Стажировка под пулями
1
В последних числах апреля 1919 года наша группа досрочных выпускников академии прибыла в Симбирск в штаб Восточного фронта. Сюда сходились нити управления пятью армиями, которые действовали на территориях шести областей, маневрировали по четырем железным дорогам.
Каких-нибудь полгода назад приказом Реввоенсовета Республики этот фронт был очерчен линией протяженностью до 1500 верст. Огромный театр военных действий то расширялся, то сужался. В конце 1918 года войска фронта отбросили врага к Уралу. 31 декабря освободили Уфу.
В марте 1919 года колчаковцы предприняли новый натиск. В апреле Восточный фронт ответил на это решительным контрнаступлением. Как позднее писал командующий фронтом С. С. Каменев, это наступление с первых же шагов имело успех. Разворачивалась большая операция, закончившаяся впоследствии полным разгромом Колчака.
Уже по пути в Симбирск, останавливаясь на станциях, мы видели, как нарастает напряжение. Эшелоны следовали один за другим. На продовольственных пунктах царила невероятная сутолока, даже за кипятком стояла огромная очередь. В телеграфных отделениях неумолчно стрекотали аппараты. Осунувшиеся, бледные служащие, не поднимая красных от бессонницы век, сидели, склонившись над морзе, и, казалось, ничего не хотели видеть перед собой, кроме испещренных знаками белых лент.
В апрельском «Письме петроградским рабочим» В. И. Ленин сказал всем, что судьба революции решается [200] снова здесь, на востоке, и люди воспринимали ответственность момента со всей остротой.
Прибыв в штаб фронта, я, как старший группы, поспешил в комнату, которую занимал командующий. Никакого адъютанта у входа почему-то не оказалось. Волнуясь, постучал в дверь и, услышав ответное: «Войдите», переступил порог. Навстречу мне встал плотный светловолосый человек в гимнастерке, сапогах и просторных защитного цвета шароварах. Четко, по-воински отрапортовал ему, кто я и по чьему распоряжению прибыл. Он протянул мне руку и сказал:
— Присядьте, товарищ Софронов. Скоро будет и главком.
По тону речи и жестам, о которых мне кто-то уже рассказывал, я догадался, что встретился с Сергеем Ивановичем Гусевым — членом Реввоенсовета фронта. Он вызвал начальника отдела кадров, и тот доложил, как распределяется группа «генштабистов» (так называли тогда слушателей академии). Отпустив кадровика, Сергей Иванович присел на стул, стоявший сбоку у стола, как-то очень мягко, располагающе посмотрел на меня, улыбнулся и неожиданно спросил:
— Как Николай Ильич себя чувствует? Бывали, конечно, у него?
Я коротко доложил о приеме выпускников Подвойским и, сам того не заметив, перешел к рассказу о посещении академии В. И. Лениным. Гусев слушал меня внимательно. Особенно интересовало его содержание разговора Владимира Ильича со слушателями и преподавателями. Я хотел сказать Сергею Ивановичу и о реплике Ильича по поводу дружной работы Гусева с Каменевым, но не решился. В прошлом рабочий, Гусев стал большим человеком, с 1896 года — профессиональный революционер. Он был делегатом II съезда РСДРП, членом Центрального Комитета партии. Понятно, при всей душевности обстановки, которая создалась в кабинете командующего, я проявлял сдержанность. Через руководителей, подобных Гусеву, проходят сотни, а может быть, тысячи таких людей, как я.
Вошел командующий. Я быстро встал и повторил свой рапорт. Сергей Сергеевич предложил мне стул, сам сел за стол. Было ему тогда лет тридцать восемь. Подтянутый, стройный, с бледным, утомленным лицом, брюнет, [201] с короткой прической и большими усами — таким с первой же встречи запал в мою память его образ. Потом мне не раз доводилось встречаться по службе с Каменевым, но черты его, казалось, не менялись. Разве что с годами к нему тоже приходила полнота. Каменевские усы, к которым все так привыкли, видя его портреты, казалось, никогда не загибались и разлетались в стороны длинными пиками. Он сидел подчеркнуто прямо, как обычно сидят прирожденные военные. Бросив на меня пытливый взгляд, от которого мне стало как-то неловко, Каменев спросил:
— Что можете сказать о приехавших как военных специалистах? Всех на штабную работу прочат. Маловато, но все же поучились. В отделе кадров вас, конечно, пропустили через наше сито?
— Да, разумеется, — ответил я. Вспомнив беседы с каждым, тут же стал докладывать о военной подготовке и боевом опыте прибывших.
Выслушав характеристики, Сергей Сергеевич вдруг заинтересовался постановкой учебы в академии. Сам он в 1907 году окончил старую Академию Генерального штаба и в военном деле был авторитетом. В чине полковника командовал 30-м Полтавским полком. Февральская революция открыла для него новую дорогу в жизни. Бывший начальник штаба корпуса по воле армейского комитета становится во главе штаба 3-й армии. Вступив в Красную Армию в 1918 году, Каменев начал службу на посту военного руководителя Невельского района Западной завесы, а в сентябре того же года возглавил красный Восточный фронт. К знаниям, полученным в старой академии, Каменев относился критически, но подчеркивал, что без них он не был бы военным специалистом.
Бывших преподавателей Николаевской академии, перешедших на сторону Советской власти и ставших готовить красных военачальников, Сергей Сергеевич знал лично, имел свое мнение о Лукирском, Свечине, Величко и других. Больше всего его интересовало, какие они внесли коррективы в преподавание военного дела, отдельных дисциплин, в особенности истории военного искусства и тактики.
Позднее, ознакомившись с печатными трудами Каменева, я понял, что этими коррективами он интересовался [202] неспроста: сам переживал период нового становления. «Я был военным специалистом старой школы, обученным и воспитанным на так называемых классических операциях, родивших «вечные и неизменные» принципы войны», — признавался Сергей Сергеевич в своих мемуарах. Ленинское руководство военными делами произвело на него неизгладимое впечатление. Под влиянием Владимира Ильича Каменев решительно пересмотрел свои взгляды на военное искусство. «Оказывается, можно просто, что называется, формально воевать — то, что имело место в империалистической войне, и можно действительно драться за победу — это то, чему меня научило руководство Владимира Ильича», — вспоминал Каменев. Беседы с Лениным открыли Каменеву глаза на классовое содержание гражданской войны и многообразие развивающихся форм борьбы. В этой войне не было классических граней между фронтом и тылом, страна превратилась в военный лагерь, решила покончить с эксплуатацией и эксплуататорами любой ценой.
Здесь, на Восточном фронте, Каменев, занимая высокий пост, доучивался как военный специалист, постигал новую школу войны. Выслушав меня до конца и спросив, согласен ли я с назначением, Каменев повторил свою фразу:
— Маловато, но все же поучились. — И тут же добавил: — Доучитесь на фронте. Война для всех самый главный экзаменатор. Будете работать в штабе — блюдите построже порядок. Штаб не земская канцелярия, а голова войска, она должна думать без помех...
В беседу включился С. И. Гусев.
— Работая в штабе, — заметил он, — связи с партийными организациями частей не теряйте. Есть в полку большевики, и они хорошо воюют. Коммунист сам себе выбрал привилегию — первым идти в пекло. Ему массы верят и идут за ним.
Между С. С. Каменевым и С. И. Гусевым сложились деловые и очень дружественные отношения. Не зря на это обратил внимание В. И. Ленин. Из чувства такта Гусев не вмешивался в оперативные распоряжения Каменева, но тот постоянно держал члена Реввоенсовета в курсе всех решений. В свою очередь Гусев информировал главкома о состоянии боевого духа войск и мерах по его укреплению. [203]
Из штаба фронта я сразу же направился в 3-ю армию. Здесь меня определили начальником штаба Вятского укрепленного района. Комендантом его оказался В. К. Блюхер, и мы встретились как старые знакомые. Василий Константинович сообщил, что Вятский укрепрайон на важнейших направлениях имеет окопы и проволочные заграждения. Пока он располагает двумя полками. Но если колчаковцы приблизятся, войск будет больше. Конечно, ни Блюхеру, ни мне не хотелось сидеть в бездействии. Поэтому в первой же беседе оба мы выразили желание находиться в действующих войсках. Встречались обычно вечерами после объезда полков. Одну из наших бесед — о сорокадневном рейде по тылам белых — я уже описал. За кружкой чаю Василий Константинович вспоминал детали трехлетнего заключения в царской тюрьме, первые дни пребывания в партии. В беседах прошло вечера три.
Вскоре я оказался в штабе 3-й армии и упросил кадровиков направить меня в войска. Блюхер протестовал. Тем не менее назначение состоялось. Я прибыл в 29-ю стрелковую дивизию помощником начальника штаба по оперативной части. Несколько позднее и В. К. Блюхер был переведен на должность помощника командующего 3-й армией...
Когда я прохожу по Красной площади, то невольно всматриваюсь в мемориальные доски. Древняя стена в разные годы принимала и удары неприятеля и урны с прахом самых славных бойцов. Всматриваюсь и всегда волнуюсь. Буквы на мраморе досок расплываются, и, как наяву, проступают чьи-либо живые черты: С. С. Каменева, С. И. Гусева, П. И. Баранова, Е. М. Ярославского...
Каменева я встречал и вскоре после вручения ему ордена Красного Знамени и Почетного золотого оружия. Этих высоких наград он был удостоен за умелое руководство войсками Восточного фронта. Виделся я с ним и как с главным инспектором РККА, членом Реввоенсовета Республики, заместителем Наркома обороны. Но встреча в Симбирске в апреле 1919 года была особенно впечатляющей. Такова уж живучесть первых встреч.
Свою новую должность я мысленно считал трамплином, откуда, получив определенную практику, можно было [204] махнуть на самостоятельную командирскую работу, скажем, в полк.
Начальником 29-й дивизии был В. Ф. Грушецкий, а штаб возглавлял А. И. Рошковский. Оба они в прошлом являлись полковниками в царской армии. Комиссарами дивизии один за другим были старые большевики А. Л. Борчанинов и В. М. Мулин. За новую работу я взялся рьяно и, надо сказать, получил много для себя полезного.
Грушецкий регулярно проводил с нами тактические занятия. Обычно мы наносили на карту все изменения в боевой обстановке дивизии и армии, тщательно изучали их и вырабатывали возможные решения за командующего армией и начальников дивизий. Наиболее приемлемые из них сообщались в штаб армии. Там они снова анализировались и некоторые частично проводились в жизнь.
Штаб дивизии размещался в классных вагонах на станции Фаленки. Охранялся он взводом китайцев, в основном — бывших рабочих. Они плохо объяснялись по-русски, иные совсем не знали нашего языка, но комендантскую службу несли исправно, даже строго: без пропуска в штаб не мог пройти сам начдив, хотя все знали его в лицо.
В состав 29-й дивизии входил целый батальон китайцев. В бою они вели себя по-разному: оборонялись стойко, наступали же менее активно. Когда видели рядом командира, сражались геройски. Но если он выходил из строя, боеспособность их резко падала. Доводилось наблюдать случаи, когда все подразделение снималось с передовых позиций, чтобы проводить в тыл раненого командира. Воспрепятствовать этому было трудно.
В начале лета в штаб дивизии приехал член Реввоенсовета 3-й армии Н. И. Муралов. Вместе с комиссаром Борчаниновым они отправились в полки. С ними был и я. Поездом мы доехали до станции Яр, а оттуда на конях подались в штаб 2-й бригады, который находился в деревне Етово, в 25 километрах. Стояли теплые дни, и мы не взяли с собой даже шинелей. Часов в девять утра были уже на месте. Командир бригады Николай Павлович Захаров встретил нас в удрученном состоянии.
Из его доклада стало ясно, что дела на фронте плохи: ночью 256-й полк оставил Глазов. Захарову предложили сообщить подробности боев за город. [205]
— В самом Глазове мы держали в резерве батальон 254-го полка, — начал он свой доклад. — Когда противник попытался прорваться в стыке 256-го и 257-го полков, этот батальон был переброшен на правый фланг 256-го полка. Колчаковцы наступали вдоль реки Чепца и обошли ее левый фланг. Под давлением противника полк оставил Глазов и отошел на реку Сыга. Телефонной связи с ним нет. Всех подробностей боя за Глазов штаб не знает. Сосед — командир 1-й бригады сообщил, что противник сбил одно из его подразделений, находившееся в заставе у разрушенного Глазовского моста, переправил свою роту с двумя пулеметами и двадцатью всадниками на правый берег Чепцы и тем самым создал угрозу правому флангу 254-го полка.
— А где теперь батальон 254-го полка? — спросил Захарова Борчанинов.
— Отправлен в резерв дивизии в район станции Яр.
— Какие меры приняты, чтобы вернуть Глазов?
Борчанинову было известно, что успехами 3-й армии — а как выяснилось позднее, даже положением на небольшом участке, под Глазовом, — интересуется В. И. Ленин. Ниже речь пойдет о ленинских телеграммах. Поэтому вопрос, обращенный к комбригу, был весьма острым. Лицо Захарова приняло страдальческое выражение, и он заявил:
— Александр Лукич, резервов в бригаде нет, и помочь делу нечем.
Муралов поморщился, смерил Захарова взглядом и строго спросил:
— Чем объяснить, что полки бригады плохо воюют, и что вы делаете для восстановления их боеспособности?
Собравшись с силами, комбриг ответил:
— В полках мало бойцов, участок его обороны — более десяти километров. Сплошного фронта мы занять не можем и вынуждены иметь большие разрывы между батальонами. Все это позволяет противнику обтекать их фланги, а наши подразделения не выдерживают и отходят.
— С такой тактикой мы можем откатиться до Вятки. При недостатке людей и при наличии разрывов нужно вести активную оборону и не бояться обходов. Надо самим бить по флангам противника, — сказал Муралов.
Пришлось напомнить Николаю Павловичу, как в первые [206] дни войны на Урале части не боялись обходов, умели вести бои в окружении. Захаров пожаловался на большой некомплект командиров рот, слабость подготовки командиров батальонов. Не проявлял бойцовских качеств и командир 256-го полка Рупевич.
Мне было приказано поехать в 256-й полк и навести там порядок. По данным штаба бригады, его подразделения находились на рубеже деревень Азамай, Калево, Сыга.
— До полка рукой подать, — сказал Захаров, и я решил, что доберусь без провожатого. По опыту знал, как полезно в целях проверки появиться сперва не в штабе, а непосредственно в подразделениях. Так хотелось поступить и в тот раз.
Задержавшись в деревне Чура, узнал от местных жителей, что в Азамае красных нет. Ночью они прошли на Чечегурт. Соображаю: в Азамае можно влипнуть в неприятную историю. Пришлось-таки направиться сперва в Нижнюю Убыть, где, по данным Захарова, размещался штаб полка. Ехал долго и почувствовал, что где-то сбился с пути. Карта у меня была крупного масштаба, и как ни вертел я ее, сориентироваться не смог.
Наконец через перелесок выехал на поле, за которым виднелась деревня. На околице я окликнул двух женщин, работавших на огороде:
— Есть ли красные в деревне?
Они долго смотрели на меня, не решаясь отвечать.
— Никак, красный! — заговорила вдруг одна крестьянка. — Вот беда-то! Красные снялись поутру. А часа два тому назад через деревню прошли белые.
— И сколько их? — спросил я.
— Человек тридцать. Остановились они в соседней деревне. Мужик мой только что приехал оттуда и рассказывал.
— А красных сколько было?
— Человек шестьдесят.
— Была ли какая перестрелка?
— Это стрельба, что ли? Никакой стрельбы мы не слыхали.
Оказывается, с дороги я не сбился, приехал в Верхнюю Убыть — ту самую деревню, где должны были находиться подразделения 256-го полка. Но почему они оставили [207] деревню без боя, было загадкой. Расспросил, в каком направлении отошли красные.
— А вы леском туда, леском и, глядишь, на своих-то и выйдете, — простодушно напутствовали жительницы Верхней Убыти.
Вернулся на опушку леса и стал в бинокль осматривать местность. На севере справа хороший ориентир — Глазовский большак, обсаженный высокими березами. Направляюсь вдоль опушки. Через километр лес кончился. Справа показалась деревня, где, по рассказам крестьянок, должны находиться белые. Местность впереди открытая. Примерно в 400–500 метрах виднелся небольшой перелесок. Проехал его и оказался на противоположной опушке. Снова посмотрел в бинокль. За километр впереди различил станковый пулемет и группу бойцов. Всмотрелся. Трудно даже сказать, по каким признакам, но я определил, что это свои. Один из бойцов рукой указывал в мою сторону. Но за кого меня принимают? Меняя аллюр, переходя с шага на рысь, решаюсь подъехать ближе. Представляюсь подошедшему командиру батальона. Тот доложил, что деревни оставлены по приказанию Рупевича. Встречаю командира полка. Тот объяснил, что это сделано с целью выравнивания линии фронта с соседом. Я возмутился. Действительно, если так выравнивать фронт, не проявлять активности, то белые скоро придут в Вятку.
Спрашиваю Рупевича:
— А почему полк оставил позиции на реке Сепыч?
— Чтобы не быть окруженным. Противник обходил оба фланга. 257-й полк отошел, и между нами оказался разрыв шириной чуть не в пять километров. Левый фланг полка у деревни Качкашур был обойден противником, наступающим вдоль реки Чепца.
— Вы доложили комбригу, что отходите на рубеж Азамай, Калево, Сыга. Почему полк не остановился на этой линии?
— Под давлением противника...
— А почему бы не закрепиться на реке Убыть?
— Лесной район. У нас мало людей, и держать оборону в лесу мы не можем. Полк вышел на уровень обороны 257-го полка.
Когда я спросил, где фланг этого полка, Рупевич ответил, что точно не знает. Стало ясно, что совершен не [208] обдуманный отход, а позорный уход с позиций. Тем самым 256-й полк открыл фланги соседей. Потому 257-й полк вынужден был отойти на реку Убыть, а 254-й полк из района деревни Долгоевская отступил на запад, и теперь его правый фланг находится у деревни Кольдыковская. Разрыв между ними составляет уже 16 километров в глубину. Чепца имеет броды и Глазовский мост. Надо было вернуть полк назад и выйти на реку Убыть.
Рупевич, выслушав меня, возразил: из этого-де ничего не получится, бойцы еще не обедали и требуют отдыха.
Я приказал командирам 1-го и 2-го батальонов через полчаса перейти в наступление с задачей выйти на реку Убыть. Бойцам накоротке разъяснили эту задачу. Сам я взял винтовку и решил двигаться в первой линии роты, наступавшей вдоль Глазовского тракта.
— Цепь, вперед! — раздался голос командира роты.
Бойцы дружно встали, заняли свои места и, выдерживая интервал в два-три шага, двинулись вперед. Справа и слева от нас шли соседние роты.
Впереди нас, примерно в полукилометре, залегла цепь противника. Белые подпустили нас метров на 150 и открыли огонь из винтовок. Красноармейцы в полный рост продолжали идти вперед, проявляя удивительное бесстрашие. Презрение к смерти солдаты революции считали высшей доблестью. Сколько таких отважных сыновей рабочих, крестьян сознательно отдали свою жизнь за Советы в Приуралье!
Рядом со мной шагал с винтовкой наперевес комбат, представившийся, если память мне не изменяет, Игнатовым. Он служил матросом на военном корабле. Высокого роста, худой и немного сутуловатый, в короткой гимнастерке, комбат своим внешним видом не производил впечатления, но в его голосе, движениях чувствовалась сила, уверенность, которая передавалась бойцам.
На наших глазах белые выкатили из лощины пулемет. Под его очередями наша цепь залегла. Заговорили два наших пулемета. Комбат приказал бойцам двигаться перебежками, сочетая движение и огонь.
По сторонам Глазовского большака вились неглубокие канавы. Применяясь к местности, бойцы на секунды скрывались в них и снова двигались короткими перебежками. Еще стремительнее они делали броски на пахотном [209] поле. Так к бойцам Красной Армии по крупицам приходило искусство воевать не числом, а умением.
Натиск красных был так стремителен, что белые бросили свой пулемет и скрылись в лощине. За ними стали улепетывать стрелки. Красноармейцы с криками «ура» настигли беляков. Мы взяли четырнадцать пленных из 8-го Бийского полка и один станковый пулемет{87}.
Продолжая наступление, 2-й батальон без боя занял деревню Нюра (Кажиль). Ее жители сообщили, что человек 50 белых отошло к деревне Нижняя Убыть.
Километрах в двух от этого села противник встретил нас артиллерийским и пулеметным огнем. Цепь 2-го батальона залегла. На фланге подразделения появился бронепоезд белых и открыл стрельбу из нескольких пулеметов. Но больших потерь мы не понесли. Комбат приказал красноармейцам залечь примерно в ста метрах от полосы, поражаемой пулеметным огнем бронепоезда. Между позицией батальона и бронепоездом оказался бугор, прикрывший нас от обстрела с фланга. Батальон приостановил наступление и начал закрепляться. По бронепоезду противника открыла огонь наша полковая артиллерийская батарея. Вскоре подоспел и наш бронепоезд. Завязался артиллерийский бой. Бронепоезд противника под огнем красных отступил за реку Убыть.
В этом бою 2-й батальон потерял три человека убитыми и семь ранеными. 1-й батальон 256-го полка, успешно наступая, занял Чемашур (Чечегурт) и закрепился примерно в километре восточнее этой деревни.
4 июня с 16-го разъезда железной дороги я связался по телефону с начальником 29-й дивизии В. Ф. Грушецким и доложил ему обстановку. Начдив приказал отстранить от командования полком Рупевича и выслать его в штаб дивизии. Командиром полка был назначен Александр Иванович Карпов. Грушецкий приказал 256-му полку совместно с караульным батальоном 51-го железнодорожного полка занять Глазов.
5 июня 2-й батальон 256-го полка занял Верхнюю Убыть, а караульный батальон деревню Чура. Здесь мы захватили переправу через реку Убыть.
Принято решение с утра продолжать наступление. Пока не прибыл Карпов, выделяю в резерв полка одну [210] роту караульного батальона и конный взвод. Левый фланг полка примыкал к реке Чепца. Батальоны насчитывали примерно по 300 человек, конный взвод — 40–50 сабель. В артиллерийской батарее было четыре орудия. Телефонной связи со штабом бригады, с соседними полками и даже со своими батальонами мы тогда не имели.
Прибывший в полк работник штаба 2-й бригады сообщил, что сосед справа, занимающий рубеж М. Ключи, Кыпка, получил задачу с утра наступать, захватить деревню Чайка и выйти на реку Убыть.
Положение на нашем участке фронта продолжало беспокоить начальников. 5 июня часов в восемь вечера к нам в Сянино приехали Муралов и Борчанинов. Они остались довольны, нашли, что наступил перелом в действиях полка: у белых отвоеван ряд деревень, взяты трофеи и пленные.
— Но почему полк остановился на реке Убыть, а не пошел дальше? — спросил Муралов. — Важно не дать противнику оправиться, сегодня же взять Глазов.
Я ответил, что до Глазова еще добрый десяток верст, а дело к ночи. Борчанинов сообщил подробности приказа Грушецкого — 2-й бригаде перейти ночью в наступление и к 24 часам 5 июня освободить от противника Глазов. Захаров уже поехал в 257-й полк для организации боя.
— Когда же он начнет наступление? — спросил я.
— В двадцать четыре ноль-ноль, то есть через три часа.
Освободить город «к 24 часам» и начать наступление «в 24 часа» — одно с другим не очень-то вязалось. За три дня я достаточно изучил обстановку в полку и убедился, что ночное наступление, требующее особенно четкой организации, окажется безуспешным. У нас еще не хватало умелых и опытных ротных командиров. Ведь при захвате деревни Кажиль (Нюра) мне фактически пришлось самому вести в бой подразделение. Когда караульный батальон наступал на Чуру, его головная рота попала под пулеметный огонь и, чего греха таить, пустилась наутек. Пришлось возвращать ее обратно. Ночные действия будут потрудней. Об этом я и доложил.
— Где Рупевич? — спросил меня Борчанинов.
— Грушецкий отстранил его, и он уехал в штаб дивизии.
— А где помкомполка Лемекко? [211]
— Лемекко, — ответил я, — послан мною в Чуру организовать оборону караульного батальона и связаться по фронту с этапным батальоном.
— Кто же будет ставить задачи на ночное наступление? — продолжал атаковать меня вопросами Борчанинов.
— С минуты на минуту должен прибыть новый командир полка Карпов. А пока его обязанности я взял на себя.
Прибыл Карпов, а вместе с ним и командир 2-го армейского батальона Градобоев. Карпов подтвердил личное получение приказа от Грушецкого к 24 часам занять Глазов. Терзаясь сомнениями насчет успеха ночного наступления, я спросил его:
— Вы, Александр Иванович, бывший штабс-капитан и, наверное, не раз участвовали в ночных боях?
— Да, приходилось, — ответил он.
— Чтобы успешно провести ночное наступление, к нему надо готовиться с утра, во всяком случае засветло. А вы хотите ночью поднять полк по тревоге и начать наступление, да еще на всем участке?
— Да, хочу — таков приказ начдива.
Сплошного фронта полк не имел. Между батальонами были разрывы в один-два километра. Наступление ночью пойдет вдоль дорог, которые противник наверняка хорошо прикрывает. Напоровшись на пулеметный огонь, бойцы залягут, понесут неоправданные потери, а то и просто побегут обратно. Мне отчетливо представились возможные последствия неорганизованного, поспешного наступления, и я решительно высказался против.
— Товарищ Софронов, для чего вы говорите все это Карпову? — спросил Борчанинов.
— Да Карпов знает эти истины. И говорю я не столько для него, сколько для вас. Внести изменение в приказ начдива можете только вы.
Наступила пауза.
— А что вы предлагаете? — спросил, размышляя, Борчанинов.
— Наступать не в полночь, а перед рассветом, примерно часа в три.
Карпов подумал и присоединился к этому предложению. Оно и было принято{88}. Мы сразу же взялись за разработку плана наступления. [212]
По словам Карпова, прибывший с ним 2-й Особый армейский батальон в составе 640 человек, имел хорошую подготовку и надежный командный состав. Там есть пулеметная команда, боеприпасами он обеспечен, чего нельзя сказать о ряде подразделений 256-го полка. Мы не стали распределять прибывших по подразделениям, решили сохранить новую боевую единицу нетронутой — пусть будет четвертый батальон. Ввести это подразделение в бой условились на главном направлении.
Выработанный нами план сводился к следующему. Основной удар нанести правым флангом, используя для этого удерживаемую караульным батальоном переправу через реку Убыть у Чуры. Батальоны оставить на прежних направлениях без перегруппировки. Артиллерийскую батарею также сохранить пока на занимаемых ею огневых позициях. Ей поставлена задача обеспечить наступление 2-го батальона и произвести огневой налет по бронепоезду противника, если тот появится. Караульному батальону из района Чуры наступать на Извиль и Азамай.
4-му батальону под командованием Градобоева, используя переправы через Убыть в районе Чуры, развернуться левее и наступать на Калево и южную окраину Глазова.
1-му батальону форсировать реку и поддержать 4-й батальон. С выходом последнего в район деревни Калево сосредоточиться в Чуре и поступить в полковой резерв.
2-му батальону 256-го полка, развивая наступление вдоль Глазовского тракта и железной дороги, захватить Глазов. Артбатарея поддерживает его действия. 3-му батальону наступать вдоль Чепцы и обеспечивать левый фланг полка от ударов противника с севера.
Для руководства боевыми действиями командир полка Карпов отправился в 4-й батальон, его помощник Лемекко — в караульный, комиссар Кузьмин — во 2-й батальон, его помощник Злобин — в 1-й; Муралов, Борчанинов и я остались в деревне Сянино.
В 23 часа 30 минут я получил приказ по 2-й бригаде и вместе с адъютантом полка П. И. Измайловым стал изучать его. С первых же строк нас поразило несоответствие этого документа реальной обстановке.
«Противник, сбитый 256-м полком в районе деревень Нижн. Убыть, Чура, отступает, — говорилось в приказе. Нижн. Убыть 256-й полк пытался взять, но безуспешно, [213] а противник вовсе не отступает, а, наоборот, переходит в контратаку. Караульный батальон с трудом отбил эти атаки противника. Всем полкам бригады приказано в 24 часа 5 июня перейти в наступление с задачей выхода на линию реки Порзя.
Комполка 256 тов. Карпову, с приданным ему маршевым и этапным батальонами, продолжать развивать наступление, имея целью выполнить задачу, данную лично начдивом, занять Глазов к 24 часам 5 июня и 6 сего июня закрепиться на линии Малый Лудашур, Мало-Партизанская».
Было непонятно, а кто же займет участок от Малого Лудашура до реки Чепца. Ведь это добрых 5 километров. С учетом его полоса наступления 256-го полка составляет 16 километров. Правда, полку передан этапный батальон, но где его искать? В полученном документе ничего не сказано о караульном батальоне 51-го железнодорожного полка.
Но недолго нам пришлось выяснять недостатки приказа. Со стороны деревни Чечегурт стала доноситься ружейная стрельба. Кто стреляет и по кому? Неужели армейский батальон по ошибке воюет с караульным батальоном железнодорожного полка? Критикуя неосведомленность, мы вдруг сами оказались в ее коварных сетях. Вскочив на оседланную лошадь, стоявшую около штаба, я галопом поскакал в Чечегурт.
Стояла теплая и светлая июньская ночь. Дорога была хорошо видна. Когда я проехал примерно полпути, стрельба усилилась. Вскоре мимо меня галопом промчалась группа конников — человек 40–50. Попытки остановить хотя бы одного из них успеха не имели. А это был, как я определил по головному всаднику, конный взвод полка. В чем дело?
Еду дальше и встречаю группу раненых бойцов из армейского батальона.
— Деревню окружают белые, там идет бой. Убит командир полка Карпов, — доложил старший из них.
Так сама обстановка стала вносить жесткие коррективы в план, составленный мной и Карповым. На то и война. Враг тоже не дремлет.
Не успел я проводить раненых, как повстречал еще двух бойцов. Они сообщили о больших потерях в 4-м батальоне. Деревня занята белыми. И вскоре действительно [214] из названного населенного пункта начали строчить вражеские пулеметы.
Количество задержанных мною бойцов быстро нарастало. Их набралось уже человек сорок. А вскоре появился с группой красноармейцев и сам командир 1-го батальона. Сколоченный мной отряд постепенно вырос до 180 бойцов. Стало светать. Я приказал командиру батальона возглавить его, перейти в наступление и захватить деревню Чечегурт. Он выполнил поставленную задачу. Огороды и улицы деревни Чечегурт оказались усеянными трупами наших товарищей и белогвардейцев. Врагов можно было различить по кокардам на фуражках.
Что же произошло в 256-м полку? Из района севернее Чепцы белые бросили против бригады Захарова два свежих полка. Один из них двигался из Чуры на Кажиль, другой из Кыпки на Чечегурт. А Чечегурт часам к 12 ночи занял наш 4-й батальон. Карпов находился в том подразделении, которое обороняло восточную окраину деревни. Ночью же в Чечегурт с южной стороны въехали три всадника. Командир полка вышел им навстречу и выстрелом из револьвера был убит наповал. А верховые галопом поскакали обратно.
Не понимая, что случилось, вокруг Карпова стали собираться бойцы батальона. В это время на дороге показалась колонна. Теперь уже никто не сомневался в том, что это белые. Красноармейцы заняли оборону и открыли огонь. Они уложили у околицы около тридцати солдат противника. Остальные беляки бросились наутек. Командир батальона Градобоев приказал ротным занять круговую оборону. Показалась новая колонна врагов. Не сумев ворваться в деревню с юго-востока, они попытались сделать это с юга, но попали под огонь своих же пулеметов. Между двумя отрядами белогвардейцев завязалась жаркая перестрелка. Как потом выяснилось, это были 6-й Мариинский и 5-й Томский полки противника. По золотопогонникам, наступавшим на Чечегурт, начал бить из пулеметов и 1-й батальон 256-го полка. Им, несмотря на большие потери, не удалось захватить деревню. Видимо опасаясь встретить утро с открытыми флангами, они отступили.
2-й батальон 256-го полка к рассвету отошел на линию деревень Кажиль, Чечегурт. Впоследствии жители Чечегурта рассказывали, что только они захоронили не меньше [215] 600 трупов. По уточненным данным, 256-й полк в этом ночном бою потерял 400 человек убитыми и ранеными, белые — около 500.
Вскоре к сводному отряду присоединились еще 70 бойцов 4-го батальона и около 100 бойцов 1-го батальона.
Но обстановка еще больше осложнилась. Деревня Чечегурт стала переходить из рук в руки. В конце концов нашим под натиском превосходящих сил противника пришлось оставить этот населенный пункт. Всех тяжелораненых, а их насчитывалось 20 человек, удалось вынести. Геройски погибшие в боях за Чечегурт командир полка Карпов и его помощник Лемекко были посмертно награждены орденом Красного Знамени.
В штаб приходили вести одна тревожнее другой. Вечером наш правый сосед — этапный батальон 257-го полка под давлением противника отступил в Балы. В ротах осталось по 20–30 штыков{89}.
Разрыв между 256-м и 257-м полками увеличился до десяти километров. В такой все усложняющейся обстановке в подразделениях стали появляться трусы. Иногда им удавалось посеять страх среди остальных бойцов. Например, две роты караульного батальона железнодорожного полка буквально сбежали из Чуры в деревню Верхн. Кузьма и оголили значительный участок обороны. Ведь 3-я рота этого подразделения находилась в Сянино, в полковом резерве.
256-й полк был обескровлен. А находился он на важном операционном направлении Пермь — Вятка и оборонял участок шириной в 16 километров.
Начальство нервничало. Штаб полка образовал сводный отряд численностью в 150 человек. Он занял оборону на правом фланге, где оголен был стык с нашим соседом.
Едва успел отряд выйти на указанный рубеж, как попал под сильный артогонь противника. Человек пять побежали в тыл. Один из них направился прямо к нам. Борчанинов обрушился на него с бранью: «Трус, негодяй!» Он даже выхватил револьвер. Еще не отдышавшийся от бега боец с удивлением посмотрел на него и громко ответил:
— Я не предатель, не трус, а секретарь партбюро полка. [216]
— Тем хуже для тебя!
— Погодите! — остановил я Борчанинова. — Надо разобраться, в чем дело.
— В лесу на правом фланге полка белые сосредоточили большие силы. Оттуда можно ожидать удара, — сказал секретарь партбюро. — Пусть наша артиллерия сделает огневой налет вот по той опушке леса, — указал он. — Я и бежал к вам для того, чтобы сообщить об этом. Ведь телефонной связи-то нет.
(Секретарь партбюро еще долгое время находился в полку, показал себя честным и храбрым работником. После окончания гражданской войны я по запросу партийной комиссии давал письменное показание по персональному делу Борчанинова, которого стали обвинять в попытке расстрелять секретаря партбюро 256-го полка.)
Создалось отчаянное положение. Последний резерв полка — караульная рота не выдержала натиска противника и беспорядочно отходит. Цепи белых в полный рост движутся на наш командный пункт — Сянино. С выходом противника в район деревни Нижн. Кузьма наш полк будет прижат к реке Чепца, которая на этом участке не имеет бродов. Противник получит возможность продвигаться на Вятку вдоль железной и шоссейной дорог.
С одобрения начальников забираю конный взвод и атакую белых. Выйдя за реку Кузьма, кавалеристы с обнаженными шашками обгоняют меня. Белые не выдержали и бросились бежать. Конники с гиканьем начали преследовать их. Остановились перед лесом, в котором скрылся противник, и быстро без потерь вернулись обратно. Караульная рота заняла прежний рубеж обороны, и положение на время стабилизировалось.
Всматриваюсь в неостывшие лица конников и узнаю знакомого — молдаванина Федю. В 1917 году я был председателем комитета 458-го Суджанского полка, занимавшего оборону по берегу Дуная. Мы размещались тогда в деревне Карагач, в доме кулака, у которого батрачил семнадцатилетний Федя. Он убирал помещение комитета, топил печку, а по вечерам посещал наш клуб и собрания. Грамоту знал плохо, но по-русски говорил прилично. Когда деревню заняли румыны — «королевские мушкетеры», Федя бежал и вступил добровольцем в Красную гвардию. Он побывал во многих боях и имел уже два ранения. [217]
Начальство, уезжая из полка, вняло моей просьбе и оставило меня командиром 256-го рабоче-крестьянского полка. Сказали: «На месяц в порядке стажировки»{90}. Видимо, на это место собирались подобрать более опытного человека.
Встретив в штабе Федю, я спросил у него, пойдет ли он ко мне ординарцем. Он согласился.
Вскоре к нам прибыла новая группа бойцов с двумя пулеметами. А через несколько дней мы получили и обещанный телефонный кабель. Невольно подумалось: если бы в полку имелась телефонная связь с батальонами, бой за деревню Чечегурт носил бы другой характер. Легко сказать на войне: «До полка рукой подать...» Но как могут обернуться эти слова!
2
В докладе командарма С. А. Меженинова главкому С. С. Каменеву о положении под Глазовом говорилось: «Части 2-й бригады, действующие южнее Чепцы, совершенно не способны к наступательным действиям... В частях этой бригады почти полное отсутствие командного состава» {91}.
Эти слова проливают свет и на тяжелое положение в 256-м полку. «Навести порядок» в той обстановке было непросто. В первый же день пребывания на новом посту мне пришлось заменить командира одной роты и вести ее в наступление. Произошло это так. С полкового КП я увидел, как на опушке леса появилась цепь противника и повела наступление. Наша рота, занимавшая здесь оборонительный рубеж, по существу, не приняла боя и начала отходить. При мне находились пулеметчики. Я приказал им открыть огонь.
— Товарищ командир, — сказал один из них, — стрелять нельзя, в створе находятся свои, мы можем побить, их.
— Пули полетят высоко и своих не затронут. Открывай огонь, — подтвердил я приказ.
Вижу, командир расчета колеблется: побьем своих. Наказать его, что ли? Но этим делу не поможешь. А время не ждет. Ложусь за пулемет сам и открываю огонь [218] через головы бойцов нашей отступающей роты. Красноармейцы этого не ожидали и залегли. Залегла и цепь противника. Приказываю пулеметчику продолжать стрельбу, а сам бегу в роту. Отругав командира, я повел бойцов в наступление. Только что оставленные позиции были заняты вновь.
Этот, казалось бы, маленький эпизод содействовал восстановлению дисциплины в полку.
На второй день к нам прибыло новое пополнение — 300 человек. Бойцы повеселели. Однако и полоса действий полка значительно расширилась, стала доходить до 16 километров. Пять дней мы вели тяжелые бои с переменным успехом. Несколько раз занимали Кажиль и Чечегурт, доходили до реки Убыть, но противник снова отбрасывал нас на исходные позиции. Ему удалось даже захватить деревни Нижн. Кузьма и Сянино. Но мощными контратаками красные вернули эти населенные пункты. 256-й полк твердо удерживал позиции по реке Кузьма. Штаб его находился в деревне Лезнинская.
За боевыми действиями под Глазовом следил сам В. И. Ленин. Так, 4 июня 1919 года, то есть на второй день после того как 256-й полк оставил Глазов, Владимир Ильич дал шифром телеграмму членам Реввоенсовета Восточного фронта С. И. Гусеву и М. М. Лашевичу:
«Крайне обеспокоен потерей Агрыза и особенно Глазова. Приняли ли экстренные меры? Выяснили ли причины? Троцкий был в восторге от 3 армии; что с ней случилось? Ленин»{92}.
6 июня В. И. Ленин опять дает телеграмму этим лицам:
«Положение на юге так тяжело, что едва ли сможем дать вам пополнения. Придется вам налечь изо всех сил на мобилизацию, иногда поголовную, прифронтовой полосы, на местные воензаги и на сбор винтовок с населения. Расстреливайте за сокрытие винтовок. Считаю величайшей опасностью возможное движение Колчака на Вятку для прорыва к Питеру. Обратите серьезное внимание, извещайте чаще о фронте под Глазовом. Мы со Склянским отправляем туда пополнение, хотя Муралов странным образом молчит и сам пополнений не просит. Ленин»{93}. [219]
Страна находилась в огненном кольце. Решалась судьба революции. Ленин видел не только войну в целом, но и все наиболее важные и трудные участки фронтов. Телеграммы говорят об этом лучше всяких слов. Потому я счел нужным подробно рассказать о боях на одном, казалось бы, маленьком, но весьма колком участке, о подвигах полка, с которым в считанные дни были выпиты несчетные чаши горя, вызванного прежде всего гибелью, сознательной гибелью скромных и беззаветных наших товарищей.
Среди них я не был идеальным человеком, хотя и руководил их действиями. Временами и у меня появлялись непростительные слабости. Помню, на четвертый день своей «стажировки», часов в восемь утра, приехал я в село Карасево. Ординарец Федя собрался здесь покормить и напоить лошадей. Ничего не сказав ему, я прилег на землю и после бессонных ночей моментально заснул. Просыпаюсь и вижу рядом спящего Федю. Лошади стояли у ограды. Такая беспечность могла кончиться для нас плохо.
Очень тревожили меня случаи самовольного ухода рот с позиций. Они имели место там, где не было коммунистов. К таким поступкам побуждали или беспечность, или неустойчивость, или даже вражеское влияние. Попадет в подразделение подкулачник из мобилизованных и начнет мутить воду. В подобных случаях я брал 20–30 всадников и ехал к беглецам. Конный взвод, по существу, выполнял в эти дни функции заградительного отряда. Собрав роту беглецов, я объявлял им приказ Реввоенсовета 3-й армии, требующего беспощадно расстреливать за самовольное оставление позиций, выяснял, что послужило причиной позора. Иногда менял командира или ему в помощники переводил из другого подразделения кого-либо из коммунистов. После откровенной беседы с бойцами о том, чего ждет от них Советская власть, я выстраивал роту, подавал команду «Смирно» и приказывал командиру снова вести людей в бой. Надо сказать, обращение к революционному долгу бойцов, к их сознанию давало свои плоды. Рота, совершившая самовольный уход с позиций, больше этого не допускала.
Приведу одно из донесений, в котором без прикрас говорится о том, что произошло:
«Комбригу 2, начдиву 29. [220]
Сегодня с утра противник повел наступление на левый фланг вверенного мне полка силою около 200 штыков. Некоторые роты, будучи нервно настроены, бросились в бегство. Фланг фронта в течение двух часов был открыт, держался на позициях батальон Волынского полка{94} и 2-я рота вверенного мне полка. Особенно стойко держалась 2-я рота, имея правый фланг совершенно открытым. Рота не дрогнула и дралась до подхода подразделений. Удалось остановить отошедших и вернуть обратно на позицию. В результате боя противник с большими потерями отбит, положение восстановлено, и полк продолжает закрепляться.
Роты остались без командного состава, что и являлось причиной паники. Там, где есть хороший командный состав, роты ведут себя геройски.
...Приняты меры по закреплению позиций. Приступил к постройке окопов.
Комполка Софронов, военком Кузьмин»{95}.
Помнится, не повезло нашему левому соседу — 254-му полку. Противник прорвал его оборону в районе деревни Сима и одновременно переправился через Чепцу между деревнями Богатырская и Вышебогатырская. Штаб полка, находившийся в деревне Богатырская, был захвачен{96}. В таких случаях белое воронье расправлялось с нашими людьми самым лютым образом. Тяжелая участь постигла и этих пленных.
Большой ценой левому соседу удалось восстановить положение на своем участке обороны.
Наш 256-й полк считался одним из лучших в 29-й дивизии. Раньше он назывался 1-м Екатеринбургским, поскольку формировался в этом городе в июле 1918 года в основном из рабочих сысертских, арамильских и нижнетагильских заводов.
В тяжелой борьбе состав полка менялся. Рабочая и партийная прослойка в подразделениях временами резко сокращалась. Командирами рот приходилось назначать старых солдат. Но традиции революционных рабочих жили и развивались. Когда кончались патроны, бойцы смело шли в штыковую атаку. [221]
Успешное продвижение красных на южном крыле Восточного фронта заставило белых снять некоторые свои части, противостоявшие нашей 3-й армии, и перебросить их туда. Это позволило нам перейти в решительное наступление.
В ночь на 13 июня наш полк выбил белых из Глазова. Первым в город ворвался конный взвод и, не задерживаясь, стал преследовать противника.
Головной батальон вступил в город походной колонной. Мощно звучала песня:
Все пушки, пушки грохотали,Жители Глазова, выйдя из домов, буквально запрудили тротуары. Они восторженно приветствовали наших бойцов, выкрикивали лозунги в честь Красной Армии и Советской власти. Девушки бросали в колонну букеты цветов.
Часам к двенадцати дня 13 июня в Глазов перебрался и штаб полка. Он расположился на восточной окраине города. В Глазове была восстановлена народная власть. Вечером 13 июня собрались вышедшие из подполья советские работники. В беседе с ними шла речь о нуждах освобожденного города. Хорошо запомнилась мне волнующая встреча с молодежной делегацией. Она пришла в штаб с цветами и передала горячее пожелание бойцам до конца разгромить колчаковские банды.
Освобождение Глазова подняло моральный дух бойцов. Ведь каждого из нас тревожили мысли о расправах белых над его жителями. Бои за город обошлись нам недешево: только за последние две недели мы потеряли около тысячи бойцов. Гибель товарищей по борьбе терзала душу. Освобождение Глазова немного облегчило этот гнет. Повеяло скорой победой над врагом. В колонне появился лозунг «Даешь Урал!».
По приказу начдива 2-я бригада, успешно преследуя врага, начала перемещаться в район севернее Чепцы. 14 июня через реку переправился и 256-й полк, выведенный в резерв. Сначала он сосредоточился в деревне Подборновская, а через два дня перешел в Сазоновскую.
Десять дней пребывания в резерве бригады не прошли [222] зря. Мы получили пополнение не только бойцами, но и командными кадрами. Прибыл также помощник командира полка. Каждый день с красноармейцами проводились политические и строевые занятия. С командирами я провел показное учение на тему «Наступление стрелковой роты на укрепленную оборону противника». Основное внимание уделял умению использовать местность, сочетать огонь и движение, вопросам взаимодействия. В нашем полку осталось одно орудие. Но мы создали в батальонах батареи из станковых пулеметов. Часть этих огневых средств выделили для непосредственного сопровождения стрелковых рот в наступлении. Они должны были двигаться с первой цепью бойцов.
Командиры рот под руководством штаба полка и комбатов провели несколько занятий с красноармейцами. Они учили их в основном взаимодействию в бою.
24 июня в 21 час 30 минут получаю приказ по 2-й бригаде:
«Комполка 256 Софронову в 24 часа 24 сего июня перейти в решительное наступление и к вечеру 25 сего июня выйти на линию Полкуново (иск), Дымники, Останино (иск)»{97}.
Прочитал и от удивления ахнул. Приказ вручили мне с опозданием. Поразительно и непростительно. Но факт налицо. Связываюсь по телефону с комбригом Захаровым:
— Николай Павлович, ваш приказ получил поздно. До указанного вами исходного рубежа добрых шесть километров. Полк может прибыть туда только к двум часам двадцать пятого июня и начать наступление лишь в четыре часа утра.
Захаров резонно замечает, что у белых сплошное проволочное заграждение в два кола и преодолеть его можно только ночью. Поэтому если не весь полк, то головные роты батальонов должны наступать ночью. Времени в обрез. Получаю разрешение наступать головными ротами около двух часов ночи. Другие полки бригады готовы перейти в наступление в 12 часов ночи. Днем они уже заняли позиций, провели засветло разведку, каждый батальон получил задачу. Мы же этого сделать не могли.
Головные роты 1-го и 2-го батальонов нашего полка выступили. Разведчики подобрались к проволочному заграждению [223] вплотную, но под сильным пулеметным и ружейным огнем противника отошли. Это задержало и наступление рот. Они приблизились к вражескому переднему краю на расстояние 500–600 метров и закрепились. Во избежание лишних потерь я приостановил их дальнейшее наступление.
Комбаты провели визуальную разведку, чтобы на местности уяснить свои задачи. По всему фронту противник имел проволочные заграждения в два кола, тянувшиеся метрах в тридцати перед первой траншеей. Белые сидели в окопах полного профиля. Первая и вторая траншеи были связаны ходами сообщения. На каждый километр фронта противник сосредоточил по пять-шесть станковых пулеметов. Трудно прорвать такую оборону. И артиллерии у нас не было, чтобы ее огнем проделать проходы в проволочных заграждениях.
Для резки проволоки в то время применялись ножницы, а для растаскивания ее — кошки с длинными веревками. Мы, к сожалению, не располагали и такими примитивными средствами. К тому же применить их здесь было довольно трудно: проволока висела на колах, вбитых в землю.
Пять кошек нам удалось раздобыть у местных крестьян: они вылавливали ими упавшие в колодец ведра. Нашлись и длинные веревки. В ночь на 26 июня группы бойцов направились проделывать проходы. Они забросили кошки на заграждения, в ряде мест даже порвали проволоку, но повалить колья и растащить не сумели: не выдерживали и рвались веревки. Отходить нашим бойцам пришлось под огнем. Они потеряли нескольких товарищей.
Решили применить перекидные мостки — двухметровые доски с набитыми на них поперечными брусками. По одной можно было подняться на заграждение, а по наброшенной на проволоку второй перейти через препятствие. Полк приступил к изготовлению штурмовых мостков. Для этого пришлось, с согласия крестьян, разобрать несколько амбаров и дощатые полы в некоторых домах. Всего заготовили около 70 таких мостков и распределили их между тремя головными ротами батальонов. Для рубки проволоки собрали десятка три топоров. Скомплектовали штурмовые группы, четко определили обязанности каждого бойца. [224]
Все эти дни полк вел боевые действия. Головные роты батальонов закрепились на позициях в 150–200 метрах от проволочных заграждений врага.
День 27 июня прошел спокойно, без перестрелки, и мы полностью использовали его для подготовки к штурму позиций колчаковцев. Затем накормили бойцов ужином и дали им возможность отдохнуть.
Лишь дозорные не смыкали глаз. Со мною бодрствовали комиссар полка Иван Яковлевич Кузьмин и мой помощник по строевой части Гавриил Иванович Аксенов — небольшого роста, полный, но очень подвижной человек. Ветеран 3-й армии, Аксенов прибыл на Урал в сентябре 1918 года во главе отряда «Беспощадный», состоявшего из питерских рабочих. Он влился в 1-й Екатеринбургский (256-й рабоче-крестьянский) полк. Аксенов стал помощником командира этого полка. На некоторое время его отзывали, а теперь вот снова вернули на прежнюю должность. Аксенов был всего на три года старше меня, но успел уже много повидать и пережить. Забегая вперед, скажу, что в 30-х годах он стал генерал-майором и работал в штабе Московского военного округа.
...Мысли бодрствующих, конечно, поглощала обстановка. На правом фланге нашей бригады 258-й полк вел пока безуспешные бои за деревню Новопаинская. Еще правее во взаимодействии с нашей дивизией сражалась 30-я. Она имела успех, и это должно было сказаться на общей обстановке.
Но вот ночное небо озарили сполохи выстрелов. Белые открыли сильный артиллерийский огонь. Снаряды начали рваться поблизости от штаба полка.
— Нервничают, — заметил Аксенов.
— Видимо, бойцы наших головных рот начали раньше срока подносить доски к заграждениям, и противник заметил их, — высказал я предположение.
— Пожалуй, так и есть, — согласился комиссар Кузьмин.
Штурм укреплений колчаковцев был назначен перед рассветом. К этому времени нашим и следовало поднести доски поближе к переднему краю противника.
С неприятельской стороны дул небольшой ветер. Значит, если у нас возникнет шум, белые не услышат.
Но... [225]
Огневой налет противника окончился, и наступила тишина. Никаких звуков ветерок не доносил до нас. В штаб поступили сведения о потерях: пятеро убито и десять ранено.
— Товарищи, вам не мешало бы пойти поспать, — предложил я комиссару и помощнику. — Сам я отправлюсь во второй батальон и там встречу утро.
Аксенов попросил разрешения поехать в 1-й батальон, а Кузьмин в 3-й. В полку теперь была установлена телефонная связь между подразделениями.
На командный пункт 2-го батальона я пришел в полночь. Не успел поздороваться с людьми, как белые открыли артиллерийскую стрельбу.
— К штурму позиций противника все готово, — доложил комбат.
А беляки уже пустили в ход не только артиллерию, но и пулеметы. Их замысел был понятен: не дать нам отдохнуть перед боем.
Я отправился к бойцам 5-й роты, которым предстояло первым штурмовать позиции врага. Встретили они меня радушно. При мне они начали подносить штурмовые мостки к проволочным заграждениям противника. Делали они это осторожно, скрытно.
И вот наступили предрассветные сумерки. По приказу ротного красноармейцы, вытянувшись в цепь, двинулись к переднему краю обороны противника. Я внимательно следил за ними, пока они не скрылись в серой мгле. Вскоре до моего слуха стали доноситься скрежет проволоки и глухие удары топоров. По моим расчетам, значительная часть бойцов роты находилась уже за окопами колчаковцев, а стрельбы почему-то не слышалось.
Вдруг узнаю ошеломляющую новость: противника на позициях не оказалось. Не приняв боя, он отошел. Стало и радостно, и обидно. Это хорошо, что заграждения белых удалось преодолеть без потерь, но зачем мы разбирали амбары и взламывали полы в избах? Здравый смысл все-таки подсказывал, что поступили мы правильно. В военной обстановке надо всегда нацеливаться на трудности.
В окопах противника осталось человек десять. Они решили добровольно перейти на нашу сторону. Из беседы с ними выяснилось, что батальон белых готовился встретить нас ночью, перестрелять всех из пулеметов и поспешно отойти. Колчаковцы чувствовали, что за проволокой [226] не усидят. Но мы двинулись на них позднее, в предрассветные сумерки. Потому они и начали отступать за реку Кама.
Я приказал командиру конного взвода выслать разведку, а пехотными подразделениями решил организовать параллельное преследование противника. Правда, сделать это было нелегко, поскольку штаб 3-й армии не успел снабдить нас картами. За 2-м батальоном двинулся 1-й, за ним — 3-й. Замыкало походную колонну подразделение китайцев.
Красноармейцев сопровождал обоз, насчитывавший около сотни подвод. Мобилизованные нами местные жители везли вещевые мешки и скатки шинелей бойцов, а также боеприпасы и продовольствие.
Когда прошли километров двадцать, устроили в одной из деревень привал. Хорошо было бы накормить бойцов, но кухни, как на грех, отстали. Посоветовавшись с комиссаром, я решил преследовать колчаковцев, чтобы не дать им возможности закрепиться на новых позициях.
Дорога шла лесом. Ориентировались мы в основном по компасу и солнцу. Встретив в лесу крестьянина, я решил уточнить свое место нахождения.
— Верст через пять будет река, на ней мельница.
— А там тоже проходит дорога? — спросил я, указав на облако пыли, висевшее над перелеском за просекой.
— Да, — подтвердил мой собеседник.
— А куда она выходит?
— Да тоже к мельнице.
«Возможно, это белые движутся параллельно нам, — невольно подумал я. — А вдруг их передовые подразделения уже захватили мост?»
Приглашаю крестьянина стать нашим проводником и высылаю его вперед вместе с бойцом из конного взвода.
Возвратившись из разведки, красноармеец доложил, что впереди, примерно в двух километрах, река, на ее восточном берегу большая деревня, недалеко отсюда с нашей дорогой сходится другая, более наезженная. Она идет на север.
Когда достигли перекрестка, я послал по северной дороге конный взвод. При встрече с противником он должен был отбросить его и очистить подступы к переправе.
Скоро лес кончился, и мы увидели деревню, расположенную на высоком берегу реки. Она оказалась занятой [227] противником. Увидев нас, белые всполошились. К мосту они выкатили станковый пулемет и открыли огонь по опушке леса, из которого выходили наши подразделения. Вскоре послышалась стрельба к северу от нас. Тут же выяснилось, что это конный взвод вступил в бой с одним из вражеских подразделений.
Приказываю головному 1-му батальону захватить деревню. Комбат развернул две роты по обеим сторонам дороги, и они цепью двинулись вперед. Идти по вырубке было очень трудно: мешали пни, особенно пулеметчикам. И тут наши бойцы проявили смекалку. Чтобы не отставать от пехотинцев, они стали вести огонь не со станка, а с пней. Так действовали три или четыре расчета. Пулемет противника умолк, белые бросили его на дороге за мостом.
Неожиданно красноармейцы, шедшие в первой цепи, остановились, а некоторые даже стали поворачивать обратно. Подъезжаю и вижу: впереди непроходимое болото. Через него проложен лишь узкий деревянный настил. Белые воспользовались замешательством наших бойцов и открыли стрельбу из другого пулемета, установленного на огородах. Красные пулеметчики засекли, откуда ведется огонь, но сделать ничего не могли: люди, несшие станки «максимов», находились где-то сзади. Снова выручила смекалка. Один боец садился на землю, второй клал ему тело пулемета на плечо и вел огонь. Так из разных мест по противнику открыли стрельбу три наших расчета. Вражеская огневая точка была уничтожена. Вскоре мы полностью освободили деревню. Тем временем конный взвод сковал группу белых на своем участке.
По моему приказанию 1-й и 2-й батальоны заняли круговую оборону, а вскоре и 3-й присоединился к нам, с боем переправившись через реку. Вместе с ним прибыли кухни и тыловые подразделения. Это оказалось очень кстати. Ведь люди со вчерашнего вечера оставались некормлеными.
Замечу, что у нас не было связи ни со штабом бригады, ни с соседними полками. Автономность действий частей потребовала от их командиров не только высокой ответственности за каждое принимаемое решение, но и хорошей тактической подготовки.
Названия реки и деревни, где происходили описываемые бои, я точно не помню. Это было примерно в двадцати [228] километрах западнее Камы. Утром на восточном берегу реки снова завязалась жаркая схватка с белыми. Полк отбросил их и устремился дальше на восток.
3
Полк вышел к реке в районе Заозерья — крупного населенного пункта, расположенного в нескольких километрах севернее того места, где в Каму впадает Чусовая. Жители встретили нас радушно и первым долгом предложили закусить. Среди них оказалось немало знакомых. Завязывались оживленные беседы.
День выдался солнечным. Примерно в трех километрах над Камой клубился густой дым: горели пароходы в Левшинском затоне. Разведчики донесли, что на противоположном берегу Камы противника нет. Это подтвердили и жители. Решаю в течение ночи форсировать две реки и занять станцию Левшино. Ширина Камы здесь составляла около километра. Чусовая была намного уже, и на ней, как показали жители, имелся деревянный мост. Утром его видели еще целым.
Комиссар Кузьмин, помощник Аксенов и командиры батальонов поддержали мое решение, хотя выглядело оно более чем смелым: разведка могла оказаться недостаточно глубокой, а добытые ею сведения — неточными. Но уж очень велико было у всех нас желание гнать Колчака.
В деревне мы нашли двадцать лодок и решили засветло переправить на них передовой отряд — 2-ю роту «отчаянных», которой командовал однофамилец комиссара Кузьмин. Для прикрытия ее установили на берегу около десятка пулеметов. Часов в пять вечера лодки с бойцами отчалили от берега. Они шли развернутым фронтом, на флангах стояли пулеметы. За лодкой командира роты тянулся телефонный провод: я имел с ним постоянную связь.
Когда отряд достиг середины реки, раздалась пулеметная очередь, и зеркальная гладь Камы покрылась рябью. Значит, в районе переправы все-таки были белые. Красноармейцы налегли на весла и открыли ответный огонь. Вражеский пулемет захлебнулся. Наши лодки ткнулись носами в прибрежный песок. В воздухе прокатилось громогласное «ура». [229]
Высадив бойцов передового отряда, гребцы повернули обратно. Кузьмин доложил по телефону:
— Рота форсировала Каму, захвачены пулемет и двое пленных. Потерь не имеем.
— Что показали пленные?
— Они из роты, укомплектованной камскими речниками. Подразделение насчитывает пятьдесят штыков, имеет четыре пулемета. У «максима», открывшего огонь по нас, находилось три человека. Стрелявший пулеметчик убит двумя матросами, которые сдались нам.
— Передай-ка трубку одному из этих матросов.
С его помощью уточняю: рота выслана из Левшино. Занимает рубеж шириной в 10 километров. Утром ее должен был сменить полк. В самой деревне стоит штаб колчаковского корпуса, а войск у него мало. Матросы мобилизованы насильно.
— Сможете вернуться в свое подразделение и уговорить товарищей, чтобы они перешли на нашу сторону? — спросил я.
Те согласились, хотя для них такой шаг был крайне рискованным.
Пока наша 3-я рота закреплялась на берегу, с севера показался катер, тащивший баржу. Когда он причалил к нашему берегу, вышел капитан буксира — местный житель. Он привел посудину по собственному желанию и тут же предложил свои услуги. От него мы узнали, что километрах в семи от нас на реке есть паром. На нем переправляется с западного на восточный берег полк белых. Кроме того, противник использует 15 весельных лодок. Колчаковцы попытались задержать и буксирный катер, но капитан решительно заявил, что выполняет срочное задание высшего командования белых.
У меня сразу же возникло предположение, что через Каму переправляется тот самый полк, который, как сказали пленные матросы, должен был сменить речников и занять оборону по берегу реки. Завязать с ним бой и одновременно продолжать наступление на Левшино нам оказалось не под силу.
Я приказал командиру 3-й роты занять оборону фронтом на север и, если здесь появятся белые, задержать их. Основные силы начал переправлять через Каму. Капитан умело поставил баржу у крутизны берега под погрузку. Пришвартоваться и подготовиться к погрузке бойцов ему [230] помогали матросы из местных жителей. Таких нашлось человек двенадцать — все из Левшинского затона.
Подход к противоположному берегу оказался менее удобным. При выгрузке красноармейцам пришлось прыгать из баржи в воду. Многие из них промокли. А солнце уже село. Разжигать костры мы тоже не могли. Так и сушили обмундирование на себе.
Последним рейсом перевезли повозки и амуницию конного взвода. Сами кавалеристы переправлялись в лодках, а лошади плыли за ними на длинных поводках. Часам к 11 ночи вся наша часть находилась уже на восточном берегу.
Вражеский полк, переправившийся севернее нас, пытался атаковать наш 1-й батальон. Однако, напоровшись на дружный огонь десяти пулеметов, отошел.
Местность, на которой расположился 256-й полк, представляла собой равнину, поросшую мелким кустарником. Оставаться здесь до утра не следовало. Если ночью белые не станут тревожить нас, то утром обязательно начнут.
Бойцы задержали на дороге одного местного жителя. Он сказал, что из Левшино вышел часов в 9 вечера, что к обороне населенного пункта с востока белые не готовы. Станция забита вагонами. В поселке много складов. На реке Чусовая беляки выпустили из резервуаров нефть и подожгли ее. Пламя охватило и стоявшие там пароходы.
— А цел ли мост через Чусовую, охраняется ли он? — спросил я.
— Мост цел и никто его не охраняет, — услышал я в ответ и сразу же усомнился.
Вместе с комиссаром принимаем решение: направить к Левшино 2-й и 3-й батальоны и к утру очистить его от белых. Группу должен был возглавить Аксенов.
Бойцы полка со вчерашнего дня не ели. В таком положении оказались все мы. И после захвата Левшино нельзя было задерживаться в населенном пункте, а предстояло быстро продвинуться вперед и занять оборону.
Наказываю Аксенову:
— Предупредите всех, чтобы шли тихо и не курили. Обнаружить себя — значит сорвать дело. Постарайтесь на рассвете захватить станцию без боя. После этого мы всем полком ударим по белякам с тыла и двинемся на Пермь, навстречу своим войскам, наступающим с фронта. [231]
Этот замысел окрылил Аксенова. Но не всегда получается так, как планируется. Хотя ночь выдалась не темная, все равно было трудно ориентироваться на незнакомой местности, покрытой кустарником. Батальоны Аксенова несколько отклонились от маршрута и вышли к мосту на Чусовой примерно за полчаса до рассвета. У телефонистов не хватило провода, и я потерял связь с Аксеновым. Прилег у дерева и задремал. Очнулся от сильной пулеметной стрельбы, доносившейся со стороны Левшино. Вскоре, однако, снова наступила тишина. Приказал 1-му батальону перейти в район Левшинского моста.
На рассвете телефонная связь была восстановлена, и Аксенов кратко доложил обстановку. Мост через Чусовую оборонялся неприятельским взводом, брать его пришлось с боем. Во время схватки на железной дороге, проходившей параллельно реке, появились два вражеских бронепоезда и открыли пулеметный огонь. Но наши батальоны уже перешли мост и находились в непоражаемой зоне. Затем они оседлали железную дорогу. Белые, почувствовав опасность, увели бронепоезда на восток.
Когда 2-й и 3-й батальоны продвигались к станции Левшино, 1-й уже миновал мост и следовал за 2-м.
На севере беляки большими силами нанесли удар по 2-й роте. Завязался ожесточенный бой. Вскоре стало ясно, что мост нам не удержать, и я приказал ротному сжечь его, а подразделение отвести за реку Чусовая.
— Как это сделать? — спросил он. — Пусть ваши люди заглянут в железнодорожную будку. Там наверняка найдется керосин. Пусть захватят также гаечный ключ и лом-лопату, чтобы разобрать полотно восточнее моста.
Отдав распоряжения, отправился верхом в 3-й батальон. Он находился уже на станции Левшино, запятой, как и поселок, 256-м полком. Там я увидел довольно неприглядную картину. Станция была забита вагонами, по железнодорожным путям бродили пленные и бойцы нашего полка. Некоторые красноармейцы открыли вагоны с обмундированием и начали подбирать себе вещи. В пакгаузе оказались бочки с маслом, хлеб, консервы. Около него образовалась очередь. Многие бойцы бегали с котелками и спрашивали, где выдают спирт.
Деморализованный противник не предпринимал контратак на Левшино. К утру мы навели порядок и организовали оборону. [232]
На станцию прибыл конный взвод. Из доклада его командира выяснилось, что. полк белых наступал с севера только частью сил. Сейчас он находится на восточном берегу Камы. Хорошо, решил я, пусть они ждут нашего наступления там. А мы ударим по ним с тыла и выйдем навстречу нашим войскам, наступающим на Пермь.
На привокзальной площади выстроилась колонна пленных. Надо сказать, что летом 1919 года их становилось все больше. Немалую роль тут сыграла наша политическая агитация. Мы сбрасывали листовки с самолетов, оставляли в деревнях, захваченных противником, специальную литературу. И теперь вот на площади выстроилось около 500 пленных. Примерно половина из них была с оружием. Подаю команду:
— Положить винтовки!
Пленные послушно выполнили распоряжение. Затем их шагов на двадцать пять отвели от оружия. Приказываю:
— Бывшим рабочим поднять руки!
Таких набралось человек сорок. 350 солдат оказались выходцами из бедняков и маломощных середняков (тогда этот термин уже ходил). Все они пожелали служить в Красной Армии. Ведь Колчак насильно сгонял их в свои поредевшие полки. Распределил я пленных по ротам. Пополнение было значительным. Несколько десятков вражеских солдат мы оставили пока под охраной.
Вагонов на станции Левшино насчитали более сотни. Почти половина из них — с ценным грузом: продовольствием, обмундированием, оружием и боеприпасами. Теперь мы вооружили новенькими пулеметами даже некоторые стрелковые взводы. Правда, впоследствии по приказанию командующего армией часть их пришлось передать менее вооруженным частям. Поделились с соседями и патронами. Среди трофеев оказались два исправных легковых автомобиля, а также повозка на дутых шинах, запряженная парой рысаков. Красноармейцы назвали ее архиерейской каретой.
В полдень бойцы поели, немного отдохнули и стили готовиться к новым боям. Многие из них ходили уже не в лаптях, а в новых ботинках, в добротных гимнастерках и шароварах.
Со стороны Перми доносилась артиллерийская стрельба: там шел бой. Мы двинулись вперед. Двумя батальонами [233] смели небольшие заслоны белых и километров через пять, в районе Мотовилихи, соединились со своими частями, уже захватившими большую часть города.
Основные силы полка оставались в Левшино. Сюда прибыл командир бригады Захаров и первым делом объявил мне выговор за то, что мы в течение трех дней не имели связи с его штабом, и за самовольный уход в рейд. На другой день приехал к нам и начальник дивизии Грушецкий. Он тоже объявил выговор за те же грехи. Муралов, хотя и поддержал Грушецкого, все-таки не преминул заметить:
— Софронов действовал с риском, но правильно.
— Это же авантюра! — не унимался Грушецкий. — Софронов мог погубить весь полк.
— Почему авантюра, а не дерзкое преследование противника? — не согласился с ним Муралов.
Да, гражданская война была далеко не обычной, не стандартной. В ней многим приходилось принимать дерзкие решения, полагаясь только на разум и интуицию.
Мне показали телеграмму В. И. Ленина:
«1.VII.1919 г.
Симбирск
Реввоенсовету Востфронта
Копия Штарм 3.
Поздравляю геройские красные войска, взявшие Пермь и Кунгур. Горячий привет освободителям Урала. Во что бы то ни стало надо довести это дело быстро до полного конца. Крайне необходимо мобилизовать немедленно и поголовно рабочих освобождающихся уральских заводов. Надо найти новые революционные способы тотчас включать этих рабочих в войска для отдыха уставшим и для отпуска на юг. Первую часть телеграммы сообщите полкам.
Предсовобороны Ленин»{98}.
Начальник военных сообщений доносил командарму 3, что в Перми и Левшино захвачено 7 исправных пароходов и 23 машины без некоторых частей. 60 пароходов противник успел сжечь. Были взяты также 92 паровоза: 10 исправных, 32 находящихся в текущем ремонте и [234] 50 — в капитальном. Кроме того, мы захватили 2000 вагонов.
В Левшино оказались исправная хлебопекарня, большие склады муки и другого продовольствия.
Пленных было захвачено несколько тысяч. Почти все они из 2-й Сибирской дивизии белогвардейцев.
За храбрость, проявленную в бою за Левшино, Реввоенсовет 3-й армии наградил часами с надписью на крышке «Честному воину Раб. Кр. Армии от ВЦИК» красноармейцев Александра Ивановича Маслова, Андрея Егоровича Фирсанова, Якова Григорьевича Куниципа, Михаила Федоровича Паршина, Архипа Степановича Новикова, Ивана Григорьевича Полунина, Григория Дмитриевича Максимова и Василия Михайловича Сурина. Боец 256-го полка Николай Иванович Егоров был награжден орденом Красного Знамени. А в целом полк за операцию под Левшино был удостоен почетного Красного Знамени.
В те грозные и тяжелые дни многих наших людей постигла горькая участь. В частности, вскоре после форсирования Камы и Чусовой белые окружили и захватили штаб 2-й бригады. Произошло это, если не ошибаюсь, в деревне Медведевской. Николай Павлович Захаров, бывший поручик старой армии, не раз отличившийся в боях и к тому времени уже награжденный орденом Боевого Красного Знамени, вел себя как беззаветный герой революции. 24-летний комбриг ни слова не сказал врагам, добивавшимся сведений о частях бригады. После допросов и пыток белые раздели его и повесили на телеграфном столбе. Это произошло в селе Мокроусовском, около штаба 2-й колчаковской армии. Красные части, освободившие село от колчаковских изуверов, предали уральской земле тело героя со всеми воинскими почестями.
Как живые встают перед моими глазами комиссар бригады матрос Александр Алексеевич Юдин, адъютант бригады Янов, которые разделили участь нашего старшего по должности и молодого по возрасту комбрига. После зверских пыток они приняли кончину в деревне Пеганово. Молва народная донесла до нас слова комиссара, обращенные к палачам: «Советская власть победит! За нас получите сполна!» Комиссар сумел опередить висельников, лихорадочно суетившихся вокруг него, и громко призвать согнанных к месту казни местных жителей, чтобы [235] они защищали советскую, рабоче-крестьянскую власть до последней капли крови.
Тела товарищей Юдина и Янова были перевезены в Ишим и похоронены с воинскими почестями. Героически погиб в бою командир роты 256-го полка Т. Е. Смирнов, награжденный орденом Красного Знамени.
На наших глазах в те непогожие дни из жертв и победных деяний выковывались все новые и новые звенья бесконечной цепи подвигов, пролегшей по многочисленным фронтовым дорогам, улицам городов и сел революционной России. Дорогие нам имена и геройские дела стояли за каждым словом песни:
Смело мы в бой пойдемРешимость умереть — это стремление во что бы то ни стало победить. Она была присуща в одинаковой мере и массам и руководителям. Иначе воля людей не могла бы обернуться великой победой над врагами. [236]