Глава десятая.

В семнадцатой Краснознаменной

1

В известном смысле слова жизнь — это встречи на перекрестках, в местах пересечения дорог судьбы. Но мы часто, и причем длительное время, идем рядом, делим пополам заботы, радости и печали. Дни, недели, годы показывают масштабность наших встреч.

В правильности этой мысли я еще раз убедился летом 1922 года. Вскоре после совещания по вопросу о реорганизации Красной Армии стрелковые бригады начали сводить в полки. 52-я Архангельская, которой я командовал, стала полком 18-й Ярославской дивизии. Решено было упразднить и архангельскую комендатуру укрепрайона. Меня же назначили командиром и комиссаром 17-й Краснознаменной стрелковой дивизии, штаб которой стоял в Рязани.

И тут-то начались новые перекрестки и встречи. Соединение я принял от Грушецкого, того самого, который в 1919 году был начдивом 29-й и распекал меня за самовольное форсирование Камы и Чусовой. Теперь он, приняв 3-й стрелковый корпус, становился моим непосредственным начальником, а штаб возглавил Рошковский, у которого я в той же дивизии был старшим помощником.

Комиссаром корпуса назначили старого большевика Рейхардта. С ним я впервые встретился в 1918 году в войсках Северо-Урало-Сибирского фронта. Тогда он командовал бригадой, а в следующем году я передал ему дела комиссара штаба 3-й армии. По возрасту Рейхардт годился мне в отцы (был старше лет на двадцать), но и тогда и здесь, в Рязани, он говорил со мной, как с равным. Добрым словом вспомнили мы комиссара бригады виднейшего [300] венгерского коммуниста Бела Куна. Он был душой интернациональных отрядов.

— Веришь ли, Егор, — задумчиво сказал Рейхардт, — с Бела Куном мы работали недолго, а характером своим, деловыми качествами он сразу полюбился мне и запомнился на всю жизнь. С разными попутчиками он говорил обычно сурово, с красноармейцами, которым верил, был ласков, как отец. Учился я у него многому, хотя он был и моложе меня.

Рейхардт сам был человеком с весьма интересным прошлым. Став кадровым офицером царской армии в только что зарождавшихся воздухоплавательных войсках, он продолжал вести активную революционную работу. Но недруги выдали его, а власти разжаловали. Рейхардт сидел в Шлиссельбургской крепости, а затем находился в ссылке. С Красной гвардией, а затем армией он связал себя в первые же дни Октябрьской революции.

17-ю стрелковую дивизию в 1918 году сформировал из отдельных отрядов Красной гвардии С. С. Каменев. Вначале она называлась 1-й Витебской. Дивизия прошла славный боевой путь. За боевые заслуги она и все ее полки удостоились Почетных Красных знамен ВЦИК. 17-й Нижегородской она стала называться по головному 49-му полку, который находился тогда в Нижнем Новгороде. 50-й полк размещался в Рязани, а 51-й — во Владимире.

Дивизию я принял в июле. Находилась она в лагерях. Не успел я как следует ознакомиться с полками, как нагрянула инспекция во главе с Главкомом Вооруженных Сил РСФСР С. С. Каменевым. Вместе с ним прибыл и командующий округом Н. И. Муралов. Признаться, я не ожидал их. Ведь только недавно представлялся Каменеву в Москве по случаю нового назначения. Сергей Сергеевич был тогда в добром расположении духа и сам охотно рассказал мне историю 17-й. И вот вдруг инспекция.

Ранним утром я встретил прибывших. Тут же на станции Рязань уточнили план инспекции. Стало ясно, что Каменев, предприняв поездку к нам, руководствовался одним намерением — помочь новому командиру с первых дней его вступления в должность. Он собирался проверить условия размещения войск, их обученность, состояние морального духа воинов. Очередная встреча и беседа [301] с Каменевым открывали мне новые черты в стиле его руководства войсками.

Смотр дивизии начинался с парада, который назначили на тот же день. Это меня тоже несколько удивило. Казалось, надо было так не начинать, а завершать инспекцию. Но Каменев поступал по-своему. Дивизия была построена на лагерном плацу, и я командовал ею. Приехавшие вышли из автомобиля. Я отдал рапорт о построении. Направляясь к правому флангу дивизии, Каменев сказал:

— Я числюсь почетным красноармейцем 50-го полка и первым долгом хотел бы представиться командиру своей роты. Вы понимаете почему? Иначе нельзя, особенно в такой торжественный момент.

Вижу на правом фланге музыкантскую команду 50-го полка. Ищу глазами командира 1-й роты Генкеля и вдруг обнаруживаю, что мы подходим не к этому подразделению, а к полковой школе. Как я мог забыть о ней?!

— Сергей Сергеевич, я ошибся, это не первая рота, а полковая школа, — доложил я Каменеву.

А до строя оставалось уже не более десяти шагов. Сергей Сергеевич строго посмотрел на меня, шевельнул своими длинными усами и резко изменил направление. Чутье профессионального военного верно подсказало ему, где могла быть 1-я рота. Подойдя к ее командиру Генкелю, Каменев встал перед ним по стойке «смирно», взял под козырек и отрапортовал:

— Товарищ командир роты, красноармеец первой роты Каменев. Нахожусь в командировке.

Командир роты, приняв рапорт, явно растерялся. Сергей Сергеевич, не получив ответа, поздоровался с Генкелем за руку и сказал:

— Товарищ командир роты, мы с вами виделись и успеем поговорить, а сейчас я продолжу смотр дивизии.

Как выяснилось, месяц тому назад Генкель ездил в Москву к Каменеву, чтобы вручить ему книжку почетного красноармейца. Сергей Сергеевич быстро узнал его.

Генкель был хорошим боевым командиром, но кое в чем его следовало поправлять. Человек не робкого десятка, он в своей безудержной храбрости доходил до опасных границ. Однажды он решил показать бойцам, как рвутся взрывпакеты в воздухе. Для этого Генкель зажигал фитиль и, прежде чем подбросить пакет вверх, несколько секунд [302] придерживал его в руке. Получался эффектный взрыв. Практической надобности в таком рискованном эксперименте, конечно, не было. Первый, второй раз демонстрация взрыва прошла удачно. А в третий безрассудная удаль обошлась человеку дорого — командир роты потерял кисть правой руки. Обсуждая этот случай на совещаний командиров, мы строго обрушились на одного начальника, который наблюдал браваду Генкеля и не реагировал на нее.

На том параде 1-я рота показала себя неплохо. Хорошо прошли торжественным церемониальным маршем бойцы всей дивизии. Так, по крайней мере, мне казалось.

Но работа Каменева в стрелковых, артиллерийском полках, кавалерийском эскадроне, в саперной роте и роте связи (потом они были развернуты в батальоны) убедительно показала мне: дел всюду непочатый край.

Были изъяны в размещении людей: палаток мало, а строительство навесов в лагерях шло медленно из-за недостатка средств. Не все ладно оказалось и на параде. Острый взгляд Каменева отметил изъяны как в обмундировании, так и в строевой подготовке. Главком даже сделал свои выводы о настроении и питании людей. Парад — деловой смотр, а не розовые очки для начальства — такой вывод сделал Я после выступления Каменева на совещании командиров и после итоговой беседы со мной перед его отъездом.

Каменев поделился личными впечатлениями о моем заместителе Филатове, о Кособуцком, Бацанове и других командирах, которых знал с первых дней их службы в дивизии.

— Бацанова прочат на батальон, — сказал он. — Присмотритесь, попытайтесь убедиться, потянет ли.

Из беседы с Каменевым я уяснил, что надо особенно хорошо знать подчиненных, так, чтобы, находясь в Рязани, можно было положиться и на благополучие в Нижнем и во Владимире, то есть там, где люди в силу дислокации получили автономию.

Тогда же главком заметил:

— Лагеря лагерями, но о зимних квартирах не забывайте. Пословица гласит: готовь сани летом, а телегу зимой. Ремонт, заготовка топлива — все должно идти своим чередом. [303]

Несколько ниже я скажу, с какими трудностями мы столкнулись, не успев завершить кое-какие приготовления к зиме.

* * *

В 1922 году Красная Армия начала усиленно оснащаться техникой. В стрелковых отделениях были введены ручные пулеметы. Формировались огневые роты. С техническим оснащением подразделений все острее чувствовалась необходимость выработки новых тактических приемов и пересмотра существующих строев и боевых порядков. Инспекция потребовала от нас принять посильное участие в военно-научной работе. Для ведения ее создали общество. Увлекся этими проблемами и я.

По вечерам, как бы поздно ни приходилось возвращаться в гостиницу, я садился в своей крохотной комнатке за стол, брал чистую бумагу и вычерчивал строи отделения, взвода, роты. Для наглядности пускал в ход шахматные фигуры, расставляя их на столе.

Разработав вариант боевых порядков, шел в какую-нибудь роту или в полковую школу, выстраивал бойцов и как бы выверял свои выводы. Этим же занималась группа командиров 50-го полка. Ею руководил слушатель военной академии Циффер, стажировавшийся здесь на должности командира батальона.

Через некоторое время в Москве состоялся съезд высшего начсостава Красной Армии по вопросам тактики. Мы с Циффером обрадовались, когда узнали, что оба выделены делегатами от Московского военного округа.

На съезде среди других вопросов стоял вопрос о строях и боевых порядках Красной Армии. Докладчиком по этому вопросу был Михаил Николаевич Тухачевский.

Звезда Тухачевского как военного теоретика тогда продолжала стремительно восходить. Мне невольно вспомнились рассказы товарищей из 5-й армии Восточного фронта о том, как Михаил Николаевич делал обстоятельные разборы проведенных операций, приглашая на них командиров и штабных работников.

24 декабря 1919 года Михаил Николаевич выступал с лекцией у нас в Академии Генштаба. В зале собрались и слушатели и профессора. Всем было интересно даже просто посмотреть на командарма — молодого человека в скромной защитной косоворотке, который руководил взятием Омска, столицы и ставки Колчака, а теперь вот читает [304] лекцию. Лекция Тухачевского называлась «Стратегия национальная и классовая». По тому времени трудно было даже представить себе глубину выступления Михаила Николаевича, который провел мысль о двух стратегиях и определяющем влиянии второй на первую.

— Чудеса в решете! — недоумевали некоторые старые профессора. — Открыты две стратегии. Подумать только — две стратегии!

Конечно, в представления этих людей новое не укладывалось. Мы же все сгорали от любопытства и удовольствия. Все знали и о награждении Тухачевского орденом Красного Знамени и Почетным золотым оружием. Имя молодого командарма окружал ореол славы. В начале 1920 года эта лекция была издана, и Владимир Ильич, как мы знаем, даже поместил издание в свою библиотеку, пометив на обложке фиолетовым карандашом: «Экз. Ленина».

И вот на съезде перед Тухачевским и другими мне надо отстаивать вариант, разработанный 17-й дивизией. Собравшись с духом, я выступил с содокладом.

Председательствовал на съезде С. С. Каменев. В президиуме сидели С. И. Гусев, М. В. Фрунзе, К. Е. Ворошилов, А. С. Бубнов, С. М. Буденный, Р. П. Эйдеман, А. И. Егоров, И. Э. Якир и другие.

Строй и боевые порядки, разработанные нашим военно-научным обществом, были приняты для Красной Армии.

В перерыве М. В. Фрунзе стал расспрашивать меня о военно-научном обществе 17-й дивизии. В это время к нам подошел С. С. Каменев и не то серьезно, не то полушутя отрапортовал:

— Товарищ командир дивизии, представляюсь: красноармеец пятидесятого полка вверенной вам дивизии. Нахожусь в командировке.

— Желаю вам успехов в командировке, — ответил я тем же тоном.

— Я рад, что в моей родной дивизии так идет военно-научное дело, — сказал Каменев. И, обращаясь к окружившим нас товарищам, пояснил: — Не удивляйтесь моему представлению. В семнадцатой дивизии мне выпала честь стать почетным красноармейцем.

После съезда я был назначен председателем комиссии по выработке строевого устава. РККА. Устав, выработанный [305] нами и утвержденный Москвой, существовал до Великой Отечественной войны.

Главком С. С. Каменев во многом помогал 17-й Краснознаменной. По его приказу дивизия получила боеприпасы для проведения командиром 50-го полка И. С. Коневым опытов по проделыванию проходов в проволочных заграждениях путем стрельбы из станковых пулеметов. Выделялись Москвой и боеприпасы для тактических учений, отрабатывающих наступление стрелкового батальона на оборону противника с одновременной стрельбой из артиллерии и станковых пулеметов через голову наступающей пехоты.

В ходе этих учений, кстати сказать, один снаряд разорвался в тылу наступающей пехоты неподалеку от командного пункта. К счастью, все обошлось благополучно. Вместе со мной на КП находились и гости — секретарь губкома партии А. А. Жданов, председатель губисполкома А. И. Муралов и другие. Пришлось выяснять причины случившегося и принимать ряд мер, предупреждающих происшествия на стрельбах. Несмотря на это, учения прошли в целом поучительно. Бойцы остались довольны. Ведь подавляющее большинство впервые увидело разрывы снарядов и услышало свист пуль над головами.

Как ни предупреждал нас С. С. Каменев о заблаговременной подготовке к зиме 1923 года, Рязанский гарнизон, находившийся у нас под носом, подготовился плохо. Были на то и свои объективные причины, которые не позволили вовремя отремонтировать казармы, а главное — обеспечить части дровами. Но главная причина — нераспорядительность и бесконтрольность некоторых лиц.

Ремонтом казарм и заготовкой дров ведал гарнизонный военный инженер дивизии (ГВИД). Эту должность занимал бывший офицер или чиновник, который и в старой армии был на такой же работе. Фамилию я его не помню, но все называли его просто Гвидом. Особого рвения в работе он не проявлял и все неполадки объяснял только объективными причинами. В Рязани он жил давно, имел приличный дом и при возможности отсиживался там.

В декабре я уехал во Владимир и Нижний Новгород в 51-й и 49-й полки дивизии. Перед отъездом получил в губсовнархозе наряд на дрова. Оставляя его Гвиду, наказал [306] получить их и был уверен, что теперь-то Рязанский гарнизон будет обеспечен топливом.

Вернулся я в трескучие морозы. С радостью вошел в номер своей гостиницы. Вот где, думаю, согреюсь. И тут же в голове мелькнула другая мысль: «А какая теперь температура в казармах?» Вечером я отправился в расположение 50-го полка. К большому моему огорчению, дров так и не подвезли, в казармах стоял холод. Настроение у красноармейцев было подавленное. Трудно выразить негодование, охватившее меня. Я пошел в штаб дивизии и срочно вызвал своего заместителя Филатова.

— Когда ты был в казармах в последний раз? — спросил я его.

— Позавчера там был вместе с Гвидом, и он обещал вместо разбитых стекол вставить доски, а дрова со дня на день должен подвезти губсовнархоз.

Спокойствие Филатова меня покоробило. Как мог он довериться Гвиду, а последний — чиновникам губсовнархоза? Повинен в этом был и мой заместитель по политической части Иван Иванович Василевич. Встретившись с ним, я не выдержал:

— Вас бы, чертей, поставить на место красноармейцев и положить спать в холодные казармы.

И вдруг у меня зародилась мысль: «А почему самого главного виновника не поместить на время в холодную казарму? Вместо гауптвахты».

Филатова наказывать не стал. Все-таки человек заслуженный, имеет два ордена Красного Знамени. Решил наказать одного Гвида. Его надо бы было вообще уволить, но не сразу найдешь нового работника.

Вызываю коменданта города и приказываю:

— Идите в дом к Гвиду и арестуйте его за бездеятельность по службе на трое суток. Не сажайте его на гауптвахту, а поселите в казарму пятидесятого полка. Найдите там для него топчан, дайте соломенный мат, простыню, подушку и красноармейское одеяло. Пусть эти дни поживет с бойцами и попитается на красноармейской кухне.

Помощнику командира 50-го полка я приказал с утра разбирать на дрова старые конюшни. Тот взмолился и говорит:

— Не надо, товарищ начдив, жалко. Их еще можно починить и использовать под склад.

— Поздно вспомнили об этом, — ответил я. — Ведь конюшни [307] уже наполовину растащили на топливо. Не сегодня-завтра они завалятся, еще покалечат кого-нибудь. Да и чем вы завтра будете топить казармы? Хоть и гнилье, но на неделю хватит. Разбирайте, не жалейте. Здоровье бойцов дороже. Кроме того, подготовьте до десятка подвод. Поставьте в известность командира полка, что по моему приказу завтра отправитесь в лес. Вместе с вами поедет представитель губсовнархоза. Эта организация должна оплатить перевозку дров. Важно обеспечить наем подвод у местного населения. Возьмите в помощь несколько бойцов. Только с крестьянами будьте повежливей. Не поступайте так, как поступил когда-то комендант города Архангельска.

И я рассказал ему, как для выполнения моего приказа комендант Архангельска задержал однажды иностранный пароход, чтобы снять с мели нашу баржу с дровами.

Помощник командира полка криво улыбнулся и, откозыряв, ушел. Часа через два ко мне в гостиницу явился комендант города и доложил:

— Приказание ваше выполнил — Гвид помещен в казарму. Взял его из дома с большим трудом, прямо от гостей, от горячего пирога и графина с самогоном. Вначале он не хотел идти под арест и упрашивал отложить это дело до утра. Пришлось вызвать конвой красноармейцев. Особенно скандалила жена. Встречу, говорит, вашего Софрона и выдеру глаза. Гости грозили завтра же обжаловать ваши действия.

— Пусть жалуются, — успокоил я коменданта. — Последствия бездеятельности Гвида могут обойтись нам дороже.

На другой день ко мне в штаб пришел комиссар 50-го полка и доложил, что сегодня он навещал Гвида, и тот убедительно просил разрешить ему прийти ко мне для доклада. Получил я телеграмму и от командующего округом Муралова с приказанием срочно донести ему о причинах ареста Гвида.

Я согласился принять Гвида завтра, а про себя подумал: «Если он будет вести себя непристойно, то за недисциплинированность прибавлю ему еще пару суток ареста».

Вопреки ожиданию Гвид вошел в мой кабинет смирехоньким. Первые же его слова были для меня не совсем понятны. [308]

— Георгий Павлович, разрешите вас поблагодарить за преподанный мне урок.

— Не стоит благодарности, я могу пойти вам навстречу и продлить удовольствие побыть в казарме еще пару дней, — ответил я.

— Я серьезно говорю вам, что пришел вас благодарить, — без всякой озлобленности произнес Гвид.

— Хотите что-то сказать? Слушаю.

Слова Гвида звучали исповедью.

— Честно говорю, было обидно и стыдно перед знакомыми мне идти под арест, да еще в казарму. Почему именно в казарму? «Значит, там порядки, как на гауптвахте», — подумал я.

— Верно подумал, — сказал я Гвиду. — Гауптвахту топят лучше.

— Признаюсь, ваше решение крайне обозлило меня и удивило красноармейцев, — продолжал Гвид. — Когда они раскусили, в чем дело, то стали подшучивать надо мной, правда без злости. А потом вдруг начали сочувствовать. В разговоры с ними я не вступал и отлеживался на своем топчане. Все думал, как бы поскладней накатать жалобу на вас.

Но вот приходит моя жена и через красноармейца передает мне текст телеграммы Муралову с жалобой. Я эту телеграмму подписал, и она пошла в Москву. Понемногу у меня злоба прошла, и мы в дружеской беседе с бойцами сообща начали думать, как теперь помочь общему горю и отеплить казармы. В первую очередь, конечно, застеклить рамы. Стекла я могу, с вашего разрешения, взять из зимних рам Ташковских казарм, которые теперь пустуют. Вместо олифы, недостающей для замазки, красноармейцы решили отдать свой суточный паек растительного масла. Среди бойцов нашлись стекольщики, печники, плотники и столяры. Я вот подумал и решился просить вас освободить меня из-под ареста, разрешить мне взять из полка человек десять красноармейцев. Обещаю через три дня отремонтировать рамы, вставить стекла, отремонтировать печи, и в казармах будет тепло, — закончил свою исповедь Гвид.

— Согласен с вашими предложениями. Действуйте, — сказал я.

Гвид обрадовался и начал изливать мне свои чувства: [309]

— Век буду помнить вас. Вы помогли мне переродиться.

— Хочется верить в вашу искренность, но так быстро бюрократа не переделаешь, — ответил я. — Поживем — увидим. Покажите себя на деле.

Гвид выполнил свое обещание, казармы были отеплены. Через два дня начали поступать и дрова из леса.

Готовь сани летом... В мудрости этой поговорки мы убедились на горьком опыте. Переносный смысл ее весьма важен во всей учебно-боевой деятельности войск. «Заблаговременно готовьтесь к возможным испытаниям», — наказывала нам страна в самые голодные и холодные дни послевоенной разрухи.

2

Курсы усовершенствования высшего начальствующего состава (КУВНАС) с девятимесячным сроком обучения были образованы в июле 1923 года при Военной академии РККА (это название ей присвоили в 1921 году). На учебу приняли 120 человек, в том числе и меня. Здесь мы изучали не только тактику боя, но и оперативное искусство.

Академия уже готовила командные кадры для частей и соединений в гораздо больших масштабах, чем раньше. Если слушателями ее были, главным образом, вчерашние командиры рот и взводов, то на курсах — командиры бригад и выше, имевшие солидный боевой опыт, отмеченные орденами. Среди курсантов оказались даже большевики с подпольным стажем, такие, как Ян Фабрициус (член партии с 1903 года), Евгений Трифонов (с 1904 года) и многие другие.

Академия по-прежнему размещалась на Воздвиженке, а курсы на Пречистенке (ныне Кропоткинская улица). Партийные организации самостоятельно входили в разные райкомы Москвы. Тем не менее мы, конечно, знали о том, чем жила академия.

Год назад в академии работала назначенная Центральным Комитетом партии комиссия в составе А. С. Бубнова, А. Г. Белобородова и И. П. Сольца. В проверке также принимали участие В. В. Куйбышев, А. А. Андреев, Г. К. Орджоникидзе, К. Е. Ворошилов.

Проверка была вызвана тем, что парторганизация академии резко ослабила внимание к идейному воспитанию [310] слушателей. Многие из них незрело вели себя во время навязанной Троцким дискуссии о профсоюзах. Изучение марксистско-ленинской науки в академии недооценивалось. Часть преподавателей отрицала ее значение для военного искусства, отстаивала буржуазные взгляды. Комиссия всесторонне проверила учебно-воспитательную работу. Из 648 слушателей 348 были отчислены из академии{125}.

Партия уделяла особое внимание укреплению единства своих рядов, их дисциплины и идеологической стойкости, неуклонному проведению в жизнь решений X съезда о недопустимости фракций и группировок. В этом состояло одно из главных условий твердого управления огромной, в основном мелкобуржуазной страной, какой была тогда Советская Россия.

Известно, что в условиях разрухи часть пролетариата стала терять связи с общественным производством, деклассироваться. Организованный партией подъем промышленности, культурный рост рабочих, повышение их активности прекратил процесс деклассирования, создал «благоприятные условия для действительного проведения начал внутрипартийной демократии» {126}. Однако связь партийных организаций с беспартийными массами местами оставалась недостаточно крепкой. Отсталая часть рабочих пыталась перенести в советские условия конфликты, забастовки, к которым они прибегали до революции, выступая против эксплуататоров.

ЦК партии, следуя указаниям В. И. Ленина, обдуманно, осторожно и последовательно принимал меры к развитию внутрипартийной демократии в новых условиях и укреплению связей с массами.

Но оппозиционные группы и группки, прежде всего троцкисты, не раз осужденные партией, решили использовать сложную переходную обстановку в узко фракционных интересах. Троцкистская оппозиция того времени представляла разношерстный блок неустойчивых членов партии, не согласных по тем или иным вопросам с генеральной линией партии. Здесь были остатки «рабочей оппозиции», группы «демократического централизма» (фракция, по выражению Ленина, «громче всех крикунов») и другие. [311]

Сам Троцкий и его ближайшие единомышленники, командуя этим разномастным блоком, преследовали далеко идущие планы: воспользоваться болезнью Ленина, хозяйственными трудностями, взять руководство партией в свои руки и проводить линию, которая бы в конечном итоге привела к восстановлению капитализма.

К чему другому могла привести в тех труднейших условиях, к примеру, ломка партийного аппарата, и прежде всего ЦК, которой потребовали пресловутое письмо Троцкого к членам ЦК и ЦКК и так называемое «заявление 46»? Маскируя «левой фразой» свои мелкобуржуазные эсеро-меньшевистские цели, оппозиционеры клеветнически обвиняли партию в перерождении кадров, поносили ее хозяйственную политику, ленинский план построения социализма, требовали свободы для всяких капитулянтских группировок.

Троцкистам удалось на какое-то время одурачить студентов московских вузов, живших в те годы действительно в тяжелых условиях и легче поддававшихся на «разрушительные» речи и туманные посулы троцкистских ораторов. В партийных организациях заводов, фабрик, учреждений, где преобладали рабочие, троцкисты получали резкий отпор.

О том, как шла борьба с злокозненной троцкистской оппозицией, читатели знают из учебников по истории и другой литературы. Хочу лишь заметить, что враждебная партии демагогия не менее, если не более, была вредна для армии, призванной защищать первое в мире социалистическое государство от возможного нападения извне.

Троцкисты были и среди военных в Московском гарнизоне, в Военной академии РККА. Коммунисты КУВНСа, к их чести, твердо придерживались генеральной линии партии. Московский комитет посылал нас на заводы, в учреждения, в вузы, чтобы принять участие в дискуссии, навязанной Троцким, и решительно разоблачать посягательство на генеральную линию партии. Мне лично на собраниях не раз пришлось скрестить меч с троцкистом Н. И. Мураловым.

Мураловцы, свившие гнездо в штабе Московского округа, специально собирали данные о своих противниках, которые можно было при случае пустить в ход для «доказательства» далеко идущих злопыхательских выводов. Особенно [312] резко восставал против таких собирателей улик Я. Ф. Фабрициус. Вместе с ним мы жили в гостинице «Софийское подворье», в километре от помещения курсов. Однажды Ян Фрицевич спросил у меня:

— О партийной конференции Хамовнического района слышал?

— Нет. А что нового? — поинтересовался я.

— Муралов выступил и говорит: «Смотрите, как перерождаются старые кадры. Вот Софронова я знаю давно. Был человеком, а теперь? Привод за приводом в милицию». И начал тебя вдоль и поперек хлестать. Все это я слышал от комиссара курсов, он был там и, видно, вызовет тебя.

— Но Софронов к старым кадрам не принадлежит, — сказал я, озадаченный, — состарюсь позже.

— А в милиции однажды был?

— Был.

Я рассказал Яну Фрицевичу, что, встретив Новый год у товарища, возвращался на курсы часа в два ночи. Один работник штаба МВО увидел меня, узнал, хотя я и был в гражданской одежде, и стал заводить со мной разговоры. Сперва просил прикурить. Ввиду явной назойливости я возьми да и откажи — отвяжись-де. Он зовет милиционера. Не решился я на улице показывать военные документы. Меня повели в милицию. Там показал.

— Может, что посерьезней было? К примеру, грубость, матом кого ругнул? — продолжал расспрашивать Фабрициус.

— Не могу сказать...

— То-то не можешь. Пойди и докажи теперь, что ты не верблюд. Раз попахивало, значит, труба. Муралов, говорят, приказал дело на тебя завести.

Сам Фабрициус не пил водку и не курил.

Выпивка, хотя бы по случаю Нового года, да еще грубость, которая, очевидно, могла иметь место, рассматривались как очень серьезные проступки. Коммунисты видели в этом склонность к излишествам, особенно недопустимую в тяжелое время. Я понимал, что придется отвечать, коль заварил кашу.

— И что же теперь? — спрашиваю Яна Фрицевича.

— Полагаю, бюро обсудит. И Новый год в расчет не примет. Ведь теперь Муралов не иначе как на городской партийной конференции пристегнет случай с Софроновым [313] к платформе Наркомвоена Троцкого, хотя все мы знаем, что партия и без того боролась и строго борется с малейшими нарушениями этики. Да и ты не из гуляк — все это знают. Будь я в бюро, конечно, не стал бы строго наказывать своего за единственную оплошность. На поводу у троцкистов идти нельзя.

Предположение Фабрициуса оправдалось. На другой день я получил выговор и был выведен из бюро. Поспешность этого решения была вызвана во многом стремлением выбить новый козырь из рук Муралова, который мог, в особенности на предстоявшей городской партконференции, обвинить всю парторганизацию в попустительстве и других самых смертных грехах. Случай был на руку московским оппозиционерам, так как академические курсы, стойко и гневно разоблачая троцкистов, были у них бельмом на глазу. Понимая, какие хлопоты причинил бюро, я переживал и за себя и за всех.

Оставлю в стороне эпизод взыскания. Так или иначе оно послужило мне уроком на будущее. Кстати, высшей партийной инстанцией оно вскоре было снято. Вспоминаю об этом, чтобы сказать: троцкисты искали любой повод, лишь бы поднять шум, создать вреднейшую иллюзию о том, что дело наше на волоске от краха. В ходе дискуссии, как известно, партия не пошла за смутьянами, дала им решительный отпор, отстояла генеральный ленинский курс.

Мне особенно приятно вспомнить слушателей курсов Я. Ф. Фабрициуса и С. С. Вострецова. В борьбе с врагами партии они не могли вести себя иначе как ее истинные сыновья, на которых всегда можно положиться. Каждый из них за боевые подвиги четырежды награждался орденом Красного Знамени. Во всей армии таких было тоже всего четверо.

По словам К. Е. Ворошилова, Фабрициус был человек, «счастливо сочетавший в себе недюжинные качества командира со старобольшевистской закалкой». Сын батрака, ломавшего много лет спину в поместье немецкого барона, Фабрициус рано испил горькую чашу кабалы. Уже четырнадцатилетним парнишкой он активно участвовал в «картофельном бунте», протестуя против вывоза английскими и немецкими купцами картофеля из Виндавы.

В этом городе он распространял ленинскую «Искру» [314] и вел революционную работу. Случилось, что жандармы выследили революционера. В феврале 1904 года рижский суд приговорил большевика Фабрициуса к четырем годам каторжной тюрьмы с последующей высылкой на поселение в Якутию. Но и это не сломило волю Фабрициуса. Самоотверженно работал он среди латышских стрелков в частях царской армии, готовил будущих бойцов Октября.

В феврале 1918 года по поручению В. И. Ленина Ян Фрицевич выехал на фронт и во главе отрядов красногвардейцев участвовал в боях по освобождению от белых Гдова. Он участник первых схваток с немецкими оккупантами на побережье Чудского озера за свободу родной Латвии. Отряды и соединения во главе с Фабрициусом громили банды Шкуро и Мамонтова, Деникина и белополяков, а также кронштадтских мятежников в 1921 году. К нам на курсы Фабрициус прибыл с поста начальника 2-й Белорусской дивизии, только что ставшей территориальной. Строгий, заботливый, общительный, начдив 2 был избран почетным красноармейцем во многих частях дивизии. Красноармейцы артиллерийского дивизиона приняли резолюцию:

«Вождя революции товарища Ленина Владимира Ильича зачислить почетным красноармейцем на должность начальника 1-го орудия 1-й батареи.

Героя гражданской войны начдива Фабрициуса Яна Фрицевича зачислить почетным красноармейцем — наводчиком 1-го орудия 1-й батареи».

Пользуясь огромным авторитетом, Ян Фрицевич критически относился к своим личным успехам. В аттестации на начдива отмечалось, что Я. Ф. Фабрициус «командир с твердым характером. Решительный в боевой обстановке. Имеет большой боевой опыт в серьезных операциях. Человек большого здравого смысла, высокой честности. Склонен к аскетическому образу жизни и на деле может показать пример способности к перенесению лишений и тягот. Имеет черты несомненного военного таланта, однако недостаточно в военном отношении подготовлен. Как на отрицательную черту должен указать на его бессистемность в работе, на разброску, на стремление все видеть и знать самому, не учитывая ограниченность человеческих способностей. Признаю его выдающимся...» и тому подобное. Аттестация кончалась выводом: «Полезно прослушать курс высших военных курсов». [315]

Имея такие заслуги, как у Фабрициуса, иной бы полез в бутылку, или, как говорят, заартачился. Так бывало у некоторых. По отзывам близко знавших Фабрициуса, он, конечно, тоже переживал замечания в свой адрес, но решительно согласился с выводом и немедля подал рапорт с просьбой зачислить на КУВНАС.

На курсах Фабрициус был едва ли не самым прилежным слушателем, усиленно штудировал труды Маркса, Энгельса, Ленина, военные науки, участвовал в работе военно-научного общества, писал статьи, не говоря уже о большой партийной работе, особенно о тех схватках с троцкистскими демагогами, которые вел на собраниях, митингах в Москве.

Сидим мы как-то в номере гостиницы «Софийское подворье» и пьем чай. На улице лютует стужа. От мороза даже окна временами потрескивают.

— Как в Сибири, — говорит Ян Фрицевич, обернувшись к окну, расписанному снежными узорами. На минуту он застывает, как изваяние, и я любуюсь его фигурой. Ему уже за сорок пять: сидит рослый, стройный, широкоплечий. На груди четыре ордена, с которыми он никогда не расставался, поблескивают. Как всегда, Ян Фрицевич чисто побрит, коротко остриженные без пробора волосы зачесаны назад. На волевом лице пушистые усы и бородка. Его длинные руки с чашкой чаю кажутся непомерно вытянутыми, словно он хочет передать ее кому-то из нас. Но и у меня, и у соседа Степана Сергеевича Вострецова тоже в руках по чашке.

Вострецов сидит в штатском, без орденов — так он обычно одевался в неучебное время. Ростом Степана Сергеевича природа тоже не обидела, только он худой и сутуловатый. Свободная рука сжата в такой выразительный кулачище, который сразу наводит на мысль, что в прошлом Степан был сельским кузнецом.

— Как в Сибири, говоришь, Ян? Надо думать, и тебе ночами снится Сибирь-то? — спрашивает Фабрициуса Вострецов и, подмигнув мне, неожиданно добавляет: — Сейчас бы не лишне пропустить рюмаху монопольки...

Фабрициус, равнодушный к водке, как и к табаку, промолчал. Мне же продолжить «идею» Степана после происшедшего случая было просто неловко, и я снова перевел беседу на Сибирь.

Тут мы оба впервые узнали от Фабрициуса, что, попав [316] в сибирскую ссылку, Ян решил бежать вначале за границу, а оттуда в родную Латвию. Вооружившись ружьями, лыжами, спичками, прихватив сколько можно хлеба, соли, он вместе с двумя друзьями ссыльными ушел в тайгу и исчез в ней. Промышляя охотой, дошли до Японского моря. Оттуда двинулись на север, пересекли Уссурийскую тайгу, тысячи километров прошагали вдоль Охотского и Берингова морей, миновали суровое белое безмолвие Чукотки и вышли к Берингову проливу. Там набрели на судно контрабандистов, направлявшееся за границу, за шкурки подстреленных пушных зверей купили места на судне. Но надо же такому приключиться: судно отошло и напоролось на крейсер «Адмирал Нахимов». Контрабандистов задержали. Как водится, жандармы произвели обыск. Ссыльные оказались для них самой желанной находкой. Их арестовали и отправили в Петропавловск, на Камчатку, а потом во Владивосток и в Якутскую область. Через какое-то время Ян снова «ушел в поход», но на этот раз до Николаевска-на-Амуре. Оттуда, преследуемый шпиками, перебрался в Александровск-на-Сахалине. Потом его призвали в царскую армию, и вскоре он оказался на войне. Слушая Фабрициуса, я невольно думал о том, какую силу воли надо было иметь, чтобы решиться пройти по следам древних русских землепроходцев.

— Сибирь тоже слезам не верила, — сказал Вострецов, о чем-то задумавшись. — Ее не моли и не проси. Только на себя надейся.

Я решил узнать, что имел в виду Степан Сергеевич, когда произнес эти слова. В дальнейшем разговоре выяснилось, что подразумевал он, собственно, не народ, не природу края, а жестокость только что отгремевших боев, освобождение Омска, в котором участвовал полк Вострецова, действия отрядов ВЧК по охране границ Сибири (Вострецов был начальник управления этих войск), «штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни...». В 1922 году Степан Сергеевич при штурме Спасска и освобождении Приморья командовал группой войск в Народно-революционной армии Дальневосточной республики, а в двадцать третьем возглавил экспедиционный отряд, участвовавший в ликвидации банды генерала Пепеляева в Охотско-Аянском районе.

— Выходит, мы в одних местах бывали, только в разное время, — говорит Фабрициус. [317]

Перед глазами вставали земли Сибири, Поволжья, Приднепровья, жаркие края Европейского Юга и Средней Азии. Огромная, с полуголодным населением страна напряженно работала в оживленных заводских и фабричных корпусах, рудниках, шахтах. Трудовые люди выходили на субботники, собирались на митинги и сходы, посещали избы-читальни. Но все сильнее беспокоили и тревожили мысли о болезни Ленина: «Что же будет, если его вдруг не станет?»

Уж очень необозримы были тогда людские нужды. Война, разруха поставили под них такие живучие подпорки, которые надо было выбивать, и выбивать крепко сжатой пятерней, а не растопыренными пальцами. Заводы в городах дымят, но еще жив и показывает клыки нэпман. Бедняки и батраки в деревнях командуют, но еще в силе мироед-кулак. И кто-то пускает слух за слухом: без нэпмана-де и крепкого мужичка Советская власть не обойдется, еще на брюхе поползают перед ними голоштанные активисты: веками на таких-то Россия держалась.

«Когда наконец деньги станут деньгами и мы не будем носить их мешками? — спрашивали люди. — Прекратятся ли задержки с выдачей жалованья? Скроется ли с глаз безработица и перестанут ли бродить по дворам вереницы нищих? Начнут ли переселять рабочих из подвалов в светлые жилища? Почему там и сям подскакивают цены на соль и керосин? Когда перестанут наживаться частники и спекулянты?» И ко всему, что кричало в душе русских, украинцев, белорусов, людей всех национальностей, примешивалось это неписаное и неутешное: «Что будет, если...»

Небо над страной очистилось от туч войны, но тучки ее собственных, внутренних бед еще бродят, то сгущаясь, чтобы пролиться дождем слез, то рассеиваясь, чтобы снова собраться. При мысли о том, «что будет, если...», буквально миллионы уподоблялись тому беззащитному крестьянину, который оказался в чистом поле перед ураганом и большой грозой.

Опасения оказались не напрасными. 21 января 1924 года на партию, на рабочий класс, на народы нашей Отчизны, на трудящихся всех континентов обрушился страшный удар. В 6 часов 50 минут вечера от кровоизлияния в мозг Владимир Ильич скончался. [318]

Не кипучий смерч землетрясений
Мир потряс неудержимым шквалом, —
Это весть о том, что умер Ленин,
Весть о том, что Ленина не стало.

Я привожу эти строки поэта так, как их сохранила моя память. Смерть Ленина описана в десятках, сотнях книг, и к этому очень трудно что-либо добавить. В истории народов бывали черные дни, но такого, который бы отозвался нестерпимой болью трудящихся не одной, а всех стран планеты, еще не было.

При жизни Ленин был решительно против публикования в печати его портретов, и только после смерти вождя рабочие и крестьяне получили возможность отнестись к этому так, как того хотели миллионы. В дни, когда гроб с телом Владимира Ильича был перевезен из Горок в Москву и стоял в Колонном зале Дома Союзов, туда пришли проститься с вождем сотни тысяч рабочих, крестьян, красноармейцев, служащих, делегации от городов и селений, от пролетариев капиталистических стран. Но еще больше людей, обливаясь слезами, застыло в те дни перед портретами Ленина в траурных рамках. Места, в которых люди вспоминали о вожде, беседовали о нем, о его учении, были любовно названы ленинскими уголками. Такой уголок сразу же оборудовали и мы на курсах.

Лучшие из слушателей, не имевшие партийных взысканий, были выдвинуты для несения почетного караула в Колонном зале Дома Союзов. Если память не изменяет, Фабрициус удостоился этой чести дважды. Отправляясь на траурную вахту в первый раз, он высказал мысль, которая всех нас взволновала тогда:

— А что, если мы попросим прикрепить на грудь Владимира Ильича орден Красного Знамени?

Стали выбирать, у кого орден поновей. Выбор пал на меня. Я снял орден и передал его Фабрициусу. Решили послать ордн с делегацией от КУВНАСа в составе секретаря партбюро Хаханьяна, членов бюро Семашко и Фабрициуса. Через два или три дня Ян Фрицевич встречает меня и возвращает орден.

— Видно, не одни мы об этом подумали. На груди Ленина уже есть орден Красного Знамени.

В ленинском уголке мы выставили труды вождя, газеты с обращением экстренного пленума ЦК РКП (б) «К партии, ко всем трудящимся» и другими документами. [319]

Слова обращения обжигали великой скорбью и вместе с тем вселяли в людей веру в торжество ленинских идей. Наш вождь умел, как никто, видеть и великое и малое, отмечалось в обращении, предсказывать громаднейшие исторические переломы, когда нужно наступать и когда следует отступать, чтобы подготовить новый натиск. Он не знал застывших формул; никаких шор не было на его мудрых всевидящих глазах, ибо он был прирожденным руководителем пролетарской армии. Обращение ярко воссоздавало образ вождя, который всю свою жизнь посвятил делу освобождения трудового народа. Нечеловеческая, неудержимая жажда работы, неустанная мысль, отмечалось в этом документе, беспощадная растрата своей энергии сломили богатырский организм и погасили навсегда жизнь любимейшего из любимых — нашего Ильича. Но физическая смерть Владимира Ильича не явилась смертью его правого дела. Он и теперь живет в помыслах и делах нашей партии, нашего народа.

Пусть злобствуют враги по поводу нашей потери. Несчастные и жалкие! Они надеются, что наша партия развалится. А она пойдет железным шагом вперед. Потому что эта партия создана и выпестована Лениным, закалена в жестоких боях.

В ленинском «Письме к съезду», известном под названием завещания, которое было оглашено на XIII съезде РКП (б), подчеркивалась необходимость сохранения единства партии, создания устойчивого ЦК, способного предотвратить раскол партии. В связи с нашими заметками хотелось бы напомнить о содержащихся в письме характеристиках некоторых деятелей. Ленин предупредил партию от крайне опасных рецидивов меньшевизма Троцкого. Владимир Ильич характеризовал Бухарина как схоласта, который «никогда не учился и, думаю, никогда не понимал вполне диалектики»{127}.

Осенью 1924 года Троцкий выступил с новой клеветнической статьей на Ленина и ленинизм и опять навязал партии дискуссию. В октябрьском перевороте самоуверенный администратор отводил руководящую роль не партии, а себе. Это была наглая попытка подменить ленинизм троцкизмом. Судьба этой вылазки, как и остальных, известна. [320]

В глазах слушателей курсов Троцкий, несмотря на то что был на посту Наркомвоенмора, был фигурой одиозной, и отвращение к нему давало иногда вспышки. В марте 1924 года, незадолго до нашего выпуска, заместителем Председателя Реввоенсовета Республики и Народного комиссара по военным и морским делам был назначен прославленный полководец гражданской войны, самый крупный военный теоретик М. В. Фрунзе. На него же были возложены обязанности начальника штаба РККА и начальника Военной академии, носящей ныце его имя. Фрунзе стал, таким образом, и начальником КУВНАСа.

Мы с Фабрициусом, как и все на курсах, были рады этому назначению. Но стало известно, что сам Троцкий к этому отнесся отрицательно. Как-то Ян Фрицевич встречает меня и говорит:

— А знаешь, Софроныч, Троцкий не дает Михаилу Васильевичу помещения для работы.

— То есть как не дает? Можно предоставить ему хотя бы кабинет освобожденного Склянского, — отвечаю я.

— Пойдем вытащим Льва из его логова и потребуем.

— Чего потребуем? Ведь это же не будет вязаться с дисциплиной.

Фабрициус ухватил меня за пуговицу. Я знал, что у него смелости хватит.

— Ян Фрицевич, как могла прийти тебе в голову такая шальная мысль?

— Почему шальная? Фрунзе не требует из-за скромности, а чиновники из аппарата хотят подыграть настроению Троцкого.

— Не делай этого, — сказал я. — Это будет медвежья услуга Фрунзе. Михаилу Васильевичу твердости не занимать.

— Не хочешь идти со мной? Тогда я пойду один, — заявил Фабрициус и повернул на Арбат к зданию Наркомвоенмора.

Вечером Фабрициус сообщил мне, что он все-таки был в аппарате Наркомата. О последствиях я расспрашивать уже не стал.

* * *

После смерти Ленина коммунисты, занятые в военном ведомстве, с еще большей энергией отдались делу укрепления боевой мощи армии и флота. Партия дала им директиву [321] — бороться за создание такой системы вооруженных сил, которая при резком сокращении численности обеспечила бы надежное прикрытие границ СССР, возможность обучить весь призывной контингент страны и выставить количество соединений, предусмотренное оперативным планом развертывания армии в случае войны. Территориальные войска, занимавшие видное место в этой системе, продолжали укрепляться и совершенствоваться. Развертывалось строительство национальных формирований. Организационная структура Красной Армии в целом и отдельных родов войск проводилась в соответствии с материальными и людскими ресурсами страны. Текучесть состава армии преодолевалась. Устанавливались строго регулируемые законом условия жизни и деятельности войск, твердая система их комплектования и порядок наиболее эффективного прохождения службы. Эффективного в смысле освоения поступающей новой техники, повышения боевого мастерства и поддержания высокой боеготовности страны. Курсы наделили нас определенными знаниями конкретных мер боевого совершенствования.

Составной частью выпускных экзаменов была поездка слушателей в Полесье. Там с учетом сложности пересеченной местности отрабатывались вопросы оперативно-тактического руководства войсками. Нам с Вострецовым было поручено военное описание тридцатикилометрового участка дороги. Отправились мы на лошадях. В пути сверяли карты с ориентирами, осматривали мосты. Особенно понравилось мне знание Вострецовым дорожно-мостового дела, способов ремонта пути. Консультант он был отменный.

Едем леском. Разговариваем. Останавливаемся. Записываем. Гляжу на Степана Сергеевича и думаю: «Речей громких никогда не любил, а какой отвагой в боях прославился! Это он в Приморье с небольшим отрядом разведчиков как вихрь налетел на штаб белых, захватил его и, создав видимость окружения всего гарнизона, заставил всех сдаться».

Спрашиваю ненароком Вострецова:

— Рисковал тогда?

Молчит.

— Командование небось похвалило?

Молчит. [322]

И уж как-то потом, в минуту приподнятого настроений, вспомнил о моих вопросах и сказал:

— Нагоняй был, да еще какой! Сказали: черепок могла потерять твоя забубенная головушка.

«На то и риск, — рассудил я, — риск, таящий опасности даже при такой верной боевой интуиции, какая была свойственна одному из богатырей гражданской войны С. С. Вострецову».

Вскоре мы расстались. Чувствуя себя неплохо подготовленным, я вернулся в 17-ю Краснознаменную.

3

Пока я учился в Москве, штаб 17-й дивизии перевели в Нижний Новгород и ее полки перешли на милиционную систему комплектования. Руководили этим делом комиссар и начальник политотдела Иван Степанович Конев, ставший потом Маршалом Советского Союза, и мой заместитель по строевой части Петр Михайлович Филатов.

Многие товарищи, служившие в ту пору в 17-й Краснознаменной, беззаветно сражались и на фронтах Великой Отечественной войны. Имя полководца Конева хорошо известно всем. Бесстрашный Филатов командовал армией и погиб на боевом посту.

После П. М. Филатова заместителем командира дивизии стал Василий Семенович Погребной, бывший руководитель отряда Красной гвардии, отличившийся в октябрьские дни вместе с И. Ф. Федько. Высшая ступень его дальнейшего роста — командующий войсками Харьковского военного округа. Генерал-полковниками стали В. В. Корчиц, В. И. Вострухов, артиллерист Н. К. Рыжи, связист Королев. До генерала армии поднялся бывший комиссар штаба дивизии В. Я. Колпакчи. С их именами также связаны сланные победы частей Красной Армии над немецко-фашистскими захватчиками.

Хочется вспомнить добрым словом и одного из опытных политработников — заместителя начальника политотдела К. Н. Зимина, впоследствии члена Военного совета 1-й Краснознаменной армии на Дальнем Востоке, а затем Сибирского военного округа. Всегда выдержанный, внешне хладнокровный, чуть ли не флегматичный, он считал неотъемлемой частью политработы повседневную заботу о бытовых нуждах бойцов, и его любили за веское слово, отзывчивость и доброту. [323]

Но вернемся к тому времени, когда дивизия имела уже не постоянный, а переменный состав — приписанных к частям военнообязанных граждан Нижегородской губернии. На постоянных должностях остались командиры и небольшое число красноармейцев для административно-хозяйственного обслуживания.

49-й полк комплектовался из военнообязанных Канавина, Сормова, Балахны и других населенных пунктов, расположенных севернее реки Ока. В 50-й зачислялись переменники, проживавшие главным образом в самом Нижнем Новгороде. Первое время этим полком командовал М. Т. Романов{128}, а затем переведенный с комиссарской должности И. С. Конев. 51-й стрелковый полк, которым командовал И. С. Кособуцкий{129}, комплектовался из военнообязанных Арзамаса, Выксы, Кулебяк, Лукьянова.

Кроме этих полков дивизия имела 17-й артиллерийский, а также три роты (саперную, связи, химическую) и кавалерийский эскадрон. Для спецчастей отбирали переменников со всего района комплектования дивизии, так как элементарно подготовленных, грамотных людей тогда было мало.

В Нижегородский гарнизон входили отдельный радиополк (командир Краснов, комиссар Муравьев) и гидророта. С созданием Нижегородского края 17-й дивизии был подчинен Вятский территориальный полк (командир Мурат, начальник штаба Белобородов).

Дивизия имела усиленные штаты кадрового состава и готовила бойцов к укомплектованию двух соединений. К переменному составу второго в качестве комиссара был приписан член бюро губкома партии Смирнов, а начальником политотдела — А. С. Щербаков, впоследствии один из видных деятелей нашей партии. Они проходили в дивизии месячные сборы, не только овладевали военным делом, но и вели разностороннюю политико-воспитательную работу среди бойцов.

В кадровых войсках срок службы бойца длился два года, а в территориальных — всего десять месяцев (три — [324] на допризывную подготовку, столько же на сборы новобранцев и четыре на общие сборы — по месяцу в течение четырех лет). Переменники работали на своих заводах, в сельском хозяйстве и для пополнения военных знаний отзывались на короткие сроки.

Допризывную подготовку проводили часто и зимой по месту жительства. Городские парни после занятий уходили на ночь домой, сельские оставались на сборных пунктах. Каждый приносил с собой на несколько дней продовольствие. Помещения для учебных классов выделяли волостные и сельские Советы, а оборудование давала дивизия.

Кое-где здесь же проходили подготовку и те, кого намечалось призвать в кадровые части. Таким образом, разница в сроках военной службы кадровиков и переменников составляла фактически не 14, а все 17 месяцев. С 1926 года допризывники стали материально обеспечиваться за государственный счет. Эффективность занятий заметно повысилась, что позволило сократить подготовку на целый месяц.

Наряду с изучением оружия, ружейных приемов, строевой подготовкой много времени отводилось на физкультуру. И конечно, особое внимание уделялось политическому просвещению и ликвидации безграмотности.

Лишь небольшую часть допризывников разрешалось задерживать на несколько дней для служебных дел гарнизона. Люди уходили от нас и сразу включались в производство.

Переменники, почувствовав заботу Советской власти о своей армии, шли на учебные сборы как на праздник. Многие молодые рабочие видели в этом дополнительный отпуск, хотя нагрузка была немалой.

Каждый успех дивизии (а она не раз на инспекторском смотре выходила на первое место в округе) воодушевлял и бойцов и командиров.

Полки, роты и батареи соревновались между собой. О передовых подразделениях рассказывалось в печати. Во время построений части и подразделения выводились на правый фланг не по их штатным номерам, а в порядке тех мест, которые они заняли при подведении итогов боевой подготовки. Случалось, что отдельные начальники были не прочь снизить требования к соревнующимся, преувеличить их успех. Такие факты расценивались как [325] очковтирательство и влекли за собой строгие взыскания по службе.

Благодаря энтузиазму бойцов соревнование в 20-х годах перешагнуло полковые границы и стало проводиться между дивизиями округов, особенно по стрельбе из пулеметов, винтовок, револьверов. Справедливости ради заметим, что команды и роты кадровых соединений с двухгодичным сроком обучения стреляли лучше территориальных.

Проводимые по указанию Управления боевой подготовки армии инспекторские стрельбы вынуждали нас, командиров, больше уделять внимания стрелковым занятиям и меньше — тактике. Тогда считалось, что основой боеспособности стрелковых войск является умение стрелять из винтовок. Лишь боевая практика Великой Отечественной войны убедила нас в односторонности такого подхода и подтвердила огромное значение тактической подготовки воинов.

4

Сколько бы ни набрасывали новых штрихов к портретам известных стране военных и партийных деятелей, эти портреты всегда кажутся незавершенными. Люди, как мир, неисчерпаемы.

Невольно думаю о А. А. Жданове, вспоминаю нижегородский период его работы. Андрей Александрович ряд лет был секретарем губкома партии, а с 1928 года — крайкома. В этот край вошли часть Владимирской губернии, Удмуртская, Чувашская, Марийская автономные республики. Хлопот у Жданова намного прибавилось.

Близко общаясь с ним, как член бюро губкома (крайкома) партии и член президиума губ(край)исполкома, я поражался энергии, которой обладал он, интеллигентный, уравновешенный и зоркий человек.

Иногда по вечерам я заходил к Жданову на квартиру. Там встречал и других членов бюро крайкома. Андрей Александрович успевал за чашкой чаю переговорить с нами о многом, что его беспокоило. Беседуя с кем-либо, он вдруг обращался ко мне и спрашивал:

— А что говорят приезжающие бойцы о том, как помогают в деревнях семьям безлошадников? [326]

Или:

— Сколько людей за последний год дивизия научила грамоте? Учите ли самих руководителей кружков политграмоты? Хватает ли в полках сочинений Ленина?

Диапазон интересов такого партийного руководителя, как Жданов, поражал широтой и актуальностью. Чувствовалось, что он хорошо знает революционное прошлое Нижнего Новгорода, партийных деятелей, писателей, ученых, по-горьковски вышедших отсюда в большой мир.

Андрей Александрович интересно рассказывал о перспективах хозяйства края, о том, как идет строительство новых заводов, электростанций на Волге, какие государства участвуют в нижегородской ярмарке, как трудятся кустари-умельцы.

В Семеновском районе местные жители особенно искусно выполняли изделия из дерева, а в Павловском — из металла. Павловцы делали известные в стране ножи с инкрустированными ручками, замысловатые замки и многое другое, вплоть до точных медицинских инструментов.

— А знаете, что павловские умельцы прославились тем, что лимоны в комнатах выращивают? — спросил у нас однажды Жданов. — Хочу сам своими глазами посмотреть на них. И ведь бываю в районе, а до лимона так и не дотянулся.

Я сказал Андрею Александровичу, что был в одной из деревень этого района, знакомился с бытом переменников.

— И что же? — спросил Жданов.

Я рассказал, что жители деревни делают напильники. С помощью ножных и даже ручных приспособлений они нарезают на металлических стержнях (болванках) поперечные бороздки. Изба, в которую мы зашли, была заполнена металлической пылью. Работала вся семья, в том числе дети и глубокий старик. Вид у них был болезненный. По нашему требованию местные органы в таких случаях принимали специальные меры для улучшения медицинского обслуживания, в частности выявления и лечения туберкулезных заболеваний.

Так обо всем — и хорошем и наболевшем — мы беседовали на квартире у секретаря крайкома. Жил он тогда без семьи: жена работала где-то в другом городе. Обычно встреча завершалась сражением в шашки или шахматы. [327]

И еще деталь, запомнившаяся мне, — это манера Жданова руководить заседаниями бюро крайкома. Я не знал случая, когда бы он изменил своей привычке выслушать мнение всех присутствующих по обсуждаемому вопросу.

— А что думают на сей счет военные? Как расценивают указание крайкома?

Если молчишь, Андрей Александрович иной раз добродушно заметит:

— Значит, никак не расценивают. А мы-то рассчитывали на ваши соображения.

Иногда эти домогательства вдруг показывали, что сам Жданов остается при голосовании в меньшинстве. Но это его не обескураживало. Принималось решение большинства.

Как правило, до начала обсуждения вопросов повестки дня Жданов зачитывал нам важные сведения из протоколов Политбюро и оргбюро ЦК ВКП(б), делился новостями политической жизни страны.

В моей памяти сохранился единственный случай, когда наше мнение насторожило Политбюро ЦК ВКП(б). Бюро крайкома под председательством Лепы вынесло ошибочное решение по вопросу колхозного строительства. По инициативе Генерального секретаря ЦК И. В. Сталина весь состав бюро был вызван в Москву для обстоятельной беседы и точного выяснения позиции.

За неимением жилья мне была выделена квартира в Доме Красной Армии на втором этаже. Внизу был штаб дивизии. В день, когда ДКА был закрыт, товарищи из крайкома приходили ко мне в гости, и мы вместе проводили свободное от работы время. Вечером в соседнем с нами зале играли на бильярде, в шахматы, шашки, домино, иногда ходили пострелять в тир. А главное — спорили по разным злободневным вопросам. В знак гостеприимства я предлагал товарищам пиво и воблу. Но это отступало на второй план.

Саша Щербаков всегда приносил с собою что-либо из беллетристики, находил себе слушателей, уединялся с ними и читал понравившиеся отрывки. Вспоминаю, с каким увлечением он комментировал прочитанное, называл имена других писателей, проводил аналогии, сопоставлял и обращался с вопросами к кому-либо из нас. Когда собеседник не отзывался, боясь показать ослиные уши, или по незнанию мог развести какую-нибудь антимонию, Щербаков [328] продолжал высказываться, сам отвечая порой на свои же вопросы.

Из членов крайкома партии, с которыми в 20-х годах мне пришлось работать, оставался к 70-м годам только Богданов Дмитрий Богданович.

С годами былые встречи кажутся весомее и лучше чувствуешь, как большой человек, с которым общался, продолжает излучать свет и тепло. Он будто берет современника или молодого потомка за руку и ведет его по своему пути.

В моем архиве сохранился портрет А. С. Бубнова. Человек средних лет, в военной форме. Продолговатое лицо без бороды и усов, коротко подстриженные волосы аккуратно зачесаны, с пробором, живые, очень выразительные глаза. Таким он предстал перед нами в Нижнем, когда в 1925 году прибыл на губернскую партконференцию в качестве представителя ЦК.

Мы знали, что Бубнов — профессиональный революционер, член партии с 1903 года. Как подпольщика, его встречали рабочие окраин Москвы, Петербурга, Иваново-Вознесенска, Самары и других городов. Тринадцать раз он подвергался арестам и свыше четырех лет просидел в тюрьмах. Был в ссылке в Туруханском крае. А. С. Бубнов — участник IV (Стокгольмского) и V (Лондонского) съездов партии. На VI (Пражской) конференции был избран кандидатом в члены ЦК партии, а на VI съезде — членом ЦК. В октябре 1917 года стал членом Политбюро ЦК и Партийного военно-революционного центра по руководству вооруженным восстанием.

До Нижегородской конференции я уже встречался с Бубновым — на заседании военной секции VIII съезда партии. Меня познакомил с ним тот же В. Н. Павлов, сблизившийся с Андреем Сергеевичем в период восстания в Петрограде. Еще тогда я непосредственно почувствовал в Бубнове человека активного и темпераментного. В зале секции часть делегатов сидела впереди, а большинство сзади. Бубнов, Павлов и я стояли, прислонившись к стене.

Председательствующий на секции Сокольников, характеризуя партизанские отряды, стал поносить их за слабую дисциплину и боеспособность. Бубнов, почувствовав в его словах тенденциозность, пулей сорвался с места и перебил оратора: [329]

— Это неверно. Это ложь. Вы не знаете партизан. Вы спутали с партизанами отряды разных батьков, атаманов и бандитов всех мастей.

Дальше Бубнову не дали говорить, поднялся шум.

— Володя, — обратился Бубнов к Павлову, — только невежда может упрекать партизан в слабой дисциплине. Ведь они действуют в тылу врага, большинство людей годами знают друг друга. Дисциплина у них не палочная, а держится на товарищеской спайке и революционной сознательности. Малейшее нарушение порядка там может повести к гибели отряда.

Как я уже писал, Бубнов тогда поддерживал ошибочную сторону «военной оппозиции». Но его слова в защиту партизан прозвучали взволнованно и запомнились.

В разделе о VIII съезде я упомянул, как повел себя на этом заседании Склянский. Добавлю, что он заходил с явной целью защитить Троцкого, которого сильно критиковали. Тот, как известно, предчувствуя эту критику, намеренно уехал под каким-то предлогом на фронт и на съезде отсутствовал.

Надо было видеть, какое негодование выразило лицо Бубнова, когда Склянский демонстративно покинул заседание и с шумом хлопнул дверью.

— Товарищи военные, — громко сказал Бубнов, — вот образец вельможного бюрократа. Он перепутал партийный съезд со своим секретариатом.

И вот мне довелось снова встретиться с Бубновым на Нижегородской конференции. Два года тому назад Андрея Сергеевича назначили начальником Политического управления Красной Армии и членом Реввоенсовета Республики. Одновременно он оставался членом ЦК и Оргбюро ЦК партии, а с 1925 года и секретарем ЦК. По всем воинским правилам и традициям мне надо было бы представиться Бубнову как прямому начальнику сразу же после его приезда. Но прибытие его для меня почему-то оказалось тогда неожиданным. Представляться же в ходе самой конференции мне показалось неудобным, и я подошел к нему только в перерыве. Бубнов узнал меня.

— Вы и есть командир 17-й Нижегородской? — спросил он, пожимая мне руку. И, не дожидаясь ответа, добавил: — Сразу после конференции прошу зайти ко мне. Времени у нас будет немного, поэтому проинформируйте меня о самом важном. [330]

Встреча с Бубновым, таким образом, не застала меня врасплох. Предварительно я побеседовал с командирами и комиссарами, чтобы выявить их запросы и пожелания. Мой доклад Бубнов слушал очень внимательно, лишь иногда прерывал меня вопросами.

Будучи начальником ПУРККА, Андрей Сергеевич подписал «Временное положение о военных комиссарах Красной Армии и Красного Флота на мирное время». Реввоенсовет объявил его специальным приказом. Согласно этому положению военные комиссары оставались только в тех частях и соединениях, где командир (начальник) был беспартийным или членом партии, но не имеющим еще опыта руководства партийно-политической работой. Они несли полную ответственность за политико-моральное состояние части (соединения). Там, где командир становился единоначальником, к нему назначался помощник по политической части.

Многие комиссары были назначены на командные должности. Именно в то время один из полков возглавил И. С. Конев. Помощником командира 17-й дивизии и начальником политотдела стал Валентин Сергеевич Мицкевич, член партии с февраля 1917 года. Его в 1919 году рекомендовал на политработу В. И. Ленин. (Подробнее об этом расскажу несколько позже.)

Андрея Сергеевича Бубнова интересовали процессы, связанные с временным положением: взаимоотношения командиров с комиссарами или их помощниками, борьба с троцкистами — противниками единоначалия. Он попросил также рассказать о связях частей с партийными комитетами края, о работе созданных при волостных и вышестоящих Советах комиссий содействия территориальному строительству и военной подготовке трудящихся. Эти комиссии координировали оборонную работу на местах, помогали нам в организации учебных сборов допризывников, переменников и вневойсковиков.

К сожалению, учебная база у нас была тогда слабая. Допризывники изучали, например, материальную часть винтовки, боевые порядки, тактические приемы, а стрельбищ для закрепления полученных знаний не хватало.

Бубнов заверил, что вопрос об улучшении обучения и снабжения допризывников решается. Так и произошло.

Военвед предложил зачислить в кадровые войска грамотных [331] бойцов. Я усомнился в правильности такой установки.

— А что, если в эти войска зачислять и неграмотных? Ведь за два года там обучат их лучше, чем мы.

Бубнов спорить со мной не стал и обещал поговорить по этому вопросу с М. В. Фрунзе, который с января 1925 года уже занимал посты Председателя Реввоенсовета и Народного комиссара по военным и морским делам.

Андрей Сергеевич предложил мне съездить вместе с ним на завод. Поехали мы автомобилем. Дорога отняла около часа. Этот завод занимал довольно большую территорию, огороженную высоким деревянным забором. Туда два въезда: один, главный, вел к корпусам, и второй — на склады. Решили проехать через вторые ворота. Раньше сторож пропускал меня здесь, а теперь отказал. Но для того чтобы попасть на завод через главные ворота, нужно было повернуть обратно и проехать лишних около пятнадцати километров. Я предложил сторожу вызвать коменданта. Но поскольку телефона или иной сигнальной связи у него не оказалось, он сделал вызов выстрелом из винтовки.

— Да-а-а! — удивленно протянул Бубнов. — Ну и порядки у вас!

Но и несмотря на выстрел, комендант не появлялся. Прошло более получаса.

— А что же вы будете делать, если появятся бандиты? — спросил Бубнов у сторожа.

Я почувствовал, что вопрос адресован больше мне, хотя завод и не подчинялся дивизии.

— Стрелять буду, — браво ответил сторож.

— Вот мы, к примеру, возьмем сейчас и поедем. Ведь не удержите вы машину?

— Не удержу, — согласился сторож, — а стрелять буду.

— Куда стрелять? Мы же не бандиты.

— Товарища Софронова я знаю. Вверх стрелять буду.

— Тогда мы поедем. Может быть, комендант и объявится. Стреляй, — сказал Бубнов.

— Оно конечно, — ответил сторож. Он отошел от автомашины и сделал два выстрела вверх.

Комендант встретил нас у самой конторы.

— Слышали первый выстрел часового? — спросил Бубнов. [332]

Тот почесал затылок и нехотя ответил:

— Конечно слышал.

— А почему ж не пошли на сигнал?

— Верь этому сторожу. А вдруг он со скуки в ворону пальнул. Я и беги к нему как дурак?

— Кто же на посту по воронам бьет?

— Всяко случается.

Бубнов нахмурился. Он пригласил коменданта в машину, и мы поехали дальше. Я понимал настроение Андрея Сергеевича. По его распоряжению вскоре была сформирована специальная команда для охраны складов. После знакомства с предприятием вернулись в гостиницу. Вечером к нам в номер пришел техник и заявил, что, по его предположению, на заводе орудует шайка вредителей.

Андрей Сергеевич потребовал от него представить об этом письменный доклад. Как потом установило следствие, подозрения техника оказались верными. Вредительская шайка из нескольких человек была выслежена и арестована. Ее возглавлял представитель военведа, бывший генерал старой армии.

* * *

....Советская страна брала курс на индустриализацию. Каркая о провале наших планов, империалисты вместе с тем активизировали против нас шпионаж и разведку. Каналы использовались самые различные.

В 1926 году в Нижегородской губернии было закончено строительство Чернореченского химического завода, который имел важное значение. На открытие его прибыл Председатель ЦИК СССР Михаил Иванович Калинин.

Каково же было мое изумление, когда мне показали немецкий журнал с опубликованными в нем фотографиями этого предприятия, описанием оборудования и данными о его производительности. Оказывается, большинство аппаратов мы закупили за границей, и там, конечно, учли, куда они адресуются.

Губком партии поручил мне сопровождать Калинина в его поездке по заводам края. Несколько дней я прожил в салон-вагоне Всесоюзного старосты и наблюдал, как скромен был он в своих личных потребностях, предупредителен к товарищам, которых принимал, откровенен и мудр в советах.

Побывал Михаил Иванович и еще на одном предприятии. [333] По пути его внимание сразу привлекла окружающая местность. Лес пожелтел, трава на его опушке и полянах пожухла.

— Ну вот, химия делает свое дело, — заметил Михаил Иванович, как бы размышляя вслух. — А как максимально обезвредить процессы? Пусть подумают наши спецы. А то рабочему человеку в выходной негде и свежим воздухом подышать.

После мер, принятых А. С. Бубновым, порядки на заводе стали строже. Михаил Иванович побывал в цехах, на складах, часто останавливался, беседовал с рабочими. Руководителям предприятия поручил прикинуть, как увеличить производительность оборудования, что для этого потребуется дополнительно.

После осмотра этого завода дирекция пригласила нас на обед. В столовой, находившейся на первом этаже барака, столы были сдвинуты в один ряд. За них могли сесть человек пятьдесят.

Подали обед. Появились графины со спиртом и водой. А разливать даже директор завода не решался. Тогда Михаил Иванович решил первый налить себе.

— В этом графине чистый спирт, — предупредил я его.

— Вижу. А я его возьму и разведу, — с улыбкой ответил Калинин и долил в стакан воды.

— Ну а вы? — тут же спросил он, обращаясь к директору. — Не одному же мне выпивать за ваше здоровье?

Директор, видимо, стеснялся товарищей и особенно любопытных, собравшихся под открытыми окнами. А Калинин запросто сказал:

— Ну и пусть смотрят. Я не из тех, кто боится рабочих и пьет втихомолку за занавеской.

Михаил Иванович предложил тост за рабочих завода и до дна выпил содержимое стакана. Но больше он уже не пил, хотя не в меру усердные товарищи настойчиво угощали его.

В салон-вагоне Михаил Иванович принимал людей даже в часы досуга. Вечером он предпочитал беседовать за чашкой чаю. Со мной Калинин, обмениваясь впечатлениями о виденном за день, разговаривал подолгу. Его простота и сердечность проявлялись с такой завораживающей силой, что течения времени совсем не ощущалось. [334]

Как-то Михаил Иванович признался, что он с удовольствием беседует с рабочими и менее охотно выступает с официальными речами, особенно перед иностранными представителями. Но от служебного долга не уйти: приходится выполнять и эту работу.

М. И. Калинин подробно расспрашивал меня о боевой подготовке бойцов, о том, какие изменения в военном деле влечет развитие автоматического огнестрельного оружия, станковых и легких пулеметов. Я сказал, что огонь из винтовок в современном бою будет играть только подсобную роль, не говоря уже о штыке.

— Так вы считаете, что в будущей войне не станет штыковых схваток? — переспросил меня Калинин.

— Нет, совсем они не исключаются, — ответил я. — Но роль их заметно снизится. — И тут же добавил, что за время участия в империалистической и гражданской войнах настоящих штыковых атак не видел. Рассказы о них слышал, но на поверку выходило, что в таких воспоминаниях оказывалось больше правдоподобия, чем правды.

Михаил Иванович прищурился и пристально посмотрел на меня. Мне показалось, что он усомнился в моих словах.

— А что же вы считаете наиболее важным в боевой подготовке? — спросил Калинин.

Я заявил, что основой подготовки красноармейцев к успешному ведению современного боя считаю тактику. Надо научить их сочетать огонь с движением, осмысливать каждый свой маневр. Этому вопросу сейчас уделяется больше внимания и времени, чем в царской армии.

— Я удовлетворен вашим ответом, — сказал Калинин.

Но я и по сей день думаю, что отвечал тогда как-то по-книжному, не в калининском стиле.

В дальнейшем наша беседа коснулась политических настроений в армии. Калинин поднял вопрос о взаимоотношениях рабочих и крестьян.

— Товарищ Софронов, призываемые на территориальные сборы рабочие получают по месту своей службы две трети заработка, а крестьяне пособий не получают. Не сказывается ли это на взаимоотношениях между ними во время сборов?

— Михаил Иванович, разговоры об этом имеют место. Бывали случаи, когда на политзанятиях бойцы из крестьян [335] поднимали этот вопрос и высказывали свое недовольство.

— К сожалению, всем мы пока платить не можем, — ответил тогда Калинин и повторил: — К сожалению.

М. И. Калинин, А. С. Бубнов, А. А. Жданов, А. С. Щербаков... Да, литература, память народная уже создали большие портреты многих замечательных людей. Мои воспоминания — всего лишь штрихи к большим портретам.

5

До 1925 года 17-я дивизия находилась в старых лагерях, сохранившихся с времен русской монархии. Они занимали сравнительно небольшое пространство между артиллерийскими казармами и помещениями, принадлежавшими стрелковому полку. И хотя поблизости протекала Ока, они нас не радовали. Ни хороших учебных полей, ни стрельбища, ни артиллерийского полигона. А время требовало настойчивого повышения боевой выучки. При содействии губкома и губисполкома недалеко от города Гороховец было отведено под лагеря новое место — необжитый район с лесами, большими полями и болотами. Под палатки мы выбрали менее заросший участок по обеим сторонам Московского шоссе. Западнее нас, на берегу большого озера, должны были разместиться лагеря 18-й дивизии, а севернее — военных училищ, инженерных частей и полков тяжелой артиллерии, подчиненных непосредственно Московскому военному округу.

Встал вопрос: за счет кого лагеря строить? Страна соблюдала режим экономии во всех сферах: надо было создавать внутренние накопления для строительства индустрии. Поэтому мы нисколько не удивились тому, что округ выделил на строительство лагерей всего 20 000 или 30 000 рублей, которых не хватало даже на покупку материала. Снова помог Нижегородский губком. Дивизии отпустили еще 30000. «Теперь слово только за вами», — сказали в губкоме.

На участке, отведенном под стрельбище и под артиллерийский полигон, рос сосновый лес. Дивизия заготовила древесину, до выхода в лагерь пустили пилораму. Из местного материала в первый же год построили помещения для штабов, столовых и 24 дома по четыре — шесть комнат для командного состава. [336]

Отрыли шахтные колодцы, но достаточного количества питьевой воды они не дали. Тогда пробурили артезианскую скважину чуть ли не сорокаметровой глубины. Воздвигли водонапорную вышку с резервуаром и провели в лагеря водопровод.

В первый год не успели достроить баню. Стали думать о водоеме, в котором бойцы могли хотя бы летом купаться. Верстах в четырех от лагерей было небольшое озерко, но оно нас не устраивало, хотя им и пользовались. Мое внимание привлекла заросшая, заполненная водой котловина в тылу лагерей. Посреди затянутого трясиной водоема поблескивало лишь небольшое зеркальце чистой воды. По настилу из бревен к нему можно было подойти. Измерили глубину: оказалась около 15 метров. Можно бы расчистить озерко, но водоем все равно оказывался маловатым, да и вода была очень холодной, ключевой. А что, если поблизости от него вырыть пруд и пустить туда воду? Так и решили сделать. Особенно настаивали на этом варианте командир 50-го полка Конев и дивизионный инженер Горбунов.

Среди переменников оказался студент-гидролог. По моему заданию он дня три изучал озерко. В гидророте нашлись и необходимые инструменты для съемок. Выбрали участок для пруда. Копали его с утра до вечера в две, а то и в три смены. В округе нам сделали внушение: дескать, роете водоем без нашей санкции. Мы доказали, что дела спланированы так, что и учебе не мешают.

И вот у нас в лагерях пруд. В свободное время, особенно в дни отдыха, на его берегах всегда было людно. Бойцы купались, по вечерам пели песни. Нередко запевалами были не только бойцы, но и командиры, политработники и работники штаба. Любили петь, например, помощник начальника штаба Романов, дивизионные врачи Знаменский и Боровский.

Несколько раз в Гороховецкие лагеря приезжала летом группа артистов Нижегородского театра. Они помогали нам ставить спектакли или организовывать эстрадные представления. Но и в полевых условиях прежде всего на первом плане у нас были труд, боевая учеба.

Страна вынашивала дерзновенные хозяйственные планы, разворачивала огромный фронт работ и хотела жить в мире со своими соседями. Но нам нельзя было забывать и о капиталистическом окружении. Даже в своих лагерях, [337] затерявшихся в глубине России, мы постоянно чувствовали, как то с одной, то с другой стороны веют недобрые ветры.

Однажды ко мне, командиру дивизии, прямо на службу явился гражданин, назвавшийся, если память не изменяет, Старостиным. Он без обиняков заявил, что завербован японцами для шпионажа.

— Я бывший поручик царской армии, — сообщил о себе гость, — работаю в торговой сети города. По делам службы был в командировке в Астрахани и возвращался оттуда в Нижний на пароходе. Познакомился с двумя иностранцами, которые назвали себя китайцами. Они угощали меня ужином, изрядно потчевали вином. Я отрекомендовался им бывшим офицером царской армии и для важности сморозил, что теперь работаю в штабе 17-й дивизии. Выяснилось, что китайцы много лет проживают в Москве и занимаются якобы торговлей. Тем не менее разговор они завели о дивизии.

— И вы стали им рассказывать? — спросил я, удивленный.

— Скажу не тая, — ответил он. — Спьяна высказал им почти все, что знал. На другой день незнакомцы снова угощали меня и опять расспрашивали о делах города и о дивизии. Судя по вопросам и выправке, один из них военный. Я почувствовал, что дела могут далеко зайти, и не стал отвечать на вопросы. Китаец предложил мне после ужина посидеть на палубе и в беседе, снова проявляя доверие ко мне, открылся, что он и его спутник не китайцы, а японцы. Японец предложил мне стать их осведомителем.

— То есть шпионом? — спросил я Старостина.

— Да, шпионом, — сказал он.

— И вы дали согласие?

— Нет, не дал. Если бы дал, мне пришлось бы ответить на все вопросы японца. Я на это решиться не мог, но сказал, что подумаю и уведомлю их письмом в Москву. Японец настаивал на немедленном ответе и пригрозил в противном случае сообщить в органы ГПУ обо мне как о человеке, выдающем секретные сведения. Я опять стал просить дать мне срок на раздумья. Наконец японец взял мой городской адрес и обещал зайти за ответом ко мне на квартиру. Вчера вечером пришел ко мне связной и потребовал [338] окончательного ответа. Вот я и пришел к вам, товарищ Софронов, за советом.

— А что же вы японцам рассказали о дивизии? Чем они интересовались? — спросил я Старостина.

— Японцам я рассказал примерно то, что о дивизии знают все городские жители. Сказал, что комплектуется она как территориальная, назвал полки, фамилии командиров. Теперь японцы просят дать им сведения о сроках мобилизационной готовности соединения и на какой фронт она предназначена, указать признаки, по которым можно было бы это определить.

— Сказали вы им, если верить вашим словам, пока немного, — заметил я, — хотя и этого делать не следовало. Вы же русский человек, бывший офицер, и должны знать, как могут вас использовать иностранные секретные службы. Судя по вопросам, которые задавали вам японцы, они метят далеко, хотят от вас гораздо большего, чем вы предполагаете.

— Хочу получить от вас совет: как половчее передать японцев в руки ГПУ? — спросил Старостин.

— Об этом стоит подумать, — ответил я и попросил собеседника заглянуть ко мне еще раз — дня через два-три. Тут же записал его адрес.

Когда Старостин ушел, я вызвал начальника особого отдела дивизии и рассказал ему о завербованном японцами шпионе. Спросил:

— Что будем делать?

— Самим решать этот вопрос не следует. Надо связаться и посоветоваться с Москвой, — ответил он.

Я согласился:

— Вам видней.

Особый отдел Московского военного округа предложил рекомендовать Старостину включиться в игру в шпионской роли. Ответы японцам следует готовить особому отделу дивизии, указывая в них дезориентирующие, но внешне правдоподобные сведения. За эту работу мы и взялись вместе с ним. Скажем, было известно, что мобилизационная готовность территориальных дивизий примерно 24 часа. Мы же решили указать вдвое больший срок. О том, для какого фронта предназначается наше соединение, Старостин должен был ответить: не знаю. Этого действительно никто, в том числе и я, ее командир, не знал. И даже ложное показание решили не вырабатывать. [339]

— А как понять вопрос «указать признаки назначения дивизии»? — спросил меня начальник особого отдела.

— Я понял так, что японцев интересует, какие карты мы используем при проведении военных игр. То есть они хотят знать, какой район возможных боевых действий мы изучаем.

— И какой район мы назовем?

— Да любой, хотя бы Брест-Литовск. Лишь бы было правдоподобно, — предложил я.

Начальник особого отдела согласился. Ответы были подготовлены. На другой день я вызвал Старостина, ввел его в курс дела. Он забеспокоился:

— Я точно не помню, говорил ли японцам, что являюсь не кадровым работником штаба, а переменником. Лучше будет, если я выдам себя за переменника. В беседе со связным я сказал, что скоро меня призовут на сбор. Но дивизионные сборы уже начались, а я все хожу на гражданскую работу. Об этом могут узнать японцы, и я провалюсь.

Старостин сообщил, что японцы знают его как помощника начальника штаба дивизии. Пришлось в тот же день призвать его на сборы, выдать военную форму и соответствующее удостоверение. Примерно через неделю он доложил мне, что виделся с одним из японцев:

— Вечером ко мне на квартиру зашел все тот же связной и пригласил погулять. На улице встретили японца. Связной ушел. Я передал японцу сведения. Тот остался доволен и заявил, что вместе со своим коллегой будет присутствовать на маневрах нашей дивизии и там увидится со мной.

Через неделю штаб военного округа проводил маневры. На них были приглашены иностранцы, в том числе японский военный атташе и его помощник.

На маневрах я возил Старостина с собой в машине. В присутствии военных атташе отдавал словесный боевой приказ дивизии. Старостин стоял рядом со мной с картой в руках. Изредка я задавал ему вопросы и давал кое-какие поручения. Японцы наблюдали за нами и сияли от удовольствия, видимо убеждаясь, что Старостин их не обманывает.

После маневров готовился банкет. В одном из залов гостиницы накрыли столы. До начала банкета в коридоре ко мне подошли японцы. Военный атташе на хорошем [340] русском языке стал хвалить маневры и как бы случайно обмолвился:

— Какой у вас подтянутый и стройный адъютант!

— А где вы видели его? — спросил я.

— На маневрах. Он почти все время был около вас, — заявил японец.

— Это не адъютант, а помощник начальника штаба дивизии, — пояснил я и, так сказать, окончательно убедил японцев, что Старостин действительно есть то лицо, за которое себя выдает. — К сожалению, — добавил я, — он не будет на банкете, ему пришлось по делам службы уехать в город.

Через несколько дней в Нижнем Новгороде во время свидания со Старостиным был задержан помощник японского военного атташе. При обыске у него были найдены секретные сведения. Улики были достаточно веские для того, чтобы сделать по линии Наркоминдела представление Японии в связи со шпионажем.

Через год на нижегородской ярмарке мы, члены президиума губисполкома, встречали иностранных гостей. Среди них был и японский посол. Состоялись свободные, далеко не протокольные беседы.

— Господин посол, — обратился я к японцу. — Вы, наверное, недавно в нашей стране?

— Почему?

— Не совсем свободно говорите по-русски. В прошлом году мне довелось беседовать на маневрах с вашим атташе. Он уже тогда изучил наш язык. А теперь, наверное, еще лучше знает.

Посол смерил меня пронзительным взглядом и ответил:

— Военный атташе уехал к себе на родину.

Несколько позже от московских товарищей я узнал, что этот атташе не выдержал провала и сделал харакири. Через какой-нибудь десяток лет империалисты Японии спровоцируют много вооруженных столкновений, в том числе на Хасане и Халхин-Голе. Япония станет третьим государством пресловутой оси Берлин — Рим — Токио. А тогда были приведены в действие пока только щупальца, от которых с нашей помощью сумел отделаться нижегородец Старостин.

Зловещий ветерок набегал и с Запада. Вот почему нашей главной заботой было настойчивое повышение боеготовности [341] и боеспособности частей. Серьезный поворот лицом к этим проблемам был связан с именем Михаила Васильевича Фрунзе. Командуя войсками на Украине, будучи в Наркомате по военным и морским делам, он за короткий срок проделал колоссальную работу.

В партии знали, что Михаил Васильевич два раза приговаривался царским судом к смертной казни. Долгие месяцы заключения в ожидании исполнения приговора, каторга и ссылка, побеги и другие тяжелые испытания не сломили, а закалили волю мужественного борца за пролетарское дело. Все мы, зная об этом, благоговели перед Фрунзе. Я лично познакомился с Михаилом Васильевичем еще в 1918 году в период работы IV съезда Советов. Встречался с ним, когда он был военкомом Ярославского военного округа.

Особенно памятно 8 ноября 1918 года. На открытии монумента Марксу и Энгельсу я оказался рядом с Фрунзе.

— Товарищ Софронов, где вы сейчас работаете? — спросил меня Михаил Васильевич.

— Был на фронте, а теперь учусь в Академии Генштаба, — ответил я.

— Вы приехали с фронта, а я вот собираюсь туда, — бросил реплику Фрунзе.

Я почувствовал такую простоту в этом человеке, такое обаяние, от которого и по сей день осталось тепло в душе. Я счастлив, что у памятника, открываемого В. И. Лениным, фотограф запечатлел меня рядом с Фрунзе.

В 1919 году, работая в штабе 3-й армии и читая оперативные сводки и приказы, мы восхищались подвигами 4-й армии, возглавляемой Фрунзе. Командуя Восточным фронтом, он дал новые образцы военного искусства.

Как военного теоретика более близко я узнал Фрунзе в апреле 1922 года в период работы XI съезда партии. Тогда состоялось совещание армейских делегатов по вопросу о военной доктрине. До этого — в июле 1921 года — в журнале «Армия и революция» была помещена статья командующего войсками Украинского военного округа Фрунзе «Единая военная доктрина». Она вызвала отклики в печати и обсуждалась на ряде совещаний военных и партийных работников. Против этой статьи, как и следовало ожидать, восстал тогда Троцкий. По инициативе Фрунзе доклад Троцкого о военной доктрине был вынесен [342] на совещание военных делегатов XI съезда. С содокладом выступил сам Михаил Васильевич. В развернувшейся дискуссии Фрунзе показал глубокие знания марксистско-ленинского учения о войне и армии, военного дела. Подавляющее большинство выступавших поддержало Фрунзе и критиковало Троцкого. Вопреки мнению Троцкого, все высказались за необходимость выработать свою доктрину, которая составит «учение, устанавливающее характер строительства вооруженных сил страны, методы боевой подготовки войск, их вождение на основе господствующих в государстве взглядов на характер лежащих перед ним военных задач и способы их разрешения»{130}.

Народный комиссар по военным и морским делам, М. В. Фрунзе связывал боевую подготовку командного состава соединений с задачами обороны конкретных участков советской границы, особенно на самых жизненных для страны направлениях.

В 1925 году вместе с комиссаром дивизии И. С. Коневым мы участвовали в полевых двусторонних учениях на границе. Непосредственно руководил ими Фрунзе. Мы с Коневым играли на стороне «синих», изображающих вооруженные силы соседнего государства.

Помню, наш штаб остановился в деревне, в нескольких сотнях метров от границы. Днем я побывал в непосредственной близости от нее и скрытно осмотрел в бинокль прилегающую к ней территорию. Граница проходила по небольшому ручью, через который можно было перейти вброд. Решения о действиях соединений принимались на командных учениях по карте с учетом особенностей местности.

Мы продумали за соединение «синих» решение задачи, стали наносить его на карту. Части дивизии, которой я командовал, уперлись в болото. Получалось, что они, по существу, на целые сутки исключались из активных действий. Я подробно расспросил местного жителя о здешней местности. От него узнал, что болото действительно труднопроходимое, но недавно через него проложено хорошее шоссе.

— Какое шоссе? Кто, где и когда его строил? — начал допытываться я. Ведь на карте оно не значилось.

Из дальнейшего разговора стало ясно, что дорога построена [343] нашими бойцами еще в прошлом году, но сразу же была законсервирована. На въезде и выезде ее перекопали и перегородили забором. Проехать по ней на повозке нельзя, местные жители ходят пешком. Эти сведения подтвердили и другие люди, с которыми я разговаривал.

Обдумав все, я направил по шоссе одну из колонн. Это решение насторожило штаб руководства. Нас с Коневым вызвали туда, и мы поехали верхом по шоссе. Оно оказалось действительно новым и хорошим.

М. В. Фрунзе вначале высказал недовольство:

— Как же вы, товарищ Софронов, пустили колонну войск по болоту?

— Товарищ Народный комиссар, я направил колонну не по болоту, а по хорошему шоссе. На карте оно не обозначено, а реально существует.

— Вы слышите, товарищи! — не без удивления воскликнул Фрунзе. — Оказывается, через болото проложено шоссе.

Кто-то из сотрудников штаба руководства попытался оспорить мое сообщение:

— Никакой дороги там нет.

— А вы убеждены в этом? — спросил Фрунзе сотрудника. — Ведь вот товарищи заявляют, что есть. Позвоните в штаб округа и узнайте, существует ли такая дорога, — приказал нарком.

Я сообщил, что сам вместе с Коневым ехал по шоссе и лично убедился: дорога пригодна для движения всех родов войск. Но как ни странно, ответственный работник штаба приграничного округа доложил по телефону, что через интересующее нас болото никакого шоссе нет. Создалось неловкое положение. Кто же говорит правду? Или Софронов с Коневым лгут, или штаб округа не знает территории своего пограничного района.

Фрунзе приказал кому-то поехать на место и проверить наше заявление. Выручил нас военный инженер, тоже сотрудник штаба руководства. Он узнал о спорах и явился с докладом к Фрунзе.

— Товарищ Народный комиссар, через это болото действительно есть шоссе, я его знаю. Оно построено в интересах нашего же военного ведомства на случай отражения вооруженной провокации с той стороны. На картах его нет, оно засекречено.

Фрунзе засмеялся: [344]

— Так крепко засекречено, что и сами забыли про него! Смотрите, что получается из вашего секрета, — продолжал Михаил Васильевич. — Товарищ Софронов, играя за ту сторону, узнал об этом шоссе и использовал его в интересах «синих», а округ строил это шоссе и, играя за «красных», забыл о нем и не использовал.

Фрунзе одобрил наше с Коневым решение и отпустил нас. На разборе Михаил Васильевич не преминул поставить этот случай в упрек округу. В общем, эта поездка оказалась для нас поучительной во многих отношениях. Забота о боевой готовности войск была главной в деятельности Фрунзе. Он постоянно нацеливал взоры командиров и политработников в ту сторону, откуда дули ветры военной опасности.

6

Валентин Мицкевич, сменивший на посту начподива И. С. Конева, принадлежал к тому поколению политработников, которые рано созрели как вожаки масс под непосредственным влиянием ветеранов нашей партии. Его отец, Сергей Иванович Мицкевич, — член партии с 1893 года — был в числе тех, кто под руководством В. И. Ленина создавали ее первые организации. Впервые С. И. Мицкевич встретился с Лениным в Нижнем Новгороде в 1893 году. Будучи в ссылке в Якутии, он получал из Шушенского письма от Владимира Ильича. По образованию Сергей Иванович был врачом. В. И. Ленин одобрительно отозвался о решении Мицкевича занять вакантное место в Средне-Колымске. В письме к старшей сестре А. И. Ульяновой-Елизаровой от 15 июня 1898 года Владимир Ильич сообщал: «Сергей Иванович писал мне, что берет с удовольствием место врача в Средне-Колымске. Я думаю, что он прав. Лучше же быть за делом: без этого в ссылке пропадешь»{131}. Сестра Ленина посылала Сергею Ивановичу в Якутию политическую литературу. О том, какое участие принял Мицкевич в создании «Рабочего союза» — первой социал-демократической организации в Москве, как он работал в подполье в Москве, Нижнем Новгороде и Саратове, о встречах с В. И. Лениным, об участии в трех революциях, о влиянии на сына, [345] будущего политработника, впечатляюще рассказала сестра Валентина Елена Сергеевна в книге «Одной лишь думы власть», изданной в 1971 году «Московским рабочим» в серии «Борцы за великое дело».

Когда писались эти мемуары, Елена Сергеевна наведывалась в нашу семью (кстати, мы и жили в одном доме на улице Серафимовича) и рассказывала много нового, относящегося к становлению политработника В. С. Мицкевича. Их семья жила одно время в Кремле, переселившись туда вскоре после переезда Советского правительства из Петрограда в Москву. Валентин жил самостоятельно, вне Кремля, но был, как всегда, тесно связан с отцом. С детских лет он испытал на себе благотворное влияние ветерана революционного движения и уже с 15 лет сам принял в нем горячее участие. В 1916 году шестнадцатилетнему юноше подпольный комитет партии доверял переправку по нужным адресам политической литературы и паспортов. А в феврале 1917 года Валентин уже вступил в партию большевиков. Он активно участвовал в создании группы молодежи при Московском комитете партии, а затем в работе Союза молодежи. Об этом знала Надежда Константиновна Крупская. Встретив однажды Валентина (это было в конце 1918 года), побеседовав с ним, она предложила Мицкевичу-младшему заняться библиотекой Владимира Ильича. Валентин был несказанно взволнован: шуточное ли дело — посильно помогать вождю революции В. И. Ленину!

Прошел день или два после беседы с Надеждой Константиновной, и молодого коммуниста вызвали к Ленину. Он зашел в кабинет вождя через дверь телефонной станции, находившуюся слева от кресла Владимира Ильича. Ленин, сидевший за столом, обернулся и сказал:

— Здравствуйте! Это вы сын якутского Мицкевича?

Затем Владимир Ильич спросил Валентина, согласен ли он заняться его библиотекой. Услышав о согласии, Ильич, хитро улыбаясь, добавил:

— Учтите, я очень требователен насчет порядка в книжных шкафах.

Так Валентину Мицкевичу посчастливилось в течение нескольких месяцев почти ежедневно близко общаться с В. И. Лениным. Сыновья и внуки В. С. Мицкевича до сих пор с волнением вспоминают, как их отец и дед, в ту пору худенький белокурый паренек, общался с самим Лениным. [346]

Несмотря на молодость библиотекаря, Владимир Ильич говорил с ним без малейшей снисходительности. Спрашивал о поступивших новых книгах, о работе, незаметно, тактично делая указания. При всей своей огромной занятости Владимир Ильич находил минуту что-то сказать библиотекарю, бросить шутку в адрес автора иной книги или ее темы. А литература шла к Ленину самая разнообразная. Каждая ленинская фраза давала молодому помощнику пищу для раздумья, будила живую мысль.

В Музее В. И. Ленина есть всемирно известный кабинет Владимира Ильича. Посещая его, мы с Еленой Сергеевной всегда с интересом присматривались к небольшому столу, стоящему перпендикулярно основному. За этим небольшим столом Валентин Сергеевич и начинал свою работу до прихода Владимира Ильича.

В первые дни, чтобы не беспокоить Ленина, при его появлении в кабинете Валентин быстро убирал книги и карточки. Через несколько дней, заметив смущение молодого человека, Ильич сказал ему:

— Зачем это вы уходите? Продолжайте работать, вы мне не мешаете. Ну а если вам нельзя будет находиться здесь, то я вам дам знать или скажу об этом.

Валентин помогал Ленину расставлять флажки на карте, отмечая положение на фронтах. Это делалось всякий раз по получении из Реввоенсовета Республики новых сведений. Разговаривая с кем-либо из военных товарищей по телефону, Владимир Ильич обычно не записывал названия сообщаемых пунктов, а точно запоминал их. Иногда он задерживался у карты и, заложив пальцы в карманы жилета, что-то обдумывал.

Карта была настолько велика, что при поиске пунктов, скажем, Северного фронта Валентину приходилось забираться на стулья, стоявшие вдоль стены. В своих воспоминаниях, написанных в 1947 году, Валентин Сергеевич запечатлел и другие любопытные детали:

«В эти минуты можно было видеть такую картину: я ищу на карте пункт, названный мне Ильичем. Владимир Ильич стоит около меня несколько мгновений, но вот уже и он на стуле, и начинается своеобразное соревнование: кто скорее найдет. Обычно я бывал побежден, но иногда мне удавалось найти первым, и я торжественно восклицал: [347]

«Вот он! Нашел! Нашел!» Я даже маршировал на стуле... Ильич весело шутил и заразительно смеялся».

Примечательна и такая подробность: Владимир Ильич просил Валентина Сергеевича, чтобы ни одна книга из кабинета не выдавалась без его, Мицкевича, отметки. Если сам Владимир Ильич брал с собой ту или иную книгу без библиотекаря, то на другой же день сообщал ему об этом. Но была и полка с книгами, неприкосновенная для всех: это книги, нужные Ленину для его работы. Ленин писал тогда свой труд «Пролетарская революция и ренегат Каутский» и иногда давал библиотекарю задание, какую новую книгу подобрать на «неприкосновенную полочку».

Но как ни почетно и ни интересно было трудиться в Кремле под проникновенным, непосредственным влиянием вождя революции, весной 1919 года, когда была объявлена новая мобилизация коммунистов на фронт, Валентин Мицкевич решил пойти в Красную Армию. И он обратился по этому поводу к Ленину.

— В Красную Армию? — переспросил Владимир Ильич. — Не могу задерживать, это сейчас самое главное.

Московский комитет партии направил В. Мицкевича в политуправление МВО, а там неожиданно потребовали отзыв с места работы. Как ни стеснялся Валентин, пришлось-таки обратиться к Ленину. Владимир Ильич заметил неловкость, которую испытывал библиотекарь, и постарался его подбодрить:

— Отзыв, рекомендация нужна? Так в чем же дело? Напишу. Напомните мне об этом через секретаря во время сегодняшнего заседания СНК, я поговорю о вас с некоторыми товарищами.

Владимир Ильич не ограничился рекомендацией, а усадил молодого коммуниста и несколько минут беседовал с ним о политработе в Красной Армии, о том, как ее вести. В тех же воспоминаниях В. С. Мицкевич писал: «Не раз он (Ленин) настойчиво повторял в беседе: чтобы повести за собой массу красноармейцев, политработник должен знать своих бойцов, их мысли и чаяния, условия их жизни дома, чтобы вовремя пресечь чуждые влияния мелкобуржуазной стихии, чтобы своевременно ударить по демобилизующим и расслабляющим бойца настроениям». И заключительные слова Ленина: «Ближе к массе, [348] вместе с массой, во главе массы — вот первая заповедь коммуниста вообще и политработника особенно»{132}. А вот столь памятная ленинская рекомендация:

«29.IV.1919 г.

Настоящим рекомендую товарища Валентина Сергеевича Мицкевича и как коммуниста и как безусловно добросовестного работника. Должен добавить, что, по свидетельству товарищей, наблюдавших его работу и заслуживающих абсолютного доверия, т. Мицкевич обладает способностями организатора.

Пред. СНК В. Ульянов (Ленин)»{133}.

Подлинник рекомендации хранится в Институте марксизма-ленинизма. Там же хранится сборник инструкций Бюро Военных Комиссаров о политработе в Красной Армии, подаренный В. Мицкевичу на прощание Владимиром Ильичем.

— Вот возьмите эту книгу, — сказал тогда Ленин. — Она вам пригодится для вашей работы.

В книге были пометки, сделанные рукой Надежды Константиновны и Владимира Ильича.

Свои организаторские и бойцовские качества В. С. Мицкевич достойно проявил, будучи агитатором Тамбовского губвоенкомата, помощником начальника Погуба, а также в боях против банд Энвер-Паши в Восточной Бухаре. После окончания гражданской войны на протяжении нескольких лет (до августа 1926 года) работал в Военно-политическом институте имени Толмачева, преобразованном позднее в Военно-политическую академию. Опытный политработник занимал последовательно должности старшего руководителя кафедры ленинизма, начальника курса, учебного отдела, военно-политического факультета.

Двухлетняя работа на посту начальника политотдела 17-й дивизии обогатила его новым практическим опытом. В. С. Мицкевича назначили инструктором ПУ РККА. В начале 30-х годов Валентин Сергеевич поступил в Промакадемию и по окончании ее посвятил себя инженерно-хозяйственной [349] работе на металлургических заводах Урала. Уральские металлурги внесли большой вклад в победу над фашизмом. Старший сын Валентина Сергеевича Сергей работал в те же годы инженером на оборонном заводе, а средний Алексей воевал на фронте в войсках связи, закончив войну в звании старшего сержанта. Мицкевичи на фронте и в тылу удостоились ряда правительственных наград. Эстафету служения Родине внуки бойца ленинской гвардии С. И. Мицкевича передают его правнукам. [350]