Если темная сила нагрянет...
1
Советская военная наука тех лет приняла за истину важное положение: если разразится война, она по методам ее ведения и по степени участия в ней боевой техники не будет походить на гражданскую. Докладывая в 1925 году об итогах военной реформы на Пленуме ЦК партии, М. В. Фрунзе говорил: «Мы будем иметь дело с великолепной армией, вооруженной всеми новейшими техническими усовершенствованиями, и если мы в нашей армии не будем иметь этих усовершенствований, то перспективы могут оказаться для нас весьма и весьма неблагоприятными»{134}.
Слова наркома прозвучали предостережением тем из нас, кто еще жил эпохой гражданской войны и плохо всматривался в грядущее. Фрунзе назвал такие настроения опасными. Они тревожили партию, поскольку противоречили взятому нами курсу на развитие вооруженных сил страны.
Даже теперь приходится удивляться тому, какие смелые задачи ставила партия перед военными, научными, производственными кадрами и как настойчиво она их решала. В основу первого пятилетия военного строительства было, как известно, положено постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 15 июля 1929 года «О состоянии обороны страны». В нем ставилась задача: наряду с модернизацией существующего вооружения добиться в течение ближайших двух лет получения опытных образцов, а затем и внедрения в армию современных типов артиллерии, и в первую очередь батальонных орудий различных [351] мощностей, крупнокалиберных пулеметов, химических средств защиты, всех современных типов танков и бронемашин. Партия звала как можно быстрее внедрять в серийное производство новые самолеты и моторы, за пятилетку достичь превосходства над противником по решающим видам вооружения: по авиации, артиллерии и танкам (курсив мой. — Авт.). Новая боевая техника непрерывно поступала в наше распоряжение, и мы должны были находить оптимальные пути ее применения в бою. Партия как бы спрашивала каждого военного: к чему ведет твой творческий поиск?
С особой остротой мы поняли и почувствовали важность такой постановки вопроса в стенах Военно-политической академии, носившей тогда имя нашего незабвенного друга по Восточному фронту — Н. Г. Толмачева. При академии были созданы одногодичные курсы единоначальников, на которые я и был отозван из войск осенью 1930 года. В течение года мы изучали главным образом социально-политические дисциплины.
С чувством благодарности покинул я эти курсы и поехал в Могилев на должность командира и комиссара 16-го стрелкового корпуса. В состав принятого мною объединения входили две дивизии: 33-я Могилевская и 2-я Минская. Белорусским военным округом командовал тогда И. П. Уборевич. Как и когда-то в МВО, он прилагал большие усилия для совершенствования боевой подготовки войск, сам проводил многие показательные занятия в частях и заставлял проводить их нас, командиров корпусов и дивизий, лично заниматься подготовкой рот и батальонов. Это располагало нас к творчеству.
Самое примечательное, что я вынес из общения с замечательными деятелями армии, это то, что их военная мысль была всегда в походе. Неутомимый поиск нового отличал и такого старого, в смысле пройденной до революции консервативной военной школы, полководца, как Б. М. Шапошников. Творческую натуру Бориса Михайловича я хорошо почувствовал еще будучи его помощником, когда он командовал войсками Приволжского военного округа (1932 год).
Приволжский округ занимал в то время обширную территорию, включая Астрахань на юге, Пермь и Свердловск на севере, Пензу на западе и Оренбург на востоке. На этом пространстве дислоцировались два стрелковых [352] корпуса, две отдельные стрелковые и Оренбургская кавалерийская дивизии. Кроме того, в состав округа входили военные училища, авиация и специальные части.
Здесь в округе Б. М. Шапошников вступил в партию. Звание коммуниста он воспринимал как его собственное добровольное обязательство делать все с безукоризненной четкостью и большим тщанием. Борис Михайлович много работал не только в служебные часы, но и в личное время, скрупулезно изучал поступавшую служебную литературу, делал на полях пометки, а самое существенное выписывал в свою объемистую тетрадь. Эти записи содержали его собственные суждения по тем или иным вопросам, прогнозы в связи с прочитанным, они же облегчали ему контроль за исполнением отданных распоряжений и указаний. Борис Михайлович так хорошо изучил дислокацию округа, что нередко поправлял командиров корпусов в выборе ими районов военных игр или учений. Он советовал, если позволяло время года (скажем, повсюду собран урожай), проводить тактические учения с развертыванием войск в боевые порядки на незнакомой местности. Цель таких занятий — создать условия для проявления инициативы и творчества, для развития тактического мышления.
Занятость главными проблемами не мешала Шапошникову интересоваться второстепенными: каков улов в рыболовецких бригадах, которые держал округ на Волге, и тому подобное. В Астрахани мы ловили рыбу не только для себя, но и для других. Наши вольнонаемные рыбаки имели свои катера, баркасы, лодки, большие невода, они же занимались засолом улова.
— А как у нас идут дела со строительством казарм? — спрашивал он меня.
Борис Михайлович знал, что с материалом, особенно с кирпичом, мы испытывали большие затруднения.
— А вы попробуйте на местах поискать что-либо подходящее, — советовал он.
Мы начали применять местные материалы, в частности камыш, строить дома из камышитовых плит. Квартирно-эксплуатационное управление РККА запрещало применять камыш, считая постройки из него огнеопасными. Помог случай. На одном из участков, где велось строительство складов, близ Оренбурга, произошел пожар. [353] Дом, сделанный из камышитовых плит и оштукатуренный с обеих сторон, не поддался огню. Это и послужило нам веским оправданием.
После ухода Шапошникова на пост начальника Военной академии РККА командующим войсками округа стол другой талантливый военачальник — Иван Федорович Федько. В 1919 году вместе с ним мы учились в военной академии, а потом командовали дивизиями в МВО{135}.
Федько рьяно взялся за боевую подготовку частей округа. Сам он был хорошим методистом, как и Уборевич, любил лично проводить показные занятия, особенно по стрелковому делу. Меня он заставлял проводить такие занятия по тактике. Каждой стрелковой дивизии Иван Федорович назначил шефа — кого-либо из руководящих работников округа. Тот был обязан всесторонне изучить закрепленное за ним соединение, досконально знать его нужды и запросы. Сам Федько обычно брал под свое шефство наиболее отстающую дивизию и в порядке соревнования с нами добивался того, что она по стрельбе и другим показателям становилась передовой. Любил Иван Федорович соревноваться с друзьями. Во всех начинаниях старался задать тон: он был хорошим стрелком из револьвера и винтовки, гимнастом и пловцом. В свободное время увлекался полюбившимся ему столярным ремеслом. Небольшая мастерская была оборудована им прямо на квартире.
Неуемный Федько любил эксперименты в целях совершенствования боевой техники и способов ее применения. Так, Иваном Федоровичем были организованы опытные выброски на парашютах легких танков (танкеток) и артиллерии. Много проводилось опытных работ по обеспечению большей проходимости танков, оснащению их приспособлениями для подрыва мин.
В отличие от Шапошникова, руководившего сложным хозяйством, не подменяя своего помощника, Федько поступал иначе. Не консультируясь со мной, он стал, например, на свой страх и риск удовлетворять денежные просьбы командиров корпусов и дивизий. На то, конечно, было у него право. Но мне часто приходилось вступать с ним в споры. Выслушав просьбу командира корпуса или дивизии, Федько обещал помощь и предлагал мне выделить [354] деньги. Ресурсы округа были ограничены, и, чтобы выполнить указание Федько, приходилось использовать средства, предназначенные для других дивизий. Брать деньги из иных статей бюджета — значило идти на скандал с Москвой. Да в таких случаях финансовый отдел округа просто не выполнял ничьих указаний. Признаться, я был доволен, когда вышел приказ Наркома обороны о подчинении финансовых отделов непосредственно командующим войсками. Эти отделы получили большую самостоятельность. Когда это произошло, Федько явно умерил свою щедрость, и мы уже вместе начали искать выход из безденежья.
Условия работы были таковы, что часто требовалось и материально выручать друг друга. Вспоминаю, как еще в 1921 году я, находясь в Архангельске, «взаимообразно» передал командиру 18-й дивизии Федько вагон белой муки для развертывания подсобных предприятий. В 1923–1924 годах мы с ним кое-чему поучились и будучи членами коллегии Московского военно-кооперативного общества. Чтобы выйти из денежных затруднений, Федько смело выделял красноармейцев для ведения строительства, разрешал выдавать вольнонаемным рабочим походные палатки и кухни. Строительные участки возмещали эти усилия денежными переводами в окружной фонд. Так округ получал средства на войсковые нужды. Жесткая экономия везде и всюду явилась важнейшим условием побед первой пятилетки.
Когда бы я ни заходил к Ивану Федоровичу на квартиру, почти всегда заставал его или с книгой или за верстаком. Летом наши семьи выезжали на дачу в Жигули. В минуты досуга Федько был страстным городошником, охотником и рыболовом. Помню, на берегу озера или пруда мы построили шалаш и ожидали там уток. Перед рассветом они налетали стаями. Влет Федько стрелял неважно, горячился, но все же убил три утки. И вот патроны израсходованы, а утки все летят. Тогда Федько не выдержал и схватился за наган. Выстрелил, убил сидячую утку и больше боевые патроны тратить не решился.
— Промах мы дали, — сказал Иван Федорович. — Надо было малокалиберные винтовки прихватить.
Осенью 1933 года мы вместе отдыхали в Сочи. Ивана Федоровича пригласил к себе на дачу Сталин и предложил принять группу войск, входившую в состав Дальневосточного [355] военного округа. Формально это предложение можно было расценить как понижение по службе. Но Федько понимал, что с захватом Японией Маньчжурии там разгорался очаг войны. Надо было больше думать о дальневосточных границах. Да и Сталин сделал предложение в дипломатичной форме, просил не обижаться, подчеркнул, что он ценит Федько, но так нужно для пользы дела. Конечно, Сталину было небезразлично, охотно или нет поедет на новую работу Федько. Иван Федорович согласился. Перед отъездом он мне сказал:
— Из Самары уезжать не хочется. Но дела берут верх и над привычкой к матушке Волге.
Такая же преданность делу отличала Виталия Марковича Примакова — заслуженного командира Красной Армии, тоже героя гражданской войны. Он командовал в нашем округе стрелковым корпусом. Это был человек бьющей через край энергии, природной сметки, с самобытным складом мышления.
— Ты выкладывай свое, а не чиновничьи трафареты, — частенько говорил он командиру дивизии М. П. Карпову. Михаила Петровича я знал по Быхову, где он командовал стрелковым полком, входившим в состав 16-го корпуса. Одно время он любил принимать на учениях легкие, набившие оскомину решения, но Примаков окончательно излечил его от этой болезни. Теперь иногда инициативу Карпова приходилось урезывать, особенно когда он посылал подразделения на дела, отвлекающие их от боевой подготовки, например на разработку торфяных карьеров.
Однажды во время двусторонней военной игры, проводимой штабом округа, меня назначили посредником к Примакову. Будучи в роли командира стрелкового корпуса, он и его подчиненные — командиры дивизий часто принимали такие оригинальные решения, что мне с трудом удавалось вводить их в план руководства. Приходилось немало и нервничать по этому поводу. Невольно я вспоминал тогда положение Уборевича на Гороховецких маневрах, когда ему несладко было от некоторых наших решений. Ведь штаб руководства имеет свой план и не хочет его срывать. Обычно начальство не любит таких вольнодумцев в тактике, как Примаков, с его непременными попытками окружить противника, скрытно выйти и ударить с тыла и тому подобное. Эту способность свою [356] он развил, еще будучи командиром кавалерийской дивизии и корпуса в гражданскую войну. Не любит не потому, что пренебрегает маневром, а потому, что не хочет расстраивать облюбованный общий план игры, выношенный в четырех стенах кабинета. Мне лично люди такой хватки, как Примаков, нравились, несмотря на причиняемые ими хлопоты. На то и учения.
Как-то мне пришлось на несколько дней выехать в Чебаркульские лагеря, где находился и штаб Примакова. Командир корпуса жил в небольшой служебной дачке, построенной на самом берегу опера. Виталий пригласил меня искупаться, а жене наказал через полчасика подъехать к нам на лодке.
Встречаясь по вечерам, мы обычно подолгу беседовали за чашкой чаю на литературные и разные житейские, невоенные, темы. Но Примаков вдруг сам изменил своему обычаю.
— А почему, собственно, — спросил он, — штабу руководства игрой надо цепляться за свой план? Заставляете думать нас — думайте и сами. Почему вас самих не может подправить обстановка? Разве нельзя и вам внести в план изменения, то есть усложнить учения?
Я, признаться, не сразу нашелся, что сказать. После минутного общего молчания Примаков уставился на меня и строго отрезал:
— Требуете от нас нешаблонных решений. Нам это понятно. Но будьте добры, когда надо, ломайте и себя!
Логика была железная, и, как говорят, оппоненту стало нечем крыть. Тогда Примаков начал рассказывать, как он «ломал себя», будучи с разведывательной миссией в одной из стран. Разыгрывая роль монаха, он вошел в такие тесные связи с высшим духовенством, что оно стало выдавать его за пророка, земного бога, настолько великого, что простые смертные не имели права с ним разговаривать. Примакову это и надо было, чтобы не расширять круг своих знакомств.
Когда иностранные миссии заинтересовались «великим пророком» и распустили слух, что это агент Советов и не кто иной, как известный военком Примаков, Виталий Маркович прилетает в Москву и как ни в чем не бывало проводит беседу с иностранными журналистами, присутствует на банкете вместе с иностранными послами. Те [357] убеждаются, что Примаков в Москве. Ночью он улетает за границу и снова входит в роль великого пророка...
В те времена такие действия могли произвести эффект.
Мы расстались с Примаковым осенью 1934 года, когда меня направили на оперативный факультет Военной академии имени Фрунзе. Слушателями были в основном командиры дивизий. Среди них оказалось лишь несколько командиров полков, и то аттестованных на продвижение.
В то время еще не было воинских званий и знаки различия носили в зависимости от занимаемой должности. Различали командармов двух рангов. Первый ранг — это Народный комиссар, его заместители и командующие крупными военными округами. К командармам второго ранга относили членов военных советов округов, помощников командующих войсками, начальников штабов военных округов и начальников центральных управлений армий.
Высокая взыскательность предъявлялась ко всем слушателям независимо от их воинских званий. Начальник академии Б. М. Шапошников и комиссар Е. А. Щаденко требовали прежде всего рационально использовать учебные часы. Время тогда особенно ценила страна. В годы первых пятилеток люди трудились, часто пренебрегая личными потребностями. Покидая академическую аудиторию, мы брали с собой карты и продолжали работать в общежитиях, на квартирах. Изучали обстановку, принимали решения за соответствующих начальников на наступление или оборону войск, делали расчеты, чертили схемы. Постоянными спутниками нашими стали уставы, инструкции, учебники.
Я обычно выполнял домашние работы вместе с Михаилом Петровичем Карповым, тоже принятым на эти курсы. Однажды сидим с ним и сравниваем разные варианты решения задачи. Уже вечер. Включаем радио. И вдруг весть: в Ленинграде убит Сергей Миронович Киров.
Негодованию народа не было предела. По городам и селам страны прокатилась волна митингов. Вздымая над головами портреты Сергея Мироновича в траурных рамках, рабочие, студенты, служащие шли на площади и требовали жестоко наказать убийцу.
Тягчайшее злодеяние совершил озлобленный отщепенец, исключавшийся ранее из партии и прикрывшийся [358] партийным билетом: Руку преступника направляла ненависть к партии, ее руководителям, твердо проводившим ленинскую линию на построение социализма, ненависть к советским людям, которые, вопреки всем недобрым предсказаниям и проискам врагов, завершили первую пятилетку и героически принялись за вторую, добиваясь невиданных в истории трудовых побед. Член Политбюро ЦК и секретарь ЦК, руководитель ленинградских большевиков, С. М. Киров был одним из самых популярных и талантливых организаторов и вдохновителей трудящихся нашей страны. «Наш Мироныч» любовно называли его в партии и в народе.
Члены Политбюро часто ходили тогда без серьезной охраны. Я сам не раз видел на улицах Москвы Калинина, Ворошилова и других. И вот первой жертвой притупления нашей бдительности стал Киров. Его убийца был приговорен к высшей мере наказания — заслуженная кара. Тогда были популярны слова Горького: «Человек венец природы и звучит гордо — это неоспоримо. Но также неоспоримо, что человек может быть изменником, убийцей вождей пролетариата, в таких случаях он подлежит беспощадному уничтожению». Эти слова выражали настроение народных масс и запомнились наизусть.
Трагическое событие, происшедшее в Ленинграде, заставило партию, народ повысить бдительность к проискам чуждых вредительских элементов. Армия ответила на злодейское убийство Кирова еще большей заботой о повышении боеспособности войск, их готовности отразить агрессию.
Международная обстановка продолжала накаляться. Придя к власти, фашисты Германии жестоко расправлялись с прогрессивными деятелями, и прежде всего с коммунистами, провозгласили чудовищную идею завоевания господства над всем миром; они бешено вооружали страну, создавая очаг новой мировой войны. Руководство нашей партии с самого начала хорошо видело, какую опасность представляют захватнические планы гитлеровцев для первой в мире страны социализма. Знало и делало практические выводы.
Заботами о повышении боевой готовности жил и Красный Флот. В этом мы убедились, выезжая по учебному плану курсов в Ленинград. Моряки показали нам [359] боевые корабли, маневренный морской бой с постановкой дымовых завес.
В начале учений я находился на крейсере, а потом перебрался на подводную лодку. Когда она шла на небольшой глубине, за обстановкой на море можно было наблюдать в перископ. Потом она погрузилась на большую глубину и легла на дно. Мы видели, как напряженно и самозабвенно трудятся краснофлотцы в своих заведованиях.
— Товарищи начальники, а вы хорошо умеете плавать? — спросил у нас один из матросов.
— А почему вы спрашиваете об этом?
— На случай ЧП. Ведь лодка наша может и не всплыть. Тогда придется выбрасываться на поверхность через минный аппарат...
Подводник рассказал, как на корабле практически отрабатывают это действие. Напряжение в боевой подготовке, державшееся на энтузиазме людей, мы почувствовали и в Кронштадтской крепости, в форту Красная Горка.
Главной целью нашей поездки было отработать некоторые вопросы боевого взаимодействия полевых частей с кораблями Балтийского флота. Кстати, моряки показали нам валявшийся на берегу корпус подбитой английской подводной лодки, сохранившийся со времен гражданской войны.
— Свидетельница вторжения, — заметил один из краснофлотцев. — Англичане на этой лодке сунулись в Кронштадт. И вот результат.
На концерте художественной самодеятельности Краснознаменного Балтийского флота мы услышали песни о мужестве защитников морских рубежей, о зоркости красных перископов, о верности героическим традициям «Варяга».
Примечательными были и учебные поездки по местам минувших боев с белогвардейцами и интервентами. Ряд тактических задач мы решили под руководством начальника факультета А. В. Павлова в Крыму. Побывали на Перекопе, Юшуньских позициях, на месте разобрали проведенные Красной Армией операции по разгрому Врангеля. Очень полезно было побыть на командных пунктах разных начальников как нашей, красной, так и белой [360] сторон, сопоставить их, мотивировать то или иное решение особенностями местности.
На Турецком валу еще сохранились следы убежищ и ходы сообщения. С запада его прикрывали корабли флота, которые могли простреливать фланговым огнем боевые порядки наступающих. Сотни людей отдали здесь свою жизнь за Советскую власть. Части 51-й дивизии под командованием прославленного героя гражданской войны В. К. Блюхера совершили подвиги, не укладывающиеся в обычные представления о героизме. О них впечатляюще рассказывал нам бывший командир 151-й стрелковой бригады этой дивизии, участник боев, слушатель нашей группы В. В. Хлебников. Детальным был и разбор действий 30-й стрелковой дивизии, штурмом овладевшей чонгарскими позициями белых.
Встречая слушателей, местные жители поведали нам, как 14 лет спустя они находят в Сиваше останки красноармейцев, павших в боях, и предают их захоронению со всеми почестями. Отеческая любовь народа к Красной Армии становилась все сильнее и сильнее. Этому способствовало и то, что на границах уже попахивало порохом. Бойцы и командиры армии отвечали народу верной службой.
2
В декабре 1935 года я окончил оперативный факультет, а назначение в войска не получил. Нарком обороны К. Е. Ворошилов, принимая меня, сообщил, что в перспективе я командир стрелкового корпуса, но вакансий пока нет, и придется побыть в резерве. Шутка ли подумать: остаешься не у дел, когда страна живет починами Стаханова, сестер Виноградовых, Бусыгина, Кривоноса, когда все людские резервы находятся только в действии. Разве усидишь на скамейке запасных!
Иду в управление боевой подготовки:
— Принимайте хотя бы нештатным сотрудником.
Сочувствуют. Поручают сотрудничать в комиссии по переработке уставов Красной Армии. Изредка выезжаю наблюдателем на войсковые учения и маневры.
В то время начали зарождаться воздушно-десантные войска. Понятно, в тактике их применения было особенно много белых пятен. Получил командировку в Ленинградскую воздушно-десантную бригаду. С месяц изучал [361] новый род войск. Потом начальник управления боевой подготовки Сидякин поручил организовать разработку наставления по применению воздушных десантов. Комиссия под моим председательством подготовила первое наставление.
Пребывание в резерве пошло на пользу. Тогда же у меня созрел замысел написать исследование о воздушных десантах. Однако заняться этим удалось только в следующем году.
Почти полное отсутствие вспомогательной литературы по теме создавало известные затруднения, но в то же время и радовало: предстояло пахать целину. Многие положения подготовленной мной рукописи, как и надо было ожидать, не совпали с теми, которые принимались за истину на маневрах войск. На них обычно перед парашютно-посадочным десантом ставилась одна узкая задача — действовать на путях отхода противника.
Растущие технические средства позволяли ставить перед десантом куда более значительные цели, скажем, такие, как захват и удержание в тылу противника рубежа или дефиле. Эта задача могла быть осуществлена десантной бригадой с приданным ей хотя бы дивизионом артиллерии. По нашим расчетам, бригаде требовалось 120–130 транспортных самолетов (ТБ-3), из которых 60 действовали бы с приземлением. Для последних надо было предварительно захватить и удержать не менее двух посадочных площадок. Решение такой задачи, по нашим замыслам, обеспечивали минимум два парашютных батальона: эти подразделения, таким образом, на продолжительное время отрывались от основных сил.
Захваченные посадочные площадки, если они не разведывались заранее, могут оказаться непригодными. Потому самолеты с десантом вылетают только по получении уведомления. В ожидании их парашютному десанту надо более часа стойко удерживать площадки. Не исключено, что подошедшие мехчасти противника могут сбить подразделения парашютистов с какой-то площадки и затруднить посадку самолетов, даже вынудить их вернуться на свой аэродром. Злую шутку может также сыграть и погода. Посадка в таких случаях производится, как правило, отдельными самолетами. Первые машины, приземлившись, наверняка стеснят площадку доставленным вооружением, материальной частью. На отцепку груза, [362] рулежку и взлет самолету понадобится три — пять минут, а для посадки 30 самолетов на одной площадке — минимум два часа. Следовательно, придется назначать район ожидания для самолетов, требующих посадки, и район сбора для освободившихся машин.
По нынешним возможностям и взглядам эти действия, обоснованные в рукописи, конечно, весьма далеки от совершенства, но тогда, на заре развития воздушно-десантных войск, они представляли интерес.
В рукописи также предлагалось выбрасывать отдельные мелкие отряды (взвод, рота) для ведения боя на большой площади. Этому способу действия отдавалось предпочтение. Такой десант требовал меньше затрат средств, был менее уязвим со стороны авиации и мехчастей противника, более подвижен и маневрен.
Если для десантирования всей воздушно-десантной бригады (три парашютных батальона и один танкетный, а также артдивизион) требовалось три тяжелые авиабригады и такое же количество авиабригад боевого обеспечения, то с ночной выброской одних парашютистов (трех батальонов) могли управиться 60 транспортных самолетов. Какой вид десанта избрать, зависело от конкретных обстоятельств.
Ночная выброска имеет много преимуществ: небольшая высота полета (400–500 метров), ограниченность противодействия истребителей и ПВО противника и тому подобное. Действия парашютистов более внезапны для неприятеля. Зато посадочный десант, имея танки, артиллерию, обладает большей ударной силой.
В исследовании анализировались задачи, возлагаемые на десант, одновременные и разновременные действия по объектам, возможности повторных ударов, выброска мелких тактических подразделений (рота, взвод) на широких площадях и их тактика, блокада занятого района в тылу противника, сосредоточение и рассредоточение сил для самостоятельных действий.
Блокадные воздушные десанты имеют возможность продолжительное время находиться во вражеском тылу и решать свои задачи непрерывными воздействиями на объекты. Мелкие подразделения, используя ночь, лесные массивы, овраги, могут легко уклоняться от невыгодного боя с противником. Способность их к продолжительным самостоятельным действиям, маневренность и неуловимость [363] позволяли наращивать десантные силы, что было весьма важно при недостатке транспортных самолетов. Для выброски ночью парашютистов одной воздушно-десантной бригады требовалась одна тяжелая авиационная (ТБ-3). В последующие две ночи это же авиасоединение сможет вдвое увеличить десант.
Для исследования довоенного периода была характерна некая односторонность, неглубокий анализ возможных ответных действий противника. Этим грешила и моя работа. Но все же она была каким-то этапом на пути движения мысли о десантах.
В главе «Воздушные десанты — средства глубокой операции» отмечалось: «Воздушный десант — это только зарождающийся, но самостоятельный род войск, который существенно изменит даже само понятие «фронт». Применение воздушных десантов во много раз увеличит глубину операции». Время оправдало это положение.
Некоторую новизну представляли собой разработанные в исследовании вопросы взаимодействия воздушных десантов с сухопутными войсками, наступающими с фронта, и с авиацией, примерный расчет средств на выполнение таких задач, как нарушение мобилизации и сосредоточения армии противника, дезорганизация работы тыла, захват побережья для обеспечения высадки морского десанта, захват дефиле или рубежа на путях отхода противника, помощь крупным очагам национально-освободительного движения, и других.
В работе намечались не только состав и средства воздушных десантов, но и организация частей, освещались основы их боевых действий, в том числе в особых условиях, меры обеспечения (управление, связь, разведка), отдых и его охранение, марш и его охранение. В заключение был разработан конкретный пример на выброску воздушно-десантного корпуса в наступательной операции фронта.
Для меня очень важно было проверить представленные соображения на практике. Поэтому я, завершив работу над рукописью, немедленно передал ее копии для ознакомления заместителю Наркома обороны М. Н. Тухачевскому, командующему войсками Киевского военного округа И. Э. Якиру и Белорусского — И. П. Уборевичу.
Тухачевский внимательно прочитал рукопись, сделал ряд замечаний на полях и вскоре вызвал меня в наркомат. [364]
С первых же минут беседы я почувствовал, что Михаил Николаевич проявил к затронутым проблемам живейший интерес. Положительно отозвавшись о работе в целом, он стал высказываться по тексту. Считая правильным деление воздушных десантов по характеру их боевых действий, Тухачевский нашел неудачными их названия — силовые и блокадные. Он рекомендовал заменить эти названия более определенными. В частности, блокадные десанты рекомендовал назвать партизанскими. Упрекнул меня в том, что я в своей работе в ущерб основному виду десантов много уделил внимания партизанским действиям. Я попробовал возразить: о боевых действиях общевойсковых десантов читатель может узнать в наших уставах, а о партизанских там ничего не говорится. Этот довод показался Михаилу Николаевичу малоубедительным, ведь речь шла о пропорциях в исследовании, а не о какой-то статье-однодневке.
— Я тоже за партизанские действия воздушных десантов, — сказал Тухачевский. — Но все же это не основной способ их применения. Правда, открыто вы в своей работе об этом не говорите, а когда внимательно вчитаешься в рукопись, то выходит, что первые выгоднее общевойсковых. Партизан-де легче десантировать, и противнику труднее с ними бороться. Да и в своей разработке вы две трети корпуса выбрасываете для партизанских действий и только одну треть — для общевойсковых. Надо еще подумать над этим вопросом.
Мне ничего не оставалось, как уйти за ширму элементарной диалектики: дескать, все будет зависеть от обстановки, места и времени. Для дезорганизации тыла противника целесообразнее применять партизанские действия, но для захвата и удержания переправ или побережья с целью обеспечения высадки морского десанта они, конечно, окажутся малопригодными.
— Все это верно. Однако для ведения партизанских действий не следует распылять воздушный десант, как вы это рекомендуете в своей работе, — заметил Тухачевский.
Между прочим, Великая Отечественная война целым рядом примеров подтвердила резонность суждений, высказанных тогда прославленным полководцем.
— Кстати, — сказал далее Михаил Николаевич, — вы предлагаете для подрыва полотна железной дороги высылать самостоятельные отделения. Боюсь, что такие отделения [365] не выполнят своей задачи: они еще на пути следования могут легко уничтожаться специальными группами противника, а то и просто враждебно настроенными местными жителями. Впрочем, не будем спорить, — заключил Тухачевский. — Боевая практика покажет, что можно и чего нельзя делать на войне. Претворяйте свою рукопись в книгу. Откроем по ней дискуссию: она затрагивает большой и нужный для нас вопрос.
После этого разговора я еще несколько раз наведывался к Тухачевскому. Он обещал мне проработать предлагаемый мной вариант крупного десанта на двусторонней военной игре. По указанию Михаила Николаевича я прочитал две лекции о воздушных десантах в академии.
Тухачевский выбрал время и написал предисловие к моей будущей книге. Рукопись послужила мне основой диссертации на соискание ученой степени кандидата военных наук, которую я защитил в 1939 году. Но выпустить книгу тогда так и не удалось.
Обозревая вкратце боевую подготовку войск в 20-х и 30-х годах, приходишь к мысли, что ее организаторы — командиры и штабы — были в непрерывном поиске, который обычно приводил к усложнению задач и условий обучения.
В этом отношении запомнилась мне и требовательность И. Ф. Федько в бытность его на посту командующего Киевским военным округом. Автор записок некоторое время командовал под его началом 17-м стрелковым корпусом.
Коллектив штаба корпуса работал дружно. Боеспособность частей, по оценке командования округа, считалась хорошей. Часто приезжал к нам сам Федько. Вообще он большую часть времени находился в войсках, по-прежнему много проводил показных занятий и требовал этого от командиров соединений. По его заданию лично я, например, провел учение на тему «Наступление стрелкового батальона на оборону противника».
Федько заботился о том, чтобы каждое занятие проходило в условиях, приближенных к боевым.
— Вы же не на параде, а на войне, — строго выговаривал он тем. кто пренебрегал маскировкой, естественными укрытиями на местности. — Поймите, под пулями вы [366] не будете вот так задирать головы. Думаете, на учениях лишь поиграете, а в бою непременно отличитесь, станете по-настоящему перебегать и окапываться? Вздор! Привычка к легким учениям будет стоить крови. Что говаривал Суворов? «Тяжело в ученье — легко в бою».
Федько не оставлял меня в покое, заставлял работать не только на корпус, но и на округ. Поручил мне руководить проверкой южной группы укрепленных районов. Как обычно, всякая инспекция обнаруживает недостатки. Немало их вскрывали и мы.
Через некоторое время меня вызвали в Москву к Наркому обороны К. Е. Ворошилову. Он встретил радушно и, как показалось, считал мой уход с должности помощника командующего Приволжским округом временным.
— Видишь, недолго ты посидел на корпусе, — сказал нарком. — Есть решение Политбюро ЦК партии о назначении тебя командующим войсками Уральского военного округа. Надеюсь, ты оправдаешь доверие. А пока коротко расскажи, как идут дела у Федько, — попросил Ворошилов.
— У Федько, по-моему, дела идут хорошо, — ответил я и принялся рассказывать о сборах командиров корпусов и дивизий, о частых выездах Ивана Федоровича в части.
На Урале я встретил кое-кого из нижегородцев: Столяра, ставшего секретарем Свердловского обкома партии, К. Огурцова, в прошлом секретаря Челябинского горкома, а теперь обкома. Нашлись знакомые и в штабе округа. С его начальником комдивом Василием Даниловичем Соколовским, впоследствии Маршалом Советского Союза, мы в 1919 году вместе учились в Академии Генерального штаба, а в 20-х годах работали в войсках МВО. Начальником военно-инженерной службы оказался Бегильдеев, а бронетанковых войск — Ярошенко (знакомые по Приволжскому военному округу).
Три территориальные дивизии, составлявшие главную силу нового, Уральского, округа, раньше тоже входили в Приволжский. Условия их размещения мне были известны.
Большего внимания требовала к себе Челябинская дивизия. Она была двойной, то есть имела два комплекта переменного состава и потому проводила два общих сбора в году. [367]
Летом я жил с семьей в лагерях этой дивизии. Домик на лесистом берегу Чебаркуля располагал к покою. В озере водилось много рыбы и раков. Леса изобиловали грибами и ягодами. Но все это не для воинов. Летом в войсках всегда самая напряженная учеба.
На боевую и политическую подготовку той поры, при всей сложности переживаемого времени, решающее влияние оказывал беспримерный в истории трудовой и патриотический подъем советских людей. Народ вдохновенно решал коренную задачу революции — создание новой, социалистической экономики. Произошли глубокие перемены в социальной структуре общества. Налицо была ликвидация всех эксплуататорских классов. Это отразила принятая в 1936 году новая Конституция СССР. Перед выборами досрочно — к 1 апреля 1937 года (за 4 года и три месяца) была выполнена вторая пятилетка. Как говорилось тогда, жить стало лучше, жить стало веселее. Подготовка к первым выборам в Верховный Совет СССР по своему размаху, энтузиазму осталась в памяти старших поколений ни с чем не сравнимой. Люди готовились к выборам, как к самому светлому празднику. Мне, как кандидату в депутаты Совета Союза от Кунгурского избирательного округа Свердловской области, приходилось тогда довольно часто выступать на собраниях в городах и селах. Воспоминания о встречах с избирателями и теперь кажутся какими-то сказочными. Однажды выступаю и чувствую, что попал на кинопленку. Волнуюсь. Потом появился фильм. Первая звуковая запись речи. Своего голоса не узнаю. Кинопленка с моим выступлением показывалась в городских театрах, кинопередвижками в селах избирательного округа.
Избирательная кампания проходила поздней осенью и в самом начале зимы. Много путешествовал по селам на санях. Встретил сослуживцев из 256-го рабоче-крестьянского полка, в частности бывшего адъютанта. Радости не было конца.
Кандидат в депутаты Совета Национальностей Н. М. Шверник по каким-то не зависящим от него обстоятельствам не смог прибыть на Урал. Мне пришлось рассказывать избирателям не только о себе, но и о нем.
Моя кандидатура в Совет Союза была выдвинута единственной. В некоторых же избирательных округах в списках [368] было по два кандидата. Депутатом становился получивший большинство голосов.
Через некоторое время меня по неизвестным мотивам отозвали из округа и зачислили в резерв управления кадров наркомата. Получил путевку на лечение в Сочи. Однако не терпелось узнать, что со мной будет дальше, и мы с женой раньше срока возвратились в Москву. Тут стали мне известны причины моего увольнения из округа. Они оказались малосостоятельными. На приеме у наркома я попросил восстановления на работе в Свердловске. Ворошилов ответил, что этого сделать нельзя: должность занята. Он предложил на выбор две вакансии — начальника Оперативного управления или начальника Разведывательного управления Красной Армии.
Я поблагодарил наркома и сказал, что работа по масштабам не по мне, а главное — незнакомая. И снова попросился в войска. Тогда Ворошилов предложил Управление высших военно-учебных заведений и дал три дня на обдумывание. В назначенный срок я пришел сообщить о согласии.
— Прежде чем приступить к работе, надо еще ликвидировать хвосты, — сказал Ворошилов. — Сходи к Мехлису, там у него на тебя есть какой-то материал.
Прямо от наркома я пошел к начальнику Политуправления Л. З. Мехлису.
— Никакого материала у меня на вас нет, — сказал он. — Я приветствую вас как будущего руководителя нашими академиями. Вашим комиссаром назначен товарищ Галкин, вы с ним сработаетесь.
Любопытство одолевает. Возвращаюсь к Ворошилову и сообщаю, что никакого материала нет...
Через несколько дней, в апреле 1939 года, я получил назначение на эту новую для меня должность.
По учебным вопросам Управлению высших военно-учебных заведений подчинялись тогда десять академий (две военно-медицинские, две военно-воздушные, мотомеханизированная, инженерная, транспортная, ветеринарная, связи, хозяйственная), Институт физкультуры и военные факультеты некоторых гражданских вузов. По неучебным вопросам академии находились в ведении других центральных управлений Наркомата обороны. [369]
Нам приходилось утверждать учебные планы, более сотни специальных программ. Перед тем многие из них по нашей просьбе рецензировались специалистами Комитета по делам высшей школы, профессорами гражданских учебных заведений. Надо сказать, что и в учебном деле положение управления было двойственно: оно непосредственно подчинялось Наркому обороны и вместе с тем должно было выполнять относящиеся к нам указания Комитета по делам высшей школы. Все это создавало определенные трудности.
В аппарате управления работало более десяти квалифицированных специалистов. Заместитель начальника Николай Григорьевич Бруевич был членом-корреспондентом Академии наук СССР (впоследствии — академик и ученый секретарь академии). Большими знатоками учебного процесса считались инспектора Игнатьев и Невский.
Работники управления много занимались самообразованием. Мы с комиссаром Н. Т. Галкиным изучали высшую математику и физику. Находясь здесь, я настолько улучшил свои познания немецкого языка, что потом в годы Великой Отечественной войны мог сам допрашивать пленных.
Инспектор А. А. Игнатьев знал несколько иностранных языков и тщательно контролировал их изучение в академиях.
— Ну, а как ваши успехи? Сумеете с немцами свободно говорить? — спрашивал меня при встречах Алексей Алексеевич. — Если нуждаетесь в консультации, я всегда к вашим услугам.
Автор книги «50 лет в строю» А. А. Игнатьев покорял всех своим вниманием, доброжелательностью к людям. Иногда писатель давал мне почитать свои рукописи, чтобы потом обменяться мнениями.
Перед Октябрьской революцией генерал царской армии А. А. Игнатьев работал, как известно, военным атташе в разных капиталистических государствах. Революция застала его во Франции. Он ведал там и закупками военного имущества. К ноябрю 1917 года на его текущем счету во французском банке оставалась большая сумма казенных денег, что-то около миллиона рублей. Впоследствии он полностью передал их Советскому государству. На складах военного атташе скопилось много артиллерийских снарядов, закупленных Игнатьевым для царской [370] армпи. Французское правительство решило передать эти снаряды русским белогвардейцам. Чтобы они не попали Деникину, Игнатьев организовал пожар на складе и уничтожил снаряды. Это был подвиг в защиту нового советского строя. Однажды в беседе я так и сказал Алексею Алексеевичу.
— Вы преувеличиваете, Георгий Павлович, — ответил Игнатьев. — Подвиг нечто более высокое, чем исполнение обычной обязанности перед Родиной.
В таких беседах меня и других всегда интересовали внутренние побуждения, толкнувшие Игнатьева вернуться в Россию и стать красным военачальником. Рассказ его выглядел так:
— Почему? Это большой вопрос. И убеждения — дело не одного дня. До революции я был монархистом, предан царю, но окружающую его свиту не любил. Насмотрелся, как вельможи торгуют родиной, и возненавидел их. Они довели страну до гражданской войны, а я не хотел, чтобы русские убивали друг друга. До революции я ничего по знал о большевиках и о Ленине. С приходом их к власти начал изучать программу партии, марксистскую литературу. У меня сложилось впечатление, что Ленин и большевики хотя и утописты, но честные люди. Они, по крайней мере, не будут торговать родиной. Я верил, как и многие из окружавших меня людей, что большевики не сумеют управлять государством, и занял выжидательную позицию. Первое время не признавал ни белогвардейскую, ни Советскую власть. Ждал конца гражданской войны и надеялся, что в России когда-нибудь будет твердое правительство. Время шло. Большевики оказались не только честными людьми, но и хорошими государственными деятелями.
Игнатьев рассказал, как во Франции встретил полномочного представителя Советского Союза Потемкина и от него узнал правду о родине.
— С такими людьми, как Потемкин, можно работать, решил я, и меня потянуло в Россию. К этому склонила меня и супруга. Ведь она была не из княжеского рода, как первая жена, а из мещан. Мои родственники и старые друзья за это не благоволили к ней. Жена отвечала им взаимностью, не признавала мою родню, даже мать.
На текущем счету Игнатьева в банке была большая сумма, но он жил скромно, своим трудом. [371]
— Считаю себя не вправе распоряжаться деньгами своего народа, — как-то заметил Алексей Алексеевич. — Французское правительство и Деникин предлагали мне лично большие деньги, лишь бы я передал белогвардейцам свой текущий счет. Но я на эту преступную сделку не пошел.
Игнатьев зарабатывал переводами литературы с русского на французский. Жил также выручкой от продажи шампиньонов, которые выращивал вместе с женой. Потом поступил на работу в советское торгпредство и впоследствии получил разрешение приехать в Советский Союз.
Наш инспектор по языкам А. А. Игнатьев хорошо знал экономику капиталистических государств, своеобразно судил о мировой политике и иногда делал нам обстоятельные доклады на темы, связанные с зарубежными странами.
Во взаимоотношениях с людьми Алексей Алексеевич был весьма щепетилен. Председатель комиссии иностранных языков при Комитете по делам высшей школы Кирсанова сообщила мне, что Игнатьев — член этой комиссии — перестал посещать заседания.
— Что за причина, по которой вы не хотите работать в комиссии Кирсановой? — спросил я Игнатьева.
— Это долгая история, — ответил Алексей Алексеевич, — но я вам расскажу. Еще в Париже мне сообщили, что в Риге в комиссионном магазине продается картина «Пир богов», принадлежавшая нашей семье. Картина эта известная, очень дорогая, и ценители знали, кому она принадлежит. Я удивился. Каким образом картина из нашего родового тверского имения вдруг очутилась в Риге? Оказалось, что после Октябрьской революции управляющий имением бежал за границу, захватив принадлежащие нашей семье ценности, в том числе и картину «Пир богов». Выяснилось также, что он купил в Москве богатый дом на средства, принадлежащие нашей семье, а вернее, Советскому Союзу. В воровстве управляющему помогал его взрослый сын. И вот теперь я встретился с этим сыном здесь, в комиссии Кирсановой. Я не могу и не буду работать вместе с жуликом и прошу освободить меня от моих обязанностей.
Я рассказал об этом Кирсановой. Жулика удалили из комиссии, и Игнатьев стал опять сотрудничать в ней. [372]
Следить за качеством учебного процесса нелегко, тем более что аппарат управления невелик. Отчасти по этой причине мы лишь формально выполняли обязанности арбитра в соревновании между академиями.
Первенство определяли по оценкам, выставленным слушателям преподавателями или членами комиссий, созданных самими академиями. Этот порядок выявил нездоровую погоню за высокими результатами. По некоторым учебным заведениям даже средний балл приблизился к пяти.
На последнем месте по успеваемости оказалась Ленинградская военно-медицинская академия. Это заставило нас призадуматься. Как могло случиться, что это прославленное учебное заведение плетется в хвосте? Ведь среди ее начальников кафедр были академики, известные профессора, доктора наук.
Решил поехать в Ленинград. В управлении не было специалистов-медиков, а быстро привлечь кого-либо со стороны мне не удалось. Что можно сделать в одиночку? В течение нескольких дней я осмотрел клинику, учебные кабинеты. Побывал на занятиях по военным дисциплинам, в которых чувствовал себя вполне компетентным, а также на лекциях и занятиях по некоторым специальным предметам. Встретился с начальниками кафедр, со слушателями и, конечно, имел беседы в партбюро. Академия произвела на меня хорошее впечатление.
Назначаю совещание руководителей кафедр, чтобы выслушать их претензии и пожелания. Начальник академии Кучерянц, узнав об этом, заметил:
— Совещание дело полезное. Но начальник кафедры анатомии профессор Танков на него не явится.
— Почему? — удивился я.
— Совещание назначено на семь часов вечера, а Танков считает: заседать по вечерам не входит в его обязанности. Что бы ни проводилось у нас, как только пробьет семь часов, он встает и уходит: рабочий день кончился. Теперь мы по вечерам совещаний вообще не проводим. Придется и на этот раз собраться днем, в рабочее время, — предложил Кучерянц.
Нарушать установившийся порядок я, конечно, не стал. Днем так днем. Попросил товарищей обсудить: почему, имея опытный преподавательский состав, академия снизила успеваемость слушателей? [373]
Совещание показало, что запевалой в этом деле стал не кто иной, как тот же Танков. Кафедра Танкова предъявляет высокие требования к слушателям, не оглядываясь на условия соревнования, ставит много двоек. Слушатели, чтобы выправить эти оценки, сдают повторные экзамены. Профессор Танков настолько требователен, что не оставляет в покое и тех, кто получает высокий балл. Вызывает к себе на повторные беседы, проверяет, не либеральничают ли преподаватели, работающие на кафедре под ею началом.
— Видимо, в обучении слушателей на разных кафедрах приняты разные системы, — сказал Танков. — Если я, как экзаменатор, заколебался в правомерности тройки, предпочитаю смело ставить двойку. Десятки лет я поступаю так. Слушатель может потом исправить неудовлетворительную оценку, скажем, только на тройку, но она вполне будет соответствовать знаниям. Исхожу еще из того, что студент, плохо усвоивший анатомию человека, не может быть врачом. Я готов соревноваться в вопросах успеваемости, но самообманом заниматься не буду и от своей системы не откажусь.
— Ох уж и щепетильные у нас товарищи! — заметил начальник академии, сочувствуя неизвестно кому.
Я поддержал профессора Владимира Николаевича Танкова: заслуженная тройка для пользы дела лучше, чем неоправданная пятерка. В конечном итоге к требовательным преподавателям слушатели проникаются большим уважением, чем к либералам.
В Ленинграде я понял, что неумелым руководством соревнованием мы толкнули некоторые академии на неправильный путь завышения оценок. Нужно было принимать меры. Обсудили этот вопрос в управлении. Решили периодически проводить письменные работы по отдельным дисциплинам. Председатель Комитета по делам высшей школы Сергей Васильевич Кафтанов одобрил наше решение и выделил для составления контрольных заданий несколько профессоров из гражданских вузов.
Для выполнения одной такой работы брали двадцать слушателей по алфавитному списку из разных учебных групп. Руководили занятиями преподаватели со стороны. Проверяющим давали запечатанные конверты с заданиями, которые они вскрывали в присутствии начальника [374] академии и слушателей. Проверка выполненных работ велась также сторонними педагогами.
Строгость в оценке успеваемости, проявленная профессором Танковым, оказалась эффективнее, чем послабления. Те академии, которые завышали оценки, потеряли по целому баллу. Ленинградская медицинская академия, наоборот, приобрела несколько десятых балла и вышла на первое место. А одна из передовых академий скатилась чуть ли не на последнее.
Как и следовало ожидать, некоторые руководители стали писать жалобы наркому. Начальник и комиссар мотомехакадемии писали, что в управлении не доверяют их объективности. Выслушав наши объяснения, Ворошилов одобрил мероприятия управления, но отругал меня за то, что контрольная проверка проводилась без его ведома.
Дело дошло до ЦК партии. Оттуда было послано специальное письмо, осуждающее практику завышения оценок успеваемости слушателей. Тем самым Центральный Комитет подчеркнул, что лозунг «Кадры решают все» актуален и в армии, что испытания, которые могут выпасть на ее долю, потребуют высококвалифицированных знатоков боевой техники и оружия. Таких нельзя вырастить послаблениями.
В конце ноября 1940 года меня назначили заместителем командующего войсками Прибалтийского Особого военного округа. Назначение на эту должность состоялось после того, как Управление высших военно-учебных заведений было расформировано, а академии перешли в подчинение центральных управлений своих родов войск.
О том, как сложились обстоятельства начала войны, как мы восприняли ее события, помогали партии и народу готовить Великую победу над врагом, не теряю надежды рассказать в следующей книге{136}.
Снова и снова всматриваюсь в дали минувшего. Видятся руины разрушенного Октябрем буржуазно-помещичьего [375] мира России, беззаветные герои трех русских революций, красные полки, бригады и дивизии, поля сражений, первые полководцы и первые организаторы глубоких социальных преобразований.
Горько сознавать, что подавляющего большинства замечательных ленинцев, о которых пусть скупо, но достоверно и искренне сказано в моих воспоминаниях, давно уже нет в живых. Но имена их продолжают волновать поколения и по-своему формировать благородный облик строителей и защитников Отечества — молодых наследников.
Неподвластно времени великое ленинское дело, которому отдали себя без остатка лучшие люди века — сыны Коммунистической партии Советского Союза.
Во всем, что радует и окрыляет нас, в неисчислимых свершениях прошлого, настоящего и грядущего были и будут спрессованы подвиги соотечественников всех поколений. И я был бы бесконечно счастлив тем, что и мои воспоминания пригодились созидателям, помогли им, в особенности молодым современникам, еще и еще раз убедиться, что в их труде на благо Отечества и достойных поступках продолжают жить герои минувшего — прадеды, деды, отцы. Сила преемственности переживет века!