Последние дни войны
Мы уже в западной части парка Тиргартен, к исходу дня 27 апреля занимаем район Рулебена.
23-я мотострелковая бригада — наша соседка. Ее командир гвардии полковник Е. П. Шаповалов заверяет меня: «Слюсаренко, увидите, завтра будем у рейхстага, ведь стоим совсем рядом». Однако... нам была поставлена новая задача: резко повернуть на восток, с тем чтобы потом с запада перейти в наступление на Шарлоттенбург.
Обидно! Ворвались в фашистское логово, дрались за каждый дом, и теперь, когда нацелены на центр города, нам говорят: меняйте направление.
Я сказал об этом комкору Василию Васильевичу Новикову.
— Понимаю, очень понимаю, — отозвался он. — Но сверху, видать, виднее. Впрочем вы, товарищ гвардии полковник, напрасно сетуете. Ваша бригада остается здесь, одна, — подчеркнул генерал. — Ясно?
— Ясно.
Комкор штурмовал Берлин с двумя сыновьями: капитанами Юрием — заместителем командира танко-самоходного полка и Дмитрием — командиром танкового батальона. Новиков-старший, ветеран гражданской войны, был удостоен звания Героя Советского Союза, на гимнастерках сыновей сверкали ордена Красного Знамени, Отечественной войны и боевые медали.
Я знал, что младший сын комкора был тяжело ранен у Тельтов-канала и его отправили в госпиталь. Поэтому спросил, давно ли он видел старшего, Юру.
— Разве тут кого-нибудь увидишь, дым мешает, — [204] ответил Новиков, грустно усмехнувшись. — Вчера ночью позвонил: «Все в порядке, отец. Мы взяли полквартала...»
Поставив перед нами задачу, Новиков стремительным шагом направился к виллису. Усевшись в нем поудобнее, он поправил очки и поднял вверх палец. «Одни», — понял я.
Комкор, видно, понимал, что 56-й скоро придется туго, поэтому, улыбнувшись, бросил:
— Не подкачайте, Слюсаренко.
— Постараемся, товарищ гвардии генерал-майор.
Уход главных сил 7-го гвардейского танкового корпуса заметно ослабил его положение в центре и на левом фланге. Этим немедленно воспользовалась вражеская группировка, окруженная в районе Вестенда. Она насчитывала свыше двадцати тысяч человек, имела в своем распоряжении немало танков и штурмовых орудий. Ударами с востока и запада гитлеровцы стали оттеснять нашу бригаду, стремясь пробиться к восточному берегу реки Хавель.
Положение у нас с первой же минуты сложилось тяжелое. Посоветовавшись с начальником политотдела и начштаба, я принял решение бросить в бой всех до одного человека. С автоматами, пулеметами, снятыми с подбитых машин, пошли на гитлеровцев «безлошадные» танкисты, ремонтники, хозяйственные команды, писари, машинистки и даже наша незаменимая телефонистка Людмила Крашенинникова.
Еще день, ну еще два — война кончится, вернемся домой к родным, близким. В небе весеннее солнце светит. Жить, хочется жить! Но долг, совесть подсказывают: не жалей себя ради победы!
...Разрывы снарядов, мин, автоматные очереди. Весенний воздух насыщен дымом, гарью. С остервенением и умело дерутся фашисты. Кисловато-сладкий запах пороха и крови...
Танк старшины Коношвили врезается в группу самоходок противника и, быстро вращая во все стороны башню, бьет по ним из пушки. Урбанов, Свиридов косят артиллерийские расчеты из пулеметов. Брешь пробита. В нее устремляются машины батальона Рыбакова.
На левом фланге отражают натиск врага наши десантники. Одну штурмовую группу ведет раненный в голову старший лейтенант Олесь Кальченко. [205]
Чуть правее идут в наступление «безлошадные». Ими командует старший лейтенант Иван Кормишин. Голова и руки его в бинтах. Он уже дважды горел в танках в Берлине, но уйти в санчасть отказался.
— Не могу, — доказывал он. — Добрался до Берлина — и назад? Извините, я не такой!
Рядом с ним бежит санинструктор сержант Дуся Шорохова. У их ног разрывается снаряд. Бурое облако обволакивает обоих. Убиты? Младший лейтенант Хусинов заменяет Кормишина. Эсэсовцы отступают.
Кормишин и Дуся лежат. К ним, строча из автоматов, ползут два немца. Два ответных выстрела. Эсэсовцы застыли на месте. Кормишин и Шорохова встают и, покачиваясь, направляются к бугру, за которым идет бой.
Комкор буквально каждые десять — пятнадцать минут вызывает меня по рации и требует доложить обстановку.
— Держимся, — отвечаю.
Силы были явно неравные. Нас пятьсот человек, а их тысячи и тысячи, у нас — двенадцать танков, четыре самоходки, у них — двадцать девять танков, тридцать восемь штурмовых орудий!..
Тяжелый, кровопролитный бой длился несколько часов. Мы подбили и сожгли девять вражеских танков, много орудий, уничтожили около тысячи гитлеровцев. Однако противнику все же удалось оттеснить нас и прорваться к реке Хавель. Но там его разгромили части 47-й армии.
Вечером 30 апреля берлинский гарнизон был расчленен на изолированные друг от друга группы. Передовые части 8-й гвардейской армии В. И. Чуйкова находились всего в нескольких сотнях метров от имперской канцелярии, распространился слух о самоубийстве Гитлера, а отборные немецкие силы не прекращали сопротивления.
Рано утром 1 мая 56-я продолжала очищать от врага городские кварталы. Поменяв НП, я позвонил комкору Новикову, поздравил его с праздником.
— Спасибо, — отозвался генерал каким-то чужим, незнакомым голосом. И после некоторой паузы уже совсем тихо сказал: — Товарищ полковник, отомстите за моего Юру...
— За Юру?! [206]
— Он погиб здесь, в Берлине.
Я долго не мог найти нужных слов.
— Товарищ генерал, мы отомстим за вашего сына, за всех наших товарищей, погибших в Берлине, — произнес я наконец.
— Спасибо, спасибо, — повторил комкор несколько раз.
Гитлер покончил с собой. Его преемники направляют в штаб 1-го Белорусского фронта своего представителя для переговоров, а ожесточенные бои в городе не утихают.
Каждый час докладываю комкору о том, как выполняем задачу.
— Квартал Гринштрассе взят.
— Хорошо. А потери?
В горле спазмы.
— Фаустники подбили машину, экипаж погиб. Четыре сапера убиты, пять ранены...
Западный район Берлина. Гринштрассе. Ее пересекаем баррикада — штабеля мешков с песком, а сзади два трамвайных вагона. На флангах баррикады фашистские автоматчики, на подступах к ней — противотанковые и противопехотные минные заграждения.
Тридцатьчетверки, САУ, орудия, предназначенные для стрельбы прямой наводкой, разрушить баррикаду не смогли. Тогда пошел взвод саперов. Он должен был под прикрытием нашего огня и дымовых средств подтянуть к баррикаде заряды взрывчатки и взорвать ее.
Саперы приступают к выполнению задания. Ползком и короткими перебежками, таща за собой взрывчатку, бутылки с зажигательной смесью, они приближаются к цели. Немцы встречают их прямым и фланкирующим огнем из пулеметов и пушек... Проходит минут пятнадцать — двадцать — взрыв! Рассеивается дымовая завеса, оседает бурая пыль. Через проделанный проход пошли наши танки.
Командир взвода саперов младший лейтенант Савченко докладывает, что задачу выполнили, при этом погибли три сапера и столько же ранены.
Савченко тоже ранен, но он доказывает, что это не в счет — царапина. Приказываю младшему лейтенанту немедленно [207] отправиться в санчасть, а он глядит на меня с удивлением:
— Разве больше не встретятся баррикады? Разрешите остаться в строю, товарищ гвардии полковник. Правая рука ведь у меня, посмотрите, целая.
Новиков молчит, я тоже. За считанные часы и даже минуты до падения Берлина погибло немало наших воинов. И в 56-й танковой были потери — Ахмедов, Малиновский, Вайнберг, Серегин, Кальченко...
Меньше чем за полчаса до того, как в старшего лейтенанта Кальченко выстрелил вражеский снайпер, он любовался белой душистой сиренью. И мне подарил веточку:
— Праздник ведь сегодня какой, товарищ комбриг. Первое мая! Хотел с цветов пыль смыть — воды, сами знаете, капли нигде не найдешь.
Белая сирень была бурой от толстого слоя пыли. И все же я чувствовал ее нежный сладковатый запах.
Погибла и сержант Шорохова... Она осталась в моей памяти бесстрашной и доброй.
Бои часа на два, на три утихли: советское командование ждало безоговорочной капитуляции врага...
В 18 часов 30 минут наша артиллерия нанесла мощный удар по немецким позициям. Сразу же вслед за этим начался новый, еще более сильный штурм, который продолжался всю ночь.
Под утро бронемашины нашего 3-го батальона в районе станции Савиньи встретились с машинами одной из танковых частей 1-го Белорусского фронта.
На моем КП раздался телефонный звонок:
— Товарищ комбриг, с вами желает поговорить гвардии капитан Садовой.
— Садовой?! — удивился я.
— Из второй гвардейской танковой армии.
— Передайте трубку.
— Алло, товарищ гвардии полковник, докладывает гвардии капитан комбат Садовой, — слышу звонкий, жизнерадостный голос.
Садовой... Вот так встреча! Почему-то вспоминаю Настеньку Барабаш. Как мне хотелось, чтобы и она так неожиданно позвонила! Но... Настенька звонить не может, я ее больше никогда не увижу: Андрей Иванович Торяник [208] недавно сообщил мне, что она погибла. Еще на Украине, во время форсирования Днепра.
— Алло, алло, вы меня слышите? — дрожит мембрана.
— Слушаю, товарищ капитан!
— Докладываю: жив-здоров, чего и вам от души, товарищ гвардии полковник, желаю.
— Спасибо. Что у вас нового? В смысле силлабического стихосложения...
— Помните? — смеется Садовой.
— А как же!
— Я теперь выбрал новый стиль.
— Какой?
— Гвардейский.
Мы с капитаном Садовым условились встретиться вечером, однако эта встреча так и не состоялась: не нашли времени.
К пятнадцати часам 2 мая сопротивление берлинского гарнизона было сломлено, столица гитлеровского рейха пала.
Времени в обрез, и все-таки выкраиваю часа два, чтобы взглянуть на город, побыть у рейхстага. Захватив с собой переводчика лейтенанта Григория Глуховского, мчусь на виллисе к центру.
Чем ближе подъезжаем к рейхстагу, тем труднее пробиться вперед: на тротуарах завалы. Приходится делать объезд за объездом. На Рейхштрассе лежат обугленные перевернутые автобусы, на Бисмаркштрассе курятся сотни легковых машин. И всюду море белых полотнищ. На трубах, на скелетах домов, на чудом уцелевших балконах — везде выставлены белые флаги из простыней и наволочек. Рыжая пыль и дым, шум тысяч наших машин и топот ног. Идут нескончаемым потоком колонны военнопленных во главе с генералами и офицерами.
Торжествую: «Мы победили! Последний выстрел, о котором говорил Торяник, дали мы!»
— Товарищ комбриг, смотрите, митинг, — указывает Глуховский на сквер.
Перед толпой немцев, забравшись на скамью, выступает бледнолицый человек в полосатом костюме.
Мне знаком этот полосатый наряд. Из лагерей смерти мы освободили десятки тысяч немцев-антифашистов, [209] французов, бельгийцев, русских, румын, украинцев, итальянцев, белорусов, датчан, поляков, чехов, испанцев...
— Мы вас ждали, товарищи. Спасибо, спасибо, — говорили узники по-русски.
— Боря, остановись, — приказываю шоферу, увидев, как у нашей солдатской походной кухни вблизи парка Тиргартен выстроилась длинная очередь берлинцев.
— Третий котел раздаю, — объясняет мне повар в белом халате.
Всматриваюсь в лица голодных. Усталые люди еще во власти страха. Некоторые, прежде чем откусить кусок хлеба, долго и внимательно разглядывают его — не отравлен ли.
Вижу голодную девочку лет шести с большими печальными глазами.
— Где же твой котелок, фрейлен?! — обращается к ней повар.
Девочка разводит руками, пожимает худенькими плечиками.
— Котелок, спрашиваю, где? Ферштейн? Никс ферштейн?
Лейтенант Глуховский переводит девочке вопрос повара.
— А где мне его взять?.. — отвечает она едва слышно. Лейтенант переводит ее ответ.
— Ясно, товарищ гвардии лейтенант, — кивает головой повар. — Сейчас что-нибудь сообразим. Эй, Вася, подай-ка сюда свой котелок, — обращается он к солдату, который только что вылез из кабины машины, нагруженной доверху свежевыпеченным хлебом. — У девочки, понимаешь, ничего нет. — Он наливает маленькой немке полную до краев посудину горячего супа. — А ложка?
И ложки, оказывается, у девочки нет.
— Куда же это годится? Ай-яй-яй, — качает повар головой, доставая из-за голенища деревянную, видавшую виды ложку. — Ешь, малая. Мало будет — подходи, еще налью. Не стесняйся...
Мы обратили внимание, что один пожилой седой человек почему-то все время пропускает свою очередь.
— Господин, почему не получаете пищу? — обращаюсь к нему через переводчика. [210]
Молчит. Он изучает меня, я — его.
— Смущается, — говорю Глуховскрму.
— А почему бы нет? — отзывается старик на чистом русском языке, обернувшись к нам. — Я много пережил, но дойти до такого позора... Я, господин офицер, русский, — объяснил он. Потом, вздохнув, добавил. — Еще Михаил Васильевич Ломоносов называл уезжающих навсегда за границу россиян живыми покойниками. И вот перед вами, господа, живой покойник. Двадцать восемь лет покойник... Когда-то я тоже был офицером, прапорщиком. Испугался революции, сбежал, а она, как видите, меня нагнала...
— Дайте вашу посудину, — сказал повар, который слышал наш разговор. — Виноват или не виноват, а людей мы кормим. Такой у нас заведен порядок.
Да, такой порядок: к врагу советский воин был суров и беспощаден, а мирным людям сердце свое отдавал.
...Вот и рейхстаг. Он показался, как только стали приближаться к Кеннигс-Плацу. Издали, казалось, он весь пылал в огне. Это от красных знамен и флажков, развевавшихся на нем.
Сотни снарядов всажены в его стены. Главный фасад снесен, гигантский бронзовый фашистский орел изрешечен пулями, выбиты стекла, проломаны потолки.
Тысячеголосный гул. Победители пришли сюда «отметиться». Они расписываются на колоннах, на стенах, на лестницах. От надписей рябит в глазах. Я с волнением вчитываюсь в них. «Берлин взят! Ура! Вас. Алехин, Тамбовская область»... «Не фриц пришел в Москву, а русский Иван взял Берлин. Як. Каратеев»... «Мы пришли сюда, чтобы Германия больше никогда не воевала. Урбанович». «Микола Зайченко прибув у рейхстаг»... «Лена Староверова, член ВЛКСМ»... «Мы из Москвы»... «Мы пришли из Киева. Гв. л-т Пилипчук»... «Степ. Кутеев»...
На лестницах, у окон — везде слышится щелкание фотоаппаратов. Герои Берлина большими и маленькими группами и в одиночку фотографируются «на память потомкам». Три молодые девушки — старшие лейтенанты — ухитрились забраться на едва держащийся лестничный пролет. Молодой автоматчик старательно их фотографирует.
Смотрю на девушек и неожиданно узнаю среди них одну знакомую — Тамару Данилевич. Она меня тоже узнала. [211] Машет рукой. С этой медсестрой, участницей Сталинградской битвы, я познакомился в Москве в 1944 году буквально за несколько минут до моего отъезда на 1-й Украинский фронт. Мы с ней шутливо условились встретиться в Берлине, у рейхстага. Так оно и получилось! Какая удивительная встреча! Берлин, рейхстаг...
За участие в овладении столицей гитлеровской Германии бригада была награждена орденом Ленина, а я второй Золотой Звездой Героя Советского Союза.
Берлин пал, Гитлера уже не было, а война продолжалась. Нам еще предстояло разгромить группу армий генерал-фельдмаршала Шернера, освободить Прагу.
В ночь на 3 мая наша бригада, как и весь 7-й танковый корпус, совершила 150-километровый марш-бросок и сосредоточилась в районе города Риза, чтобы стремительным ударом в направлении Дрездена отрезать пути отхода врагу.
В два часа 5 мая мы перешли в наступление и к утру следующего дня перерезали автостраду Дрезден — Нюрнберг. Таким образом, большая немецко-фашистская группировка была окружена.
Война приближалась к концу, но время было горячее, тревожное: уцелевшие фашистские войска рвались на запад, к нашим союзникам. На подходе к Дрездену мы встретили организованное сопротивление гитлеровцев. На нашу бригаду с флангов обрушили огонь немецкие тяжелые шестиствольные минометы, а с фронта на нас двинулась танковая группировка противника.
Надо было отразить атаку и уничтожить врага. А он имел до восьмидесяти танков, десятка два самоходных орудий, батальон эсэсовцев-автоматчиков.
Вызываю командира 2-го батальона гвардии майора Жабина. Говорю ему, что пришел новый час испытаний.
— Гитлеровцы идут клином. Возьми, Андрей, на себя «морду свиньи».
— Есть, товарищ комбриг! — отзывается он.
Начался бой, трудный, сложный. На стороне врага — хорошие позиции для атаки, превосходство в технике.
Жабин держался стойко, но вдруг сообщает, что ему тяжело.
— Если уж Жабин жалуется, то мой долг лично ему [212] помочь, — сказал я товарищам, находившимся на командном пункте.
Вот тогда, взяв с собой знамя бригады, я сел в тридцатьчетверку, где стрелком-радистом был Григорий Филипповский, и пошел в атаку.
Увидев над башней советской машины красное знамя, немцы сосредоточили огонь по моему танку. Завязался бой. Развернутое знамя воодушевило гвардейцев, придало им новые силы. Танкисты врезались в строй фашистских машин, разбивали их на отдельные группы и уничтожали. Этот бой закончился нашей победой.
Не успели мы перевести дыхание — новый приказ: «На Прагу!»
В своем завещании Гитлер, назначив новое правительство Германии во главе с гросс-адмиралом Деницем, надеялся продлить существование фашистского рейха. Новое «правительство» для продолжения войны имело еще немало войск, находившихся в Чехословакии. Мы должны были оказать братскую помощь чехословацкому народу.
У нас сложилось тяжелое положение с горючим, тылы отстали, не успевали подтянуться, а впереди вершины Рудных гор, немецкие части прикрытия, узлы сопротивления...
Посылаю навстречу нашим бензоцистернам машину, но она возвращается обратно — ни проехать, ни пройти: дорога забита танками, кухнями, санитарными машинами, цистернами, грузовиками с боеприпасами, повозками. Не удивительно, что тылы моей бригады задержались.
И все же мы пошли вперед. Надо было торопиться. Восставшие в Праге чехи, захватив радиостанцию, буквально через каждые пять минут посылали в эфир призывы к советским войскам: «Помогите», «Помогите». Надо было помешать немцам разрушить Прагу, город-красавец.
Командование группы «Митль» бросило наперерез нашим танкам сильные подвижные резервы. В засадах стояли немецкие «тигры» и самоходные орудия. Противник непрерывно подбрасывал подкрепления на бронетранспортерах и автомобилях. Тяжелая и зенитная артиллерия била из засад на перекрестках дорог и у въездов в населенные пункты. [213]
Сопротивление врага становится все яростнее и яростнее. Но мы идем вперед. Атаками и контратаками расчищаем себе путь к Рудным горам. 56-я двигается в передовом отряде корпуса.
Вот они наконец знаменитые Рудные горы! Расчистив лесные завалы, подходим к ним, как говорится, впритык. Они относительно невысокие — не превышают 1250 метров, зато дороги здесь довольно неудобные: узкие, извилистые, проложенные по самым что ни на есть крутым склонам. На такой местности советские танковые части могли потерять необходимый для операции темп, если бы не опередили противника и не захватили перевалы прежде, чем он успел прийти в себя от нашего смелого и сокрушительного удара в лоб.
Успех жарких скоротечных схваток с противником в горно-лесистой местности во многом решали инициатива командиров мелких танковых подразделений и отвага экипажей.
Ночь на 8 мая. На фоне темного неба смутно выступают вершины гор. Где-то вдали, в стороне, мелькают короткие всполохи — орудийные выстрелы.
— Вперед!
Тридцатьчетверки 56-й устремляются на штурм высот. Чтобы преодолеть предгорье и достигнуть перевалов, приходится подниматься по очень узким извилистым дорогам, проходившим между глубокими пропастями. Машины, цепляясь в буквальном смысле за каждый выступ, продвигаются метр за метром вперед.
Помню, как сейчас, головной танк, в котором находился комбат Рыбаков, вдруг остановился у грозной скалистой стены и медленно, чтобы не сбить в пропасть другие машины, начал откатываться назад.
— В чем дело? — спросил я майора по радио.
— Слишком отвесный подъем, — объяснил он.
Имелась другая дорога. И не одна. Но менее опасный путь был более длинным: нам пришлось бы потерять минимум сутки драгоценного времени. Естественно, мы не могли пойти на такое. Ведь Прага ждала нашей помощи.
Преодолевая трудности в Рудных горах, сбивая вражеские заслоны, бригада шла к намеченной цели.
Советские машины уже двигаются через перевал. Иду рядом с десантниками. [214]
— Устали, товарищи? — спрашиваю.
— Нет, — отвечают они хором.
В те дни никто не жаловался на усталость.
Перевалы заняты. Мы здесь хозяева. Но... это еще не значит, что Рудные горы преодолены. Гитлеровцы заранее подготовили на их спусках мощную противотанковую оборону: каменные завалы, надолбы и каменно-земляные заборы. Кстати, об этих заборах. Их было особенно много там, где дорога петляла по узким карнизам над обрывами. Саперам разбирать эти преграды не давал огонь противника, а взрывать их было еще опаснее: мог обвалиться карниз вместе с дорогой.
Выручил опыт, искусство наших прекрасных механиков-водителей. Они заставили свои машины переползать через все заграждения, нависшие над пропастью. Нашлась, безусловно, работа и для саперов.
Немцы, отступая, взрывали мосты. Приходилось искать броды через горные реки и делать их доступными для танков. А это означало: по пояс в студеной бурлящей воде таскать камни, бревна, подрывать крутые берега. Саперному взводу помогала вся бригада.
Во время преодоления одной из таких горных рек к нам подъехал неутомимый и вездесущий командарм Рыбалко. Похвалив саперов, танкистов за бесстрашие, развеселив их шутками, Павел Семенович спросил меня, нельзя ли ускорить темп продвижения.
— Товарищ командарм, вы же сами видите...
— Темновато, но вижу, комбриг, — рассмеялся он своим заразительным смехом. — И все-таки, Слюсаренко, надо обязательно ускорить дело. Днем мы должны во что бы то ни стало вырваться на оперативный простор, пересеченный Огржей и Влтавой. Немцы, известно, укрепляют берега этих рек, надеясь нас остановить. — Рыбалко задумался и тут же весело добавил: — Дудки! Авантюра, безнадежная затея. Героев Днепра, Буга, Вислы и Одера никто и ничто не задержит!
Чехи всюду встречали нас с красными знаменами и цветами. Отовсюду слышались возгласы: «Слава Красной Армии!», «Да здравствует дружба советского и чехословацкого народов!». [215]
— Отдайте нам раненых красноармейцев, — подходили ко мне мужчины и женщины. — Мы их будем лечить.
— Я доктор, — выступил вперед чех. — Я буду ухаживать за ранеными. Я шесть лет вас ждал, шесть долгих лет, товарищи!
Делаем еще один рывок — и останавливаемся: наши тылы не подошли. Обидно — двигались впереди своего корпуса, а теперь отстанем... Нас обгоняют бригады Драгунского, Чугункова, другие части... Лишь спустя часов пять прибыло горючее, и мы двинулись дальше.
Когда в Прагу ворвались бронетанковые силы нашей армии, в ее отдельных районах еще продолжались схватки между участниками героического восстания и эсэсовцами. Советские танкисты с ходу вступили в бой и выбили из города всех гитлеровцев. Злата Прага была спасена от разрушений.
Город ликовал. Колонны демонстрантов с красными знаменами, на улицах тысячи и тысячи людей, чешское «наздар» и русское «ура», цветы и слезы радости, песни и возгласы: «Да здравствует Красная Армия — наша освободительница!», «Дружба! Дружба! Дружба!». Вверх летят шляпы, фуражки пражцев, пилотки и шлемы танкистов.
На Вацлавской площади к подполковнику Большову подошла пожилая женщина. Она обняла его, затем поцеловала меня.
— Спасибо, товарищи, — сказала она, расплакавшись навзрыд. — Вы спасли моих детей и внуков.
Мы вернулись с начальником политотдела в бригаду возбужденные, усталые и счастливые. Чуть позже все слушали радиопередачу из Москвы: приказ о победном салюте и обращение Верховного Главнокомандующего к советскому народу, подводившее итог Великой Отечественной войне. [216]