

Другой инцидент, который не может считаться исчерпанным и поныне, произошел между правительством Северной области и опять-таки английским командованием.

Некий англичанин лесопромышленник Смит, находившийся в каких-то взаимоотношениях с великобританским [331] Адмиралтейством, вывозил в продолжении 1918–1919 года лес из Архангельска в Англию. К августу 1919 года им было вывезено свыше чем на 200 000 фунтов стерлингов, каковую сумму он был должен правительству Северной области. Когда настало время эвакуации, то г-ну Смиту было предъявлено требование уплатить следуемый с него долг. А когда он отказался, последовало распоряжение не выпускать Смита из Сев. области. Это весьма энергично заявленное требование Северного правительства осталось гласом вопиющего в пустыне, и г-н Смит покинул Архангельск на пароходе вместе с английским командованием.

26–27 сентября произошла эвакуация английских войск, произошла по-военному, чрезвычайно поспешно. Погрузка войск шла ночью, как бы в тайне от населения. Как удостоверяют лица, близко стоящие к англичанам, последние были все время в полной уверенности, что «большевики идут по пятам», поэтому их эвакуация была не чужда панике, неуместной торопливости и ненужной поспешности. Одновременно с английским экспедиционным корпусом покинули Архангельск и дипломатические представители: уехали французы, американцы и итальянцы. Остались, насколько мне не изменяет память, только несколько консулов из числа тех, кои совмещают свои консульские дела с коммерческими. Среди них бельгийский консул Миккез (уехавший лишь в январе) и голландский консул Смит (арестованный большевиками в марте 1920 года).

Глава об союзниках не была бы полна, если бы я обошел молчанием один, пожалуй, самый главный вопрос — о вмешательстве союзников во внутренние дела области. Ведь это именно вмешательство вменялось в вину союзникам в их деятельности и в Сибири, и на Юге России. Северная область не была исключением из этого, по-видимому, общего правила. История ареста Верховного управления, имевшего место в сентябре 1919 года, и увоз Чайковского и других членов правительства в [332] Соловецкий монастырь неким капитаном Чаплиным, закончилась, как известно, изменением состава правительства в сторону более умеренную и назначением Чаплина на Двину. При этом на изменении состава правительства особенно настаивал английский уполномоченный Пуль.

На основании информации американского представителя общая картина являлась в следующем виде:

«Английское командование отстаивало ту точку зрения, что в области нужна твердая власть. Эту твёрдую власть англичане представляли себе не иначе как военной. Они считали, что сговориться с населением невозможно, да и не к чему. Если жителей кормят хорошо и не обижают, то все будет хорошо. Особенно их испугали демократические проекты Верховного управления: Поскольку главным военным элементом союзного командования были англичане и поскольку считалось, что у них в Северной области есть особая заинтересованность, ни французы, ни американцы не считали возможным особенно вмешиваться в их распоряжения.

Таким образом все усилия были направлены к тому, чтобы свести на нет правительство, сделать его наиболее бесцветным и безличным. И в то же время искали подходящее русское военное начальство. Присутствие Н. В. Чайковского весьма мешало. Когда он в начале 1919 года уехал, положение совершенно изменилось, и военная диктатура становится совершившимся фактом. Однако надежды, которые возлагались англичанами на генерала Мурашевского, не оправдались. Он совершенно не подходил к роли военного диктатора, и только с приездом генерала Миллера оказалось возможным наладить административный аппарат. Демократические элементы неоднократно обращались к нашему американскому представителю за защитой и советом. Но последний ничего не мог поделать. И только позже, когда стали указывать англичанам, что в результате их опытов и слабости гражданской власти происходят беспорядки на местах и как следствие их развивается большевизм, [333] они дали согласие на созыв земско-городского совещания и на изменение состава правительства. Но это произошло уже тогда, когда эвакуация союзников была уже решена. В этот момент англичане начали отстаивать перед генералом Миллером, что последнего очень удивило, необходимость радикально-демократического правительства. Айронсайд советовал удалить Мефодиева и других, показавших свою непригодность».

Данные этого документа отвечают действительности, во всяком случае — в последней его части. В частной беседе с представителями кооперативов генерал Айронсайд заявил: «Теперь я убедился, что нельзя было создавать военную диктатуру. Она никчемна (is nothing). Впрочем, говоря по совести, я не верю и штатскому правительству. Но последнее лучше, так как все равно придут большевики» (газета «В. С.»).

Тот же документ повествует о значении информаторов при английском командовании. Последнее, «как общее правило, не было знакомо ни с языком, ни с обычаями этой страны. Во всяком русском, неофицере, оно готово было видеть большевика, скрытого или явного. В этом их убеждали находившиеся при штабе переводчики, в большинстве — русские военные. Мы неоднократно предупреждали английское командование, что оно пользуется сведениями неправильными. Мы указывали, что некоторые из переводчиков — люди весьма сомнительные. Особенно большую роль играли капитан Чаплин и граф Генден».

Первого из них так характеризует этот документ: «Это авантюрист, лишенный каких-либо принципов, причастный к разгромлению государственных касс. Желающий добиться власти какими угодно путями. Человек легкомысленный, часто пьяный». Гейден же «вечно пьян, ярый реакционер, готовый расстрелять всякого либерально думающего».

Те расстрелы, которые производились в уездах и о которых в летописях Сев. области сохранилось немало [334] следов, связаны с именами этих информаторов. «Пользуясь полнейшей неосведомленностью англичан в делах Сев. области, они фактически руководили всем. Организация Мутюги (каторги) — дело их рук».

Характеристика Чаплина, данная американцем, не сходится с характеристикой, нарисованной Добровольским:

«Подвижной, энергичный, смелый, окруженный такими же сотрудниками из морской молодежи, он был положительно незаменимым в критические моменты нашего существования. Но насколько он и окружающие его сотрудники были способны к самоотверженному порыву в минуту опасности, настолько же они были неспособны ни к какой планомерной организационной работе».

О роли Чаплина в жизни Северной области после его назначения на Двину сообщали из различных источников, и, по-видимому, действительно он играл немаловажную роль в тех ошибках и нетактичностях, которые делала английская власть, действуя обыкновенно посредством послушных ей русских военных властей.

Анализ жизни Сев. области приводит нас к положению, что английская власть тем или иным путем, часто через центральную русскую и очень редко через свои исполнительные органы, вмешивалась в жизнь области. Она поддерживала элементы, враждебные демократии. Последняя, как это свидетельствовал мне не раз лидер демократии А. Иванов, была «в весьма больших контрах с англичанами» и «тщетно взывала к американцам». Он удостоверял — и это мне как-то мимоходом подтвердил и заместитель Чайковского, Зубов, — что «англичане имели очень сильное влияние на деятельность правительства. Что возможно сделать, когда вся власть была фактически у англичан?»

И последний жест Айронсайда перед эвакуацией — согласие его на земско-городское совещание и на укрепление внутренне правительства — рассматривать приходится скорее как прощальный жест. [335]