Глава третья.

Второй взрыв

1

Молдавский городок Бендеры возвышался на правом берегу Днестра. Его улицы утопали в зелени садов. На отшибе красовался кремль, воздвигнутый еще генуэзцами в XIV — XV веках. Здесь, в старинной, некогда грозной крепости, находились казармы запасного полка и госпиталь.

Кроме нас, двух прапорщиков, в госпитальной палате лежал раненый поручик, прибывший с фронта. Однажды утром к нам зашла сестра милосердия и, сдержанно улыбаясь, сказала:

— Господа, вас покинул царь-батюшка.

— То есть как это покинул? Объясните-ка, сударыня, — встрепенулся поручик.

— Отрекся от престола. А в городе-то посмотрели бы, что делается. Народу на улицах видимо-невидимо.

— Салют! — крикнул поручик. Он схватил лежавший под подушкой наган и выстрелил в потолок. Пуля обо что-то срекошетировала и почти расплющенным куском свинца шлепнулась на пол. Подобные рискованные способы выражения восторга тогда не были редкостью. Мы вышли в коридор и закричали «ура».

Скороиспеченные офицеры — дети военного времени встретили падение монарха как неизбежный удар возмездия за беды России, которого ждали со дня на день. Дворянчики — кастовые офицеры, попавшие в госпиталь после ранений, вели себя иначе: кривили лица, чертыхались в адрес непокорной черни.

Через несколько дней мы получили возможность побывать в городе. Рабочий люд покинул железнодорожную станцию, мастерские, хлебопекарни, другие предприятия и продолжал демонстрировать победу. На площади играл оркестр запасного полка. В колоннах было еще два-три [46] оркестра. Впервые я услышал, как они открыто исполняют пролетарский гимн «Интернационал».

Весть о падении царя пришла в Бендеры, если не ошибаюсь, на третий день. И сразу откуда что взялось: в колоннах красные флаги, на пиджаках и рубахах демонстрантов алые бантики. Словно к этому дню они специально готовились. Рабочие несли плакаты: «Мы требуем мира!», «Землю помещиков — крестьянам!», «Да здравствует республика!», «Требуем восьмичасового рабочего дня!». Над колоннами звучали песни: «Марсельеза», «Смело, товарищи, в ногу», «Вихри враждебные». Иногда настроение народной радости сменялось скорбью за тысячи тысяч борцов, погибших на баррикадах в 1905 году, в тюрьмах и на каторге:

Все говорило о том, что и в Бендерах революцию ждали. Да и только ли в Бендерах? Всем и везде мало-мальски понимавшим в политике становилось ясным, что уже в конце 1916 года Россия неудержимо двигалась к новой революции. В тылу и на фронте было немало людей, которые ее готовили. Этими людьми были прежде всего большевики.

Митинги и шествия. Шествия и снова митинги. И так не один день. У нас на госпитальном дворе тоже состоялся митинг. Собрались медицинские работники и выздоравливающие. Сюда же пришли солдаты запасного полка. Стоял невероятный шум. Вот на середину двора вышел офицер и поднял руку. Голоса стали стихать.

— Граждане! — пронзительным фальцетом закричал он. — Царь Николай волею всевышнего низвергнут. Да здравствует свобода!

Толпа ответила многоголосым «ура».

— Теперь надо защищать свободу. За новые победы на фронте! Пусть неприятель узнает, как доблестно сражается русское воинство даже без своего верховного владыки — без царя!

Толпа насторожилась. Солдаты эти годы только и думали о мире, о том, когда перестанут умирать за чьи-то барыши, лежать в зловонной грязи окопов, убирать разлагающиеся [47] трупы. Вести о голодных бунтах в стране, о жандармских расправах над родными и близкими возмущали и угнетали людей, насильственно втиснутых в серые мешки-шинели. А тут вдруг снова призыв дворянчика к «победам». Я не выдержал и вышел на смену оратору:

— Товарищи! Мы покончили с царизмом, теперь надо кончать с войной, которую развязали Николай Кровавый и такой же кровавый кайзер Вильгельм. Двинемся с миром к немецким солдатам! Не за горами день, когда немецкие братья выбросят кайзера на свалку, как мы выбросили царя!

Раздались одобрительные аплодисменты и возгласы: «Правильно», «Хватит крови!». Но вот кто-то из штатских, стоявших в первом ряду, во всеуслышание спросил:

— А если немцы будут наступать, что, по-вашему, надо делать? С братьями-то?

Толпа снова приумолкла. А я, признаться, растерялся и на реплику не ответил. Речь продолжил уже менее связно. Тогда кто-то свистнул по моему адресу. Те, кто аплодировал мне, тоже оказались в минутном замешательстве. Нужен был с нашей стороны опытный оратор, но его не оказалось. Тогда-то, выждав момент, и ринулся в атаку человек, задавший вопрос.

— Брататься с немцами, — говорил он, — мы будем тогда, когда победим, а пока надо стрелять в них и гнать с нашей земли до полной победы.

Слова этого оратора возымели большее действие, чем мои. Я понял, что скомкал свое первое легальное партийное выступление.

Гораздо активнее прошел митинг в запасном полку. Как рассказывали очевидцы, солдаты собрались на плацу. Первым выступил командир полка. Отъявленный монархист, он потребовал не трогать царя, то есть ничего не говорить о власти, о свержении его величества. Но собравшиеся гневно запротестовали. «Довольно идти на поводу у слуг царя», «Да здравствует республика!» — такими словами кончались речи выступавших. Полковник пытался снова взять слово, но был освистан. Возмущенные солдаты подошли к нему, окружили и отобрали у него шашку. Кто-то в сердцах ударил ею об угол казармы, и она хрустнула пополам. По традиции, существовавшей [48] в царской армии, отнять у офицера холодное оружие означало подвергнуть его аресту. Так в лице полковника солдатская масса заклеймила режим кнута я виселицы.

Примерно через месяц меня совсем выписали из госпиталя. Это было в мае 1917 года. Я получил предписание отправиться на фронт. Дороги были забиты беженцами. Солдаты бросали оружие и лощинами, перелесками уходили в тыл. Дезертирство приняло невероятные размеры. Одни пробирались в родные края с вещевым мешком и котелком, другие предусмотрительно прихватывали с собой наганы, гранаты и даже винтовки.

«Как быть теперь? — думал я. — Что делать?» И вместо действующей армии махнул в Москву.

Рогов встретил меня с удивлением, которое, признаюсь, весьма смутило.

— А если тебя за опоздание в полк под суд отдадут? Да еще и к стенке поставят по закону Временного-то буржуазного правительства? Пропал тогда Софронов! Мы посылаем большевиков в армию, чтобы там за войско бороться, а ты драпанул, как обыкновенный дезертир. Не с кем было посоветоваться, что ль, на юге-то? А партийные организации? Связи потерял — найди. — Михаил Иванович, однако, почувствовал, что резким наступлением на мою партийную совесть обескуражил меня. «По всей видимости, гость плохо информирован (и это соответствовало истине)», — решил Рогов и по-товарищески сказал: — Ну, рассказывай, как работалось, воевалось...

И я стал рассказывать. Прежде всего о митинге, о своей неудаче, о том, что дальше свержения царя офицерство в своей массе не идет, и предстоят жестокие бои.

Беседы в Москве помогли мне глубже понять, какие перемены произошли в России со времени первой революционной бури, первого взрыва народного возмущения, разразившегося в 1905–1907 годах. Как мужал пролетариат, нарастал революционный подъем масс, вызревало далеко идущее восстание против царского режима, приближался новый, второй взрыв народного негодования. Суровая зима 1917 года утроила лишения бедноты, особенно городской. Уже в январе голодные матери, настоявшись в очередях, стали громить булочные. Голодные бунты поддержали в феврале забастовавшие путиловцы. Последних, в свою очередь, поддержали рабочие других [49] заводов и фабрик. Большевистский комитет Выборгского района временно заменял тогда городской комитет, руководство которого было арестовано. Он постановил продолжать забастовку, превратить ее во всеобщую стачку. Все ожесточеннее стали схватки рабочих с полицейскими. Раненые и убитые были уже и среди блюстителей порядка. Но безоружные демонстранты не могли взять верх над полицией. 25 февраля ей удалось очистить улицы Петрограда, навести «порядок». 28 февраля командующий военным округом Хабалов потребовал от бастующих приступить к работе, иначе все новобранцы, получившие отсрочку от призыва, будут отправлены в окопы, на фронт. Но за кого солдаты? Что скажут донские казаки? У Казанского собора один взвод 4-го Донского казачьего полка освободил арестованных забастовщиков и избил городовых. В другом месте казаки оттеснили полицейских, пытавшихся разогнать митинг, и нисколько не смутились, когда пулей из толпы был убит пристав. Значит, опора царя зашаталась. И сознание этого придавало рабочим новые силы. Не отдавал себе отчета в происходящем лишь коронованный «главковерх». События 9 января 1905 года, когда были расстреляны остатки призрачной веры в царскую добродетель, его ничему не научили. Из ставки верховного от Николая II последовало распоряжение: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки...» Хабалов приказывает командирам полков и начальникам полицейских участков открывать огонь по бастующим. Верные правительству войска обагрили заснеженные улицы и площади Петрограда рабочей кровью. Конная жандармерия, выполняя повеление кровавого пигмея, преследовала сбитого с позиции «врага», не щадя и тех, кто в сумерках укрывался в подворотнях.

Но подобные «подвиги» жандармерии оказывали свое действие и на солдат. Отказалась от применения оружия против демонстрантов ранее стрелявшая по рабочим учебная команда Волынского полка. Когда утром 27 февраля ее начальник в сопровождении младшего офицера явился в казарму, раздались крики «ура» и выстрелы в упор. Пули возмездия, выпущенные восставшими солдатами Волынского полка, уничтожили многих исполнителей черного хабаловского приказа.

Бесчисленными злодеяниями царизм разбудил в стране гнев миллионов и оказался поверженным. [50]

В России лишь одна партия — большевистская — знала, как должна развиваться революция, чтобы плоды ее не прибрали к рукам разного рода попутчики. В Манифесте Центрального Комитета РСДРП (большевиков) «Ко всем гражданам России» было провозглашено:

«Твердыни русского царизма пали. Благоденствие царской шайки, построенное на костях народа, рухнуло. Столица в руках восставшего народа. Части революционных войск стали на сторону восставших. Революционный пролетариат и революционная армия должны спасти страну от окончательной гибели и краха, который приготовило царское правительство.

Громадными усилиями, кровью и жизнями русский народ стряхнул с себя вековое рабство.

Задача рабочего класса и революционной армии создать Временное Революционное Правительство, которое должно встать во главе нового нарождающегося республиканского строя»{2}.

Большевики полагали, что это правительство должно создать временные законы, защищающие права и вольности народа, произвести конфискацию монастырских, помещичьих земель и передать их народу, ввести восьмичасовой рабочий день и созвать учредительное собрание, делегаты которого были бы избраны на основе всеобщего, прямого, равного избирательного права с тайной подачей голосов.

Но развитие революции, противоборство сторон усложнило достижение намеченных целей. Рабочим, совершившим революцию, как уже не раз случалось в истории, на первых порах не достались все ее плоды. Рядом с Советом рабочих и солдатских депутатов возникло буржуазное Временное правительство. В жизни пылающей старой и рождающейся новой России переплелись две диктатуры: буржуазная и демократическая, выражающая интересы пролетариата и крестьянства. В самих Советах разгорелась острая борьба между истинными революционерами (большевиками) и пробуржуазными элементами (эсерами, меньшевиками и другими). Последние, лавируя на волнах революционного подъема масс, неискушенных в политике, [51] даже получали временный перевес в большинстве Советов. Трудно и представить себе всю сложность ситуации, вызванной двоевластием, непримиримой борьбой классов и политических партий.

В революционное время нередко за какие-то часы решаются проблемы, над которыми в обычной обстановке классы бьются десятилетиями. За одним поворотом быстро следуют новые. Перед массами неизбежно встают вопросы: «А что делать дальше? Куда двигаться?» По сравнению с другими мученица Россия, выстрадавшая свою революцию, была в то же время счастливейшей из стран: на всех поворотах, ведших ее к Октябрю — новому рубежу мировой истории, поднявшимися на борьбу народными массами руководил гениальный Ленин, мудрая и испытанная партия большевиков.

Пребывание в Москве помогло мне лучше и яснее увидеть большие и малые рубежи весны семнадцатого года. В памяти моего поколения особенно запечатлелись: ленинские «Письма из далека», выход партии большевиков из подполья, повсеместное образование Советов, солдатских и матросских комитетов, Апрельские тезисы вождя и VII (Апрельская) Всероссийская конференция большевиков, курс партии на перерастание буржуазно-демократической революции в социалистическую. Обстоятельные беседы по этим вопросам стали для меня настоящим университетом.

Московских товарищей, с которыми знакомил меня Рогов, интересовало настроение в армии. Обо всем я рассказывал без прикрас. Помнится, речь зашла о том, как войскам стал известен приказ № 1 Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. В этом документе предписывалось во всех ротах, батальонах, полках, батареях, эскадронах и на судах военно-морского флота создавать на выборных началах комитеты для руководства политическим выступлением частей. Этим приказом отменялось титулование офицеров. Оно заменялось обращением: «господин генерал», «господин полковник» и т. д. Запрещалось обращение к солдатам на «ты».

Надо сказать, сама обстановка психологически подготовила солдата к тому, что он с необычайной легкостью отказался от «вашего благородия», «вашего превосходительства». Титулы канули в Лету. Но и слово «господии» с трудом входило в обиход. Один солдат, с которым я беседовал [52] по поводу этого новшества, как бы размышляя вслух, сказал:

— Урядник — господин, учитель — тоже, пожалуй, господин. Сельский староста, хотя и разбогател, но он не господин, а из нас, лапотников, вышел. Какие мы с ним господа?

Пришлось объяснять, что приказом введена всего лишь вежливая форма обращения, что холопы и батраки понимали это слово по-своему.

— Уж чего лучше «товарищ» или «гражданин»! — сказал солдат.

В заключение последней беседы со мной Михаил Иванович Рогов строго сказал:

— От имени Московского комитета советую тебе снова поехать на фронт. Прихватишь с собой кое-какую литературу. Да храни ее получше, а то поплатишься за беспечность. У Временного правительства уже завелись ищейки. Сейчас мы мобилизуем для работы в армии даже невоенных членов партии, а ты как-никак офицер. Трудно сказать, как развернутся события. Пока что большевикам будет тяжело вести пропаганду. Сориентируешься на месте. Может быть, снова перейдешь на нелегальную работу. Главное — вырвать солдат из-под влияния царских офицеров, а также эсеров и меньшевиков. Твоя задача — создать актив: пусть небольшую, но большевистскую группу.

В Серпухове меня ждали больная жена и два сына. Младшего я еще не видел. Заскочил к ним на денек, поговорили. Уезжать было тяжело.

— Что ж, — сказала Мария, — поезжай снова на фронт, если так надо. Ведь приезжал ты не только ради того, чтобы взглянуть на сынишку. И ума-разума набрался. Разные, дружок мой, бывают дезертиры.

2

Как ни странно, никто из начальников 458-го Суджанского полка даже не попытался выяснить причину моего опоздания. А отсутствовал я дней двенадцать. 5-я стрелковая рота, куда меня назначили младшим офицером, занимала оборону по берегу Дуная. Неприятель вел себя спокойно, и солдаты, покинув окопы, ходили в полный рост. Некоторые даже ловили удочками рыбу. [53]

Позади нас неподалеку находилось небольшое озерцо с песчаными отмелями. На него иногда залетали дикие гуси. Как-то один из солдат, заметив стаю птиц, мечтательно сказал:

— Эх, пальнуть бы! Вот было бы жаркое!

— А чего ж? — отозвался я. — Можно и пальнуть.

Повернув пулемет, тут же дал очередь и... промахнулся. Солдаты громко захохотали.

Прибежал перепуганный командир роты. Но, узнав, в чем дело, успокоился. Даже взыскания не объявил. Дисциплина в армии с каждым днем падала. Признаться, я пальнул по стае гусей только для того, чтобы как-то расположить к себе наблюдавших за ними солдат. Не лучший способ для этой цели был избран мною, но произошло именно так.

— Ребята, а прапорщик-то, видно, из наших, — заметил кто-то из солдат. — Рядовых не чурается, цигарку ловко вертит, от махорки, даже от самосада, не отказывается.

Меня радовали такие слова. Вскоре я был избран председателем ротного комитета.

Через неделю после моего приезда в полку состоялся новый митинг. На нем произносили речи до хрипоты.

Царизм пал. Но и при новом, буржуазном правительстве война оставалась империалистической, захватнической. Признать это не хотели только эсеры и меньшевики. Они продолжали свою оборонческую линию. Большевики же еще активнее боролись против кровавой войны за подлинно демократический мир, без аннексий и контрибуций. С войной могли покончить только Советы, представляющие рабочих и крестьян, не заинтересованных в продолжении кровопролития. «Вся власть Советам!», «Долой войну!», «Рабочий контроль над производством», «Против политики наступления!» — призывали ленинцы.

Сложность общего положения отразилась и на нашем митинге. Для нас оно усугублялось еще тем, что тогда, в июне, в армии уже начались аресты большевиков.

На митинг собралось не менее двух тысяч человек. Главная цель, которую преследовали члены нашего ротного комитета, состояла в том, чтобы настроить массу против готовившегося наступления. Солдаты подбадривали меня, обещая поддержку. Я должен был выступать после председателя полкового комитету — правого эсера поручика [54] Золотарева. Неожиданно вмешался полковой священник:

— Прапорщик, уступите мне свою очередь.

Это меня устраивало. Уж если надо будет давать отповедь ораторам, так лучше тому и другому разом.

И Золотарев и полковой поп снова повторили избитые слова о русском воинстве, которое-де, не щадя живота, доводит войны до победного конца. Какие именно войны? Об этом ораторы умалчивали. В качестве самого веского довода за продолжение войны священник выставил большую задолженность России союзникам.

— Христолюбивые защитники отечества! — высокопарно обращался он к солдатам. — Если мы не будем воевать, то союзники потребуют уплаты долга. Рассчитываться с ними придется не только нам, но и нашим детям.

Поднявшись на трибуну, я бросил попу вопрос:

— Скажите, батюшка, а если мы будем воевать, союзники простят нам долг?

— Не знаю, это будет, видимо, зависеть от исхода войны, — уклончиво ответил святой отец.

— А вот большевики говорят, — громко продолжал я, — что союзники не простят наш долг даже при условии, если мы будем воевать. Большевики предлагают и не воевать с немцами и долгов не платить.

Раздались аплодисменты.

— А известно ли вам, батюшка, что утверждают большевики? — снова обратился я к попу. — Они говорят, что нашими противниками являются не немцы и не болгары, а русские капиталисты и помещики...

При этих словах передо мной словно из-под земли вырос командир полка полковник Ротштейн.

— Прапорщик Софронов, опомнитесь! Что вы говорите? — оборвал он меня.

— Я говорю то, что большевики говорят. Так вот, большевики заявляют, что русские капиталисты, так же как и немецкие, сосут кровь своих рабочих...

— Прапорщик Софронов, я лишаю вас слова! — исступленно закричал Ротштейн.

— Пусть говорит! — раздались голоса солдат. — Не мешай!

На трибуну поднялись два офицера и, схватив меня за руки, стали тащить вниз. В тот же момент командир полка приказал оркестру играть марш и объявил о закрытии [55] митинга. Освободившись от «услуг» господ офицеров, я сошел с трибуны и сразу же попал в окружение солдат. Они проводили меня до самой квартиры. Не успел я лечь в постель, чтобы отдохнуть, как в комнату ворвался командир нашей 5-й роты поручик Перепелицын.

— Прапорщик Софронов, что вы наделали? — спросил он каким-то ледяным, вибрирующим голосом.

Я молчал и даже не встал с постели.

— Вы подумали обо мне, когда выступали? Я ваш начальник и отвечаю за вас! — кричал поручик.

Почувствовав, что разговор может принять для него более неприятный оборот, Перепелицын зло посмотрел на меня и вышел, раздраженно хлопнув дверью.

В тот же день меня вызвал командир полка, любезно предложил сесть и выкурить папиросу.

— Прапорщик, вы, конечно, догадываетесь, о чем пойдет речь, — спокойно сказал он.

— Да, господин полковник.

— Вы большевик?

— Нет, беспартийный.

— Тогда чем же объяснить ваше большевистское выступление на митинге?

— Господин полковник, я грамотный человек, читаю газеты и говорил то, что в них пишут.

— Большевики пишут? — уточнил полковник.

— Да, начал я с большевиков, хотел рассказать о позициях других партий, высказать и свое мнение, но вы, господин полковник, лишили меня слова.

Многозначительно посмотрев на меня, Ротштейн спросил:

— А чем же вы собирались закончить речь?

— Призвал бы солдат крепить боевую мощь полка. А заодно посоветовал бы не обижать местных жителей, не лазить по садам и винным погребам молдаван.

Напускная вежливость полковника вдруг исчезла, и он строго отчеканил:

— Горячая вы голова, прапорщик. Ведь надо суметь за две минуты наговорить столько глупостей! — Ротштейн нетерпеливо поднялся со стула и стал возбужденно шагать по кабинету. — Вы что же, и от солдат скрываете свою принадлежность к большевикам?

— Господин полковник, солдаты знают меня как беспартийного. [56]

— По-оня-тно, — с расстановкой произнес командир полка. — Тертый калач. Тактические приемчики-с. Должно быть, не раз были на приеме и в жандармском управлении. Но должен вас, господин беспартийный большевик, как офицера предупредить: не докатитесь до ареста. Будет печально. Пока что, полагаю, вам лучше послужить в тыловых учреждениях. Переведем вас в тыл.

Я осторожно сообщил господину полковнику, что избран председателем ротного комитета, а по новым положениям члены выборных комитетов без их согласия в другие части не переводятся.

Ротштейн проглотил и эту пилюлю. Я откланялся и вышел из кабинета. Как ни жаль, подумалось мне, но придется маскироваться под беспартийного и работать нелегально. В 5-й роте у меня уже появилось несколько помощников из солдат. Они бывали и в других ротах. Будет ли мир? Отойдет ли земля беднякам? На многие вопросы они отвечали по моим советам.

В июне 1917 года прошла Всероссийская конференция фронтовых и тыловых военных организаций РСДРП (б), на которой присутствовали делегаты от 60 таких организаций. От нас на этой конференции был Дмитрий Егорович Морозов, председатель комитета Мариупольского полка нашей 115-й дивизии и одновременно руководитель дивизионного комитета большевистской организации. Я был товарищем председателя, то есть заместителем. Мы называли себя социал-демократами, поскольку открыто объявившийся большевик сразу же попадал под арест. Иваново-вознесенский рабочий Морозов — большевик с 1905 года — уже имел большой революционный опыт. (Позднее, после Октябрьской революции, он возглавил в Иваново-Вознесенской губернии партийную контрольную комиссию.)

Отца Морозова звали, как и меня, Егором Павловичем. А у меня был сын Митя, то есть Дмитрий Егорович. Морозов по-дружески звал меня «батя», а я его «сынок».

— Ну, рассказывай, сынок, — обратился я к Морозову, когда он вернулся из Петрограда.

— Да уж все по порядку расскажу, батя. Отчитаюсь.

Я был моложе Морозова. «Сыпок» и «батя» никак не вязались, и наше обращение друг к другу смешило окружающих. Обстановка тогда не особенно располагала к юмору, но мы шутили. Морозов рассказал о том, что говорил [57] В. И. Ленин на конференции по текущему моменту и по аграрному вопросу. Ильич призывал самым энергичным образом готовить силы пролетариата и революционной армии для обеспечения перехода власти к Советам.

Керенский старался заставить фронты наступать. В случае успеха в войне буржуазия укрепилась бы у власти и смогла бы сильней ударить по большевикам. В случае неудач она также получила бы козырь в свои руки: чего проще обвинить большевиков в разложении армии и провозгласить запрет Советов!

Так оно и произошло. Как только начались неудачи на фронте, кадеты вышли из правительства, пытаясь надавить на меньшевиков и эсеров, чтобы те согласились разоружить рабочих, революционные войска в Петрограде, запретить большевистскую партию. Но кадеты не учли политического кризиса, назревшего в стране. На повестку дня вставал вопрос о вооруженном восстании и свержении Временного правительства, хотя сил для этого у пролетариата было еще недостаточно.

До нас докатились слухи об июльских днях в Петрограде, о разоружении революционных полков, о травле Ленина и репрессиях против большевиков. Особенно усердствовала буржуазная пресса, расписывая «связи большевистских шпионов с кайзеровской Германией».

16 июля в газете «Воин-гражданин», издаваемой армейским комитетом 6-й армии, было опубликовано постановление Временного правительства от 12 июля 1917 года о введении на фронте смертной казни за неповиновение и измену. В первых числах августа дивизиям был объявлен приказ верховного главнокомандующего Керенского № 748. В случае открытого братания целыми группами Керенский приказывал немедленно открывать по ним артиллерийский и пулеметный огонь; при проникновении неприятеля для братания в плен не брать, а приканчивать пришедших на месте и выставлять трупы впереди проволочных заграждений. За попытки к братанию солдаты предавались военно-полевому суду, как за «измену».

Получив этот документ, начальник 115-й дивизии собрал в городском театре командиров частей и представителей комитетов. Из 400 приглашенных было около 100 офицеров. Из речи начдива мы поняли, что агитация против войны, братание и выступления против войны и Временного [58] правительства будут считаться изменой родине и караться смертной казнью. Начдива поддержали другие офицеры.

Выступили и мы с Морозовым. Смысл наших выступлений был согласован: в спокойном тоне, на фактах мы показали, что братание зашло далеко и никакими приказами и угрозами прекратить этот процесс уже нельзя. Перед высшими чинами возникал вопрос: «А что же делать?» Своими речами мы старались еще больше озадачить начальство, хотя открыто не выражали неприязни к Временному правительству.

На совещании присутствовал председатель комитета артиллерийского дивизиона Иероним Петрович Уборевич. Но я, к сожалению, узнал об этом лишь через несколько лет, уже после революции. Прибыв по делам своей 17-й дивизии в штаб Московского военного округа, я оказался на приеме у командующего войсками Уборевича.

— А помните, — неожиданно вспомнил он, — как в театре поднялся невообразимый шум? Вы с Морозовым выступали. Начдив тогда грозил отдать вас под суд как изменников. Бомбу вы тогда, Георгий Павлович, взорвали. Ей-ей, бомбу.

Но вернусь к излагаемым событиям. 5 августа я был избран в полковой комитет 458-го Суджанского полка. От офицеров полка избиралось 5 членов (комитет состоял из 50 человек). В выборах участвовало полсотни офицеров. Я получил 35 голосов. В состав комитета вошли и большевики, и меньшевики. В спорах с его председателем человек 8 солдат поддерживали меня. Эта группа составила большевистскую фракцию, председателем которой выбрали меня. Вокруг нас образовалась ячейка, насчитывавшая около 25 человек. Все они были из рабочих. Дивизионный комитет социал-демократов (большевиков), как я уже писал, возглавлял Дмитрий Егорович Морозов.

Одной из важнейших наших задач было разоблачение эсеро-меньшевистских позиций Румчерода — Исполнительного комитета Советов Румынского фронта, Черноморского флота и Одесской области, избранного в мае на Первом съезде Советов и армейских комитетов. Сам Керенский, присутствовавший на этом съезде, телеграфировал затем в Румчерод о том, что целью этого органа является [59] активная поддержка Временного правительства{3}. Будучи придатком Временного правительства, Румчерод помогал осуществлять его преступную политику продолжения империалистической войны.

В мае, например, в ответ на ноту Милюкова о продолжении войны солдаты 163-й стрелковой дивизии 6-й армии, расположенной в районе Кагула, под руководством большевика подпоручика Филиппова отказались идти на фронт. Не подчинились они и приказу о расформировании соединения. По призыву Филиппова солдаты 650-го полка арестовали его командира и семерых офицеров. Восстание было подавлено при поддержке Румчерода. Филиппова и группу революционно настроенных офицеров и более 220 солдат арестовали. Засилье в Румчероде меньшевиков и правых эсеров, разобщенность большевистских организаций обусловили сравнительно медленное развитие революции в Молдавии и на Румынском фронте.

Иногда обстоятельства, революционизирование масс, которое шло вопреки противодействию врагов, вынуждало эсеро-меньшевистский Румчерод принимать решения, близкие массам. Так было, в частности, в сентябре 1917 года, когда в армии начались дискуссии о кризисе власти. Румчерод вынес решение, близкое к позиции большевиков. Резолюция оказалась не по нутру меньшевистскому армейскому комитету 6-й армии. Наш полковой комитет склонялся к резолюции Румчерода. Большевики в нашем комитете играли все более активную роль.

16 сентября состоялось собрание комитетов 115-й дивизии. Обсуждалась резолюция, принятая дивизионным комитетом 14 сентября по текущему моменту. Выступило 17 ораторов. На голосование (как это записано в протоколе заседания) были поставлены две резолюции, внесенные: 1. председателем полкового комитета прапорщиком Софроновым (резолюция Румчерода о кризисе власти); 2. подпоручиком Кист (резолюция армейского комитета 6-й армии) по текущему моменту, вынесенная на заседании от 13 сентября с. г.{4}. Резолюция Румчерода получила 108 голосов, армейского комитета — только 33.

Собрание приняло также и мою поправку к резолюции [60] Румчерода: «Всех лиц, проявивших себя контрреволюционерами, предавать военно-революционному суду, а не высылать за границу и не передавать на усмотрение округов»{5}. Это была заметная победа: большинство членов комитета 115-й дивизии встало на революционные позиции.

Вести в массах большевистскую пропаганду и агитацию было небезопасно. Приходилось прибегать к уловкам. С разрешения начальства мы решили открыть солдатский клуб для культурно-просветительной работы. Оборонительные позиции полка проходили по берегу Дуная. Штаб находился в тылу, в деревне. Там мы и облюбовали пустой сарай под клуб. Очистили его от мусора, сбили из досок трибуну.

Лекции читались на, казалось бы, отвлеченные, безобидные темы: о происхождении Вселенной, о том, как следить за своим здоровьем, и другие. Но и я, и подготовленный мной солдат Минкевич, латыш по национальности, умели придавать им политическую окраску, доводить до солдат большевистские идеи, вселять в них антивоенные настроения.

«Если хотите сохранить здоровье, — рекомендовал я слушателям где-нибудь в середине беседы, — ведите борьбу за повышение заработной платы, за улучшение бытовых условий жизни... Добивайтесь передачи помещичьей земли крестьянам, а заводов и фабрик рабочим».

Солдаты слушали нас с интересом. Иногда они задавали такие вопросы, на которые сразу ответить было невозможно. Но мы не отбрасывали их, записывали и давали ответы на очередных занятиях. Научные беседы обычно заканчивались политическими дискуссиями.

Офицеры догадались о теневых сторонах работы клуба. Как-то они, встретив меня в столовой, пригрозили пустить мне пулю в лоб. Пришлось перебраться к солдатскому котлу в пулеметную команду, которая целиком стояла на большевистских позициях.

В конце концов разговоры о клубе дошли до командования полка. И сарай был отдан под склад.

К этому времени мои отношения с офицерами полка окончательно испортились. Меня называли бунтовщиком. [61]

Уход из столовой истолковывали как демонстрацию протеста.

Однажды ночью меня разбудил унтер-офицер пулеметной команды Иванов и сообщил, что группа офицеров во главе с поручиком Золотаревым (бывшим до меня председателем полкового комитета) готовит мне арест. Чтобы воспрепятствовать их намерениям, солдаты установили возле нашего дома два пулемета. Хорошо понимая, чем это может кончиться, я направился к командиру полка. Тот выслушал меня и заявил, что о готовящемся аресте ничего не знает, что сейчас же примет меры против группы Золотарева. А меня попросил уговорить солдат вернуться в роту. Я согласился. Пулеметчики ушли. У дома для охраны остались лишь три человека с винтовками. Утром ко мне явились представители других рот полка для защиты полкового комитета.

Обострилась и борьба с меньшевиками. Полковой комитет Карачаровского полка во главе с поручиком Дмитриевым (о встрече с ним после победы Советской власти расскажу позже) вынес резолюцию: потребовать от армейского комитета 6-й армии арестовать Софронова как изменника родины. Арест, понятно, грозил расправой.

В полк из армейского комитета приехал член президиума меньшевик Яковлев, редактор газеты «Воин-гражданин», и, чтобы избежать, как он выразился, кровопролития в полку, а то и между полками, стал уговаривать меня уехать. На это я пойти не мог. А в это время комитет соседнего Мариупольского полка под влиянием Морозова вынес резолюцию против наступления. Меньшевики-карачаровцы рвали на себе волосы и потребовали разобрать «дело Морозова» на дивизионном комитете. И разобрали. Морозов с нашей помощью выкрутился и ушел от расправы.

Напряжение в полку, недовольство командованием росли. Нависала угроза восстания. Однако фракция большевиков считала его преждевременным и сдерживала солдат. По-своему оценивал обстановку в части командир. Он не хотел идти на ее обострение только из шкурных соображений. Боясь испортить себе карьеру, он призвал к порядку наиболее ретивых старых офицеров. Во избежание конфликта поручик Золотарев был снят с должности командира роты и отчислен из полка.

Как-то полковник вызвал меня и поставил задачу: [62] с группой разведчиков перебраться на другой берег Дуная и взять «языка». Названный им состав группы (два унтер-офицера), как и само задание, настораживали. Невольно подумалось: «Пристрелят в пути — и конец «изменнику». Я попросил взять с собой разведчиков по своему усмотрению.

Полковник быстро согласился на такой вариант. Почему бы это? Согласие не рассеяло моих опасений. Разведгруппу, состоявшую из большевиков, можно было «по ошибке» уничтожить в водах Дуная огнем артиллерии или пулеметов. Я объяснил, как мог, «рискованность» операции (доставить пленного через Дунай) и от задания отказался. Это давало повод командиру полка отдать меня под суд. Но я был уверен, что в данной ситуации на такой шаг он не решится. И не ошибся.

Дивизия продолжала отсиживаться в окопах, отрытых на берегу Дуная, южнее города Рени.

В первых числах октября в Болграде состоялась конференция социал-демократов 6-й армии. Здесь было засилье меньшевиков. Решались оргвопросы. Я вошел в состав секретариата от фракции большевиков. Фракция избрала меня делегатом на фронтовую конференцию. Вместе со мной были избраны унтер-офицер Воробьев, большевик с 1908 года, и прапорщик Бурдуков. Тот самый Бурдуков, с которым я в 1915 году вместе служил в Серпуховском запасном полку.

До сих пор думаю: стоило ли тогда собираться на конференцию вместе с ярыми сторонниками Временного правительства — меньшевиками? По-видимому, не следовало тратить время на взаимные споры: ведь полярные позиции давно определились. Очевидно, многие неверные наши шаги объяснялись недостатком у нас опыта и политической зрелости.

Фронтовая конференция проходила в румынском городе Яссы. Предстояло выдвинуть кандидатуру для выборов в Учредительное собрание. Большевистская фракция не имела директив Центрального Комитета партии и заняла ошибочную позицию: решила выставить не свой список, а единый, с меньшевиками.

При обсуждении избирательной платформы разгорелась острая борьба. Внесенные мною поправки к «платформе» пришлись не по вкусу президиуму, и меня лишили слова. Я демонстративно покинул конференцию. Вместе [63] со мной под крики и свист ушла половина представителей нашей фракции. Она, по существу, раскололась.

Занять правильную позицию нам помог товарищ Мандельштам (Одесский), прибывший на конференцию как представитель ЦК большевиков. Он заявил, что ЦК решительно возражает против нашего блока с меньшевиками и предлагает для выборов в Учредительное собрание выставить большевистских кандидатов отдельным списком. Мы, конечно, с радостью приняли это предложение.

Мандельштам предложил одобренную ЦК избирательную платформу и список кандидатов в Учредительное собрание. Все это было принято без всяких обсуждений. Вместе с Мандельштамом прибыл солдат-большевик П. И. Баранов{6}. Петр Ионович был послан к нам для связи с большевистской организацией соседней 8-й армии.

Мандельштам информировал нас о положении в Москве и Петрограде. По-прежнему перед нами стояла задача укрепить свои позиции в армии и вырвать солдат из-под влияния генералов и офицеров. Для меня, как председателя полкового комитета, эта информация стала руководством к действию.

Выборы в Учредительное собрание на Румынском фронте проводились по девяти спискам. Одно перечисление кандидатов говорит о необычайной сложности обстановки и остроте классовой борьбы.

Список № 1 представляли украинцы, то есть гайдамаки, заклятые враги назревавшей социалистической революции. Список № 2 — мусульмане; № 3 — эсеры; № 4 — меньшевики; № 5 — трудовики; № 6 — большевики; № 7 — так называемая партия народной свободы; № 8 — молдавские эсеры и № 9 — военнослужащие латыши{7}.

В период подготовки к выборам в Учредительное собрание мне пришлось разъезжать по другим частям дивизии. Там шли острые дискуссии между представителями партийных групп по вопросу о власти, о земле. Надо сказать, солдаты не очень-то ломали голову над меньшевистской или другой земельной программой, над мудреными словами вроде «муниципализация». Они без всяких оговорок принимали большевистскую позицию — конфисковать [64] помещичьи земли и передать их беднейшему крестьянству без всякого выкупа.

Мне не раз случалось сталкиваться с эсером врачом Лордкипанидзе и меньшевиком офицером Нехамкиным. На что только не пускались эти злопыхатели! Лордкипанидзе, выступая против меня, даже выдумывал цитаты и выдавал их за ленинские. Однажды на митинге я решил урезонить Лордкипанидзе действительными цитатами из работ эсеровского главаря Чернова. В них не оказалось ничего социалистического и ничего революционного. Этими цитатами Чернов сам дискредитировал себя в глазах трудящихся и солдат.

Вернувшись с митинга, Лордкипанидзе пристал ко мне:

— Откуда вы взяли цитату? Из какой работы?

Я назвал две статьи Чернова.

— А вот точно, из которой работы, — говорю, — не помню.

Лордкипанидзе рассвирепел, выхватил саблю и, надвигаясь на меня, заорал:

— Нет таких цитат! Лгун! Зарублю на месте!

Я выхватил револьвер.

Между нами встал Нехамкин. Эсер, конечно, мерил меня на свой аршин.

Пришлось потом ткнуть Лордкипанидзе носом в ту самую клоаку, которую уготовил ему сам Чернов.

В Суджанском полку выборы в Учредительное собрание прошли без осложнений. У нас не было ни меньшевиков, ни эсеров. Имелись лишь полковая и ротные рады. С ними мы работали мирно. Председатель полковой рады прапорщик Кулинский благосклонно относился к программе большевиков и розни не разжигал.

На Западном и Северном фронтах большевики на выборах в Учредительное собрание получили более 60% голосов. На Румынском фронте показатели были ниже, но и они вызывали у нас удовлетворение.

Лозунги большевиков, боровшихся за победу Советской власти, стали близкими и понятными каждому пролетарию и деревенскому бедняку. Позже в своей знаменитой книге «10 дней, которые потрясли мир» друг нашей партии и страны Джон Рид объективно напишет: большевики «взяли простые, неоформленные мечты масс рабочих, солдат и крестьян и на них построили программу [65] своих ближайших действий. И вот, в то время как меньшевики — оборонцы и социалисты-революционеры опутывали себя соглашениями с буржуазией, большевики быстро овладели массами. В июле их травили и презирали; к сентябрю рабочие столицы, моряки Балтийского флота и солдаты почти поголовно встали на их сторону»{8}. [66]