Красная академия
1
Военная наука издавна имеет свои национальные центры, в которых наряду с разработкой теоретических проблем, вопросов стратегии, тактики и оперативного искусства готовятся командные кадры, совершенствуется выучка старшего и высшего начальствующего состава. В 1832 году такой центр — военная академия — был создан и в России. Это высшее военное учебное заведение являлось опорой царского самодержавия. Естественно, Советская власть не могла воспользоваться им без его коренной ломки.
На базе Николаевской военной академии Советское правительство решило создавать свою — Академию Генерального штаба. Надо сказать, Троцкий и его сообщники с самого начала препятствовали этому. Они использовали тот благовидный предлог, что люди нужны на фронте, что, пока не решен вопрос, кто кого, рано думать о создании высших военно-учебных заведений. Сам Троцкий, как известно, слепо доверял старым военспецам, и подготовка своих, советских кадров его мало заботила. Главное управление военно-учебных заведений (ГУВУЗ), сформированное в феврале 1918 года при Народном комиссариате по военным делам, посчитало ненужным для Красной Армии иметь военную академию и распорядилось создать на базе Николаевской академии гражданское учебное заведение.
Узнав об этом решении, В. И. Ленин немедленно исправил ошибку. 10 марта ГУВУЗу было указано:
«Ввиду того, что ликвидация Военной Академии или же преобразование ее в высшее учебное заведение гражданского типа совершенно не соответствует ни видам правительства, ни потребностям времени, Вам предлагается [159] немедленно же задержать Ваше распоряжение от 9-го сего марта за № 2735 на имя начальника Николаевской Военной Академии и предварительно представить в Совнарком Ваш проект реорганизации Николаевской Военной Академии.
О выполнении сего довести до сведения Председателя Совета Народных Комиссаров»{62}.
Проект положения о реорганизации военной академии разрабатывался под руководством председателя Всероссийской коллегии по формированию Красной Армии Н. И. Подвойского. 3 мая 1918 года приказом № 316 Народного комиссара по военным делам был указан порядок реорганизации бывшей Николаевской военной академии в Академию Генерального штаба Красной Армии. Местом ее развертывания был избран Екатеринбург, поскольку в то время Урал считался более спокойным районом, чем Петроград.
Неожиданный мятеж чехословаков расстроил планы: пришлось перевести академию в Казань. Но вот пала и Казань. Военная академия оказалась в руках белочехов и была переброшена ими в район Владивостока, на Русский остров. Там старая академия и закончила свое существование. Враждебно настроенная часть руководства, преподавателей и слушателей переметнулась к интервентам и разделила участь недобитых белых армий.
С красной академией решили сотрудничать лишь несколько человек. Конечно, досадно было, что на Русский остров уплыли литература, учебные планы и программы, которые могли послужить основой для новых специальных военных разработок, а также оборудование. Никакой базы для создания нового высшего военно-учебного заведения сохранить не удалось. Но трудности не испугали большевиков. Первые, самые нелегкие хлопоты по организации академии выпали на долю Н. И. Подвойского, М. П. Павловича, М. А. Рейснера и других коммунистов, которые по заданию Ленина возглавили эту работу.
В. И. Ленин стоял у колыбели новой академии и глубоко интересовался ее становлением. Именно об этом свидетельствует один из докладов Н. И. Подвойского Ленину — 5 октября 1918 года. [160]
«Владимир Ильич.
Трудно подобрать и обломать профессоров. А еще труднее со слушателями: с фронта не возьмешь, с тылу — не выберешь. Слушателей сопрячь в работе с генералами-профессорами будет неимоверно трудно. Вацетис{63} не только субъективно, но и объективно за академию. Помогает. Когда сделать доклад об академии и получить дальнейшие указания?» {64}
7 октября приказом № 47 Реввоенсовета Республики начальником академии был назначен бывший генерал-лейтенант генштаба Антон Карлович Климович{65}.
10 октября приказом ГУВУЗа была образована организационная комиссия по созданию военной академии в составе председателя А. К. Климовича и членов — врид комиссара академии Ф. П. Никонова, управляющего делами академии бывшего генерал-майора А. А. Яковлева, будущих преподавателей В. Г. Борисова, Н. С. Беляева и других. Через несколько дней прибыл и комиссар академии Э. И. Козловский, член партии большевиков с 1904 года.
Реввоенсовет Республики (приказ № 47) установил срок обучения в академии три года, а для ускоренного курса один год. Для первого набора был определен годичный срок. Учебный план включал в себя также дисциплины: основы стратегии, тактика пехоты, кавалерии, авиации, инженерных войск, военная география, служба Генерального штаба, устройство Вооруженных Сил Республики, основы Советской конституции и ряд других социально-экономических предметов. На лекции по военным дисциплинам отводилось 625 часов, а на практические занятия — 280. Планировалась трех-, четырехмесячная стажировка слушателей в войсках. На социально-экономические предметы приходилось всего 44 часа{66}.
Реввоенсовет дал фронтам и военным округам разверстку на командировку кандидатов в слушатели. Предстояло [161] набрать 200 человек, а разверстка давалась на 400 кандидатов. Обо всем этом я узнал в стенах Академии Генерального штаба РККА{67}.
Вспоминаю, как сошел тогда с поезда и направился по указанному адресу. Академия размещалась тогда на Воздвиженской улице, в здании бывшего охотничьего дворянского клуба (в прошлом дворец графа Шереметьева). Теперь в этом здании, по проспекту Калинина, — Кремлевская больница. У входа доска объявлений. Вчитываюсь в выписку из приказа по академии о составе приемной комиссии. Уж она-то, думаю, хорошенько профильтрует нас. И вдруг глазам не верю: в списке членов Г. П. Софронов. Удивительное совпадение не только фамилии, но и инициалов!
Вошел в канцелярию и столкнулся со своим другом Володей Павловым, бывшим инспектором 3-й армии. Вместе с ним мы получали в штабе документы для поступления в академию. Павлов уехал из Перми в Москву на несколько суток раньше меня.
— Наконец появился! — сказал Павлов. — А тебя уже здесь включили в приемную комиссию. Как, впрочем, и меня. Не удивляйся. Твою кандидатуру предложил я, и начальство ее приняло. В комиссию входят бывшие генералы. Ты тоже, конечно, из «бывших», только мелкая рыбешка — из прапорщиков. Зато какой взлет у тебя был: врид начальника штаба армии, комиссар штаба, приказы от имени командующего фронтом отдавал... Член партии. Шутка ли! В штабах умел ладить с генералами — вот и теперь тебе все карты в руки.
Сейчас даже трудно представить себе что-либо подобное: кандидат в академию, и он же — член приемной комиссии. Но тогда таких ситуаций было сколько угодно, и они имели под собой незыблемое основание — революционное время. Больше того, меня включили и в состав мандатной комиссии. Возглавлял ее комиссар академии Козловский, а приемную — начальник академии Климович.
Для поступления в академию от будущих слушателей требовались документы об образовании и характеристики от командования, партийных организаций и политотделов. Мандатная комиссия выясняла политическое лицо кандидата, [162] его революционные заслуги и участие в борьбе за Советскую власть. Приемная — его общеобразовательный уровень и военную подготовку.
Первым долгом кандидат проходил мандатную комиссию. Лица, не прошедшие ее, конечно, в приемную комиссию уже не приглашались.
Как правило, у кандидатов были хорошие характеристики. Но отбирать слушателей только по бумагам нельзя. Приходилось обстоятельно беседовать с каждым товарищем. Поскребешь иного «талантливого командира», как указывалось в его характеристике, и убеждаешься, что он вовсе не таков, да еще с карьеристским душком. Встречались и такие, что шли учиться в академию лишь бы избежать фронта. Обычно мандатную комиссию успешно проходило 30–50 процентов кандидатов.
В приемной комиссии будущим слушателям обычно задавали вопросы на политические темы, а также по математике, географии, литературе и другим предметам. Комиссар академии Козловский присутствовал на всех ее заседаниях.
Нередко приходилось спорить с представителями профессуры. Те говорили, что делают ставку на культурных, вполне подготовленных к учебе людей. Но частенько и малой культуры у человека из «низов» не оказывалось. А по всем данным он был предан революции и прирожденный военный. Помнится, большие споры в комиссии разгорелись по кандидатуре талантливого самородка В. И. Чапаева. Мы с Павловым привели такие аргументы в пользу кандидата, что он почти без экзаменов был принят слушателем академии.
Чего греха таить, бывало и такое: чтобы провести в слушатели большевиков, шли на уловки. Так случилось со старым коммунистом Розеном. Выходец из рабочих, он имел страстное желание учиться, а знаний, как и многим, ему не хватало. Движимые добрыми чувствами, мы заранее сообщили товарищу, о чем у него примерно будем спрашивать и что хотелось бы услышать от него. Почитав кое-какую литературу, Розен неплохо ответил на вопросы членов приемной комиссии. Кандидатура его прошла единогласно.
Однако мы с Павловым тогда явно перестарались. Военного из Розена так и не получилось, и он нашел себе более подходящую профессию где-то во Внешторге. [163]
Помню и такой случай. Беспартийный кандидат из бывших офицеров хорошо ответил на вопросы, заданные ему генералами. Павлов поинтересовался, что он читал из марксистской литературы.
— «Капитал» Карла Маркса, — ответил кандидат.
— Ну и как, освоили содержание этого труда? — спросил Павлов.
— Хорошо. Все понятно, — невозмутимо ответил кандидат.
Павлов задал ему конкретные вопросы, и тот показал полное неведение. Пришлось отказать кандидату в приеме в академию. За это предложение голосовали и профессора. Конечно, в том и другом случае мы с Павловым проявили определенное пристрастие. Но разве пережитое время не давало для этого серьезных оснований?
При первом наборе в академию было принято 183 слушателя. Большинство их происходило из рабочих и беднейших крестьян. Это и соответствовало классовому принципу строительства Красной Армии. Среди слушателей было 60 процентов большевиков, 20 — сочувствующих, 5 — членов других партий и 15 — беспартийных. Высшее образование имели 5 процентов состава, среднее — 70 и низшее — 25.
Небезынтересно привести и такие данные: 12 процентов слушателей не имело военной подготовки, это были в основном активные работники партии. 90 процентов принятых в академию имело боевой стаж в старой и Красной армиях, 4 процента имели только боевой стаж в Красной Армии и 6 — не имели никакого боевого стажа{68}.
При всем различии личной подготовки слушатели до поступления в академию занимали в армии ответственные должности. Это были начальники отделов в штабах фронтов, начальники штабов армий, руководители отделов и управлений, начальники штабов дивизий, бригад и их помощники. Были среди слушателей и начальники дивизий, командиры бригад и полков, работники тыла{69}.
К сожалению, не все товарищи, оказавшись на высоких должностях, успешно справлялись со своими обязанностями. Недостаток военных знаний нередко ощущал [164] и я, когда в штабе фронта приходилось решать большие вопросы.
— Ты бывший офицер, — упрекал меня Голощекин. — Чему только вас в старой армии учили?
Но истина оставалась пока таковой. Крупные старые военспецы первое время не шли в Красную Армию. Советской власти пришлось назначать на высокие должности большевиков, зачастую со слабыми военными знаниями. Высвободить коммуниста для учебы в академии было очень трудно.
В академии мы образовали фракцию большевиков. Павлова избрали председателем бюро, а меня секретарем. Позднее я стал товарищем председателя (так называли тогда заместителя), а секретарем бюро избрали Стецкого. Читатели старшего поколения знают, что в 30-е годы он был членом ЦК ВКП(б) и заведовал агитпропом.
Организационные детали, конечно, не столь важны, как, скажем, отношения между слушателями и преподавателями, в которых по-своему отразилось становление советского общества. Этим вопросом парторганизации пришлось заниматься вплотную.
Преподаватели академии, в основном бывшие царские генералы и полковники, и слушатели, революционная молодежь, встретились как люди старого и нового склада мыслей, чувств, психологии. Между теми и другими были неизбежны разные недоразумения. Профессор академии К. И. Величко, читая одну из первых своих лекций по инженерному делу, начал писать на доске математическую формулу. Не окончив ее, он вдруг демонстративно стер все написанное и как бы объяснил:
— Простите, я забыл, с кем имею дело, ведь вы ни черта в формулах не понимаете.
Действительно, большинство слушателей формул не знало. Но профессор высказался так, что его слова и тон вызвали возмущение слушателей. Пришлось партийной организации улаживать отношения. И, надо сказать, Величко нашел контакт с новыми слушателями. Посланцы фронтов также поняли, что без привлечения старых военспецов, без использования буржуазной военной науки им не обойтись.
Но были среди привлеченных и убежденные ненавистники новой аудитории. Бывший генерал Борисов, например, не отвечал на приветствия слушателей и не позволял [165] на лекциях задавать ему вопросы. Читал он только по написанному. И когда подготовленного материала не хватало до конца занятий, он высокомерно уходил раньше срока. Так же вел себя Борисов на академическом совете: я входил в состав этого совета от партийной организации и не раз наблюдал неприятные сцены. Отчужденность, которую мы чувствовали, имела под собой почву: профессор Борисов при первом же удобном случае перешел к белым, заняв в лагере наших врагов большой пост.
Не мудрено, что и к лояльным преподавателям слушатели относились с затаенным недоверием. Всякое нелестное высказывание о Красной Армии порождало у них недовольство. В свою очередь резкие ответы и колкие реплики слушателей вызывали обиду у преподавателей. Об этих взаимоотношениях известный историк военного искусства профессор А. А. Свечин писал:
«Вспоминаются первые годы лекций: аудитория прямо шипит при тех или иных выпадах профессора. Слушатели, только что прибывшие с фронта, брались за учение с явной целью вычитать из учебника не то, что было в нем написано. На каждом лице можно было прочесть святотатственную для храма науки мысль — внести что-либо свое, толкнуть вперед, перестроить всю военную науку на новый лад, раскритиковать в пух и прах подносимые рассуждения. Энтузиазм сливался с глубоким непочтением к старым формам военной науки... крайности изжиты и перемололись»{70}.
Но давали о себе знать противоречия и внутри этих «лагерей» — верхнего и нижнего. Некоторые слушатели из числа старых партийных работников не имели элементарных знаний военного дела. Беспартийные из бывших офицеров старой армии, наоборот, имели военную выучку. Если у первых была определенная политическая подготовка, то у вторых она хромала на обе ноги. Это подогревало подчас нездоровые дебаты, особенно когда речь заходила о непреложности для всех воинской дисциплины.
Отдельные слушатели пропускали лекции, хотя и велись контрольные журналы посещаемости. Явится кто-либо один из группы самых «революционных» противников старой военной науки, запишет всех в журнал, а на [166] лекции останется в единственном числе. Приходилось дела провинившихся разбирать на совете академии с участием ее начальника А. К. Климовича, комиссаров Э. И. Козловского и В. Н. Залежского. Совет имел право наложить взыскание, вплоть до строгого выговора. Ряд недисциплинированных слушателей первого набора за своеволие привлекли и к партийной ответственности.
Что касается «верхнего лагеря» (преподавательского), то и в нем единство устремлений утверждалось в борьбе. Одни — такие, как Величко, Новицкий, — легко преодолели былые барьеры и отдались обучению с энтузиазмом, понимая, что к слушателям и в новой академии нужна строгая требовательность. Профессор В. Ф. Новицкий, преподаватель по истории мировой войны (Западный фронт), относился к слушателям очень строго, не оглядываясь ни на какие революционные заслуги. Обычно на зачетах он требовал коротко и четко рассказать о каком-нибудь сражении и заканчивал зачет отдельными дополнительными вопросами. Этих вопросов слушатели боялись больше всего. Он любил спрашивать, причем в оригинальной форме, о действиях отдельных корпусов Западного фронта. К примеру: где такого-то числа и месяца находился и что делал такой-то резервный корпус немцев? Предмет, преподаваемый Новицким, слушатели знали отлично и как преподавателя его ценили. Главное, товарищи стали понимать: революционные заслуги не дают права на скидки в соблюдении воинской дисциплины. Наоборот, старшие должны более сознательно и скрупулезно относиться к установленному порядку. Одного не понимали мы в манерах Новицкого — почему он всегда приходил в старом обмундировании, которое плохо сидело на нем? Может быть, внешне хотел подчеркнуть свой демократизм?
Противоположной крайностью в требованиях к слушателям был преподаватель по службе тыла Сулейман. Он, например, никогда не ставил неудовлетворительных отметок, и к нему шли на зачет почти без всякой подготовки. Если уж кто совсем ничего не знал, Сулейман ограничивался тем, что переносил зачет на другой день. Недостаточная требовательность Сулеймана порождала, конечно, и слабые знания, и многие из нас, коммунистов, расценивали это как нежелание военспеца помогать новой армии.
Случалось, лекторы и преподаватели опаздывали, а то [167] и совсем не являлись на занятия, чего, конечно, ими не допускалось беспричинно в старой академии. Так, поступок профессора бывшего генерала С. Г. Лукирского, не явившегося на лекцию, даже разбирался на совете академии. В качестве представителя бюро фракции большевиков там присутствовал и я. Оказалось, что Лукирский своевременно не позаботился об обмене просроченного пропуска, а за разовым пропуском не стал стоять в очереди, посчитав это унизительным для профессора. Подобный факт может показаться мелким. Но он характеризует главное: в новой армии начался поворот к строгой исполнительности. Вопрос о дисциплине поставили на общем собрании преподавателей и слушателей академии. Оно приняло решение создать для разбора конфликтных дел товарищеский суд.
Бытовые условия слушателей оставались все еще трудными. Учебные помещения почти не отапливались, часто приходилось заниматься в шинелях. Еще холоднее было в общежитиях и в квартирах слушателей. Приходилось ломать на дрова дома, которые по тому времени могли бы еще послужить. Питались мы скудно. Но, пожалуй, трудней, чем нам, жилось первым преподавателям красной академии. Мы получали пайки академические (400 граммов хлеба в сутки), а они — красноармейские (по 200 граммов). А ведь при них находились еще и семьи. Других продуктов им порой совсем не перепадало. Когда В. И. Ленин узнал об этом, он назвал сложившуюся практику снабжения головотяпством. И, конечно, положение, как могли, исправили.
Очень много и плодотворно поработал для академии в первые дни ее становления председатель партбюро Павлов. Владимира Николаевича знали члены Политбюро ЦК партии. По делам академии ему не один раз приходилось бывать у Свердлова и решать жизненные для нас вопросы. Он заслуженно пользовался авторитетом как среди слушателей, так и среди преподавателей. Кроме Павлова, меня и Стецкого членами бюро были старые большевики Станкевич (партстаж с 1904 года), Васильев (с 1905 года), Евсеев и Кангелари. Последний в 30-х годах стал Народным комиссаром здравоохранения.
Коммунисты академии систематически выполняли ответственные задания Московского комитета партии. Наряды (путевки) поступали в нашу партийную организацию [168] пачками. Особенно часто приходилось слушателям выступать перед рабочими московских предприятий.
На фабриках и заводах еще шла острая борьба с меньшевиками и эсерами. В то время социал-предатели открыто выступали на митингах и собраниях, клеветали на Советскую власть и Красную Армию, строили гнусные прорицания о якобы неизбежной гибели Советской республики. Клеветникам следовало отвечать немедля. Так и поступали.
Борьба клокотала и в студенческих аудиториях. Помню, как из МК партии мне позвонили по телефону и потребовали принять меры к срыву митинга, подготовленного меньшевиками в Московском университете. Туда срочно направилась группа слушателей-коммунистов. Как сейчас, помню такую картину. Большая аудитория университета до отказа набита студентами и преподавателями. На трибуне меньшевик Абрамович, а шагах в десяти от трибуны — наш слушатель Вольпе. Абрамович стал распространяться об «узурпаторах большевиках» и «горестях русской демократии», о «необузданной темноте российских масс»... Уловив, куда клонит Абрамович, Вольпе, заглушая оратора, зычным голосом крикнул:
— Товарищи! Меньшевики шельмуют вас и Красную Армию!
А примерно в центре аудитории другой наш слушатель, Мануйлов, тоже громогласно начинает опровергать инсинуации Абрамовича. Неожиданный отпор Абрамовичу вызвал переполох у организаторов митинга. Расчеты их рухнули. Обычно для дискуссий с видными меньшевиками и эсерами мы выделяли от своей организации самых подготовленных людей, которым хорошо была известна подноготная эсеро-меньшевистских группировок.
Советская республика все еще окружена злейшими врагами. Самой жгучей потребностью времени оставалась мобилизация всех сил молодого государства на разгром белогвардейцев и интервентов. В первые же месяцы учебы в академии часть слушателей не усидела за партой и добровольно подалась снова на фронт. Беспокойные думы охватили Василия Ивановича Чапаева. Пришел он в партбюро и говорит:
— Одна мысль мне гложет душу — люди там на фронте от контры отбиваются, а мы тут штаны протираем. Уже дошло до подштанников. [169]
— Не дошло, Василий Иванович, — возразил я. — Ведь только начали заниматься.
— Вот что, — продолжал Василий Иванович. — Ты, Софроныч, учись, коль хочешь, а я больше не могу. Думаю, дивизию-то дадут мне обратно. А ты, когда выучишься, приедешь ко мне начальником штаба. Так-то.
Мы посоветовались в бюро. Павлов еще раз потолковал с Василием Ивановичем о его учебе, но удержать Чапаева нам не удалось. Через каких-нибудь два месяца, а то и меньше, он по настойчивой личной просьбе был возвращен в 4-ю армию Восточного фронта (ею уже командовал М. Ф. Фрунзе). Василий Иванович успешно громил врага, будучи командиром Александро-Гайской группы, а потом легендарной 25-й стрелковой дивизии. Под Уфой Чапаева наградили орденом Красного Знамени. Слава его загремела по всей стране.
Не думалось тогда, что Василия Ивановича поджидает трагическая гибель под Лбищенском. В ночь на 5 сентября 1919 года, как известно, белогвардейцы внезапно напали на штаб 25-й дивизии, находившийся в Лбищенске (ныне Чапаево). Чапаев и его ближайшие товарищи мужественно боролись с превосходящими силами врага. Расстреляв все патроны, они бросились в Урал, чтобы переплыть на другой берег. В волнах реки и настигла Чапаева вражья пуля.
Вспоминаю этого удивительного по своей храбрости и природной сметке человека и думаю: а может быть, следовало ему хоть несколько месяцев поучиться в академии? Может быть, слабость боевого охранения штаба в Лбищенске была наказанием за пробел в военных знаниях? Однако в голову приходит и другое: теперь легко судить и предполагать. Но есть ли у нас моральное право на такие домыслы? Разве уход героя из академии не был еще более властным велением времени, чем зачисление в нее? Велением во имя потомков?!
Между тем с каждым годом состав Красной Армии увеличивался. Командиров не хватало. Поэтому в феврале 1919 года, в период отлива части слушателей, академия провела второй набор — 160 человек. Образовался, как его назвали, параллельный курс. В его составе стало уже 49 процентов коммунистов и 32 — сочувствующих{71}. [170]
После второго набора слушателей в нашей партийной организации насчитывалось 180 членов, из которых 50 человек — с дофевральским стажем. Многие вступили в партию за период февраль — октябрь 1917 года. Были коммунисты, которых лично знали В. И. Ленин и другие члены Политбюро ЦК партии. Кроме Павлова еще два большевика (Залежский и Стецкий) участвовали в работе VI съезда партии.
Суровое время требовало непосредственного участия в борьбе с врагом. Когда предоставлялась возможность, коммунисты были самыми активными организаторами военного образования.
2
По делам академии мне часто приходилось бывать в Московском комитете партии, Моссовете, у командующего войсками Московского военного округа. Заместитель председателя Моссовета М. И. Рогов, как и в дооктябрьские годы, был внимателен ко мне. Я получал гостевые билеты на партийные, советские и профсоюзные конференции и съезды, где выступал В. И. Ленин и другие видные партийные и государственные деятели.
Помню, как торжественно праздновали в Москве первую годовщину Октябрьской революции. Улицы города украсили алые стяги и гирлянды иллюминаций. На домах висели портреты вождей международного пролетариата. На площадях были построены подмостки для выступлений оркестров и артистов. Особенно красочно москвичи оформили Театральную, Красную площадь и площадь Революции.
Над входом в Большой театр висело огромное панно с изображением Степана Разина. Здание Исторического музея украшали портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Либкнехта, Маклина, Дебса, Адлера, Серрати.
В канун годовщины, 6 ноября, открылся VI Всероссийский Чрезвычайный съезд Советов, на котором с большой речью выступил В. И. Ленин. Мне, к сожалению, не довелось присутствовать на этом заседании. Вечером 6 ноября вместе со слушателями академии и трудящимися Москвы я участвовал в народном гулянье. По Тверской улице к Красной площади шел нескончаемый поток людей. Здесь в восемь часов вечера происходило «сожжение старого режима». На лобное место вынесли чучело буржуя, [171] облили керосином и под ободряющие возгласы зрителей сожгли. После фейерверка выступали артисты. Прямо на площади танцевал народ.
Утром 7 ноября на площади Революции должно было состояться открытие памятника Марксу и Энгельсу, а на Красной площади — мемориальной доски памяти борцов, погибших в Москве в дни Великого Октября и захороненных у Кремлевской стены.
Накануне я договорился с товарищами из Московского военного округа, в частности с командующим Н. И. Мураловым, которого знал в 1909–1914 годах по Серпуховской партийной организации, что мы встретимся у памятника Марксу и Энгельсу.
Утром 7 ноября, когда я шел через Театральную площадь, у здания Большого театра уже строилась походная колонна делегатов VI съезда Советов. В голове ее я увидел В. И. Ленина, Я. М. Свердлова, В. А. Аванесова{72} и других.
Аванесов хорошо знал меня и пригласил пристроиться к ним. Я поблагодарил Варлаама Александровича и встал в строй сразу же за ним.
Вокруг сновали фоторепортеры, то и дело щелкая аппаратами. Позже выяснилось, что мне очень повезло: я попал в объектив и был запечатлен на фотографии вместе с Лениным, Свердловым, Аванесовым и другими делегатами VI съезда Советов. Я находился всего в двух-трех шагах от Ленина. Владимир Ильич был в зимнем пальто и шапке. Видимо, он еще не совсем поправился после ранения, был молчалив и только изредка перебрасывался короткими фразами со Свердловым и Аванесовым.
Я не сводил глаз с Ленина. К моему неописуемому восторгу, раза два он взглянул и на меня, наши взгляды встретились. В моем положении мечтал оказаться любой рабочий и крестьянин, любой красноармеец — так дорог был всем Ленин.
Вскоре кто-то сообщил, что пора идти, и колонна без всяких команд дружно двинулась к площади Революции. Ровно в десять часов делегаты VI Чрезвычайного съезда Советов во главе с Лениным подошли к памятнику. Он [172] был сооружен неподалеку от нынешнего входа в станцию метро «Площадь Революции». В толпе, окружавшей памятник, я сразу же нашел Муралова. Рядом с ним стояли ярославский губвоенком М. В. Фрунзе и работник штаба военного округа мой школьный товарищ Е. П. Самсонов. Я присоединился к ним.
Памятник был еще закутан полотнищем. На одной стороне его постамента была надпись: «Революционный вихрь отбрасывает всех ему сопротивляющихся». На другой: «Освобождение рабочих есть дело самих рабочих».
Владимира Ильича встретили аплодисментами. Он подошел к памятнику и, обращаясь к собравшимся, произнес свою известную речь о великой всемирной исторической заслуге Маркса и Энгельса. Потом Владимир Ильич дернул за шнур, и под звуки «Интернационала», который исполнял оркестр, покрывало соскользнуло к подножию памятника. Присутствовавшим открылись фигуры беседующих между собой Маркса и Энгельса.
К Ленину подошли Я. М. Свердлов и другие товарищи. Они начали рассматривать детали памятника. Репортеры несколько раз фотографировали Владимира Ильича. Как же я был взволнован и обрадован, когда в недавно изданной книге П. Виноградской «События и памятные встречи» увидел фотографию «В. И. Ленин на открытии памятника К. Марксу и Ф. Энгельсу». Я узнал на ней себя и других, стоявших тогда возле Владимира Ильича.
С площади Революции депутаты съезда Советов направились на Красную площадь. За ними к Кремлевской стене последовали и колонны трудящихся Москвы. Оркестры играли «Марсельезу» и «Интернационал». Все пели.
Колонна депутатов с Лениным во главе остановилась у братских могил нескольких сотен борцов, павших в Москве в дни Октябрьской революции. Здесь, на Кремлевской стене, была накануне установлена мемориальная доска в память захороненных.
У многих свежа была в памяти картина похорон, состоявшихся в ноябре 1917 года. Самому мне не довелось видеть разлив народного горя, но М. И. Рогов не раз вспоминал об этом. О том, как в Моссовете готовилась процессия, рассказал в своей книге и Джон Рид:
«На полу и на столах были разостланы длинные полосы красной и черной материи, и около полсотни женщин [173] кроили и сшивали ленты и знамена для похорон жертв революции. Лица этих женщин сморщились и огрубели в тяжелой борьбе за существование. Они работали, печальные и суровые, у многих были слезы на глазах... Потери Красной Армии были тяжелы...
В углу за письменным столом сидел Рогов, с умным лицом, в очках и черной рабочей блузе»{73}.
М. И. Рогов пригласил Рида и прибывших с ним товарищей принять вместе с членами Исполнительного Комитета Моссовета участие в похоронной процессии. На следующее утро к Красной площади стали стекаться толпы народа. Военный оркестр играл «Интернационал». Рабочие разных фабрик и заводов несли обитые кумачом гробы с телами своих погибших товарищей. За ними в суровом молчании следовали колонны людей. Многие женщины плакали.
«Весь долгий день до самого вечера шла эта траурная процессия. Она входила на площадь через Иверские ворота и уходила с нее по Никольской улице, поток красных знамен, на которых были написаны слова надежды и братства, ошеломляющие пророчества. И эти знамена развевались на фоне пятидесятитысячной толпы, а смотрели на них все трудящиеся мира и их потомки отныне и навеки...» {74}
Только в этот день в двух братских могилах у Кремлевской стены было захоронено 250 бойцов. В последующие дни здесь погребли еще около сотни воинов — жертв революции.
Так было год назад. А теперь люди собрались сюда, чтобы почтить память жертв революции. Торжественно-траурный митинг открывает председатель Московского Совета П. Г. Смидович. Затем он объявляет, что открыть мемориальную доску поручено В. И. Ленину. Владимир Ильич поднимается на возвышение, чтобы разрезать ножницами ленту. Он с трудом дотягивается до нее: рана от эсеровских пуль на его плече еще не успела зажить и причиняет ему боль.
Но вот лента перерезана. Оркестр и хор исполняют кантату Шведова, написанную на слова С. Есенина, С. Клычкова и М. Герасимова. Алое покрывало спадает, [174] и мы видим беломраморную женскую фигуру с развевающимся красным знаменем в одной руке и с зеленой пальмовой ветвью в другой. Надпись на доске гласит: «Павшим в борьбе за мир и братство народов».
Владимир Ильич, поднявшись на трибуну, обратился к трудящимся Москвы с краткой речью. Он призвал их почтить память павших борцов революции, дать клятву быть такими же бесстрашными героями, какими были они.
Хор Пролеткульта под звуки военного оркестра исполняет песню «Вы жертвою пали». Все обнажают головы и тоже поют. Затем делегации от районов и учреждений Москвы возлагают к доске венки. Фотографы запечатлели Ленина и Свердлова среди большой группы собравшихся.
Начинается шествие колонн трудящихся. С обнаженными головами проходят они мимо братских могил. У многих демонстрантов здесь похоронены их родные и близкие. Над Красной площадью появляется самолет и разбрасывает листовки.
(Памятника Марксу и Энгельсу ныне не существует. Нет у Кремлевской стены и мемориальной доски, а также памятника Степану Разину, открытого Лениным 1 мая 1919 года. В те времена из-за отсутствия добротных материалов памятники создавались непрочные и от непогоды быстро разрушались. Позднее они стали воздвигаться по-новому.)
На следующий день, 8 ноября 1918 года, мне посчастливилось снова услышать Ленина — на VI Всероссийском Чрезвычайном съезде Советов.
После IV съезда Советов прошло всего семь месяцев, а как изменилась обстановка! На IV съезде делегатов от большевиков было 795, а на VI — уже 1260. На IV съезде было 283 эсера, а на VI всего шестеро. Меньшевиков — ни одного. Возросло число делегатов с решающим голосом от Красной Армии. В президиуме находились одни большевики. Уже это говорило само за себя: влияние, вес, авторитет нашей партии в народе росли с необычайной быстротой.
6 ноября В. И. Ленин произнес на съезде речь о годовщине Октябрьской революции, а 8 ноября он выступил с речью о международном положении. Второе его выступление явилось как бы продолжением первого. [175]
Прежде чем предоставить слово В. И. Ленину, председатель съезда Я. М. Свердлов огласил только что полученное им сообщение о занятии Красной Армией города Ижевска. Это сообщение было встречено бурей аплодисментов и возгласами приветствий в честь Красной Армии. Столь же бурно встретил съезд появление Ленина на трибуне.
«Товарищи, — начал свою речь Владимир Ильич, — с самого начала Октябрьской революции вопрос о внешней политике и международных отношениях встал перед нами, как самый главный вопрос, не только потому, что империализм означает отныне сильное и прочное сцепление всех государств мира в одну систему, чтобы не сказать, в один грязный кровавый комок, но и потому, что полная победа социалистической революции немыслима в одной стране, а требует самого активного сотрудничества, по меньшей мере, нескольких передовых стран, к которым мы Россию причислить не можем. Вот почему вопрос о том, насколько мы достигнем расширения революции и в других странах и насколько нам удастся до тех пор дать отпор империализму, стал одним из главных вопросов революции»{75}.
Советское правительство с целью разоблачения империализма опубликовало тайные договоры, заключенные царем Николаем с капиталистами Англии и Франции. Разоблачение этих грязных сделок явилось ударом по империализму. Сколько-нибудь честная английская и французская пресса не могла не признать, что лишь благодаря русской революции они, французы и англичане, узнали о преступной деятельности их дипломатии. Излагая содержание тайных документов, Владимир Ильич, как и на IV съезде Советов, говорил не с трибуны, а со сцены. Только на сей раз он меньше ходил и меньше жестикулировал: конечно же, сказывалась болезнь руки после ранения.
Особенно запомнилась тогда ленинская мысль: до сих пор международный империализм был расколот на две группы хищников, которые мертвой хваткой душили друг друга, им было не до нас. Теперь второй группы нет — осталась одна группа победителей. Это усложнило наше международное положение. Чтобы устоять против мирового [176] империализма, нам нужно напрячь свои силы и в первую очередь крепить Красную Армию.
Из речи В. И. Ленина вытекало, что позорные грабительские договоры победителей не устраняли борьбу между империалистическими хищниками и зачастую приводили к обратным результатам. Так, Брестский договор не спас кайзеровскую Германию. Сначала германский империализм, по словам Ленина, «невероятно раздулся на три четверти Европы, разжирел, а потом он тут же лопнул, оставляя страшнейшее зловоние»{76}.
Это, только поздно, осознали и некоторые немецкие дипломаты. Так, посол Германии при отъезде из Советской России, оценивая Брестский договор, заявил: «Еще неизвестно, кому этот Брестский мир больше пошел на пользу: вам или нам»{77}.
Президент США прислал IV съезду Советов приветствие, в котором выражал «возмущение» против вторжения немцев в нашу страну. Конец телеграммы Вильсона гласил: «Народ Соединенных Штатов всем сердцем сочувствует русскому народу в его стремлении освободиться навсегда от самодержавия и сделаться самому вершителем своей судьбы»{78}. Но все это было фальшью. Америка сама стала во главе империалистических хищников, которые начали терзать молодую Советскую страну. Правительство Вильсона приняло все меры к тому, чтобы задержать германскую армию в России, оставить немецкие войска в Польше, на Украине, Эстляндии и Лифляндии, потому что эти войска подавляют большевиков.
Выступления Ленина открывали глаза массам на сложнейшую международную обстановку и вселяли уверенность в победе.
27 ноября 1918 года я был на собрании партийных работников Москвы. На этот раз В. И. Ленин выступил с докладом об отношении пролетариата к мелкобуржуазной демократии. Меня особенно взволновали его слова о патриотизме. Дело в том, что за несколько дней до этого (21 ноября) в «Правде» была помещена статья Владимира Ильича «Ценные признания Питирима Сорокина». В ней он также затрагивал вопросы патриотизма, и у нас [177] в академии среди преподавателей и слушателей разгорелись споры. Мне не все было ясно по этому вопросу, и я, как секретарь партийной организации, испытывал серьезные затруднения, да и просто сам для себя хотел разобраться, что к чему. Когда Владимир Ильич сказал прямо и честно, что, заключая Брестский мир, мы шли против патриотизма, требовали от коммунистов принести в жертву все свои патриотические чувства во имя международной революции, которая придет, которой еще нет, но в которую они должны верить, раз они интернационалисты, и что теперь даже мелкобуржуазный патриотизм поворачивает в нашу сторону, — все мои сомнения сразу же отпали. И я впоследствии уже увереннее вел политико-разъяснительную работу в академии.
В ноябре 1918 года прием слушателей на основной курс академии закончился, и занятия вошли в нормальную колею. Подобрали руководителей главных военных дисциплин. Улучшилось качество лекций по общественным темам. Однако штатных преподавателей по этим дисциплинам еще не было. Факультативно читали лекции видные партийные деятели: по истории партии — А. С. Бубнов, по революционной тактике — Н. И. Подвойский. Большой популярностью пользовались лекции по диалектическому материализму М. П. Павловича и М. А. Рейснера. Их посещали не только слушатели, но также профессора и преподаватели.
Дольше других налаживались в группах практические занятия по тактике. Чем же осложнялось дело? В заданиях создавалась тактическая обстановка, исходя из нормативов мировой войны, причем войсковые соединения брались по полнокровным штатам (10–12 тысяч штыков) с многочисленной артиллерией и военной техникой, тогда как в реальной обстановке гражданской войны действовали дивизии в 5–6 тысяч бойцов с ограниченной техникой и на широком фронте, доходившем до 40 и более километров.
Сами слушатели понимали, что все это вносит в учебу сумятицу и вредит делу. Один из товарищей написал об этом статью, в которой говорилось: «Если талантливый профессор общей тактики старается внедрить в сознание слушателей понимание значения обстановки, сложности [178] ее элементов, необходимости тщательно ее анализировать и прочее, то на практических занятиях слушателям не приходится над этим изощрять свой ум: они оперируют исключительно застывшими штатными дивизиями и бригадами (кстати, в горькой действительности вовсе не существующими), в обстановке, удивительно простой, не затрудняющей ни слушателей, ни руководителей»{79}.
Постепенно недостатки преодолевались. Стало налаживаться и хозяйство академии. Получили от Моссовета две гостиницы, несколько домов под общежития для слушателей и преподавателей. Много поработала в те дни созданная из слушателей хозяйственная комиссия во главе со старым большевиком П. Ф. Жуйковым-Александровским. Пополнились и фонды библиотеки. Часть литературы была подобрана в библиотеках бывших военных училищ, на складах ГУВУЗа Наркомвоена. Из Петрограда перевезли в Москву книги бывшего Главного управления Генштаба царской армии.
Обучение налаживалось, но при всем этом уйти из академии тогда было легко — стоило лишь подать заявление в отдел кадров наркомата, и вам выдавалось предписание отправиться в распоряжение командования желаемого для вас фронта. В действиях отдела кадров продолжала сказываться установка Троцкого, считавшего создание Академии Генерального штаба несвоевременным.
Но жизнь шла не по-Троцкому. Академия укреплялась. Создалась благоприятная обстановка для того, чтобы отпраздновать ее открытие. Оно было назначено на 8 декабря 1918 года. Решили после торжественного заседания дать концерт силами лучших артистов Москвы. Мне лично поручили пригласить Ф. И. Шаляпина. Он охотно согласился выступить, но потребовал за это заранее доставить ему на квартиру мешок белой муки. Наша сделка, конечно, не состоялась. Концерт прошел без участия Шаляпина.
На торжества пригласили много гостей. Одним из первых в академию пришел Председатель ЦИК РСФСР Я. М. Свердлов. Его встречали Павлов, Козловский и я. Павлов и Свердлов встретились как старые знакомые. Здороваясь со мной, Свердлов заметил: [179]
— А ведь я вас знаю. Месяц тому назад вы с Аванесовым были на открытия памятника Марксу и Энгельсу. — И, уже обращаясь к Павлову, добавил: — Смотрю, в двух шагах от Ленина вооруженный человек в военной форме. «Кто?» — спрашиваю Аванесова. «Это, — отвечает Аванесов, — товарищ из военной академии».
Память Свердлова, не подводившая его даже в мелочах, меня тогда поразила. Вместе с нами Яков Михайлович прошел в комнату партбюро. Павлов информировал Председателя ВЦИК о порядке проведения собрания и о составе президиума. Яков Михайлович одобрил этот план.
Заседание проходило под председательством главного комиссара Управления военно-учебных заведений Наркомата по военным делам И. Л. Дзевалтовского. С речью на торжествах выступили Я. М. Свердлов, командующий 3-й армией Р. И. Берзин и другие. От коллектива академии выступили ее начальник А. К. Климович, профессор А. А. Свечин и слушатель Ф. П. Никонов.
В своей речи Я. М. Свердлов указал на большое значение, которое придают академии Центральный Комитет партии и правительство. Он обратился к слушателям и преподавателям с призывом всегда помнить о высокой ответственности за построение социализма в нашей стране, о великих интернациональных задачах партии и Советского государства. «Вы должны вновь явиться в ту Красную Армию, — сказал он в заключение, — из рядов которой вы вышли, с которой вы связаны кровью. Все те знания, которые почерпнете здесь, вы должны будете перенести в армию, чтобы вы, коммунисты-генштабисты, могли создавать ее действительно боеспособной и крепкой»{80}.
3
Тот, кто хоть раз слушал В. И. Ленина, непременно искал новую возможность оказаться во власти его обаяния. Такая возможность представилась и мне в марте 1919 года на VIII съезде партии. Хотя был я там гостем, но присутствовал почти на всех заседаниях. Гостей было очень мало, и мы сидели вместе с делегатами, имели даже доступ на заседания комиссий. [180]
Съезд открыл короткой речью В. И. Ленин. За два дня до начала работы этого форума партия лишилась одного из своих испытанных руководителей — Я. М. Свердлова. Поэтому первое слово Владимир Ильич посвятил Якову Михайловичу. По его предложению съезд почтил память Свердлова вставанием.
Под председательством В. И. Ленина съезд избрал рабочие органы и утвердил порядок работы. Предстояло, как известно, обсудить отчет Центрального Комитета, проект программы РКП(б), создание Коммунистического Интернационала, военное положение и военную политику, вопрос о работе в деревне. Намечалось также избрать новый ЦК.
В зале находились представители Исполкома Коммунистического Интернационала. Их избрали почетными членами президиума. Ленин сначала на немецком, потом на французском языке обратился к ним с предложением занять места в президиуме. Затем, передав председательствование кому-то из членов президиума, Владимир Ильич выступил с отчетным докладом о деятельности ЦК партии. Когда он с папкой в руках поднялся на трибуну, зал разразился громом аплодисментов. Отовсюду раздавались возгласы: «Да здравствует Ильич!», «Да здравствует товарищ Ленин!».
Владимир Ильич кратко доложил съезду о политике партии за время, прошедшее после VII съезда. Во время доклада он не сходил с трибуны. Папка с бумагами лежала перед ним, но он ни разу в нее не заглянул. Говорил с подъемом, очень просто, доходчиво. Зал живо реагировал на каждое высказанное им положение. Делегаты с первых же минут доклада стали пленниками глубочайших ленинских идей. В этом каждый чувствовал самое большое удовлетворение.
А обстановка, как международная, так и внутренняя, оставалась сложной, до крайности накаленной. Вот почему каждый жаждал ясной ориентировки. Войска Краснова и Деникина, опекаемые империалистами Англии и Франции, грозной тучей нависали с юга. А Колчак в это время уже захватил Урал. Становилось ясным, что теперь центр борьбы начал перемещаться с Южного на Восточный фронт, который снова становился главным. Нарастала и угроза возможного соединения колчаковцев с интервентами, занявшими Мурманск и Архангельск. В советском [181] тылу меньшевики, эсеры и другие вражеские элементы продолжали организовывать мятежи. Народ душили тиски голода, но революционная Россия продолжала укреплять свои позиции. Росла мощь Красной Армии. На Юге в феврале наши войска перешли в решительное наступление и освободили от белых Донбасс и районы Центрально-Черноземной полосы. К марту 1919 года Красная Армия отразила первые мощные удары интервентов и белогвардейцев и раздвинула огненное кольцо фронтов, освободив от врага территорию с населением около 40 миллионов человек.
В своем докладе Ленин будто взял нас за руку и провел по дорогам недавних событий, чтобы мы смогли глубже и вернее оценить их значение. Мы убедились, каким проницательным был наш вождь, отстаивая Брестский мир, как сбылось предвидение, стоившее стольких волнений ему, мудрейшему и реальному политику.
Автор этих заметок не намерен пересказывать доклад, который, как и другие выступления вождя, каждый может еще раз прочесть в собрании его сочинений. Подчеркну лишь, что какое бы высказанное им положение мы ни взяли, оно в тех условиях представлялось единственно правильным. Минувшие десятилетия подтвердили это.
Затем Владимир Ильич перешел к организационному отчету ЦК, с которым должен был выступить Я. М. Свердлов. Ленин снова воздал должное организаторскому таланту, «невероятной памяти» Свердлова. «Я не в состоянии даже на сотую долю заменить его», — сказал Ленин. При всем этом вторая часть выступления была достаточно полно аргументирована. Заботясь о всестороннем ознакомлении делегатов с организационной деятельностью ЦК, Ленин сообщил, что секретариат ЦК обещает подготовить часть письменных отчетов, размножить их на ротаторе и раздать делегатам.
Обстановка в ЦК в связи с болезнью и смертью Я. М. Свердлова была, конечно, беспокойной, и, надо отдать должное, работники аппарата выстояли в той веренице бессонных ночей. Тем не менее это не удержало таких демагогов, как Осинский, от тенденциозных упреков в адрес ЦК. Слова Осинского о «богатой памяти одного товарища», произнесенные в плане критики ЦК, прозвучали [182] по отношению к умершему Я. М. Свердлову кощунственно{81}.
Вот как воспринял отчетный доклад ЦК мой боевой товарищ по 3-й армии делегат Н. Г. Толмачев. В дневнике, который он, по завидной привычке, вел все дни съезда, Николай Гурьевич записал:
«Доклад о работе ЦК был сделан Ильичем, и сделан блестяще. Яркий, необычайно выпуклый. Попытались многие куснуть ЦК за отсутствие исполнительного органа, но весьма неудачно. Осинский, например, отмочил такую штуку: ЦК-де вовсе не было!
В своем докладе, в части, касающейся организационной работы ЦК, Ильич указал, что ЦК — боевой руководящий орган партии — не может быть «парламентской говорильней». Его руководители должны понимать друг друга с полуслова» {82}.
По второму вопросу — обсуждение программы партии — выступило два докладчика — Бухарин и Ленин. Ленин докладывал от большинства комиссии ЦК, разрабатывавшей проект программы, но почему-то первым выступал Бухарин, являвшийся представителем меньшинства членов этой комиссии. Заключительное же слово, наоборот, делал вначале Ленин, а после него Бухарин. Такой порядок был, как заявил в своем докладе Ленин, принят по их договоренности с Бухариным.
Встречаясь в кулуарах и после заседаний с председателем партбюро нашей академии Павловым, который был делегатом с совещательным голосом, с товарищами из 3-й армии, мы обменивались впечатлениями о докладах и заключительных словах по второму пункту порядка дня.
— Ленин ходит по земле, а Бухарин витает в облаках, — говорил, если мне память не изменяет, Н. Г. Толмачев.
— И вдобавок ловчит, — заметил Павлов, — изворотлив и ничем не брезгует. Словословит о «чистом империализме», а «чистого империализма» на земле днем с огнем не сыщешь, и старается выдать это за безобидное теоретизирование. [183] Видите ли, говорит, вопрос о теоретической части программы на девять десятых формальный, и он, Бухарин, готов принять проект в том виде, как он в настоящее время выработан комиссией, если не будет нового проекта. Но раз речь идет о маленькой формальности, к чему же тогда было воду мутить на съезде?
Огромный авторитет Ленина, которого, как я убедился еще на IV съезде Советов, внимательно слушали даже недруги, не давал возможности таким лицам, как Бухарин и Пятаков, ринуться на марксистскую программу с открытым забралом. Они, по существу, продолжали последовательную борьбу против ленинской теории социалистической революции. Из их теоретических построений вытекало, что в эпоху «чистого империализма» возможна только «чисто» пролетарская революция, в которой пролетариат борется с буржуазией один на один, в которой нет ни антифеодальных движений, ни национально-освободительных войн. Бухарин, как и его единомышленник, черпал грязь из одной с ним лужи — отрицание роли среднего крестьянства в революции, в строительстве социализма. Нетрудно представить себе, куда это вело на практике: к лишению пролетариата его союзника и, в конечном итоге, к отрицанию диктатуры пролетариата.
Не менее порочной была позиция Бухарина и Пятакова, выступивших против признания программой права наций на самоопределение вплоть до государственного отделения. И в то же время в заключительном слове Бухарин разглагольствовал о том, что он «против всех ограничений национальностей», «за их полное равноправие». Одно с другим могло вязаться только у откровенного политикана. Предложение завтрашних недругов партии, если его принять, могло вновь вызвать недоверие наций, которое партия и Советская власть преодолели с таким трудом благодаря политике, не оставлявшей никаких сомнений у народов.
Не случайно В. И. Ленин в своем докладе о партийной программе прежде всего остановился на выяснении «точки зрения комиссии по целому ряду конкретных и наиболее спорных или наиболее интересующих в настоящее время партию пунктов»{83}. (Подчеркнуто мною. — Г. С.) Он разоблачил сказки о «чистом [184] империализме», который «никогда не существовал, нигде не существует и никогда существовать не будет»{84}, доказал, что наша программа, если она хочет быть верной, должна сказать то, что есть. Аргументы по национальному и другим вопросам вносили в сложнейшие ситуации борьбы полную ясность.
Не могу не привести ленинские слова: «Надо сказать то, что есть: программа должна заключать абсолютно непререкаемое, фактически установленное, только тогда она — программа марксистская.
Тов. Бухарин теоретически это вполне понимает и говорит, что программа должна быть конкретна. Но одно дело понимать, а другое дело фактически проводить» {85}.
Выходит, еще тогда Ленин видел, что такие люди, как Бухарин, могут фактически делать не то, что «вполне понимают» теоретически. Теория и практика у настоящих марксистов не расходятся.
Программа, принятая на VIII съезде партии, определяла задачи партии на весь переходный период от капитализма к социализму. В политике и экономике, в сельском хозяйстве, в области охраны труда и социального обеспечения, здравоохранения и народного образования, в жилищном вопросе программа намечала реальные меры, и будущее показало решающее значение именно этой реальности. VIII съезд принял программу построения социализма в нашей стране. Успешное выполнение ее знаменовало триумф КПСС и позорное крушение бесплодных теоретических витаний в облаках, весьма странных в тех труднейших условиях: гражданская война буквально на части разрывала страну.
Вспоминается заключительное заседание съезда. Оно началось, как тогда объявлялось, в 3 часа 21 минуту дня и закончилось лишь в 11 часов 57 минут вечера. С огромным вниманием съезд заслушал доклад В. И. Ленина о работе в деревне. В нем было дано глубокое обоснование исторического поворота политики партии по отношению к среднему крестьянству — от нейтрализации середняка, который к тому времени прочно повернул в сторону Советской власти, к союзу с ним при опоре на бедноту для борьбы с кулаками и всеми классовыми врагами. [185]
Ввиду огромной важности выступления Владимира Ильича было единогласно, под аплодисменты принято решение «отпечатать речь тов. Ленина отдельной листовкой для распространения в деревне».
Но перед тем на съезде создалась интересная ситуация. В стенограмме 1919 года она выглядит так:
«Голос. Товарищи, вопрос о работе в деревне, несомненно, очень важный. Но после речи т. Ленина и тезисов, которые были оглашены, все дальнейшие разговоры будут только перефразировкой того, что было сказано. Поэтому мое предложение прекратить прения и перенести работу в деревню».
Владимир Ильич возражает оратору и обосновывает необходимость выслушать товарищей с мест. По его мнению, голоса практиков, которые здесь раздадутся, многого не дадут, но для России, читающей газеты, их выступления будут весьма полезны. По большинству голосов, однако, прошло предложение о прекращении прений.
От имени секции по работе в деревне А. В. Луначарский оглашает тезисы относительно пропаганды и культурно-просветительной работы среди крестьян. Затем слушается внеочередное заявление представителя секции французских коммунистов т. Садуля. Речь его с французского на русский переводит А. М. Коллонтай. Съезд узнает: 22 марта в Одессе расстреляны французскими генералами три французских коммуниста. Личности двух из них еще не установлены. Но не остается никакого сомнения, что в числе расстрелянных Жанна Лябурб, поехавшая в Одессу по поручению фракции французских коммунистов для пропаганды среди французских войск. Поехала всего несколько недель назад, и вот свершилось трагическое. Садуль отмечал, что Лябурб была первая французская коммунистка, которая погибла во имя и во славу только что возникшего Третьего Коммунистического Интернационала. Жанна Лябурб — дочь участника Парижской коммуны, учительствовавшая до этого в Москве, — все свободное время отдавала коммунистической пропаганде среди французов, проживающих в русской столице. Накануне отъезда с труднейшей миссией Садуль сказал Жанне: «Будьте осторожны, товарищ». На это она ответила фразой, полной презрения к смерти: «Умирают ведь только один раз». Необыкновенно мужественная и скромная, Жанна знала, на какой подвиг идет. [186]
«Красное знамя французского коммунизма стало еще более ярким после того, как омылось в ее крови, — говорил Садуль и призывал: — Перед могилой Жанны Лябурб мы дадим обещание еще теснее сплотить наши ряды вокруг нашего красного знамени, и, вспоминая о ней, мы удвоим нашу энергию, чтобы приблизить пролетарскую революцию во Франции, которая явится естественным продолжением революции в России, Германии и Венгрии... Кровь Жанны Лябурб теснее спаяла французских коммунистов с коммунистами России». Слова скорби и гнева обжигали сердца. Съезд почтил память погибшего товарища вставанием и исполнением похоронного марша. Казалось, уже после этих выступлений, после принятого съездом решения о прекращении прений возврата к деревенским делам не будет. Но вот поднимается пожилой бородатый человек и говорит:
— Разрешите вынести протест против товарищей, которые не дали высказаться ораторам из деревни.
Председатель отвечает, что большинство голосовало против прений. Но возникший интерес к неожиданному протесту был настолько ощутим, что, несмотря на позднее время, раздались голоса: «Просим!» Председатель обращается к съезду за разрешением дать товарищу слово, и большинство голосует «за».
Это «за» было получено делегатом с Украины Панфиловым.
— Товарищи коммунисты, — начал он, — я с 1884 года ожидал случая сказать о жизни крестьян. Я живу в деревне, я крестьянин и рабочий, потому что летом я пашу, а зимой — в мастерской.
Почему именно «с 1884 года», я и сейчас не могу сказать, но речь настойчивого делегата с мест сразу же приковала всеобщее внимание.
Панфилов обстоятельно высказался по самым наболевшим вопросам. Он рассказал, как на Украине, в Старобельске, утверждалась Советская власть, как морочили голову и мешали работать эсеры и меньшевики, о чем думают крестьяне на Украине, все более и более поддерживая Советскую власть. Рассказ о работе в деревне показался всем нам простым, образным и очень деловитым. Понравилась, видимо, речь Панфилова и Владимиру Ильичу. После речи Панфилова он отказался от заключительного слова, и это показалось мне многозначительным. [187]
Широко известна фотография: «В. И. Ленин, Демьян Бедный и делегат с Украины Ф. Панфилов на VIII съезде РКП (б)». Фотограф запечатлел вождя и окружавших его в пальто и шапках, скорее всего, у здания, в котором проходил съезд.
Можно было бы привести и другие моменты работы VIII съезда. Присутствие на нем было самой поучительной частью нашего пребывания в первой красной академии. И особое, я бы сказал, непосредственное значение для нас имели, конечно, установки съезда по военным вопросам. Основные положения военной политики партии были сформулированы и обоснованы в отчетном докладе ЦК на съезде, тезисах и докладе ЦК по военному вопросу, новой программе партии. Предстояло дальнейшее строительство и укрепление Красной Армии как армии регулярной. Надо было решительно преодолеть пережитки партизанщины и устранить отрицательные явления добровольческого периода. Только дисциплинированная, регулярная армия с централизованным управлением могла противостоять интервентам и белогвардейцам. Организация таких вооруженных сил была делом необычайно сложным. Ведь вопрос о строении Красной Армии, как отмечал В. И. Ленин в отчете ЦК, был совершенно новый, не ставился ранее даже теоретически. Революционная Россия взялась за такое дело, за которое никто в мире еще не брался. Партия встала перед неизбежностью привлечения на командные должности военных специалистов старой армии и не испугалась трудностей, связанных с этим.
Против тезисов ЦК, в которых излагалась линия партии в военном вопросе, выступала так называемая «военная оппозиция». Некоторые ее участники никакого отношения к оппозиционным группировкам не имели. Они правильно вскрывали извращение военной политики Троцким, указывали на недостатки военного ведомства и в то же время выступили против линии партии по важнейшим вопросам военного строительства. Так, они считали абсолютное большинство старых военспецов контрреволюционерами, хотя это противоречило истине. Формально они не отрицали необходимости их привлечения, но предлагали так урезать права командиров, что те были бы лишены всякой самостоятельности. По отношению к ним признавался только метод принуждения, Некоторые сторонники [188] «военной оппозиции» призывали восстановить практику выборности комсостава, предоставить военкомам и членам реввоенсоветов решающий голос в оперативных вопросах, то есть снова ввести коллективное командование. Оппозиция требовала расширить права партийных ячеек вплоть до контроля за всей армейской деятельностью, дать им автономность в партийной работе. А по инструкции, утвержденной ЦК, ячейки не должны были вмешиваться в дело военного руководства, и мы по опыту знали, что выполнение этого требования оппозиции породило бы вредное многоначалие.
Содокладчик от «военной оппозиции» В. М. Смирнов также возражал против установления в армии жесткой дисциплины и изданных уставов, регламентирующих взаимоотношения командиров и рядовых красноармейцев. Конкретно он высказывался против отдания чести путем прикладывания руки к головному убору.
На пленарном заседании прения по военному вопросу не открывались. Он обсуждался на военной секции съезда. На первом ее заседании присутствовало 50–60 человек. Собравшиеся разместились в большой комнате, где кроме стола было всего несколько стульев. Подавляющее большинство делегатов стояло. Вход в комнату был свободный, и количество участников все время менялось.
По мере обсуждения вопросов страсти постепенно разгорались. Ораторов то и дело перебивали, в их адрес сыпались реплики, порой даже обидные упреки. Председательствующий Сокольников временами не в состоянии был навести порядок.
После прений на голосование поставили тезисы ЦК партии и тезисы, предложенные Смирновым. Большинством голосов (37 против 20) были приняты за основу тезисы «военной оппозиции». Сокольников предложил сторонникам тезисов ЦК перейти в другую комнату и отдельно обсудить их.
С Павловым мы условились, что я останусь в подкомиссии оппозиции, а он пойдет в подкомиссию Сокольникова. Слушая дебаты, разгоревшиеся в «военной оппозиции», я убедился, что по большинству вопросов там нет единства. Так, А. Ф. Мясников, например, выступил за единоначалие. К нему присоединился Н. Г. Толмачев, по сути дела поддержав какие-то положения тезисов ЦК. [189]
Но почти все ораторы оппозиции сходились в одном — в критике действий Троцкого, Всероссийского бюро комиссаров. О накале разногласий внешне свидетельствовал, например, поступок Склянского. Войдя в комнату, он попросил для себя, как для заместителя Наркома по военным делам, внеочередного слова. Ему предложили выступить в порядке очереди. Тогда он демонстративно вышел из комнаты.
Позднее и мы, гости, узнали, что на закрытом заседании съезда от военной секции выступали шесть делегатов: от большинства секции, то есть оппозиции, — Г. И. Сафаров, К. Е. Ворошилов и Ф. И. Голощекин; от меньшинства — А. И. Окулов, И. В. Сталин и В. И. Ленин.
В начале своего выступления Владимир Ильич высказал недовольство работой председателя военной секции Сокольникова, по вине которого в ней произошел раскол. Ленин не одобрил поведения меньшинства секции, отказавшегося обсуждать тезисы «военной оппозиции». Он решительно отверг обвинение делегата Сафарова в механическом восстановлении в Красной Армии старых армейских порядков. Нельзя по правонарушениям, имеющимся в отдельных войсковых подразделениях, судить о порядках Красной Армии, подчеркнул Владимир Ильич.
Ленин отверг как необоснованное обвинение «военной оппозиции» в том, что ЦК партии не руководит военным ведомством. Революционный Военный Совет Республики не вмешивается в оперативные вопросы армии. Этим делом ведают Главком и командующие фронтами. Все же другие важные вопросы Красной Армии обсуждаются в ЦК или в Политбюро ЦК партии. Основные вопросы стратегии решались и контролировались Центральным Комитетом партии. Ленин высказался за усиление в армии твердой дисциплины. Он предложил быстрее проводить в жизнь новые уставы Красной Армии. «Без твердой дисциплины мы не создадим боеспособной армии», — заявил Владимир Ильич.
Затем он зачитал выдержку из устава, который был в его руках. Смысл ее: младший приветствует старшего путем прикладывания руки к головному убору. Старший отвечает на приветствие младшего тоже путем прикладывания руки к головному убору. Обращаясь к съезду, Ленин заявил, что он не находит здесь ничего контрреволюционного, [190] а поэтому предлагает этот параграф оставить в уставе.
Ленин убеждал делегатов съезда отказаться от партизанщины в армии. Мы за развитие партизанского движения в тылу наших врагов, но решительно должны отказаться от партизанщины в рядах Красной Армии. Обращаясь к «военной оппозиции», В. И. Ленин говорил: «В чем вся подкладка? Подкладка в том, что старая партизанщина живет в вас... Пора уже изжить эти остатки партизанщины, которые были необходимы в определенный период. ...вся ошибка оппозиции в том и состоит, что вы, будучи связаны с этой партизанщиной своим опытом, будучи связаны с этой партизанщиной теми традициями героизма, которые будут памятны, вы не хотите понять, что теперь период другой. Теперь на первом плане должна быть регулярная армия...»{86}.
Большое внимание В. И. Ленин уделил вопросу использования в Красной Армии военных специалистов бывшей царской армии. Владимир Ильич убеждал съезд, что без их привлечения мы не построим боеспособной регулярной Красной Армии, и критиковал имевшие место ранее высказывания Ворошилова и Сталина о том, что они успешно проводили оборону Царицына без услуг старых военспецов. Красная Армия геройски сражалась под Царицыном, но она потеряла там 60000 бойцов. В этой потере в какой-то мере сказалось и то, что недостаточно полно использовался опыт военных специалистов.
Особенно беспощадной критике Ленин подверг предложение «военной оппозиции» о коллективном руководстве в армии. Он предложил строго проводить в жизнь единоначалие, особенно при принятии оперативных решений.
Большинством голосов (174) на съезде была принята резолюция, предложенная ЦК партии. За резолюцию, разработанную «военной оппозицией», голосовало меньшинство (95 человек).
По предложению президиума съезда и Политбюро ЦК партии была создана согласительная комиссия для выработки единой резолюции в составе пяти человек — трех от большинства и двух от меньшинства. Персонально в нее вошли: от большинства — Сталин, Позерн и Зиновьев, [191] от меньшинства — Ярославский и Сафаров. Эта комиссия выработала резолюцию, которая единогласно (при одном воздержавшемся) и была принята съездом партии.
Согласно постановлению ЦК партии протоколы заседаний военной секции и закрытого пленарного заседания съезда, на котором разбирались предложения военной комиссии, не публиковались. Поэтому они и не вошли в стенографический отчет VIII съезда партии.
Мы правильно строили Красную Армию, и она одерживала выдающиеся победы потому, что главным архитектором этого строительства был В. И. Ленин. В его трудах всесторонне обоснован классовый принцип строительства новой армии, главная суть которого состояла в том, что вся ее жизнь и боевая деятельность должны подчиняться задачам укрепления и защиты диктатуры пролетариата и проходить под руководством пролетариата и его партии. Партия строила армию на основе ленинских принципов единства армии и народа, равенства и дружбы народов нашей страны и пролетарского интернационализма. VIII съезд партии указал нам, как строить и укреплять постоянную, кадровую, регулярную армию, соблюдать строжайшую централизацию, единоначалие, поддерживать в войсках железную воинскую дисциплину, вести целеустремленную партийно-политическую работу.
Съезд был для нас целым университетом.
Мы все больше убеждались, что при обсуждении в ЦК партии оборонных, как и других самых жизненных, вопросов решающее значение имеет мнение В. И. Ленина. Владимир Ильич знал военное дело лучше, чем другие члены Центрального Комитета. Этим делом он начал интересоваться задолго до Октябрьской революции. Ленин в деталях изучил военные вопросы в трудах Маркса, Энгельса, Меринга и других политических деятелей, ознакомился с работами военных теоретиков разных государств, в частности, проанализировал капитальный труд Клаузевица о войне. Такие работы Владимира Ильича, как «Падение Порт-Артура», «Социализм и война», «Военная программа пролетарской революции» и другие, стали для нас важнейшими основополагающими пособиями.
Комиссар академии Залежский и Павлов, будучи непосредственно связанными со многими членами Центрального Комитета большевистской партии, неоднократно встречались и с В. И. Лениным. Такую встречу с Ильичем [192] они решили организовать в стенах академии. Владимир Николаевич Павлов, с которым мы жили в то время в одной квартире, не раз высказывал мысль об этом. Зная об огромной занятости Ленина, я усомнился, приедет ли он. Но Павлов с уверенностью сказал:
— Судя по тому, какое огромное значение придает Владимир Ильич работе с военными кадрами, он обязательно приедет.
И Павлов оказался прав. Несмотря на свою занятость, Ленин принял наше приглашение. Условились, что эта встреча состоится 19 апреля 1919 года. Однако в назначенный день нам позвонили из Кремля и сообщили, что, видимо, встречу придется отложить в связи с изменившимися обстоятельствами. Тем не менее Владимир Ильич просил передать, что, может быть, он все-таки поближе к вечеру сможет заглянуть к нам, но людей специально не стоит так долго задерживать: ведь приезд мог и не состояться. Посоветовавшись, мы решили отпустить товарищей. В случае необходимости их можно было быстро собрать.
Владимир Ильич приехал в академию вечером один, без сопровождающих. С ним в машине был лишь шофер. Встречать В. И. Ленина вышел Павлов. Он был уверен, что Владимир Ильич выполнит обещание, и ожидал его в вестибюле у окна.
Дежурный по академии отдал Ленину рапорт. Затем к Владимиру Ильичу подошли Залежский и я. Ленин, видевший Залежского на съездах партии, встретил его как старого знакомого. А мне он энергично пожал руку. Залежский сказал, что слушатели сейчас находятся в общежитиях, но их быстро соберут на митинг.
— Это хорошо, что народ не томился в ожидании. Уж лучше я теперь подожду их, — проговорил Ленин.
Залежский предложил Владимиру Ильичу пройти к нему в кабинет. Проходя через вестибюль, где стояли чучела зверей и птиц, Ленин задержался. Показывая на чучело медведя, он заметил:
— Какой красавец! Где вы такого раздобыли?
— Да все это нам досталось в наследство от прежних хозяев дома, — ответил Павлов.
Да простит читатель мне один маленький экскурс. Владимир Ильич, как известно, любил поохотиться. Из Москвы он ездил на уток к егерю И. В. Зайцеву. Там [193] много раз бывал и я. Зайцев показал мне камыши и место, где охотился Ленин.
— Чудной охотник был Ленин, — заметил однажды Зайцев.
— Почему это чудной? Что ты имеешь в виду? — спросил я егеря.
— Вот послушай. Стояла хорошая погода. Мы еще затемно приехали в камыши, и я остался с Лениным в лодке. Еще не начинало светать, как утки уже полетели. Ленин в темноте не стрелял, боясь, как он пояснил, наделать подранков. Не стрелял он и после рассвета по стаям. Я не выдержал и обратился к Ленину:
«Владимир Ильич, чудно как-то получается: почему вы не стали стрелять по стае кряковых? Они же летели прямо на вас и низко».
«Иван Васильевич, по стае стрелять нельзя. Убив одну утку, можно наделать много подранков, а это нехорошо», — пояснил мне Ленин.
«Подранков подберут ястребы», — заметил я.
«Ястребы найдут себе пищу за счет больных и слабых птиц, а здоровых уток надо сохранять для потомства», — убеждал меня Ленин.
Часам к семи утра Ленин убил трех уток и стал складывать ружье.
«Иван Васильевич, я очень доволен охотой, но пора нам ехать домой», — предложил мне Ленин.
Меня это удивило. В те времена на озере водилось много уток. И охотники убивали их за день десятками. Я уговаривал Владимира Ильича поохотиться еще хотя бы пару часов, но он не согласился.
Пока моя жена готовила завтрак, Ленин ушел гулять по деревне. Через полчаса я нашел его на улице сидящим на бревнах в окружении местных жителей.
...Ленин был совсем не чудным, а культурным охотником. Понятно, почему его так живо заинтересовали наши чучела.
В кабинете Залежского, узнав, что слушатели соберутся минут через двадцать, Ленин спросил, не найдется ли у нас стакан чаю, хотя бы без сахара.
Павлов поручил мне достать чаю и чего-нибудь съестного. Я помчался к повару. В подвальном этаже академии была столовая, но ни хлеба, ни чая я там не мог найти. Дело в том, что в столовой мы получали только [194] обед, а хлеб и сахар выдавали нам на руки. И все-таки я рассчитывал на повара.
К великой радости моей, тот предложил мне два бутерброда. А хлеб и сахар я мог принести из дому: ведь мы с Павловым жили в нескольких тагах от академии.
Возвратившись в кабинет Залежского, я увидел Владимира Ильича у большой карты, висевшей на стене. Линия фронта на ней обозначалась булавками с красными флажками. Позже товарищи рассказывали, что в мое отсутствие В. И. Ленин бегло обрисовал обстановку на главных операционных направлениях, показал соотношение сил и определил задачи наших войск. При этом он называл фамилии командующих армиями и даже некоторых начальников дивизий. Разбирая обстановку на фронтах, В. И. Ленин отметил, в частности, дружную работу главкома Восточного фронта С. С. Каменева и члена Реввоенсовета С. И. Гусева. Положительно отозвался он и о командарме М. Н. Тухачевском. Владимир Ильич был хорошо осведомлен о боевых делах действующих армий. К сожалению, я вошел уже к концу рассказа, когда Владимир Ильич говорил о роли Вятского укрепленного района, создаваемого в тылу 3-й армии Восточного фронта.
Улучив момент, я сказал Владимиру Ильичу, что принес ему чай. Ленин обернулся и поблагодарил.
— И даже с сахаром? А это вы где взяли? — спросил он о бутербродах.
— В столовой, — ответил я Ленину.
— Значит, я попал к обеду? — улыбаясь, проговорил Владимир Ильич.
— Безусловно так, — ответил Залежский.
Пока Владимир Ильич неторопливо пил чай, Залежский докладывал о положении дел в академии. Все подробности этого разговора мне трудно теперь припомнить, тем более что я несколько раз выходил из кабинета, чтобы проверить, как собираются слушатели. В памяти моей остались только отдельные моменты.
Во время доклада Залежский частенько заглядывал в объемистые тетради. Внимательно слушая его, Владимир Ильич время от времени задавал вопросы. Он интересовался, например, взаимоотношениями учителей с обучаемыми, материальным обеспечением преподавателей и их семей, системой снабжения в академии.
Докладывая о партийной организации, Залежский познакомил [195] Владимира Ильича с персональным составом бюро: председатель — Павлов, член партии с 1911 года, секретарь — Софронов (с 1912 года), члены — Станкевич (с 1904 года), Васильев (с 1905 года), Евсеев (с 1907 года), Кангелари (с 1908 года) и Стецкий (с 1915 года).
Ленин с улыбкой заметил, что такому составу бюро может позавидовать любой губернский комитет партии.
Затем Залежский рассказал, что среди слушателей первого набора 80 процентов коммунистов.
— А чем объяснить, что в вашу академию принято мало беспартийных слушателей? — спросил Ленин. — Скажите откровенно, не пересолили при приеме, не поприжали беспартийных?
— Думаю, нет, — ответил Павлов. — Лучших беспартийных товарищей приняли в академию. Кстати, среди кандидатов их было мало.
Далее Залежский доложил о дискуссиях, возникающих среди слушателей. В то время, например, активно обсуждался вопрос о милиционной системе комплектования Красной Армии. В полемике участвовали и преподаватели академии. Они высказывали разные точки зрения. Павлов информировал об этом В. И. Ленина и попросил его высказать свою точку зрения по данному вопросу. Владимир Ильич ответил, что пока рано говорить о переводе армии на милиционную систему. Такое может произойти лишь на завершающем этапе строительства Советских Вооруженных Сил.
В конце беседы В. И. Ленин рассказал о положении на фронтах, отметив особенно тяжелое состояние Восточного. Он сетовал на то, что у нас в армии мало грамотных военных специалистов. Подчас командирами частей и даже соединений приходится назначать бывших младших офицеров старой армии. Многие из них пользуются у красноармейцев доверием, но не все они в состоянии по-настоящему организовать бой и управлять войсками. Наиболее тяжело с работниками штабов.
— Нельзя ли уже теперь взять из числа слушателей академии человек двадцать — тридцать грамотных военных работников и послать их в действующую армию, в первую очередь на Восточный фронт? — спросил нас Ленин.
Мы сказали, что названное количество слушателей на должности начальников штабов бригад найти, безусловно, [196] можно. Вскоре такая группа была отобрана и досрочно выпущена из академии.
Так за беседой Владимир Ильич выпил два стакана чаю и съел один бутерброд. Второй, по просьбе Владимира Ильича, мы послали шоферу.
Вскоре дежурный по академии доложил, что люди на митинг собрались. Их было человек двести пятьдесят — слушателей, преподавателей, членов их семей. Залежский предложил Владимиру Ильичу пройти в зал. Ленин попросил Павлова выйти на сцену первым и открыть собрание. Президиума мы не выбирали. Места за столом заняли Ленин, начальник академии Климович, Залежский, Павлов и я.
Владимир Ильич говорил минут сорок. Его выступление было посвящено задачам Красной Армии, роли красных штабистов в их решении. К сожалению, эта речь не была застенографирована.
Сидя в президиуме, я записал лишь основные мысли из выступления Владимира Ильича, чтобы потом перенести их в протокол. Но сделать этого не успел: мне приказали срочно выехать на фронт. Тезисы составляли три машинописные страницы. Многие годы я бережно их хранил. Однако во время Великой Отечественной войны архив мой пропал. Но я до сих пор хорошо помню ленинские слова, поскольку не раз цитировал их, выступая перед слушателями с воспоминаниями о Владимире Ильиче.
В. И. Ленин начал речь с обзора международного положения. Он говорил, что мировая война, начатая империалистами, закончилась. Итоги этой войны оказались неожиданными для ее инициаторов и вдохновителей. Из лагеря империалистов выбыла капиталистическая Россия, где власть перешла в руки рабочего класса и трудового крестьянства. Больше того, пролетарская революция вышла за границы бывшей России. Она свершилась и в ряде других стран, например в Германии и Венгрии. Классовые бои продолжаются также и в других государствах капиталистического мира. Почти каждый день газеты сообщают о революционных выступлениях рабочих. Мировая революция зреет. Теперь имеется и штаб этой революции — Коминтерн.
Капитализм, предчувствуя свою гибель, оказывает отчаянное сопротивление. Он принимает все меры к тому, чтобы подавить революционное движение в своих странах, [197] а главное, ликвидировать основной очаг свободы — Республику Советов. Но этого им сделать не удастся. Наше международное положение за последнее время заметно улучшилось. Империалистам, при их общей ненависти к коммунизму, не удастся создать против нас единый фронт. После победы над Германией они грызутся между собой из-за колоний и сфер экономического влияния.
Попытка международного капитала задушить нас с помощью мятежа военнопленных чехословаков провалилась. Империалисты пробовали посылать на нашу землю и свои воинские части. Но и это успеха не имело. Солдаты иностранных армий, убедившись, что в Республике Советов земля отобрана у помещиков и бесплатно передана крестьянам, что хозяевами заводов и фабрик стали рабочие, отказываются воевать против Красной Армии, требуют отправки их из Советской России.
Гражданскую войну развязали не большевики, а мировой капитал — в первую очередь английские, французские и американские империалисты. Им удалось сколотить белую армию с бывшими царскими генералами во главе.
В войне побеждает тот, на чьей стороне справедливость, у кого больше войск и резервов. У Советской власти все это есть. Нас поддерживают все рабочие и трудящиеся крестьяне. К нам стала переходить основная масса середняков. С нами и сознательная часть интеллигенции. Силы Красной Армии с каждым днем растут. На фронтах гражданской войны у нас уже больше войск, чем у противника. Моральное состояние у советских бойцов несравнимо выше, чем у солдат белой армии.
Почему же Красная Армия все еще нередко терпит поражения? Основная причина в недостатке у нас грамотных командиров, способных правильно организовать бой и управлять войсками. Многие царские офицеры, не разобравшись в сущности Советской власти, остались в белой армии. Лишь единицы их в октябрьские дни перешли на сторону Советов. Правда, теперь в Красной Армии служат тысячи бывших царских офицеров, в том числе полковники и генералы. Советская власть высоко ценит их добросовестный труд.
Военная академия — это кузница, где куются кадры новых военачальников. Они не только знают теорию, но и имеют богатый боевой опыт. [198]
В заключение Владимир Ильич пожелал нам успеха в освоении военных и политических наук.
Речь его была выслушана с большим вниманием и несколько раз прерывалась аплодисментами. Павлов от имени слушателей и преподавателей поблагодарил Владимира Ильича за выступление, пожелал ему доброго здоровья. Мы проводили Ленина к автомашине, которая стояла во дворе академии. Владимир Ильич крепко пожал всем руки и уехал. А мы долго еще не расходились, вспоминая и осмысливая ленинские слова, услышанные в этот вечер. [199]