Глава пятая.

Восемнадцатый год

1

Одесса эвакуировалась. Но, разумеется, не вся. Холеные буржуа в цилиндрах, смокингах и накрахмаленных манишках, черносотенные молодчики и переодевшиеся золотопогонники, еще вчера поджимавшие хвосты в подворотнях, упитанные купчики — борода лопата — в старомодных темных поддевках со сборками, а с ними и поборники «полной демократии» — меньшевистские златоусты — все, кому рабочая власть оказалась не по нутру, заметно оживились, осмелели на одесских проспектах, предвкушая удовольствие от скорой встречи со вчерашними врагами. Пусть немцы, лишь бы не диктатура этой неуемной черни, этих бушлатников, этих вечно недовольных докеров. Но «эти самые» знали, почему их так провожают. Они и не рассчитывали на что-то другое, а уверенно грузили на корабли и пароходы ценности Одессы: хлеб, металл, а напоследок — и нехитрый скарб своих первых, ставших родными советских учреждений.

Перед отъездом в Москву нам, бывшим членам армейского комитета, посоветовали в Румчероде запастись провиантом.

— Товарищи, — объявил нам бывший тыловик Простосинский, — Румчерод распорядился выдать каждому делегату часы на память.

Мы пошли на эвакуирующийся склад, честь по чести расписались в ведомостях и получили модные по тому времени механизмы Павла Буре.

До Николаева добирались пароходом, а оттуда до Москвы — поездом. После того как гайдамаки были рассеяны, их бесцеремонные шайки всадников уже не беспокоили поезда, шедшие по Украине. Ехали мы без приключений, в разговорах почти все время мусолили одну [107] и ту же тему, которой жила страна, — надо было или не следовало подписывать Брестский мир.

Откроем на минуту труднейшую страницу истории нашей Родины. Состояние войны с Германией, ее союзниками, как известно, мешало упрочению Советской власти. С первых же дней партия повела борьбу за всеобщий мир без аннексий и контрибуций. Но Антанта отказалась от мира: ей нужна была война. Тогда наше правительство, выполняя волю народа, подписало перемирие с немцами и начало переговоры о заключении мирного договора. Германские империалисты, пользуясь создавшейся в России обстановкой, предложили грабительские, унизительные условия. Принятие их означало закабаление захваченных немцами Польши, Литвы, части Латвии, Белоруссии; с помощью буржуазных националистов из Украинской рады империалисты стремились оторвать от Советской России и Украину. Чтобы спасти Советскую республику, надо было пойти и на этот вынужденный мир. Старая армия развалилась и противостоять немецким войскам не могла, а новую мы создать еще не успели. Нужна была мирная передышка, чтобы Советская власть накопила силы. Пуще всего боялись этого свергнутые эксплуататоры и их верные холуи — эсеры и меньшевики. Они злобно выступили против мирных усилий нашего молодого государства, рассчитывая, что, продолжив войну, оно попадет в ловушку и сломает себе шею.

Весь конец семнадцатого и начало восемнадцатого года прошли в острейшей борьбе Ленина за немедленное заключение сепаратного, пусть самого аннексионистского мира. Этому препятствовали Троцкий и «левые коммунисты» во главе с Бухариным и его единомышленниками. Мастера благовидной, уходящей от сути дела фразы, они разглагольствовали о том, что в Германии в ближайшее время разразится революция и немцы наступать все равно не смогут. В правительстве же и в Советах борьбу против ленинской политики мира вели левые эсеры, являвшиеся тогда временными и ненадежными союзниками. Последние в свою очередь втайне блокировались по этому же вопросу с правыми эсерами и меньшевиками, которые также до 14 июня 1918 года входили в некоторые Советы и даже во ВЦИК.

В этих сложных и трудных условиях Троцкий, возглавлявший предпоследнюю советскую мирную делегацию в [108] Брест-Литовске, несмотря на прямую директиву ЦК РКП(б) и Совнаркома, повел себя как предатель и отказался подписать мирный договор на германских условиях. Пресловутая тактика «ни мира, ни войны» привела к тому, что германские империалисты разорвали соглашение о перемирии и 18 февраля начали военную интервенцию. Понадобилось всего несколько дней, чтобы кайзеровские войска заняли всю Латвию и Эстонию, значительную часть Белоруссии и Украины, Псков и другие города, создав реальную угрозу не только Петрограду, но и всей Советской республике. Новые переговоры о мире возобновились по настоянию В. И. Ленина только в конце февраля 1918 года. Когда немецкие оккупанты предъявили новый ультиматум, Чичерину, возглавлявшему последнюю делегацию, пришлось подписывать мир на еще более унизительных условиях — оставить неприятелю всю Прибалтику, Белоруссию, Украину и Финляндию.

Как теперь ликвидировать последствия ужасного мира? К этому были устремлены наши думы. Ехавшие с нами левые эсеры, в частности Дегтярев, рьяно стояли за революционную войну, бурно выражая свои в ту пору вполне понятные чувства. Мы с Кагановичем старались умерить его пыл, показать, что революционную войну можно вести лишь при условии, когда для этого имеются реальные силы. Тогда Дегтярев стал превозносить партизанскую борьбу, которая может вспыхнуть в тылу наступающих немцев. Дебаты велись до той минуты, пока наш оппонент не сошел на нужной ему станции где-то под Киевом.

Курский вокзал, куда мы приехали, был забит пассажирами. Люди спешили кто куда: в продовольственные пункты, за кипятком, на посадку в поезда. Многие сидели сутками на узлах. Вагоны набивались пассажирами до отказа, к выходу можно было пробиться чуть ли не по головам. И каким уютным показалось после вокзала общежитие на Садово-Каретной, где нам отвели койки с матрацами и белыми простынями! Сущий рай! Как ни хватали столицу за самое горло мокрая мартовская стужа и длинные очереди за хлебом, люди не сдавались. В говорливом потоке москвичей мы сразу же двинулись искать мандатную комиссию съезда. Она размещалась в доме, расположенном поблизости от здания Большого театра. Оформив полномочия, узнали, что как раз в это [109] время там собралась фракция большевиков. Направились туда.

При входе в зал, где заседала фракция, я увидел сослуживца Сашу Писарева: вместе с ним мы были членами бюро парторганизации Суджанского полка. Обнялись. Писарев вкратце сообщил, что покинул полк полгода назад и теперь работает в аппарате ЦК партии.

— Впрочем, сейчас не до рассказов, Егор, — многозначительно сказал Саша, понизив голос. — Проходи, послушай, о чем говорят в зале. О Брестском мире. Такая, брат, загвоздка. Жаль, что опоздали, товарищи южане. Ведь уже выступил он. Всего минут пять тому назад. Видишь, сидит в президиуме за столом...

Подталкиваемый Сашей под локоть, я тихонько прошел в просторный зал, заполненный почти до отказа, и стал осматривать людей, сидевших в президиуме. Конечно, Писареву можно было не называть его. Во всех уголках России трудовые люди уже успели создать его зримый образ. И, надо сказать, каждый на свой лад. Не обходилось, конечно, без преувеличений, подчас даже несуразных, которыми охотно пользовались в своей борьбе с Лениным наши недруги. Но в целом образ Ленина, созданный народом, был обаятельным и, прямо скажем, притягательно романтичным. «Душевный, простой, умница. И слова не скажешь, а он уже твои мысли знает», — вспомнились слова одного питерского рабочего, приехавшего на Румынский фронт.

Однако этот, казалось бы, устоявшийся образ был отличен от того живого Ленина, который в тот мартовский день сидел за столом, внимательно слушая всех выступающих. Обыкновенный, земной, он вместе с тем обладал особой притягательной силой, казался самым близким и дорогим человеком. Как же мы досадовали на себя за то, что опоздали его послушать!

А неизбежные истины утверждались тогда в острой борьбе. Фракция большевиков приняла решение ратифицировать Брестский договор. За это было подано 453 голоса, но 36 были против и 8 делегатов воздержались.

Во время перерыва я нашел Писарева и попросил его объяснить, почему отдельные члены ЦК, казалось бы видные деятели, не считают для себя обязательным защищать решения VII съезда партии по вопросу о Брестском договоре. Эту ли закавыку Писарев имел в виду? Александр [110] перешел на деловой тон и, впервые назвав меня по имени и отчеству, сказал:

— В партии есть группа «левых коммунистов», не согласных с решением седьмого съезда. Вот они и пытаются опротестовать его перед членами нынешней фракции, чтобы воспрепятствовать ратификации договора съездом Советов.

«Фракция во фракции», — с горечью подумал я. Писарев рассказал, что вопрос о мире вот уже несколько месяцев не сходит с повестки дня заседаний ЦК партии. Ленинской позиции противостояли сторонники Бухарина, выступавшие за революционную войну, и Троцкий. Были дни, когда Ленин оказывался в меньшинстве, проявляя величайшую выдержку.

Но никто из осведомленных друзей не мог ввести нас в курс событий так, как это сделал сам Чрезвычайный съезд Советов.

Заседания IV Чрезвычайного Всероссийского съезда Советов проходили в Большом театре. На съезде присутствовало 1204 делегата с правом решающего голоса. Преобладали представители большевиков — 795. На втором месте по численности посланных делегатов были левые эсеры — 284. Кроме того, прибыло 80 человек с совещательным голосом, в том числе и автор этих строк.

14 марта Большой театр задолго до открытия съезда был буквально осажден массой людей. Произошло много волнующих встреч товарищей по борьбе. Съезд открыл Я. М. Свердлов, появившийся, если не ошибаюсь, в своей обычной кожаной куртке. В помещении было прохладно, и многие сидели в верхней одежде.

В президиум избрали 15 большевиков, 5 левых эсеров и одного меньшевика. Утвердили повестку дня: 1) ратификация Брестского договора; 2) перенесение столицы; 3) выборы.

С информацией по первому вопросу выступил заместитель Наркома иностранных дел Г. В. Чичерин. Около получаса он рассказывал об условиях Брестского договора, текст которого был роздан нам накануне. Для Большого театра голос Чичерина оказался слабым — его почти не было слышно. К тому же в зале стоял шум, с которым председателю трудно было сладить. Выкрики меньшевиков, эсеров и других противников Брестского договора прерывали Чичерина несколько раз. [111]

Затем с докладом по этому вопросу выступил В. И. Ленин. Тогда я и услышал впервые выступление вождя трудящихся. Впоследствии я много раз видел и слышал Владимира Ильича, даже разговаривал с ним, но это его выступление особенно крепко врезалось в память.

Объявление председательствующего о том, что слово предоставляется товарищу Ленину, было встречено бурными аплодисментами большевиков и злобными выкриками и свистом меньшевиков, социалистов-революционеров и других противников договора.

Но напрасно усердствовали меньшевики и эсеры. Неприкрытая злоба противников еще больше сплачивала сторонников Ленина. Мы жадно ловили каждое его слово, внимательно следили за энергичными жестами Ильича, его взглядом и выражением лица.

Досадно, что, имея в руках розданные делегатам блокноты и карандаши, мы не позаботились о том, чтобы подробно записать личные впечатления о Ленине и его облике, детали реакции делегатов на его выступление. Да и беглые записи со временем затерялись. А как бы пригодились они сейчас!

Свой доклад о ратификации договора Ленин произносил не с трибуны, а спокойно прохаживаясь по сцене. В одной руке он держал небольшой блокнот, в который изредка заглядывал, а другую то засовывал в карман брюк или за вырез жилетки, то закидывал за спину. Выразительно жестикулируя, Ленин усиливал впечатление от сказанных им слов. Он говорил быстро — по подсчетам стенографисток от ста до ста двадцати слов в минуту, — но каждое из них доходило до слушателей. Вначале шум и выкрики правого крыла прерывали речь Владимира Ильича, но вскоре сильный голос вождя, а главное, убедительность выступления заставили всех внимательно слушать его. И партер и ярусы театра запестрели трубками, свернутыми из газет. Делегаты прикладывали их к ушам, чтобы лучше слышать Ленина.

Временные отступления перед хищниками международного капитала не поколебали нашей уверенности в правильности политики большевистской партии и триумфе Советской власти. Владимир Ильич снова провел аналогию между Брестским договором и Тильзитским миром, который в свое время завоеватель Наполеон навязал прусскому и германскому народам. Но это сравнение не [112] только не удручило нас, а, наоборот, еще больше утвердило уверенность каждого в нашей конечной победе. Владимир Ильич вдруг открыл нам истину: по сравнению с тяжелыми условиями, в которые попали немцы сто с лишним лет тому назад, трудная обстановка, в которой происходит упрочение Советской власти, при всей похабности навязанного ей мира, более благоприятна. Октябрьская революция имеет величайшего союзника во всех западноевропейских странах в лице международного социалистического пролетариата. Он непременно поможет ей.

Многое из того, о чем мы спорили в вагоне, показалось теперь несуразным, а левые фразы о революционной войне выглядели жалкими. Ведь эти фразы были характерны и для других революций, когда они переживали тяжелые моменты. Наша революция столкнулась с силами международного империализма, и мир, в какой-то мере подобный Тильзитскому, стал неизбежной реальностью. Пустые фразы в этот период были особенно нетерпимы.

В те дни история делала семимильные шаги. На съезде Ленин дал понять нам, что наступил поворот от русской революции к европейской, которая будет проходить с гораздо большими трудностями. И вождь партии убедил нас в этом. К событиям надо подходить не с чувственной, а с исторической точки зрения. Русская буржуазия, желая нашего поражения, толкает нас на революционную войну. Враги хотят, чтобы Советская власть попала в западню. За «эту революционную войну стоят люди, которые в то же время, от кадетов до правых эсеров, встречают немцев при их наступлении и торжественно говорят: вот немцы, и пускают своих офицеров гулять с погонами в местностях, занятых нашествием германского империализма»{39}.

Очень убедительно Владимир Ильич разоблачил клеветнические фразы наших недругов о том, что мы якобы предали Украину и Финляндию. Он подчеркнул, что с подписанием Брестского мира финляндские друзья получили передышку, помощь, а не гибель.

После Ленина с докладом выступил левый социалист-революционер Б. Д. Камков {40}. Сперва он для вида слегка [113] покритиковал правых эсеров и меньшевиков за участие их в правительстве Керенского и за соглашательство с Францией, Англией и Америкой, но в основном его речь была направлена против ратификации Брестского договора. В заключение Камков заявил, что ввиду несогласия с Брестским договором представители левых социалистов-революционеров выходят из состава Советского правительства. Соглашение с левыми эсерами о сотрудничестве с Советским правительством было расторгнуто.

Ленин в заключительном слове не стал отвечать на очевидные провокационные выпады эсеров и меньшевиков, а подверг особенно резкой критике содоклад Камкова. Тот, находясь в партере, несколько раз подавал с места, и довольно громко, реплики, но Ленин не реагировал на них. Тогда Камков вскочил и, размахивая газетой, начал что-то кричать, стараясь заглушить голос Ленина. Председательствующий принялся наводить порядок.

Владимир Ильич, продолжая критиковать выступление Камкова, привел его вопрос относительно срока передышки и с лукавой усмешкой заметил: «Один дурак может больше спросить, чем десять умных ответить». Ответ Ленина вызвал аплодисменты в зале.

Как известно, 15 марта IV Чрезвычайный Всероссийский съезд Советов 724 голосами против 276 при 118 воздержавшихся ратифицировал Брестский мирный договор. Такова была сила ленинских доводов.

Делегатов-одесситов особенно порадовала осведомленность В. И. Ленина. В заключительном слове Владимир Ильич, призывая не поддаваться на всякие провокации, заметил, что ему хорошо известно, почему ликовала буржуазия в Пскове и Одессе, чему радовалась буржуазия винниченков, украинских керенских, церетели и черновых. Мы еще ехали с Юга в Москву, а Ленину, оказывается, было уже известно о том, что происходило в Одессе. Так и хотелось в тот же миг крикнуть меньшевикам, которые больше всего распространялись о «хаосе» в столице: «Будьте покойны, господа, Москва никогда не потеряет верного руля».

Время, как показал Ленин, действительно работало на нас. Брестский мир не оправдал надежд германского империализма. Все больше немецких солдат узнавали правду о Советской власти, о том, что отобранная у помещиков земля бесплатно роздана тем, кто ее обрабатывает, о том, [114] что фабрики и заводы перешли под контроль рабочих. И в германских воинских частях появились революционные организации.

В ноябре 1918 года в Германии вспыхнула революция. Хотя рабочие и крестьяне не одержали там полной победы, но своим подвигом они оказали большую помощь молодой Советской стране. Наши надежды на поддержку со стороны пролетариев других стран оправдались. Решением от 13 ноября 1918 года ВЦИК аннулировал все условия Брестского договора. Недействительными стали и обязательства Советской власти об уплате контрибуции и о чудовищных территориальных уступках.

Надо быть гением, чтобы все это предвидеть. Владимир Ильич Ленин был именно таким провидцем.

2

Дом, в котором я проживаю{41} в Москве у Большого Каменного моста (улица Серафимовича, 2), храпит тепло многих былых встреч. У его подъезда на стенах кроме мемориальной доски в память о человеке, чьим именем названа улица, такими же реликвиями увековечены Г. И. Петровский, Е. Д. Стасова, М. Н. Тухачевский, II. Н. и О. Б. Лепешинские, П. П. Постышев, Г. М. Димитров, М. Г. Цхакая, К. И. Николаева. В разные годы они жили здесь, вот так же, как я теперь, выходили на Берсеневскую набережную, любовались центром столицы — Кремлем или спешили туда по делам.

Но есть одна надпись на мраморе, которой хочется коснуться именно сейчас по ходу воспоминаний: «В этом доме жил с 1938 по 1948 год председатель Военно-революционного комитета в Петрограде в октябре 1917 г. выдающийся организатор Красной Армии Николай Ильич Подвойский». Когда я смотрю на барельеф Николая Ильича, он, словно живой, встает в моей памяти: стройный, чуть выше среднего роста, с усиками и бородкой клинышком, с пытливым прищуром глаз. Военная форма очень шла ему.

Вся четверка недавних членов комитета 6-й армии сразу после IV съезда Советов была приглашена к Подвойскому. Тогда он являлся председателем Всероссийской [115] коллегии по формированию частей Красной Армии. Ознакомившись с нашими анкетами, Николай Ильич сказал:

— Из четырех товарищей три бывших офицера, партийца. К тому же имеется опыт формирования. — Немного помолчал и задумчиво добавил: — Да это же сущий клад! Куда же вас послать?

— Нельзя ли, — робко заметил я, — всех четверых направить в одно место?

— Думаете, дела пойдут лучше? — переспросил он. — Это еще как сказать. — И снова задумался. — Хорошо, прикинем, где вы нужней, — заключил он. — Ждите. Вызовем.

На вид Подвойскому, при всей его стройности, можно было дать лет сорок, хотя тогда ему исполнилось тридцать восемь. Дали знать о себе бессонные ночи, скудное питание и, конечно же, трудности прожитых лет. Став на рубеже века (в 1901 году) социал-демократом, он совсем молодым{42} окунулся в революционную работу на Украине, потом вел ее в Ярославле, Иваново-Вознесенске, Костроме, Баку, Петербурге и других городах. В 1905 году он бежал из ссылки и эмигрировал за границу. Но вскоре вернулся в Петербург и находился в подполье, участвовал в организации газет «Звезда» и «Правда». Потом его снова арестовали, и до Февральской революции он просидел в тюрьме.

Участие в боях с царскими войсками и полицией позволило Николаю Ильичу приобрести определенный военный опыт. Этот, казалось бы, сугубо штатский человек в 1917 году руководил военной организацией при ЦК партии, был председателем Военно-революционного комитета, одним из организаторов отпора мятежникам Керенского — Краснова. Именно ему, Подвойскому, ЦК партии, Ленин поручили создание Народного комиссариата по военным делам, Всевобуч и, наконец, пост председателя Всероссийской коллегии по формированию частей Красной Армии.

И вот нас снова вызвали к Подвойскому. Не успели мы переступить порог его кабинета, как он встал и шагнул нам навстречу.

— Вот наступил и ваш черед, — негромко сказал Николай Ильич, пожимая нам руки. — Вы, конечно, привыкли [116] служить в регулярной армии, считаете ее более крепкой военной организацией. Все это так. Без такой организации и нам, по-видимому, не обойтись: над республикой все сильнее сгущаются тучи. А обстановка вынуждает нас пока громить белых добровольческими отрядами. Иные создавать еще рано. Вот расформируем до конца старую армию, вернется в село мужик, разомнет на ладошке землю, почувствует, что ему дала Советская власть, и неизбежно придет к выводу, что завоеванное надо защищать. Работа эта, как видите, идет полным ходом. К тому времени мы органы военного управления создадим. К принципу обязательной воинской повинности народ сам вернется. Без регулярной армии трудно будет выстоять. Ленин это прекрасно знает. — Добродушно улыбнувшись, Николай Ильич заключил: — Будете пока, как и прежде на Юге, формировать части на добровольных началах. Порядок и условия, надеюсь, вам ясны? Все вы назначены в Уральский военный округ.

В Екатеринбург{43} мы прибыли в апреле. Тогда он считался уездным городом Пермской губернии, но был уже крупным железнодорожным узлом. После 3-го областного съезда Советов уральских губерний, состоявшегося 24 января 1918 года, он стал центром Уральской области, в которую вошли Пермская, Уфимская, Вятская и Оренбургская губернии.

Декретом Совнаркома от 8 апреля 1918 года для формирования Красной Армии, обучения трудящихся военному делу, учета годного к службе населения были учреждены волостные, уездные, губернские и окружные комиссариаты по военным делам. Комиссариат Уральского областного военного округа возглавил профессиональный революционер, член партии с 1903 года Ф. И. Голощекин. Военными комиссарами стали также С. А. Анучин и Н. И. Уфимцев, а военруком — бывший генерал царской армии Д. Н. Надежный.

Обстановка в Екатеринбурге оставалась крайне напряженной. На Урале насчитывалось около 4000 левых эсеров. В мае они собрали конференцию и, одобрив выход Камкова и К° из правительства, открыто перешли в лагерь врагов Советской власти и новой армии.

Среди самих большевиков бушевали фракционные [117] страсти. После VII съезда партии, принявшего решение о ратификации Брестского мирного договора, «левые коммунисты» Преображенский, Сафаров и другие поместили в «Уральском рабочем» ряд статей, крикливые названия которых говорили сами за себя: «Легенды о передышке», «На опасном пути», «За революционную войну». Чтобы отразить их атаки на решения VII съезда партии, нам поневоле пришлось снова включиться в дискуссию. На IV областной конференции, открывшейся 25 апреля, «левые коммунисты» даже взяли верх: провели резолюцию, осуждающую ратификацию Брестского договора. И это тогда, когда он уже был ратифицирован съездом Советов.

Основные белоказачьи войска атамана Дутова к апрелю были разгромлены, а их остатки бежали в Тургайские степи и до мая 1918 года не проявляли активности. Несмотря на козни эсеров, обстановка в Приуралье позволяла формировать Красную Армию. Мы и занялись вплотную решением этой задачи. По командировкам окружного военного комиссариата наши люди выезжали в уезды и помогали местным работникам создавать на заводах и фабриках добровольческие отряды Красной Армии. Организовывались также дружины для обучения населения военному делу. Из них затем формировались армейские подразделения. Учебу вели военруки, выделенные из наиболее подготовленных солдат и младших командиров, в основном фронтовиков.

Попытались привлечь к этому делу бывших офицеров. Филипп Иванович Голощекин, собрав их, призвал до конца признать непобедимую силу рабоче-крестьянской власти и добровольно вступить в ряды Красной Армии. Затем на собрании выступил бывший генерал Надежный.

— Против кого будет воевать Красная Армия? — раздался голос из зала.

Все насторожились, некоторые ухмыляются. Что-то ответит «бывшим» тоже «бывший» Надежный. Тот решил ударить по военной струнке.

— Вы офицеры и обязаны знать уставы, — сказал он. — В уставах всех армий мира указывается, что основная их задача — защищать свою страну от внешних и внутренних врагов.

— Хитро, но неубедительно! — раздалась снова реплика из зала. — А кого вы считаете внутренним врагом нашего государства? [118]

Надежный и все мы почувствовали, что какая-то часть сидящих в зале завтра же и будет ярым внутренним врагом.

— Это уже дело политики, — дипломатично ответил Надежный, — а мы сюда собрались заниматься не политикой, а вопросами организации Красной Армии. Нам нужна армия, а внешних и внутренних врагов укажет нам правительство.

— А нам хочется поговорить о политике, — снова, но уже настойчиво прозвучал чей-то голос.

Пришлось вторично выступать Филиппу Голощекину. Не скрывая своей антипатии к инакомыслящим, он в конце своей речи прямо заявил:

— А мы заставим и вас защищать Советское государство.

Ответ прозвучал несколько странно. Собрание оказалось всего лишь разведкой. И действительно, из сотни собранных офицеров ни один не изъявил согласия добровольно вступить в ряды Красной Армии.

Сам же бывший царский генерал Надежный стал сознательно служить новой России. В 1919 году он командовал нашими войсками под Петроградом в боях против Юденича. В мирное время он до конца своей жизни преподавал военные дисциплины в советской военной академии.

* * *

...Первые части Красной Армии на Урале создавались по-разному. Так, 16 декабря 1917 года сюда прибыл из-под Риги 17-й Сибирский стрелковый полк. В период керенщины контрреволюция расстреляла 16 большевиков этой части. В октябрьские дни ее солдаты все, как один, перешли на сторону Советской власти. Названный 17-м Уральским, полк стал первой регулярной частью Красной Армии на Урале.

Под руководством Реввоенсовета Уральского военного округа части формировались губвоенкоматами. Из коренных жителей Приуралья мы создали 1-й Уральский полк, который размещался в Екатеринбурге. 12 мая 1918 года он был отправлен на фронт сражаться против новых банд атамана Дутова.

Типична история возникновения 1-го Екатеринбургского полка, которым я впоследствии командовал. В город [119] пришла весть о победе вооруженного восстания в Петрограде. 28 октября рабочие Сысертского завода взяли власть в свои руки и начали создавать цеховые отряды Красной гвардии. Потом они были сведены в красногвардейскую сотню, которую возглавил рабочий Кузьма Иванович Темерев. После кратковременного военного обучения это подразделение приняло боевое крещение в борьбе с бандами Дутова и, разгромив их, вернулось на родной завод.

Но вскоре у ворот города появился новый враг: белочехи. На тракте Челябинск — Екатеринбург был создан сводный отряд П. И. Жебенева, в который наряду с другими вошла и сотня сысертской Красной гвардии. Из добровольцев завода стали формироваться новые воинские подразделения. Сюда стала прибывать и молодежь из окрестных селений. Деревня Верхобоевка, например, дала 12 бойцов, а в селе Арамиль организовался даже отряд из 57 человек. Командовал им В. Е. Горчаков. Сысертские отряды Красной гвардии послужили основой для формирования 1-го Екатеринбургского полка. Его вторая рота состояла из рабочих Арамилъской суконной фабрики. Первым командиром части избрали Андрея Трофимовича Кочеткова, бывшего унтер-офицера царской армии, а первым комиссаром — солдата Федора Федоровича Болотова, выходца из крестьян деревни Кожукель Челябинской области.

Таким же образом в мае формировались 2-й и 3-й полки в Екатеринбурге, 4-й в Шадринске, 5-й — в Камышлове, 7-й — в Перми. Воинские части создавали рабочие Вятки, Уфы, Челябинска и других городов.

Страна уже переходила к обязательной воинской повинности, о которой говорил нам Подвойский. В постановлении ВЦИК от 29 мая 1918 года об обязательном наборе в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию указывалось, что переход от добровольческой армии к всеобщей мобилизации рабочих и беднейших крестьян настоятельно диктуется всем положением страны, необходимостью отражения внешней и внутренней контрреволюции. 12 июня Совнарком РСФСР объявил первый призыв пяти возрастов в трех военных округах, в том числе и в Уральском. Эта мобилизация и положила начало созданию той регулярной армии, о которой шла речь на приеме у Подвойского в Москве. [120]

Можно назвать полки, но никак не перечесть подвиги заводских рабочих, героев-добровольцев и тех, кто помогал им громить врагов. Пленных тогда ни враги наши, ни мы еще не брали. Добровольцы шли в бой, хорошо зная, что в случае неудачи они не получат пощады точно так же, как не дадут сами ее. Око за око, жизнь за жизнь. И только так. Когда я думаю об этом, передо мной всегда встает образ одного из старейших коммунистов города Троицка товарища Иванова, а вместе с ним и того, кто рассказывал о нем сначала в беседе со мной, а потом в статье, напечатанной в газете «Уральский рабочий» за 19 октября 1918 года. Я имею в виду одного из моих боевых друзей — Николая Гурьевича Толмачева, прославленного героя-политработника. Иванов в период борьбы с дутовщиной был председателем комитета небольшой железнодорожной ветки, а Толмачев — комиссаром одной из дружин алапаевских рабочих. Николай близко сталкивался с советскими железнодорожниками и знал, чего стоила им работа в тех условиях. Казаки очень часто портили путь, выводили из строя связь, терроризировали рабочих и служащих. Топлива не хватало, а созданным воинским отрядам требовался транспорт для постоянных передвижений. Оборудовались и бронепоезда. Революционный дорожный комитет во главе с Ивановым прилагал огромные усилия для обеспечения бесперебойных перевозок, организовал дружину по охране пути, которая участвовала в отражении налетов белоказаков.

После занятия Троицка белоказаки выследили Иванова и арестовали. Над ним учинили суд. Товарищ Иванов отказался от всяких объяснений и защиты, а когда палачи приговорили его к смерти, он смело бросил им в лицо: «А все-таки вам, гады, у власти не быть!» Так умели умирать рабочие за Советскую власть. Из таких Ивановых прежде всего и формировались добровольческие отряды и полки.

...Много лет спустя, когда разразилась Великая Отечественная война, я по дороге с фронта в наркомат заглянул домой. И вдруг встречаю на улице Николая Ильича Подвойского. Разговорились, вспомнили и о том, как на Урал одесситов посылали.

— А ведь я тогда и с инспекцией там бывал, — сказал Подвойский.

— Жалею, что не встретил вас, — ответил я. [121]

— Почему?

— Помню, много сложных вопросов скопилось. Как-никак создавали первые регулярные полки. Красная Армия и старая царская отличались друг от друга как небо и земля.

— Это так.

С тех пор наши встречи стали регулярнее. Николай Ильич многое вспоминал за чашкой чая, в том числе и то, как в сорок первом лично участвовал в земляных работах, в создании оборонительных рубежей на подступах к Москве. Не раз вспоминались и первые полки.

3

Вместе с Простосинским мы прибыли в Челябинск. Нам поручили проинспектировать местный военный комиссариат. Главным объектом проверки являлся Всевобуч. Военруком в то время здесь работал бывший подполковник царской армии Садлуцкий. Познакомились. Он предложил остановиться у него. Проживал военрук в доме владельца нескольких мукомольных мельниц на Каме и торговца мукой.

— Увидишь хозяина — присмотрись, — бросил он, когда мы вышли из военкомата. — Душа нараспашку.

Хозяином оказался крепкий мужчина лет шестидесяти. В большом двухэтажном доме он жил один с прислугой.

— Все к вашим услугам, господа товарищи. Библиотека уж какая есть, — запричитал бывший «отец» города, разглаживая жиденькую бородку. — Пожелаете, можно сесть и за пианино-с. Только соловья, говорят, баснями не кормят. Не угодно ли с дороги подкрепиться?

Наше молчание было знаком согласия. А старик все причитал:

— Чем бог послал, господа товарищи, чем бог послал... Эй, Оксана, накрывай гостям!

Запасы торговца, по всему было видно, еще не иссякли.

Не успели мы расположиться за столом, как к Садлуцкому заявился Василий Константинович Блюхер. Несколько раньше он тоже останавливался в этом доме.

— Проездом на фронт, — коротко пояснил Блюхер. — Пока поезд стоит, думаю, заскочу к вам.

Я и Простосинский были уже знакомы с Василием Константиновичем. Несколько дней назад, 10 мая, на совещании [122] у областного военного комиссара мы слушали его доклад о боевой обстановке на дутовском фронте. Василий Константинович обоснованно доказывал, что атаман накапливает силы и будет угрожать Оренбургу. Тогда я было решено для борьбы с бандами Дутова направить в распоряжение Блюхера из Екатеринбурга только что сформированный 1-й Уральский полк Красной Армии, из Челябинска — батальон пехоты и четырехорудийную артиллерийскую батарею.

В тот же день мы с Блюхером наведались в казармы полка и побеседовали с красноармейцами. Вечером провели совещание комсостава. Все в полку остались довольны беседой с Блюхером. Ладный, среднего роста, с наголо обритой головой и небольшими усиками, Василий Константинович быстро располагал к себе людей, с которыми ему приходилось встречаться.

Блюхер задавал бойцам самые разнообразные вопросы. Кого из семьи оставил дома? Против кого будем воевать? Освоил ли трехлинейку? Метнешь ли гранату? Что будешь делать, если подвернется «максимка», знаешь ли пулемет?

И у Василия Константиновича осталось хорошее впечатление от знакомства с полком. Основу его составляли добровольцы, бывшие солдаты старой армии. Командир полка, командиры батальонов и большинства рот, хотя и служили в прошлом офицерами, все же добровольно вступили в Красную Армию.

— Товарищ Софронов, — обратился ко мне Блюхер, — мне еще никогда не приходилось иметь в подчинении столько «бывших». Многие из них знают военное дело лучше, чем я. Даже разговаривать с ними по многим вопросам следует осторожно, чтобы не попасть впросак.

Откровенность Блюхера мне очень понравилась.

— Возможно, что и так, — согласился я, — но ты же большевик. Партия доверила тебе руководство операцией по разгрому банд Дутова, и бывшие офицеры должны будут выполнять твои приказы. Так что теряться перед ними нам не пристало.

— Что верно, то верно. Самое страшное, если среди них окажутся изменники.

— Могут и такие оказаться, — ответил я. — И все же следует доверять им. Да, доверять! Им ведь тоже будет не сладко работать без доверия. И так красноармейцы [123] посматривают на них как на вчерашних золотопогонников. Вот и командуй. Надо создать им такие условия, чтобы они окончательно стали советскими командирами.

В ту пору, конечно, трудно было полностью полагаться на военспецов. Назначая их на те или иные должности, мы стремились выяснить, можно ли им доверять. Я рассказал Блюхеру о том, как комплектовался этот полк. Принятые в Красную Армию бывшие офицеры — выходцы из местных жителей. Все проверены соответствующими органами. Красноармейцы знают их. Назначение всех командиров одобрено на ротных собраниях. Добровольцами к нам в основном идут бывшие прапорщики и подпоручики. Они понимают, что у нас для них есть богатая служебная перспектива. Можно стать и командиром батальона и даже полка. А у белых они могли быть, как правило, рядовыми.

— Георгий Павлович, — спросил Блюхер, — а были случаи, когда красноармейцы не соглашались признавать назначенного им командира?

— Да, были. Одна рота 1-го Уральского полка выдвинула своего кандидата на должность командира — известного своей храбростью георгиевского кавалера, бывшего младшего унтер-офицера. Предложение бойцов поддержала партийная организация полка. Мы в областном военкомате тоже с ними согласились.

И вот Блюхер снова среди нас. Заглянул к нам по пути на фронт. Мы обменялись мнениями о постановке Всевобуча в Челябинске. Как сообщил Садлуцкий, многие бывшие офицеры руководили военными занятиями спустя рукава. Лишь бы день прошел да паек был получен. Я предложил провести и для инструкторов Всевобуча показное занятие по тактике. Согласились. Надо сказать, сами рабочие старательно проходили строевую подготовку, учились стрелять, действовать в наступлении и в обороне.

Я откровенно сказал Василию Константиновичу:

— Смотришь на иного инструктора из «бывших» и думаешь: вложить бы в твою грудь сердце уральского рудокопа, как бы оно забилось на занятии! Ведь изучается не что-нибудь, а наука защищать родную власть.

Блюхер всецело разделял мою досаду на «бывших». Забегая вперед, скажу, когда Челябинск взяли белочехи, многие наши инструкторы перебежали к ним. [124]

В комнату, где нам накрыли стол, вошел хозяин. Мы и без него разговаривали тихо, а при нем перевели разговор на отвлеченную тему. Когда хозяин удалился, чтобы дать распоряжение Оксане, чем угостить «господ товарищей», Василий Константинович заметил:

— Вроде заправского официанта держится старик. Как думаешь, спроста? Нет, прислуживает из убеждения.

— В чем же он убежден?

— В том, что белые Советскую власть никогда не одолеют. Никогда. Иначе бы он давно повернулся к нам спиной или удрал бы.

Мы пробеседовали около двух часов.

* * *

...На запасных путях станций Челябинска, Пензы, городов Сибири, Владивостока чехословацкие эшелоны стояли без движения. Среди находившихся там солдат были люди, насильственно призванные в армию императора Франца-Иосифа. Они не пожелали проливать кровь за Австро-Венгрию, подавившую национальную свободу чехов и словаков, и сдались в плен русским войскам. Временное буржуазное правительство при содействии Антанты сформировало почти пятидесятитысячный чехословацкий корпус. Вначале предполагалось перебросить его на Западный фронт, во Францию. Когда же произошла Октябрьская революция, правительства США, Англии и Франции решили задержать переброску корпуса и начали готовить его для контрреволюционного выступления против Советской власти.

Правда, после Брестского мира чехословаки получили разрешение Советской власти выехать через Сибирь, Дальний Восток якобы для переброски на Западный фронт. На самом же деле Антанта и зависимое от нее корпусное командование решили воспользоваться этим соглашением и расставить свои войска во всех важнейших пунктах Транссибирской железной дороги. К концу мая это было сделано, и интервенты развязали антисоветский мятеж корпуса. Поводом к выступлению послужило требование советских органов сдать лишнее оружие и удалить с командных должностей русских контрреволюционных офицеров, как предусматривалось соглашением.

18 мая посол Франции в России Нуланс уполномочил майора А. Гинэ, французского представителя при корпусе, [125] передать его командованию, что «союзники решили начать интервенцию в конце июля и рассматривают чешскую армию вместе с прикомандированной к ней французской миссией в качестве авангарда союзных войск»{44}.

А союзные войска — это десант, высаженный в марте 1918 года английскими, американскими и французскими империалистами в Мурманске, десанты японцев, а потом англичан, высаженные в апреле того же года во Владивостоке. Интервенты и белогвардейцы, подняв мятеж, начали занимать города и районы Поволжья, Урала, Сибири и Дальнего Востока. Вместо советских органов одно за другим возникали марионеточные буржуазные правительства.

В это же время под пятой германских оккупантов и их союзников оставались народы Прибалтики, Белоруссии, Украины, Грузии, Армении, Азербайджана... Черные тучи над республикой сгустились так, что просветы в них могли видеть только такие дальновидные политики и величайшие оптимисты, как Ленин и его соратники.

Находясь в Челябинске, мы тогда не предполагали, что дремлющие на запасных путях эшелоны чехословаков нависнут над нами грозовой тучей. К тому же мы знали: шесть тысяч чешских солдат покинули корпус и вступили добровольцами в Красную Армию, чтобы вместе с нами бороться против врагов трудящихся. И тем не менее офицерам удалось заморочить голову большинству чехословацких солдат. Главным козырем в их агитации было запугивание: «Не сдавайте большевикам оружия. Они вас перестреляют». Действительное отношение Советской власти к чехам и словакам было скрыто от них.

И вот 25 мая части чехословацкого корпуса военнопленных восстали. На следующий день пал Челябинск, а за ним Пенза, Сызрань, Омск, Томск. Заклятые враги Советской власти и их прихвостни — эсеры и меньшевики ликовали. Они вместе с кадетами, игравшими решающую роль в лагере внутренней контрреволюции, и другими врагами Советской власти начали создавать местные контрреволюционные правительства, реставрировать буржуазные порядки и формировать контрреволюционные армии для борьбы с Советской властью. Все это подготовило условия для слияния этих правительств осенью 1918 года в единое [126] сибирское (омское) правительство и провозглашение военной диктатуры Колчака.

Не подозревая о мятеже, Простосинский и Садлуцкий, провожавшие меня три дня назад, сами не успели выехать из Челябинска и остались в тылу у белых. Надо отдать должное хозяину: он несколько дней прятал их на чердаке своего дома, а затем организовал побег через фронт в Екатеринбург.

Для борьбы с восставшими чехословаками 29 мая в Екатеринбурге был образован революционный штаб Уральской области. Началась мобилизация на фронт коммунистов и комсомольцев.

По сообщениям командования Урало-Оренбургского фронта, только из рабочих Симского горного округа был сформирован и 29 мая отправлен на фронт отряд добровольцев в составе 4200 человек{45}. Для борьбы с чехословаками отряды добровольцев формировались в Екатеринбурге, Мотовилихе, Надеждинске, Алапаевске, Лысьве, Камышлове, Ирбите, Каслях, Вятке и других городах.

На Урале находилось около 20 000 военнопленных — участников первой мировой войны. Еще в апреле Уральский обком партии большевиков созвал в Екатеринбурге конференцию военнопленных. На нее приехали представители 312 организаций социал-демократов{46}. Затем была образована коммунистическая партия иностранных рабочих Урала.

Под руководством венгерского революционера Бела Куна{47} для борьбы с контрреволюцией из военнопленных начали формироваться добровольческие отряды. Среди них своей собранностью выделялся венгерский, которым командовал большевик Ференц Мюнних, ставший впоследствии видным государственным деятелем Венгерской советской республики. Этот отряд прибыл на Урал из Сибири, пройдя с боями путь от Томска до Екатеринбурга. Сформировался также отряд китайских добровольцев, выросший [127] сначала до батальона, потом до полка. Бойцы-интернационалисты были нашими верными товарищами по оружию.

Белочехи, захватившие Челябинск, двинулись на север (Кыштым — Екатеринбург), на запад (к Златоусту), на восток (к Кургану и Омску), чтобы соединиться с сибирской группой мятежников.

Все более активизировались действия местных сил контрреволюции. Удалось значительно увеличить свои отряды белоказачьему атаману Дутову. На глазах росла подлость эсеров и меньшевиков. Играя на перебоях в снабжении и недовольстве отсталых рабочих мобилизацией, они организовали 4 июня восстание в автомобильных мастерских Невьянска. Эти мастерские во время войны находились на Северо-Западном фронте, после революции их эвакуировали из города Луги на Урал. Во главе их стояли офицеры. К восставшим присоединились местные белогвардейцы и кулаки. Мятежники арестовали Совет и парализовали работу горнозаводской железной дороги.

Спекулируя на трудностях, которые действительно были, и пользуясь тем, что значительная часть передовых рабочих, партийного и советского актива ушла в Красную Армию, левые эсеры подняли против нас отсталую часть рабочих Кушвинского, Рудянского, Шайтанского, Юговского, Сеткинского, Каслинского и других заводов{48}.

13 июня Уральский обком партии и представители Высшей военной инспекции созвали расширенное совещание для обсуждения создавшегося положения. Было принято решение об организации для борьбы с белочехами и белогвардейцами единого оперативного управления Урала и Сибири. Все группировки войск, действующие на челябинско-уфимском, и екатеринбурго-омском направлениях, включались в состав Северо-Урало-Сибирского фронта. Командующим войсками фронта был назначен член Высшей военной инспекции военком Средне-Сибирского военного округа Р. И. Берзин, большевик с 1905 года, а военным комиссаром — военком Уральского округа С. А. Анучин. Военным руководителем фронта стал Д. Н. Надежный, а помощником командующего — член Высшей военной инспекции С. М. Белицкий. Вторым помощником командующего войсками фронта позднее назначили [128] Н. Г. Толмачева. На плечи этого двадцатидвухлетнего талантливого организатора и пропагандиста легло руководство всей политической работой.

Решение совещания было в тот же день утверждено находившимся на Урале председателем Высшей военной инспекции Н. И. Подвойским. 14 июня Северо-Урало-Сибирский фронт был оформлен приказом № 695 Наркомвоенмора{49}.

Северо-Урало-Сибирский фронт вскоре вошел в состав начавшегося формироваться единого Восточного фронта, который был образован буквально в день совещания в обкоме, 13 июня, декретом Советского правительства. Главкомом оказался небезызвестный М. А. Муравьев, который перед тем еле выкарабкался из подсудного положения в связи с одесскими делами.

Берзин не раз был под началом Муравьева, в частности под Петроградом в дни мятежа Краснова, под Киевом, когда громили гайдамаков, и видел в нем опасного попутчика и большого карьериста. Поэтому к приказам Муравьева он относился настороженно, порой добивался их отмены.

Войска Северо-Урало-Сибирского фронта действовали отдельными группировками на разных операционных направлениях. В общей сложности они занимали полосу шириной около 700 верст. В состав фронта входили части, действующие в районах Златоуста, Троицка, Шадринска, Ялуторовска и далее на север. Сюда была включена и Уральская группа войск под командованием В. К. Блюхера. Она вела борьбу с бандами Дутова на территории Оренбургской губернии.

Постановлением Высшего военного совета от 26 июня для координации действий по борьбе с белочехами был создан Чрезвычайный военный совет. Все это показывало, что там хорошо понимали всю серьезность обстановки. Но и в чрезвычайном органе военруком оказался... тот же Муравьев, которому снова подчинили и фронт Берзина{50}. Никаких «чрезвычайных» указаний от Муравьева наш фронт так и не получил. У этого авантюриста хватало других забот. В начале июля 1918 года он, выполняя директиву левых эсеров (поднявших мятеж в Москве), попытался [129] организовать восстание и на Восточном фронте. Под лозунгом «Мир с чехами, война с Германией!» Муравьев хотел повести войска на Москву с целью свержения Советской власти. Однако верные Советскому правительству воинские части не поддержали его, и он вынужден был начать переговоры с руководителями Симбирского губкома и губсовета, а также с представителями фронта. При переговорах провокатор пустил в ход оружие и был убит.

В штабе Северо-Урало-Сибирского фронта ввели три единицы старших адъютантов. На одну из этих должностей получил назначение я, на две другие — Борис Простосинский и Иванов. В наши обязанности входило наносить на карту все изменения в боевой обстановке и контролировать выполнение приказов. Ночью мы поочередно несли оперативное дежурство.

Хотя во главе фронта стояла коллегия, но она, насколько я помню, собиралась всего один раз и себя не оправдала. Надежный и Анучин фактически не участвовали в руководстве операциями и боевыми действиями войск из-за перегруженности основной работой в комиссариате округа. Начальник штаба Симонов, военспец, ничем себя не проявлял, работал что называется из-под палки. Этот бывший полковник царской армии с самого начала оставался для нас загадкой. Действиями войск руководил единолично Берзин, а в его отсутствие — Белицкий.

Боевые отряды прикрывали железные и шоссейные дороги на важных направлениях, обороняли отдельные населенные пункты. Из-за отсутствия сплошной линии фронта тактического взаимодействия между отрядами, как правило, не было. Враждующие стороны тоже не всегда соприкасались. Типичными тактическими приемами являлись внезапные налеты на противника или оборона наиболее важных населенных пунктов, которые были удалены друг от друга на значительные расстояния. Но так обстояло дело только в первое время. Постепенно наши боевые порядки становились плотнее.

На фронте против советских войск начали активно действовать белочехи. 3 июля их батальон появился на кыштымском направлении. Захваченные пленные показали, что гарнизон этого города за семь дней увеличился с 500 до 2000 человек. Из Сибири двинулись к Уралу колчаковцы. [130] В частности, прибыл 2-й Сибирский полк Панкова, в котором сосредоточилось много офицеров. По сведениям, полученным от пленных, мы узнали, например, что из 35 человек пулеметной команды 28 — офицеры.

Сознание опасности, грозившей Советской власти, утраивало усилия организаторов Красной Армии. Боевой состав войск Северо-Урало-Сибирского фронта тоже увеличивался. Если на екатеринбурго-челябинском направлении на 14 июня было около 1000 штыков и 35 пулеметов, то на 27 июня здесь стало уже 2178 штыков, 50 пулеметов и 3 орудия. Из крупных формирований на этом направлении действовали отряды Юдина (322 бойца) и Лопатышкина (164), Петроградский саперный отряд (150) и 2-й Уральский полк (671) — командир Глушко. В их числе успешно воевал отряд Жебенева, в который кроме 3-го Уральского полка (командир Онуфриев) входили также отряд Тюбука и броневой дивизион (2 броневика).

Увеличилось число войск и на шадринском направлении. Многие части и подразделения здесь носили названия родных мест: 4-й Уральский полк, Мишкинская рота, Каргопольская рота и тому подобные. Иные назывались по именам их организаторов, в частности Сводный отряд Яковлева. Три небольших отряда носили названия: Петроградский отряд анархистов, Партизанский отряд, Екатеринбургский отряд левых эсеров.

На златоустском направлении наиболее крупными были Эстонский коммунистический отряд и 7-й Уральский полк.

В состав Северо-Урало-Сибирского фронта входили и войска, действующие на омском направлении, которое называли тогда Западно-Сибирским фронтом{51}. Его войска составляли в основном гарнизоны городов Тюмень и Ялуторовск, станций Памятное, Голышманово и Вагай. На этом направлении действовал Петроградский хлебный отряд из 200 человек. Всего на омском направлении сосредоточивалось 3717 бойцов, 62 пулемета и одно орудие. В резерве Западно-Сибирского фронта значилось около 2000 совсем необученных бойцов, три четверти которых были вооружены берданками.

Во главе группы войск, действующей на операционном направлении, стояли военрук, военный комиссар и начальник [131] штаба. Распоряжения за подписью только первого лица считались недействительными, тогда как распоряжения второго надлежало выполнять. В положении о военнных комиссарах, членах военных советов не случайно говорилось: «Военный комиссар есть непосредственный политический орган Советской власти при армии. Его пост имеет исключительное значение. Комиссары назначаются из числа безупречных революционеров, способных в самых трудных обстоятельствах оставаться воплощением революционного долга. Личность комиссара неприкосновенна...»{52}.

Как известно, с 22 апреля 1918 года декретом правительства выборность командного состава Красной Армия была отменена. Командиры стали назначаться органами военного ведомства. Полковые и ротные комитеты упразднялись и заменялись контрольно-хозяйственными комиссиями частей. Все большее значение приобретала работа партийных организаций. Приказом Наркомвоенмора от 23 июля 1918 года в войсках прифронтовой полосы учреждались ротные товарищеские суды, которые хорошо помогали командирам и политрукам крепить дисциплину, бороться с проявлениями анархии и партизанщины.

Командующий войсками фронта Берзин довольно часто выезжал на передовые позиции. Несколько раз он брал с собой меня.

— Георгий Павлович, собирайтесь в Уфалей, — сказал как-то Берзин.

— Слушаюсь, — ответил я и, по обыкновению, пошел собирать полевую сумку.

На этом направлении чехословаки, засевшие в Челябинске, были ближе к центру Урала — Екатеринбургу. Со дня на день следовало ожидать жарких боев с ними и местной контрреволюцией.

На станцию Уфалей, где стоял штаб группы войск екатеринбурго-челябинского направления, мы приехали часов в 12 дня. Там стоял эшелон с красноармейцами. Большинство из них ходило без гимнастерок и босиком. Около вагонов группы бойцов играли в городки. Раз беляков в непосредственном соприкосновении нет, делай все, что хочешь. [132]

Белые занимали соседнюю станцию Кыштым и тоже жили в вагонах. Командиры нашей Уфалейской группы выставляли в их сторону сторожевую заставу и считали, что этого вполне достаточно. Впервые я увидел, как такая расхлябанность и беспечность возмутили Берзина.

— Под боком чехословаки. Со дня на день жди удара, а они поснимали гимнастерки и в чушки режутся! Требую ввести постоянную боевую готовность! — распорядился командующий.

Берзин приказал немедленно выселить бойцов из вагонов и занять наиболее выгодный оборонительный рубеж. Штабу группы он отдал распоряжение наладить связь с отрядами Жебенева и Васько-Богдана. Первый действовал восточнее железной дороги, второй — западнее.

Берзин предложил военкому Уфалейской группы Мрачковскому выехать вместе с ним на лошадях в отряд Жебенева. А я с начальником штаба Ю. Ю. Аплоком занялся просмотром материалов разведки о противнике.

— Как станционная администрация, не дремлет? — спросил у него, закончив просмотр документов.

— Можете сами побывать на вокзале, — ответил он.

Комната дежурного по станции находилась в вокзале рядом с телеграфной. Захожу. Аппарат работает, а телеграфист разгуливает по комнате и не думает принимать передаваемый текст. Я подошел к аппарату и пустил телеграфную ленту: читая, можно было узнать, кто и о тем ведет переговоры. Как уже говорилось, азбука Морзе была знакома мне еще в Серпухове. Мог я работать и на ключе. Телеграфист подошел к аппарату и вместе со мной стал читать запись на ленте, изредка посматривая на меня исподлобья.

— Какие станции работают? — спрашиваю дежурного.

— Не знаю.

— Как же не знаете, когда одна из них передает челябинские новости?

Я стал читать: со станции Челябинск какой-то Костя передает уфалейскому коллеге свои личные новости, а этот даже внимания не обратил на тарахтенье аппарата.

— Вы этого челябинского Костю знаете? — спросил я телеграфиста.

— Знаю. Хороший мой знакомый, — ответил он, назвав фамилию Кости. [133]

— Тогда садитесь за аппарат, — предложил я, — и передайте то, что буду диктовать. И называйте свою фамилию. Прежде всего спросите, много ли чехов в Челябинске.

Сам я работать на ключе не мог: мою медлительность челябинский Костя раскусил бы сразу и узнал, что в разговор вмешался посторонний. Телеграфист послушно выполнил мою просьбу. Из переговоров с Костей мы узнали, что на станции Челябинск чехов нет, а в городе их много. На новые вопросы — о Златоусте и Омске — ответа мы не получили. Кто-то там нажал ключ — и аппарат прекратил работу. По моему предложению начальник связи группы выключил все провода, уходящие от Уфалея в сторону противника.

Я забрал из телеграфной все обработанные июньские катушки лент с челябинскими новостями. Из этих передач мы узнали многое. Чехословаки овладели железнодорожной станцией Челябинск лишь 27 мая. В городе они создали «народную» власть — в основном из бывших офицеров и городской знати. Председатель Челябинского Совета Васенко и другие видные советские работники были зверски убиты. В городе шли повальные аресты большевиков. Эти вести еще раз доказывали, как важно было Берзину побывать именно в Уфалее и своевременно принять меры для укрепления порядка в гарнизоне.

В последних числах июня мне пришлось, сопровождая Берзина, побывать и в Тюмени, где находился штаб группы войск, действующих на омском направлении. Они состояли из большого количества мелких отрядов, разбросанных вдоль железной дороги Екатеринбург — Омск, и боевых действий с чехословаками непосредственно не вели. В Тюмени я познакомился с военкомом группы В. Н. Павловым. Он был, можно сказать, моим сверстником. В ряды большевиков Владимир Николаевич вступил в 1911 году и прошел большой жизненный путь. В годы царизма молодой революционер, преследуемый властями, успел побывать и в ссылке, и в вынужденной эмиграции. Павлов имел незаконченное высшее образование, но много читал и отличался большой эрудицией. Он был настоящим марксистом-ленинцем. После Февральской революции в Петрограде партия доверила ему посты секретаря райкома и члена Петроградского комитета партии. Павлов был делегатом VI съезда партии, секретарем Главного штаба [134] Красной гвардии Петрограда{53}, активным участником Октябрьской революции. И Павлов, и его боевая подруга Е. Н. Пылаева были незаурядными личностями{54}. Но об этом расскажу несколько позже.

Знакомясь с Тюменским гарнизоном, Берзин побывал в самых разных отрядах: Уланском эскадроне, Пулеметной роте, 2-й роте Красной Армии, Резервном полку, Свободном Омском отряде, Советском отряде, Истребительном отряде, Сводном отряде, Отряде коммунистов. Эти наименования, если вдуматься, очень верно отражали восемнадцатый год, когда происходил организационный период в Красной Армии. В Резервном полку насчитывалось всего 40 человек, но он имел кадрированные роты и батальоны, был готов принять пополнение и вырасти до штатной численности.

Берзин беседовал с бойцами. Политико-моральное состояние людей всюду было хорошим, но они почти совсем не занимались боевой подготовкой. На это в первую очередь и было указано командирам отрядов.

Из Тюмени мы проехали в Ялуторовск. Его небольшой гарнизон также состоял из нескольких малочисленных отрядов. Перед отъездом оттуда провели совещание командиров, политсостава, работников штабов. Все согласились с выводом Берзина, что с такими мелкими, разобщенными да к тому же слабо подготовленными подразделениями противостоять чехословакам будет очень трудно. Решили мелкие отряды свести в более крупные применительно к системе комплектования Красной Армии и организовать там ежедневные занятия по боевой подготовке.

Военком Павлов и военрук Егоров получили от Берзина указание подготовить город к обороне, иметь под парами железнодорожный эшелон для перевозки красноармейцев в новые районы боевых действий. Создали диверсионные группы для разрушения полотна дороги в случае наступления мятежников и белогвардейцев. Берзин потребовал от участников совещания улучшить продовольственное снабжение отрядов, активизировать работу по призыву в Красную Армию лиц, мобилизованных декретом Советского правительства, а также по набору добровольцев. [135]

Мы возвращались в штаб фронта. На одной станции, название которой я теперь уже не помню, дежурный доложил, что дальше поезда не идут, поскольку связи с соседями нет.

— А в чем дело? — спросил Берзин начальника.

— Примерно в версте отсюда злоумышленники спилили телеграфные столбы и порвали провода. Посылали туда своих железнодорожников, а их там обстреляли. Пришлось им вернуться. Вот и думаем, что бы еще предпринять.

Берзин приказал мне взять человек десять из команды охраны поезда и обеспечить работу железнодорожников по восстановлению связи. Мы вошли в деревню, из которой стреляли. Опрошенные жители заверили, что никакой банды у них здесь не было и никаких выстрелов они не слышали. Кто ночью спилил телеграфные столбы, установить не удалось, но ясно было, что это дело без участия местных жителей не обошлось.

Вызываю уполномоченного сельсовета и несколько самых зажиточных крестьян. Я знал, что агитация здесь не поможет. Строго говорю им:

— За состояние железнодорожной связи на ближайшем участке отвечаете вы. Сами же установите ее охрану. В случае порчи проводов на жителей деревни будет наложена контрибуция как деньгами, так и продовольствием.

Вскоре связь была восстановлена, и наш поезд отправился дальше.

Боевая обстановка на фронте с каждым днем становилась для нас все более тяжелой. Тучи сгущались. Чехословаки и белогвардейцы, ведя активные боевые действия, появились у передовых позиций фронта, недалеко от Екатеринбурга. В июне противник перерезал основную магистраль Екатеринбург — Пермь и создал угрозу горнозаводской железной дороге, соединяющей эти города. Для прикрытия одного из его участков командование фронта сформировало полутысячный отряд. Командиром его стал В. Н. Павлов, а начальником штаба назначили коммуниста И. Ф. Максимова, бывшего офицера, знакомого мне еще по боям в Одессе.

Отряд действовал на лысьвенском направлении, вдоль железной дороги. Штаб его размещался в трех классных вагонах, которые стояли в тупике безлюдного разъезда. [136]

Вместе с Павловым в должности политработника находилась его жена Елизавета Николаевна Пылаева. Эта отважная молодая женщина в 1917 году стала одним из первых организаторов и первым председателем Петроградского социалистического союза рабочей молодежи. Она активно участвовала в штурме Зимнего дворца, а с начала 1918 года ушла на военную работу. В периоды боев политработник Е. Пылаева становилась пулеметчицей.

Неожиданным налетом белым удалось отбросить отряд Павлова на север и оторвать его от штаба. В вагонах оставались И. Ф. Максимов, Е. Н. Пылаева, одна санитарка и телефонист. За три дня до налета белых Лиза была ранена в правую руку и лежала с повышенной температурой. К тому же у нее шел пятый месяц беременности.

Отряд Павлова в это время вел бой с противником в полутора километрах севернее стоянки своего штаба. Непосредственно на штаб наступало до сорока белогвардейцев. Продвижение их сдерживал пулеметный огонь Максимова. Рядом с ним из винтовки бил по атакующим телефонист. Положение штабной группы становилось критическим. Тупичок с вагонами находился на берегу болотистого озера. Пути отхода группы по сухим местам белые отрезали. Оставалось одно — идти через болотистое озеро.

Шальная пуля белых наповал убила красноармейца. Максимов приказал Пылаевой и санитарке уйти в болото и спрятаться в камышах. Расстреляв все пулеметные ленты, Максимов вынул из пулемета замок, взял у убитого бойца винтовку и отошел в камыши.

Белые видели, конечно, убегающего Максимова, но преследовать его не решились. Густые камыши испугали их. К тому же группа красных все равно не стояла на месте. Не желая осложнять ситуацию, белые ограничились беспорядочной стрельбой по зарослям и занялись осмотром вагонов.

Судя по выкрикам, доносившимся до камышей, беляки нашли в вагонах несколько бутылок спирта, консервы, масло и хлеб. И сразу же уселись на берегу озера делить добычу.

Группа Максимова, удалившись, на какое-то время затаилась в камышах. С наступлением темноты можно было двигаться увереннее. Но тут на них обрушились несметные [137] полчища комаров. Особенно доставалось Лизе, у которой одна рука была на привязи. Красноармейская фуражка не прикрывала шею и затылок с коротко подстриженными волосами.

Белые, судя по их поведению, не собирались оставлять на ночь захваченный штаб павловского отряда. Часть их, видимо, уже разместилась в вагонах, другие продолжали пировать у костра.

Спутники Максимова вспугнули стаю уток. Это напомнило белым об отошедшей группе, и они снова повели беспорядочный огонь из винтовок.

Пылаева осталась босиком — ее солдатские сапоги засосала болотная грязь. Такая же участь постигла и санитарку. Но пуще всего Лиза берегла вещевой мешок. Она сумела пронести его, не замочив в воде.

Наконец все трое вышли на берег. Пылаеву знобило. Пришлось минут двадцать отдыхать в кустах. Лиза достала из вещевого мешка две ручные гранаты и наган. Максимов осмотрел оружие и запас патронов.

Ориентируясь по компасу, группа Максимова километров через десять присоединилась к остаткам отряда Павлова. Дня через два Павлов и Пылаева явились в штаб армии. Павлов доложил о подробностях кровопролитных боев и выполнении приказа о расформировании лысьвенского отряда. Пылаева передала мне два пакета — сто тысяч рублей и документы штаба отряда.

Елизавета Николаевна была в ботинках, в красноармейской гимнастерке, подпоясанной солдатским ремнем. Несмотря на ранение и общее слабое состояние, держалась она бодро.

— Товарищ Софронов, это все, что мне удалось унести из штаба отряда, — сказала Лиза.

За сохранение денег и документов командующий войсками Берзин объявил Е. Н. Пылаевой благодарность. Об этом написала и одна из местных газет.

(Не так давно мне довелось посмотреть по телевизору документальный кинофильм. В этом фильме показаны В. И. Ленин, Я. М. Свердлов, Н. К. Крупская, Н. И. Подвойский и другие. Неописуемой была моя радость, когда я увидел в этом фильме В. Н. Павлова и Е. Н. Пылаеву. Е. Н. Пылаева послужила также прототипом для главной героини Татьяны Огневой в популярном художественном фильме «Татьянин день».) [138]

...Урал, особенно Екатеринбург, кишмя кишел белогвардейским сбродом. Волны революции, разбежавшись от крупнейших центров страны, казалось, вынесли сюда весь мусор: бывшую Николаевскую Академию Генштаба, бывших царских чиновников, переодевшихся победнее жандармов, монархистски настроенных офицеров и, наконец, даже семью Николая II вместе с самим помазанником на царство.

Боясь расправы питерских рабочих над царем, Временное правительство сперва отправило его с семьей в Тобольск, на родину Распутина, и там постаралось устроить ему райское житье. Тобольский епископ Гермоген вместе с прибывшим туда князем Долгоруковым и другими монархистами начал готовить побег царя за границу. Москва разведала, в чем дело, и решила переправить царя в более надежное место — Екатеринбург. Половина охраны Николая II состояла из солдат Временного правительства, а половина — из верных Советской власти. В Екатеринбурге царя с семьей и ближайшей прислугой (врач, повар, даже садовник) поместили в особняк уральского заводчика Ипатьева, обнесенный высоким, чуть ли не трехметровым деревянным забором. Подозрительную часть охраны царя распустили, новую поручили взводу красноармейцев во главе с комендантом Жилинским, членом партии с 1905 года.

Будучи начальником оперативного отдела штаба Северо-Урало-Сибирского фронта, я одновременно выполнял и обязанности начальника Екатеринбургского гарнизона. Взвод, охранявший бывшего царя, был подчинен, конечно, мне. За ним приходилось следить особенно пристально. Город находился в окружении врагов.

Идем с Жилинским в особняк проверять караул. Настроение тревожное. Никто не гарантирует и Екатеринбург от возникновения в нем мятежа. Невольно вспомнились картины вражеских действий в Невьянске. Тогда мятежники, ворвавшись в Совет, зверски убили на месте товарища председателя А. Г. Плотникова, двоих служащих и нарсудью П. П. Шардакова. Затем они арестовали около 40 партийных и советских работников. Самого председателя Совета Касьяковича (Авотына) расстреляли в первую же ночь после ареста. Особенно зверствовали правый эсер офицер семеновского штаба Попов, офицеры из автомастерских и владелец местной аптеки Миллер. [139]

К ним присоединились кулаки Верх-Нейвинского, Быньговской, Шуралинской, Верхне-Тагильской и Таволжанской волостей. Не будь мятежа, нормальным было бы движение по горнозаводской железной дороге между Екатеринбургом и Нижним Тагилом. Невьянская контра, связанная с меньшевистским подпольем Екатеринбурга, уже пыталась частью сил свергнуть власть в Нижнем Тагиле. Все это наводит на серьезные размышления.

А обыватель живет своей жизнью. Из открытой двери бывшей винной лавки донеслись голоса:

Эх, яблочко, куда котишься?
В чрезвычайку попадешь — не воротишься.

— А побаиваются крысы чекистов, — сказал мне Жилинский.

Я молча в знак согласия кивнул ему головой. Вдруг послышался женский голос:

Эх, яблочко мелкорубленное,
Не целуй, не милуй — я напудренная.

Жилинский поморщился и сказал:

— Небось хахаль какой-то со своей кралей развлекаются. Лимонку бы им на закуску.

Перед этим я прочитал всю очередную почту, поступившую в адрес царя. Писем арестованному, конечно, не давали. Лишь одну записку со словами туманного благословения от патриарха всея Руси решили ему передать.

— И просвирку передать? — спросил Жилинский, осматривая завернутую в бумажку просфору — патриарший подарок бывшему самодержцу. — А вдруг он ею отравится?

— Чекистам работы меньше будет, — невольно вырвалось у меня.

В ипатьевском особняке после доклада караульного мы убедились, что пленный царь цел и невредим.

Чекисты снова докладывали, что в Екатеринбург под видом богомольцев, странствующих монахов стеклось несколько тысяч белогвардейцев. Готовится крупное контрреволюционное восстание. Как быть с царем? Революция не могла допустить, чтобы он попал к белым. Запросить [140] Москву? Но все связи с нею по железным дорогам и телеграфу из-за контрреволюционных мятежей оборвались. В этих тяжелых условиях Уральский областной Совет вынужден был принять решение о расстреле бывшего русского царя Николая и его семьи. Его прислугу перед тем выслали из города. Царь и его семья были расстреляны в ночь на 17 июля в подвале дома, где они содержались.

По городу начали ходить всевозможные слухи об исчезновении царской семьи. Пришел ко мне Жилинский. Рассказывая об этом, он протянул пачку белоснежных носовых платков с вышитой на них короной царя.

— Бойцам предлагал, не берут, плюются, — сказал Жилинский.

— Так ты решил их мне вручить? Нет уж, изволь, забери все это добро, — ответил я.

Царскую шашку Жилинский передал Смилге{55}. Примерил тот и спрашивает:

— Идет она мне? — И сам же ответил: — Как корове седло. — Немного подумав, добавил: — А сам-то тиран умер не по-геройски. За колени нас хватал, умолял, плакал. Показать бы ему, что сделали его звери с Советом в Невьянске...

Жилинский сообщил, что у пустующего царского особняка собралась толпа любопытных. Пришлось срочно организовать охрану этого дома. Ко мне, как к начальнику гарнизона, вскоре пришла делегация от рабочих одного из заводов города. У всех были одни и те же вопросы: «Где царь?», «Почему мы, красные, возимся с царем?» Рабочие предложили повесить Николая Кровавого на городской площади. Сказать людям правду я не смог. Узнай о его смерти контрреволюционеры, они бы немедля пришли в бешенство, и положение в екатеринбургском тылу фронта еще больше бы осложнилось. Пришлось пустить в ход версию, что царская семья перевезена в более надежное [141] и безопасное место. Но это не удовлетворило рабочих — они продолжали требовать. И вполне справедливо, поскольку белые заливали города и села кровью тысяч невинных бедняков. Через несколько дней была восстановлена техническая связь с Москвой. Облсовет по прямому проводу доложил в Кремль о расстреле царской семьи.

Так было покончено с последним Романовым.

Вражеское кольцо грозило сомкнуться. Пришлось принимать меры для укрепления обороны Екатеринбурга. В ряды Красной Армии, несмотря на голод, неимоверные лишения, стали вливаться новые отряды рабочих Урала, еще больше озлобленных на врага. Об этом мы и донесли телеграммой в Москву.

«Москва, Кремль, бюро печати Совнаркома. Угроза взятия Екатеринбурга подняла рабочие массы. Все заводы и мастерские останавливаются, рабочие вступают в ряды армии. Перелом в настроении большой. Защита исходит снизу.

Облсовет, Голощекин, Софронов, Толмачев»{56}.

Рост боевого духа, решимости рабочих грудью встать на защиту своих завоеваний можно было образно сравнить с тем просветом в грозовых тучах, который, мы в этом не сомневались, должен был занять все небо социалистического Отечества — от горизонта до горизонта.

4

Чехословаки и белогвардейцы были вооружены и обучены далеко не так, как наши рабочие. Никакого сравнения! Причем трудности формирования новых частей у нас изо дня в день росли. Есть патроны — нет оружия. Есть оружие — нет патронов. К двум фунтам пайкового хлеба красноармейцы не получали почти никакого приварка. О мясе и речи не было. Хорошо, когда перепадало по селедке на брата.

Большинство отрядов Северо-Урало-Сибирского фронта сводилось тогда в три дивизии: Восточную, Среднюю и Западную. В военном отношении это было шагом вперед. Но части требовалось пополнить людьми, а главное — вооружить и оснастить. К кому обратиться за помощью? К Троцкому? Берзин знал, что от обращения к нему положительных результатов не жди. Просьба обернется [142] бумерангом. 15 июля командующий войсками уезжает в Пермь, чтобы оттуда добраться за помощью к шефам Восточного фронта — рабочим Петрограда. Троцкий, бывший Наркомвоеном и председателем Высшего военного совета, узнает об этом и приказом от 19 июля отстраняет Берзина от должности командующего фронтом. Мотив — уехал в Петроград без разрешения — выглядел убедительно. Тем же приказом Берзин направляется в Казань в распоряжение главкома Восточного фронта Вацетиса.

На месте, однако, правильнее оценили положение, сложившееся в штабе. Руководство Екатеринбургского облсовета обратилось в Москву с просьбой не менять командования. Но по указке Троцкого 23 июля командование войсками принял бывший генерал Богословский{57}. От него мы узнали, что Северо-Урало-Сибирский фронт преобразуется в регулярную 3-ю армию Восточного фронта.

Новый командующий начал принимать дела. Заслушал доклады всех начальников управления и служб штаба.

— Какой культурный и внимательный человек! — говорили о нем некоторые сотрудники. — Войдешь в кабинет — встанет, поздоровается. Обращается только на «вы», по имени и отчеству. А в дела-то как тщательно входит: все записывает в тетрадь, просит всякие справки, схемы... Приятно иметь дело с таким человеком!

И действительно, Богословский с первого дня поразил многих изысканностью манер и скрупулезностью в работе. Он побеседовал не только с начальниками, а и с рядовыми сотрудниками, успел даже посмотреть их личные дела.

Вступив в должность 23 июля, Богословский сразу же передал в Казань телеграмму Реввоенсовету фронта. В ней он выразил личную озабоченность: «Положение тяжелое, особенно у ст. Кузино. Есть угроза Перми. Свежих войск нет. Предлагаю отходить на широком фронте к северо-западу. Хотел бы получить директиву и ориентировку как военную, так и политическую» {58}.

На следующее утро я выслал на квартиру командующего автомашину. Шофера предупредил: будь точен, как [143] часы. Но машина вдруг возвратилась без Богословского. По словам хозяйки дома, он ночью куда-то ушел и к утру не вернулся. На квартире и в кабинете не оказалось и его портфеля, в котором находилась оперативная карта. Розыски ничего не дали: след Богословского затерялся. Но всего на несколько дней. Из показаний пленных, а также из газет, издававшихся белыми, мы узнали: «культурный», «любезный» командующий перешел в стан врага и работает в одной из его армий.

По приказу того же Троцкого командование войсками принял член Реввоенсовета И. Т. Смилга{59}, прибывший в штаб 19 июля, всего за пять дней до приезда Богословского. Он немедленно вызвал к себе на совещание помощника командующего Белицкого, начальника штаба Симонова, Иванова и меня. По предложению Белицкого было принято решение восстановить положение в районе станции Кузино. Для помощи группе Жилина, выполнявшей эту операцию, привлекалась значительная часть сил войск Мрачковского. Шадринскую группу отвели для обороны Екатеринбурга. Мне, как начальнику гарнизона, было поручено сформировать отряд для непосредственной обороны города.

Близость чехословаков и колчаковцев активизировала деятельность контрреволюционного отребья. Эсерам демагогией удалось увести от нас половину запасного полка. В отряде, который должен был непосредственно оборонять город, осталось около тысячи бойцов. С ними я занял позиции со стороны Челябинска.

Вскоре мне понадобилось отлучиться в штаб армии. Не успел я появиться там, как меня пригласили к аппарату.

— Знаком ли ты с только что полученным мною приказом? — спросил Мрачковский.

— С каким?

— Оставить позиции и отходить западнее Екатеринбурга на север. Кто сочинил этот приказ? Когда штаб избавится от предателей? Вопреки приказу, начинаю отход на Екатеринбург. Увяжи мой отход с соседями.

Я прочел текст названного документа. Содержание его не соответствовало плану, принятому на совещании у Смилги. Выполнение этого приказа означало оставление [144] Екатеринбурга без войск, а в конечном итоге тяжкие последствия для фронта. Мной сразу же овладели подозрения. Белицкий хоть и «левый», но из бывших эсеров. 7 июля в Москве ими был поднят мятеж с целью государственного переворота. Тогда же бывший командующий Восточным фронтом Муравьев вместо борьбы с чехословаками попытался повернуть войска на помощь мятежникам. Нет ли здесь определенной связи? Иду с приказом к Белицкому.

— Семен Маркович, приказ армии не соответствует принятому нами плану. Зачем ты изменил это решение?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь. Наш приказ соответствует плану, — ответил Белицкий.

Показываю Белицкому приказ, подписанный Смилгой и Симоновым. Не дочитав его, он ударяет себя ладонью по лбу и говорит:

— Олухи мы с тобой, дружище, просмотрели. Ясно, что это дело рук Симонова. Лично я визировал другой текст приказа. Идем к Смилге.

— А где Симонов? — спрашиваю я.

— По всей видимости, скрылся.

Я просто остолбенел. Из разговора с Смилгой выяснилось, что он действительно подписал эту бумагу. Причем Симонов заявил ему, что приказ разработан... мной, Софроновым, и завизирован Белицким. Стало ясно: Смилга подписал подсунутый ему приказ, не читая.

Перед тем наши войска ликвидировали контрреволюционное восстание в Невьянске. Горнозаводская железная дорога стала свободной, и мы получили возможность переехать в Кушву. В связи с бегством Симонова мне пришлось исполнять обязанности начальника штаба 3-й армии. Командование отрядом по обороне Екатеринбурга принял старший адъютант армейского штаба Иванов.

Для переезда штаба мы подготовили два железнодорожных состава. А хватило бы и одного. Многих товарищей пришлось перевести в отряд, который оставался для обороны города. Часть наших бывших сотрудников, в том числе несколько начальников отделов, не явилась на вокзал, несмотря на то, что отправка эшелона была задержала на несколько часов. Мы пожинали плоды чехарды, начало которой положил Троцкий, не обеспечивший свой приказ о формировании 3-й армии. [145]

Предатели еще больше осложнили положение. В городе началась стрельба. Пришлось послать туда два броневика с красноармейцами. Они должны были прорваться к зданию штаба армии и захватить случайно задержавшихся там сотрудников. Но таковых на месте не оказалось. Квартиры начальника штаба Симонова и начальника разведотдела Бурова тоже пустовали. Броневики вернулись ни с чем.

Документы говорят: начальник разведотдела А. Буров вызывал начальников контрразведок дивизий «за получением инструкций», получил от них подробную информацию и 25 июля вслед за Богословским переметнулся к белым.

Эшелон со штабом армии отправился со станции Екатеринбург в тот момент, когда наступающие чехи и белогвардейцы начали артиллерийский обстрел города.

А на окраинах Екатеринбурга шли жестокие схватки. Его защитники проявляли беспримерную стойкость. В течение шестидесяти дней они удерживали осажденный город. Н. Г. Толмачев писал об этом: «И если Екатеринбург нам удалось удержать в своих руках два месяца, то это надо поставить в заслугу тем, кто заслонял его от белых банд эти два тяжелых кровавых месяца, когда тысячи трупов рабочих усеяли путь от Челябинска до Екатеринбурга»{60}.

В это время твердое руководство войсками могло иметь решающее значение. Но и в Кугаве, куда мы прибыли, нормальной работы штаба армии не было. Сказывалась вражеская деятельность подручных бывшего его начальника Симонова.

На должность начальника штаба армии командование решило назначить военрука отрядов шадринского направления Орла — бывшего полковника Генерального штаба царской армии. После Октябрьской революции он с семьей проживал в Петрограде. В голодные дни поехал в Сибирь за мукой. Там и застало его восстание пленных чехословаков. Орел добровольно явился в шадринский военкомат и предложил свои услуги военспеца. Когда его вызвали в штаб армии, он долго отказывался от должности начальника. Нам даже показалось, что он [146] набивает себе цену. Не понравились нам и первые же предложения Орла. Он настаивал на необходимости выравнивать фронт: Восточной и Средней дивизиям отойти на северо-запад.

Белицкий настоял на откомандировании Орла в Пермь в распоряжение начальника тыловой базы бывшего Северо-Урало-Сибирского фронта В. А. Трифонова. 28 июля туда вернулся и вступил в командование 3-й армией Р. И. Берзин.

Мы ждали приезда Берзина в Кушву, но он не приезжал. Сложилось какое-то неопределенное положение: командующий и член Реввоенсовета армии находятся в вагонах на станции Пермь, а ее штаб и узел связи располагаются в Кушве. Фактически получилось два командных пункта. Берзин из Перми непосредственно командовал правым крылом армии, а Белицкий, в это время находясь в Кушве, координировал боевые действия основных сил. Как потом выяснилось, Берзин был временно допущен к командованию армией. Со дня на день он ждал прибытия в Пермь нового командарма Гиттиса.

И вот в эти тревожные и ответственные дни штаб 3-й армии почти не работал. Даже некого было поставить начальниками оперативного и разведывательного отделов и их заместителями. К тому же вскоре помощник командующего Белицкий заболел. В Екатеринбурге штаб имел трех старших оперативных адъютантов, а теперь и их не стало. Неразбериха заедала и штаб армии. Простосинского назначили начальником оперативного отдела, а он еще дней за десять до этого был почему-то отпущен Берзиным на Украину. Бывший старший адъютант Иванов, как уже знает читатель, остался в Екатеринбурге командовать войсками гарнизона. Временами по телеграфу я разговаривал с командирами дивизий, информировал их о боевой обстановке в армии, но реально помочь им ничем не мог. Штаб не располагал запасными подразделениями. Резервы сосредоточивались в Перми.

Трудно без боли вспоминать то тяжелое время. Для работы в штабе неожиданно прибыли три слушателя старой, эвакуированной на Урал Академии Генерального штаба — Алафузо, Герасимов и Георгули. Одеты они были, что называется, с иголочки и отличались отменной выправкой. После официального представления слушатели [147] заявили, что посланы сюда со старшего курса лично начальником академии Андогским. Представители этого высшего учебного заведения не пользовались у нас доверием, хотя военные специалисты были нужны до зарезу. Настораживали истории с Богословским, Симоновым и Буровым. Как поступить? Сам я не мог решить этот вопрос. Белицкий же болезненно реагировал на приезд генштабистов.

— Нечего нам голову морочить. Надо немедленно арестовать их.

После довольно продолжительного спора решили использовать прибывших под контролем на технической работе. Ведь в то время в штабе не хватало не только оперативных работников, а и грамотных технических сотрудников. Но при отсутствии начальников отделов назначать их даже чисто техническими исполнителями практически было немыслимо. В конце концов решили рискнуть: Герасимова назначили помощником начальника оперативного отдела, а Георгули помощником в разведывательный отдел. И Герасимов и Георгули так или иначе стали вридами начальников этих отделов. Алафузо назначили начальником канцелярии.

В первых числах августа штаб армии переехал в Пермь. К этому времени Москва официально подтвердила: Северо-Урало-Сибирский фронт переформировать в 3-ю армию с подчинением последней Восточному фронту. В качестве командарма оставался Берзин. 4 августа прибыл новый член Реввоенсовета Лашевич. Наконец-то появилось командование армией!

Но штаб оставался по-прежнему слабосильным. Квалифицированно руководить им я, к моему сожалению и огорчению, не мог. Тогда стали прочить на этот пост тоже бывшего офицера старой армии, только повыше рангом, — Аплока. И здесь нас постигла неудача.

Вскоре Лашевич вызвал меня и говорит:

— Не прощупать ли нам начальника канцелярии Алафузо? Подружись-ка с ним, поговори откровенно, выясни его политические взгляды. Для начала попытайся, что ли, в гости его пригласить. Угостить нечем? Найдем что-нибудь. — Лашевич полез в обитый железом шкаф и извлек оттуда целое богатство — две бутылки коньяку.

Мы с Алафузо жили в отдельных каютах на пароходе «Добрянка», стоявшем на реке Кама. В тот же вечер я [148] зашел к нему. Как водится, поприветствовали друг друга. Говорю Михаилу Ивановичу:

— Собрался чай пить, а оказалось, сахару-то и нет. Будьте добры, дайте взаимообразно пару кусков.

Алафузо оказался гостеприимным хозяином и предложил напиться чаю у него в каюте. Конечно же, я охотно согласился. Не успели мы выпить и по глотку чая, как я заговорил:

— Михаил Иванович, мне как-то Эйдеман (это один из командиров дивизий) прислал в штаб бутылку коньяку — захватили у белых. И поверите, до сих пор целехонька. Все жду особо приятного случая. А они, особые, как видно, не скоро будут на нашем фронте, пока армию не укрепим...

Алафузо выжидающе поднял на меня глаза, а я, не дождавшись его ответа, вдруг выпалил:

— А не распить ли нам эйдеманов подарок без особого случая?

— И то резонно, — отозвался Михаил Иванович. — На особый случай хоть из-под земли, а чего-нибудь достанем. А сейчас не смею отказываться от такой роскоши.

Я принес бутылку коньяку, а заодно и воблу. Ничего более в запасе не оказалось.

— Да и у меня хоть шаром покати, — как бы извняясь, сказал Алафузо, увидев воблу. — Что же, закусим сахарком.

Алафузо оказался общительным человеком. Мы быстро перешли с ним на «ты». Разговор наш, в основном, вертелся вокруг положения на фронтах и работы штаба. Беседуя, я уяснил, что Алафузо здраво разбирается в боевой обстановке и штабную работу знает намного лучше меня. Постепенно подошли к вопросу о перспективах войны с белыми. И тут он меня огорошил:

— Результат будет один, — сказал Алафузо. — Белые в конце концов нас разобьют, а большевиков перевешают на телеграфных столбах.

Увидев, что я опешил, Алафузо, видимо уже жалея меня, добавил:

— Ну, конечно, не всех, но главных большевиков повесят. Тебе же, во всяком случае, придется посидеть за решеткой.

— Но, Михаил Иванович, — заявил я, — ведь в таком случае белые не помилуют и тебя. [149]

В ответ на это Алафузо прочитал мне чуть ли не целую лекцию:

— Работать с красными я пошел не добровольно, а по приказанию начальника Академии Генерального штаба Андогского. Он пользуется большим авторитетом у бывших царских генералов, и к слову его надо прислушиваться. «Вам, — говорит, — слушателям старшего курса академии, необходим стаж работы в крупных штабах. Все равно — у белых или у красных...»

— Но как же ты можешь честно работать у красных, если победы желаешь белым?

— Не скрою, я сочувствую белым, но никогда не пойду на подлость. Я не хочу вмешиваться в политику. У вас в штабе поработал совсем немного, а уже чувствую, что становлюсь патриотом армии. Обидно, что нас все время бьют. Плохо мы воюем. — Алафузо пожаловался на то, что его неверно используют: — Печатать на машинке не мое призвание.

— А что бы ты хотел делать?

Алафузо подумал и, глядя на меня в упор, ответил:

— С большим удовольствием и пользой для вас поработал бы начальником оперативного отдела.

— А не подведешь?

Алафузо посмотрел на меня и, оскорбившись, громко отрезал:

— Я честный офицер русской армии и верен своему слову, а тем более — клятве. Ведь придется же мне присягу у вас принимать?! Не изменю. Понимаете — не изменю! Задача офицера, как сказано в наших уставах, защищать родину от врагов внешних и внутренних. И этот долг, если я поступил к вам на службу, я выполню честно.

В дальнейшем разговор шел уже о том, можно ли честно работать у красных, не будучи согласным с задачами Советской власти. Я перебрал в памяти офицеров, которых знал на Румынском фронте. По характерам они не походили друг на друга. Какое-то шестое чувство подсказало мне: Алафузо тоже своеобразен, но ему можно поверить. Не подведет, а идейную сторону элементарно честный человек постигнет быстрее.

На другой день я подробно доложил о своем разговоре с Алафузо Лашевичу. Реввоенсовет армии назначил Алафузо начальником, а меня комиссаром штаба. Я и по [150] должности стал в прямом ответе за действия нового военспеца.

Алафузо принялся за работу очень энергично. В штабе появился настоящий хозяин. Мои надежды на него вполне оправдались. Взгляды его на политику претерпели эволюцию в лучшую сторону. М. И. Алафузо впоследствии занимал ряд ответственных постов в Советской Армии.

Положение на нашем фронте продолжало, однако, обостряться. В августе командование 3-й армии с целью освобождения Екатеринбурга нанесло по белогвардейцам контрудар из районов Нижнего Тагила и Ржевского завода. Он наносился силами Средней дивизии под командованием Р. П. Эйдемана. Восточное и Западное соединения выполняли вспомогательные задачи — обеспечивали ее фланги.

Успешно наступая вдоль железной дороги Нижний Тагил — Екатеринбург, наши части вышли в район Балтым, Медный рудник, Березовск, оказавшись в шести-семи километрах от Екатеринбурга.

Врезался в память большой бой, который приняли 1-й рабоче-крестьянский и 3-й Екатеринбургский полки в селе Большое Мостовское. Схватка была ожесточенной. Белочехи атаковали часто, но всякий раз откатывались с большими потерями. Возле здания Совета красноармейцы увидели следы белогвардейских расправ. Среди убитых и зверски изуродованных были опознаны трупы советских работников И. В. и В. П. Оберюхтиных, М. Н. Корешкова, П. К. Савина, Н. С. Лентирина, К. Н. Чужакова, М. Г. Бармина и захваченного ранее в плен командира 1-го рабоче-крестьянского полка П. И. Сапожникова. Все жители, за исключением бежавших в лес, были угнаны белыми в их тыл. Угоняемым семьям они разрешили взять с собой лишь скот. Все пожитки оставлялись на разграбление. Как живые свидетели бесчинств белочехов, чудом уцелели только две старухи. Картина зверств и погрома была жуткая и вызывала ярую ненависть. В селе Балтым рабоче-крестьянский полк столкнулся с бандами из хорошо оснащенной 1-й чехословацкой штурмовой бригады. В итоге упорнейшего боя противник был сбит с позиций и отступил к Медному руднику.

Дивизии Эйдемана, однако, не удалось взять Екатеринбург. Но своим контрударом она заставила противника [151] снять значительные силы с кунгурского направления и тем самым ослабить его продвижение на Пермь.

* * *

В боях за Екатеринбург 17 августа погиб видный деятель революционного Урала матрос большевик П. Д. Хохряков. Тело его было привезено в Пермь и захоронено со всеми почестями.

В конце июля ЦК РКП (б) вынес специальное решение о мерах по укреплению Восточного фронта. «Вопрос о судьбе революции решается ныне на Волге и Урале», — говорилось в этом решении. ЦК потребовал во всех частях фронта и тыла создать партийные ячейки, включив в их состав испытанных большевиков. Июльское постановление ЦК партии помогло значительно укрепить и 3-ю армию. Из центральных районов Советской республики она получила значительное подкрепление за счет мобилизованных возрастов. Одновременно прибыло более тысячи коммунистов. В Уральском обкоме партии получили направление в войска многие видные большевики: Лобков, Лепа, Лацис, Мулин и другие.

Следует подчеркнуть (об этом свидетельствуют документы), что ни одна армия Восточного фронта не имела в своих рядах столько рабочих, коммунистов, как 3-я. По декабрьским данным 1918 года, в ней насчитывалось около 11 тысяч коммунистов, тогда как в четырех остальных армиях фронта — всего 14 тысяч{61}.

Приказом по 3-й армии от 25 августа Восточная дивизия была переименована в 1-ю Уральскую (начдив Г. И. Овчинников), Средняя — во 2-ю Уральскую (начдив Р. П. Эйдеман). Отряды Орла и Седора сводились в 3-ю Уральскую (начдив Р. П. Вайньян.) Западная была переименована в 4-ю Уральскую (начдив Угрюмов).

Чехарда в штабе как будто кончилась. «Надолго ли?» — невольно задавал я себе вопрос. Ведь предстояли и еще большие испытания. Ближайшие же месяцы показали, что наши тревоги оказались не напрасными. В те же августовские дни руководство 3-й армии нам казалось прочным и достаточно квалифицированным. Меня, секретаря партбюро, радовал состав партийной организации [152] штаба. В ней были такие видные партийные деятели, как Ф. И. Голощекин, Р. И. Берзин, В. А. Трифонов, инструкторы политотдела А. А. Жданов, А. И. Стецкий и другие. Все они безупречно выполняли партийные обязанности. Исключение составлял, пожалуй, Лашевич, который даже в обычной обстановке присылал мне членские партвзносы с адъютантом.

13 сентября 1918 года кунгурское направление 3-й армии усилилось группой войск В. К. Блюхера. Эта легендарная Южно-Уральская партизанская армия совершила героический сорокадневный рейд по тылам Колчака, прошла с боями в окружении белоказаков 1500 километров и в районе села Аскино соединилась с нами.

Группа Блюхера пробилась к основным силам фронта Красной Армии в поредевшем составе. Нанеся врагу огромный урон, многие бойцы и командиры навсегда остались под могильными холмиками в южно-уральских степях. Иные не выдержали трудностей, вернулись в свои поселки, города, на заводы, где в свое время формировались красногвардейские отряды, и стали скрываться от белоказаков. В вышедшем к нам Троицком отряде (командир Калмыков) насчитывалось пехоты — 800 человек, конницы — 200 сабель и артиллерии — 2 орудия. Уральский отряд Павлищева вышел в составе 900 пехотинцев, 100 конников и 4 орудий. Верхне-Уральский отряд Ивана Каширина насчитывал соответственно 1700 и 600 человек, а также 6 орудий, Архангельский отряд Дамберга — 700, 300 и 2.

Из уст самого Василия Константиновича Блюхера я услышал о некоторых подробностях рейда лишь через полгода после того, как он был завершен. К этому тогда располагала сама обстановка. Разговор с кавалером ордена Красного Знамени номер один приведу таким, каким он мне запомнился, и именно теперь, чтобы лучше показать, какую яркую страницу вписал этот полководец в историю Восточного фронта.

— Много затруднений случалось у нас от того, что не было связи с вышестоящими штабами, — начал свой рассказ Блюхер. — В районе Оренбурга, например, оказалось около двадцати разных красногвардейских отрядов. Но каждый руководитель числился по документам не иначе как командующим и имел на это соответствующий мандат, выданный организацией, выславшей отряд. После [153] больших споров с руководителями формирований удалось наконец провести совещание и выбрать одного для всех главкома Зиновьева.

В Оренбурге мы пробыли около месяца и все это время вели бои с белоказаками. Положение осложнилось. Встал вопрос об оставлении города. На совещании у Зиновьева большинство командиров высказалось за уход в Туркестан. Я же и командиры Верхне-Уральского отряда Николай Дмитриевич Каширин и Уфимского — Михаил Васильевич Калмыков отказались выполнить этот приказ. Решили идти на север для соединения с Красной Армией, ведущей бои с белочехами. 1 июля мы и двинулись в поход на Верхне-Уралъск.

— Без главкома Зиновьева? — спросил я.

— Да. Первое время главкома у нас не было — вопросы решали коллективом. По дороге к нам примкнули новые добровольцы и воинские формирования. В Белорецке мы соединились с отрядом Николая Дмитриевича Томина, в состав которого входили 1-й Оренбургский казачий полк, 17-й Уральский полк и венгерский батальон, насчитывавший 300 человек. В Белорецке же к нам присоединились сформированный там полк (1300 человек) и другие подразделения.

Из Оренбурга мы вышли, имея в сводном отряде около 3000 бойцов, а теперь нас стало уже 10000. На собрании командиров избрали главкомом бывшего есаула казачьего войска Николая Каширина. Он хорошо знал военное дело и храбро вел себя в боях. Этот скромный человек пользовался у нас уважением и любовью. В ожесточенном бою за Верхне-Уральск его ранило, и 2 августа главкомом вместо него был избран я.

В Верхне-Уральске мы с огорчением узнали, что 25 июля чехи заняли Екатеринбург. Двигаться дальше на север уже не имело смысла. Решили повернуть на запад и где-то в районе Красноуфимска соединиться с частями Красной Армии.

— Василий Константинович, какая операция за период рейда была Самой тяжелой?

— Такой операцией мы считали форсирование реки Уфимка. Сводный отряд наш двигался в полосе 40–60 километров, а в глубину растянулся на сотню километров. В обозе находилось около 7000 повозок с боеприпасами, продовольствием и фуражом. Там же следовал [154] лазарет с ранеными. На повозках везли также стариков, детей, ослабевших бойцов, личные вещи.

Нас преследовали по пятам казачья дивизия и разные отряды белогвардейцев. На пути тоже стояли белогвардейские части и чехословаки. И с флангов наши порядки непрерывно подвергались атакам. Стало быть, мы были вынуждены прикрываться со всех сторон. Вечером 1 сентября наш казачий полк под командованием подъесаула Ивана Каширина — младшего брата Николая Каширина — в районе деревни Красный Яр подошел к Уфимке и вплавь перебрался на ее правый берег. Казаки захватили два парома, на которых переправили через реку тыловые подразделения и батальон пехоты. Небольшой плацдарм был захвачен.

Утром 2 сентября в Красный Яр стали подходить саперные роты. Подъехал к реке и я. Многоводная Уфимка не имеет бродов. Ширина ее в районе переправы составляла примерно 150–180 метров и глубина на фарватере, по словам местных жителей, была около пяти метров.

Никаких переправочных средств мы не имели, если не считать четырех весельных лодок. Для строительства моста леса поблизости не было. Подошли саперные роты, состоящие в основном из плотников. В их обозе имелись пилы, топоры, гвозди, канаты, проволока и разные крепления. Но где взять лес? Пришлось купить у местных жителей на слом пять дворов и несколько складских построек. Ряд построек закупили в других деревнях. Мост возводили на козлах. Для этой цели использовали и два захваченных нами парома. Еще один пригнали из соседней деревни.

Часов в 10 утра поступило донесение от Каширина. Он просил подкрепления, поскольку его разведка обнаружила впереди около пяти тысяч белочехов и казаков. Я вынужден был отобрать у саперов два парома и начать переправу сначала Белорецкого, а потом и 1-го Уральского полков.

Тяжело пришлось каширинским казакам. У каждого из них оставалось по пять-шесть патронов. Они подпускали белочехов на 100–120 шагов и бросались в штыковую атаку. Таких ударов противник не выдерживал.

После переправы через Уфимку стрелковых полков положение казаков Каширина сразу же улучшилось. В конном строю они ударили по чехам с тыла. Те пустились [155] наутек. Преследуя их, наши конники шашками порубили около 500 мятежников и захватили три орудия, восемь пулеметов и подводы с патронами.

Разгорелись бои и на левом берегу реки. Враг наседал на наш арьергард — томинский отряд. Но патроны и у него временами иссякали, и он вынужден был идти в штыковую.

К утру 3 сентября был наведен мост, и к исходу 4 сентября все наши войска перебрались через Уфимку. Переправу, понятно, сразу же сожгли. 13 сентября мы соединились с войсками Восточного фронта Красной Армии.

Меня интересовало, как вел себя в бою 1-й Уральский полк, сформированный в Екатеринбурге, и я спросил об этом у Василия Константиновича.

— Полк показал высокую боеспособность, — ответил Блюхер. — Хорошо проявил себя его командир Павлищев. Он действовал храбро, и это я увидел в первом же бою. Еще по пути на фронт мы остановились на одной из станций. Часть бойцов вылезла из вагонов. Неожиданно по нашему эшелону был открыт пулеметный огонь. Бойцы залегли, а некоторые полезли под вагоны. Вдруг появился тогда еще бывший комбатом Иван Степанович Павлищев, спокойно повернулся к бойцам и уверенным голосом, как на учении, подал команду: «Смирно! Становись! Винтовки на руку! Вперед за мной!» И первым стал пробираться в сторону пулемета, показывая бойцам, как применяться к местности. И риск тут был, и расчет. Людей не потерял. Вражеский пулеметчик был убит, огонь прекратился, спокойствие восстановилось.

...В сентябре 1918 года было сформировано политическое управление округа. Его начальником стал Ф. И. Голощекин. Политуправление начало издавать газету «Красный набат» тиражом 25000 экземпляров. В Перми также печатались газеты уральских дивизий: «Окопная правда», «Солдат революции», «Часовой революции», «Голос бедноты». Начал выходить бюллетень для чехословацких войск (10000 экземпляров). В тыл противника, кроме этого, забрасывались и воззвания на русском, чешском и башкирском языках. Большую работу в войсках проводил политотдел 3-й армии. Возросла активность партийных ячеек, их стало уже около 250.

Если Советская власть крепко держалась в армии, то этого нельзя было сказать о ряде населенных пунктов [156] Урала и Приуралья. Главная причина состояла в том, что на заводах почти не осталось кадровых рабочих. Они, в том числе и большинство коммунистов, ушли добровольцами на фронт.

В Ижевске на выборах в Советы, проводившихся в конце мая 1918 года, победили мелкобуржуазные элементы. Из 170 депутатских мандатов большевики получили лишь 22. В знак протеста они вышли из состава Совета. Летом 1918 года в городе господствовали эсеры. Они имели боевые дружины, готовые к вооруженному выступлению. В Ижевске, в том числе на военном заводе, находилось много белых офицеров. Более 4000 бывших военнослужащих царской армии объединились в союз фронтовиков. В окрестностях орудовало немало кулаков, которые, конечно, не призывались в Красную Армию.

Большевики отправили под Казань два отряда рабочих (900 человек). В городе осталось всего 100 большевиков и отряд красноармейцев, насчитывавший 200 штыков. А Ижевский завод в то время располагал 30 000 рабочих и служащих. Из них 60 процентов были выходцами из деревни. Потому влияние эсеров среди них имело разветвленные корни.

Примерно подобное положение сложилось и на Воткинском заводе. При неравном соотношении сил и восстала 8 августа контрреволюция. Ей удалось сколотить две дивизии: Ижевскую (около 20 000 солдат) и Воткинскую (около 15000). Но на фронте они имели всего 8000–10 000, поскольку значительная часть рабочих уклонилась от боя с Красной Армией. 7 ноября наши части заняли Ижевск, а через пять дней освободили Воткинск. Охвостье контрреволюционных сил отступило на восток, к Колчаку.

Враги революции готовили восстание и на другом крупнейшем заводе Северного Урала — Надеждинском. Там в июле скопилось большое количество призванных по мобилизации резервистов. 19 июля они отказались ехать на фронт и потребовали немедленно выдать им оружие и боеприпасы. Учитывая ненадежность призванных, командование отказалось выполнить их требование. Часть мобилизованных нам все же удалось сплотить и отправить на фронт, но многие разбежались по домам и впоследствии воевали на стороне Колчака. [157]

Отдельные контрреволюционные выступления, в которых участвовали отсталые люди, сбитые с толку белой пропагандой, ни в коей мере не отражали настроения большинства уральских рабочих. Трудящиеся Урала добровольно шли в ряды Красной Армии и стойко защищали Советскую власть.

Наша возня с военспецами могла быть менее результативной, если бы не героизм, не кровь рабочих и беднейших крестьян. Они в труднейшую пору своей истории кровью вписали в души колеблющихся военспецов: «Верьте в Советскую власть. Мы обязательно победим!»

Но наступила пора и нам самим стать уверенными знатоками военной науки. Осенью 1918 года меня послали в Москву на учебу в открывшуюся советскую Военную академию Генерального штаба. [158]