Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

«Прославился» на всю дивизию

«Лиха беда начало», гласит старинная русская пословица. После первого последующие боевые вылеты проходили значительно легче, почти без напряжения, становились привычными. Нас уже не считали новичками. Летали мы почти каждый день с рассвета дотемна.

По-прежнему я внимательно смотрел за ведущим, помня слова Ивана Раубе: «Хочешь жить, держись в строю». И в то же время видел вокруг уже значительно больше.

К разрывам снарядов немецких зенитных орудий мы привыкли после нескольких боевых вылетов. Хотя и не скажу, что слишком приятно, когда ты летишь, а вокруг дымчато-черные разрывы смертоносных клубочков.

— Снаряд зенитки что пуля-дура, — говорит капитан Сурай. — Надо еще уметь попасть по движущейся цели. Разумным маневром нетрудно уйти от снаряда, главное — увидеть первый залп. Истребители противника — иное дело...

Перед вылетом капитан Сурай предупреждал:

— «Месеров» много. Обычно делятся на две группы: одна связывает боем наших истребителей прикрытия, другая — атакует нас. Так что необходимо быть готовым в любой момент к отражению атаки.

Мы, уже немного обстрелянные новички, ловим на лету каждое слово капитана, а он продолжает:

— Главное вовремя увидеть противника, не допустить внезапной атаки. А там уже легче: держи плотный строй и защищай огнем товарища. Здесь нужны самообладание, воля и мастерство. [59]

Вскоре мне пришлось убедиться в правоте слов командира эскадрильи.

Хмурым январским днем 1942 года я узнал, что такое немецкие истребители.

...Колко вьюжит мелкая поземка. Очередной вылет. Взлетаем и ложимся на курс. В воздухе густая дымка. Нашу группу из шести самолетов прикрывает четверка истребителей-«ишачков», — как мы между собой называем самолеты-истребители И-16, которые воевали еще в Испании. Отличные, маневренные, но уже устаревшие самолеты. Они более чем на сто километров в час уступают в скорости «мессершмитам».

Подходим к линии фронта. Минут через пять — боевой курс. Слева впереди уже видна цель — эшелоны на железнодорожной станции Харцизск.

— Слева сверху истребители противника! — докладывает штурман Петя Земляков. — Восемь штук, — уточняет он.

«Вот тебе и настоящая война начинается», — думаю про себя.

— Открываю люки, пока есть время, — говорит Петя. — смотри, уже заходят по четыре справа и слева!

— В клещи берут, стервятники!..

Нервы напряжены до предела. Все внимание — строю. Мы на боевом курсе. Ведущий штурман Маша Иванов уже прицеливается. Но в это время слышится дробный треск пулеметной очереди. Петя вместе с другими штурманами отбивается от атак «худых».

С самолета ведущего посыпались бомбы. Нажимаю боевую кнопку на ручке управления. Все! Дело сделано! Теперь дай, как говорится, бог ноги. А наш ведущий группы — капитан Васильев, командир первой эскадрильи, уже ведет нас со снижением и с разворотом на курс 90 градусов — домой.

Треск пулемета продолжается. Бросаю короткий взгляд влево назад, вижу ниточки пулеметных трасс, идущих от трех наших самолетов. Остальные молчат!

— Петя, почему они не стреляют?

— Наверное патроны кончились.

— Как у тебя?

— На исходе, но пока еще есть. Экономлю сколько можно.

Тем временем огонь прекратили почти все штурманы наших самолетов. А Саша Иванов, штурман ведущего [60] экипажа, при очередной атаке «мессера» высунулся по пояс из кабины и широкими взмахами рук к себе показывает ему: «Сюда, сюда!»

Немец не понимает в чем дело... Огня нет. Он приближается метров н пятьдесят. Тогда Саша выхватывает ракетницу и бьет прямо в лоб фашисту. Тот с перепугу взмывает вверх, а за ним и другие стервятники.

Вот уже и наша земля. Фашисты отстали. Они не рискуют летать над нашей территорией. Мы уходим домой.

Сели благополучно на своем аэродроме. Обмениваемся впечатлениями от первого боя.

— Кажется, живы...

— Хорошо, что «худые» боятся летать над нашей территорией, а то было бы дело дрянь: отстреливаться нечем, кончились патроны.

Впрочем, не всегда фашистские истребители боялись заходить на нашу территорию. Был один случай, когда они отступили о своего правил.

Летели мы как-то на боевое задание. Цель — артиллерия противника — была недалеко от линии фронта. Отбомбились удачно, но после этого на нас навалились около двадцати «мессершмитов». Мы быстро, со снижением, ушли на свою территорию. Но «худые» продолжали преследовать нас, беспрерывно атаковали.

У нас кончились боеприпасы. Экономить очень трудно, когда с каждой атакой тебе грозит смерть. И когда во всей группе остался лишь один стреляющий пулемет, мы уже подумали: «Ну, вот, теперь начнут нас щелкать, как орехи, одного за другим...». Вдруг сразу все «мессеры» отвалили в сторону.

Когда мы приземлились на своем аэродроме, спрашиваю у командира эскадрильи:

— Отчего «мессеры» как-то непонятно ушли? Наверное, горючее было на исходе?

Капитан Сурай смеется:

Не в этом дело. В стороне, ниже нас шел наш По-2. А у немцев знаешь, есть приказ: кто собьет такой самолет, награждается железным крестом.

На ПО-2 обычно летали военачальники или доставлялись оперативные сведения. Поэтому «мессеры» и погнались за легкой наживой.

Вот ведь как бывает на войне: один беззащитный ПО-2 спасает восьмерку экипажей скоростных машин-бомбардировщиков. [61]

Только не пришлось фрицам поживиться. Как мы узнали позже, пилот ПО-2, увидев «мессеров», сразу прижался к земле, сел и убежал от самолета. Гитлеровцы сожгли самолет, но пакет был доставлен пилотом по адресу почти без опоздания...

Зимой 1941 года потерь в нашем полку было мало. Обстановка на нашем участке фронта была не очень напряженная. Немецкие истребители вели себя довольно осторожно.

Самолеты, на которых мы летали, служили с самого начала войны и изрядно поизносились. Часто выходили из строя моторы. Техникам пришлось много возиться, чтобы держать машины в порядке.

Как-то морозным утром, получив боевое задание, подхожу к самолету. Техник-лейтенант Королевы докладывает:

— Товарищ младший лейтенант, самолет к полету не готов!

— В чем дело?

— Мотор не дает полных оборотов.

Подошел техник звена Новоселов. Вместе с Королевым и Михайловым он ищет причину неполадок в двигателе.

Тем временем наша группа взлетела. Мы остались на стоянке. Уже и старший техник эскадрильи Бабенко подключился к работе. Наконец, минут через тридцать после взлета группы, Королев докладывает:

— Мотор в порядке!

Что делать? О том, чтобы догнать группу, не может быть и речи. Срыв моего вылета был настолько очевиден, что с КП даже не передали об его отмене.

А в голове одна мысль: «Надо обязательно лететь и бомбить врага». К тому времени я уже сделал около пятнадцати боевых вылетов, мог ориентироваться по маршруту, видел цель, результаты бомбежек и кое-что смыслил в тактике бомбардировщиков. Правда никогда еще не бомбил цель самостоятельно. А испытать свои силы очень хотелось и мне и Пете Землякову. Тут нас осенила идея: а что если слетаем без ведущего и самостоятельно сбросим бомбы по цели? Истребителей противника сейчас нет, да и к тому же, рассуждая формально, никто не отменял нам вылета.

— Петро, цель найдем?

— Конечно!

— А отбомбиться точно сможем?

— Думаю, сможем. [62]

— Тогда летим!

Выруливаем на старт. Стартер, не имея других указаний, взмахивает флажком.

Взлетаем. В это время комэск Сурай выскакивает из землянки и, увидев взлет самолета с красной цифрой «3» на хвосте, дает вдогонку красную ракету. Мы с Петей сделали вид, что не заметили запрещающего сигнала. Легли на курс к цели. Вскоре встретили своих. Они уже возвращались с боевого задания. Расстояние между нами было достаточно большим, чтобы на наш самолет не обратили внимания.

Подходим к цели — автомашинам противника вблизи деревни Выскривка. Цель обнаружили. Петя командует:

— Боевой курс!

Изо всех сил стараюсь держать заданную высоту. Но проклятое волнение никак не дает мне точно выдержать режим полета.

— Что же ты! — кричит Петя вне себя. — Курса держать не можешь! — Он сопровождает свою речь крепким словом. — А скорость, а высота?! Куда же полетят наши бомбы?!

Идем на второй заход не сбросив бомбы. Понемногу успокаиваюсь и стараюсь выдержать все условия боевого курса. Ни зениток, ни «мессеров» нет, но ведь эта тишина может быть коварной...

Наконец, с грехом пополам, бомбы сброшены. Не слишком точно, но терпимо для первого раза. Чтобы «компенсировать» наши неточности, заходим на штурмовку — обстреливаем с малой высоты из пулеметов автомашины.

Вернулись домой. Докладываю командиру эскадрильи о боевом вылете. Капитан Сурай буравит меня глазами.

— Кто разрешил вылет?

— А его никто не отменял, товарищ капитан...

— Не прикидывайтесь дурачком, Сивков! Даже ежу понятно, что лететь одному по меньшей мере глупо. Достаточно одного, самого захудалого «мессера»...

Я молчу. Штурман эскадрильи грозно спрашивает Петю:

— Где бомбили?

Штурман Петя Земляков волнуясь больше чем над целью, показывает точку на карте крупного масштаба.

«Не дай бог, по своим, как было однажды», — невольно [63] думают наши товарищи, присутствовавшие при этом разговоре.

Но, кажется, мы выдержали экзамен своих грозных начальников и, главное, товарищей по эскадрилье...

— Ну, ладно, — цедит сквозь зубы комэск. — Всем быть готовым к следующему боевому вылету. А с вами, — он кивает нам с Петей, — мы еще разберемся. — И уходит в землянку.

Я отделался «легким испугом», а капитану Сураю чуть было не влепили выговор.

Так я «прославился» на всю дивизию. Но «холодное» отношение товарищей и особенно мною уважаемого командира эскадрильи были для меня серьезным уроком. В бою нельзя допускать таких вольностей. Так можно наломать дров. Да и кому нужен такой безрассудный риск? Только врагу!

Однажды вечером прибегает посыльный.

— Младший лейтенант Сивков, к комиссару эскадрильи!

— Будет, значит нахлобучка! — замечает Павел Старцев.

Надеваю шинель, шапку и ухожу. Порывистый ветер хлещет в лицо, насквозь пронзает колючим холодом, а мне жарко. Вхожу в командирскую хату.

— Товарищ капитан, по вашему... — докладываю по уставному правилу.

— Отставить! — прерывает меня комиссар Лещинер. — Садись, Гриша.

Сажусь на табурет. Щеки пылают.

— Да ты разденься. А то упреешь...

Снимаю шинель и шапку, вешаю на гвоздь.

Комиссар набивает табаком трубку, чиркает самодельной зажигалкой.

Стою. Осматриваю комнату. Аккуратно застланная кровать. Стул на котором лежит стопка газет. Маленькая кожаная рамочка с фотографиями.

Комиссар высек огонь не торопясь прикурил, глубоко затянулся.

— Садись, садись, — говорит он мне, — в ногах правды нет. Закуривай.

— Спасибо, не курю.

— А я вот никак не могу бросить. Сколько раз пытался и... — он разводит руками. — Характера, что ли, не хватает... — и опять крепко затягивается. [64]

«Ну, думаю, что-то долго подготовку ведет. Мягко стелет да жестко спать...»

А у комиссара взгляд дружелюбный, улыбчивый. Он спрашивает:

— Письма давно получал?

— Позавчера от отца.

— Что пишут? Как живут? Помощь какая нужна?

— Все нормально, спасибо.

— А я о своих месяц ничего не знаю.

Он пристально смотрит на рамочку с фотокарточками.

— Жинка моя и трое ребят. Трудно ей с ними достается...

Комиссар дымит трубкой, разговаривает доверительно. Понемногу успокаиваюсь, и мысль о нахлобучке покидает меня. Осмеливаюсь и спрашиваю комиссара:

— Какие последние сводки?

Он обстоятельно рассказывает о сводках Совинформбюро, называет по памяти оккупированные врагом города, объективно и оптимистически комментирует фронтовые события.

Угасшая трубка лежит на столе.

— Вот свежие газеты. Страшно злодействуют фашисты. — Голубые глаза комиссары становятся серыми и колючими. — Расстреливают. Вешают. Насилуют. Грабят. С изуверской жестокостью расправляются с коммунистами и комсомольцами.

Внимательно слушаю комиссара. Он смотрит на наручные часы.

— Ого, засиделись мы с тобой, Гриша.

Торопливо одеваюсь.

— На-ка свежие газеты, передай ребятам. И вот тебе еще партийный устав. Ты ведь готовишься в партию?

— Готовлюсь.

— Так вот, в Уставе, между прочим, и о партийной дисциплине сказано... И вот это еще возьми, — протягивает он мне брошюру. — Прочти, здесь есть замечательные ленинские слова: «Может ли сотня победить тысячу? Да, может, если сотня дисциплинирована, организована».

Рассовываю газеты и брошюры по карманам.

— Будь здоров! — крепко жмет мне руку комиссар. — Иди, отдыхай. Завтра с утра на боевое задание.

Возвращаюсь к себе. Ребята не спят, дожидаются.

— Ну как, с песочком прошлись? — спрашивает Павел Старцев. [65]

— Это уж как водится, — ухмыляется Евгений Мыльников. — На то оно и начальство...

Отвечаю ребятам:

— Братцы, комиссар свежие газеты прислал.

После боя сердце просит...

Обстановка на фронте тревожная и напряженная. Противник продолжает теснить наши войска. У нас много работы. Невзирая на плохую погоду, делаем в день по нескольку вылетов.

Однажды вернулись с боевого задания. Кажется, все в порядке. Ни одной царапины. Погода — сверху смотреть — любо-дорого. Высота и видимость — «миллион на миллион». А на посадке... Ох, уж эта проклятая поземка! Нынче разгулялась она на десять метров в высоту. Проваливаешься, как в преисподнюю. Не видно ни зги. Вот и подломал я при посадке хвостовое колесо.

Знаю, не моя вина — погода, все равно неприятно и обидно. Техники и так измотались до предела, по трое суток не спят, налаживая на морозе изношенные моторы, буквально засыпают на ходу. А тут еще дополнительный ремонт машины в ПАРМе{2}у капитана Галиндзовского...

В невеселом настроении вхожу в землянку. Привезли обед. Есть не хочется. Скорей бы ужин. С фронтовыми ста граммами и аппетит появится и шум в голове после вылета — не помеха...

Ребята пообедали, отдыхают.

— Шестой уж год я царствую спокойно, — размеренно декламирует Тима Гуржий, сидя на нарах. — Но счастья нет в душе моей, — неожиданно бодро заканчивает он и вдруг вопрошает: — А почему? — Тима хитроватым взглядом обводит ребят. — Да потому, что мы с тобой, Саша, партию в шахматы не закончили. Ведь перед вылетом я тебе шах объявил...

Саша Гуржиев нехотя поднимается из дальнего угла доигрывать неоконченную партию. [66]

Женя Мыльников сидит около раскаленной буржуйки, тихо перебирая струны гитары, мурлычет:

Вьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза...

Иван Раубе лирическим тенором подхватывает свою любимую песню.

— Ти-и-и, ти-и-и, — пищит зуммер телефона.

— Слушаю, — говорит дежурный телефонист. А Иван Раубе уже протягивает руку к телефонной трубке.

— Наверное, опять на разведку, — замечает Тима Гуржий, настороженно подняв голову о шахматной доски и забывая сделать очередной ход.

— Проверка связи, — виновато сообщает дежурный связист, понимая, что он вместе со своим телефоном нарушил установившуюся на минуту почти мирную идиллию...

Ребята продолжают заниматься каждый своим делом. Но уже не покидает состояние тревожной готовности к очередным боевым вылетам.

В те дни в эскадрилье постоянно дежурили два лучших экипажа-разведчика — Раубе — Гуржий и Ерошкин — Франчук. Им часто приходилось в сложных метеоусловиях зимы летать на разведку вражеских позиций.

Однажды поздним вечером прямо с аэродрома подъезжаем на полуторке к столовой. У входа стоит Корецкий наш фронтовой почтальон.

— Сивков, письмо!

В руках у меня треугольник, сложенный из листка ученической тетради. Узнаю крупный обстоятельный почерк отца. Развертываю письмо здесь же, около столовой, жадно выхватываю каждое слово.

Подходит Иван Раубе.

— Весточка от родных?

— Отец прислал.

— А мне вот писать некому...

Иван тяжело молчит, потом с ненавистью:

— Заживо сожгли все село эсэсовцы. И моих тоже.

В душе у меня все клокочет. Но я молчу: в таких случаях словом горю не поможешь.

Иван просит:

— Может вслух почитаешь, а?

— Какой разговор? [67]

Читаю. Тятя спрашивает о моих фронтовых делах, рассказывает о матери, братьях, деревенских буднях, назидательно советует не подставлять голову под шальную пулю. А в конце письма приписка: «Гоните фашистов в шею! Бейте их так чтобы земля горела под их ногами!»

Иван оттаял немного, заметно волнуясь, говорит:

— Напиши ему от меня: обязательно прогоним гадов и добьем. Костьми ляжем, а добьем в их же логове.

После ужина тороплюсь на квартиру, чтобы написать ответ отцу и Николаю Семерекову, весточку от которого получил накануне.

А неделей спустя «наш Корецкий», улыбаясь, опять протягивает мне потертый конверт, на сей раз от брата Александра. Сам не знаю, каким образом письмо сохранилось у меня по сей день, словно памятная реликвия о суровом времени минувшей войны.

«Здравствуй, дорогой брат Гриша!

Прежде всего спешу сообщить тебе, что письмо твое получил сегодня и сегодня же пишу ответ. Затем поздравляю тебя с первым боевым вылетом и надеюсь, что к моменту прихода этого письма ты успеешь благополучно сделать не один десяток вылетов и как следует ударить по кумполу зарвавшихся оккупантов. Я по-прежнему с братом Иваном работаю на том же заводе, оказывая всемерную помощь фронту. Вместе со мной, в одном цехе, работает моя жена — Дуся. Геня все еще ходит в детсадик, а в этом году осенью надо будет отдавать в школу, потому как летом ему исполнится уже восемь. В деревню ездить приходится очень редко, так как работаем и в выходные дни. Не знаю, известно ли тебе, что отец осенью сломал ногу и после этого долго лежал в постели. Сейчас нога срослась, но как-то не особенно благополучно — ходит на костылях, да и то, видимо с трудом, хотя, может, сейчас уже становится лучше. Я уже упоминал, что ездить к ним приходится редко, Иван с Зоей бывают чаще, но и те уже давно не виделись с отцом. За последние дни здесь стоят большие холода от 30 до 42 градусов. Наверное сейчас так же холодно и на фронте. Живем здесь хорошо, только трудно достать табаку. В заводе хотя и выдают, но очень мало — одну-две восьмушки в месяц, а так достать негде, спиртные напитки отсутствуют, нет даже пива. Правда, недавно в городе продавали разливную водку, но достать не удалось, да и не обязательно, вот насчет табачку-то потруднее. [68]

Ну, пока достаточно. Остаемся все живы и здоровы. Бывай и ты здоров. Гриша, ответь по возможности поскорее.

Твой брат Александр.

Привет от Дуси, Гени, а также от всех родственников.»

Письма... Фронтовые письма!.. Как мы их ждали!.. Как всегда несказанно радовались каждой весточке из далекого и близкого тыла. Теплом родного очага отдавали письма и постоянно поддерживали в наших сердцах огонь лютой ненависти к заклятому врагу. Правда, приходили они не часто и е всегда находили своих адресатов... И не все ребята получали письма. С оккупированной территории не было, да и не могло быть вестей. Но их все равно терпеливо ожидали и верили в то, что они непременно придут... Письмо, присланное одному, становилось радостью для всех, его читали вслух, сообща разделяли и горькие и приятные вести. Очень жаль, не сохранились эти письма далеких военных лет. Мы не думали тогда о мемуарах, не заботились о личных архивах. Все заслоняли и поглощали фронтовые будни. Все наши мысли и действия были подчинены тогда одному: как можно скорее выгнать фашистских захватчиков с родной советской земли.

С «фанеры» на «чугунку»

Зима 1941/42 года в Донбассе была лютой и вьюжной. Нередко приходилось расчищать от снежных заносов взлетно-посадочную полосу аэродрома и освобождать самолеты от сугробов. Летать приходилось много.

Немцы на нашем участке фронта накапливали силы для летнего наступления 1942 года. Чтобы разгадать замысел противника, необходимо было систематически вести разведку вражеских войск с воздуха.

По-прежнему наши первоклассные разведчики (экипажи Раубе — Гуржий и Ерошкин — Франчук) каждую минуту ожидали телефонного звонка, чтобы получить очередное задание на разведку. Ежедневно они вылетали по первому сигналу командования, а в особенно напряженные дни им [69] помогали экипажи Карабута — Гапышко и Морозова — Кореня.

Нередко разведчики обнаруживали танки или колонну автомашин, артиллерию или железнодорожные эшелоны противника. Тогда нам поступала боевая задача — уничтожать вражескую технику и войска, пока те не успели перегруппироваться и приготовиться к очередному броску.

Рабочие коллективы авиационных заводов, перебазировавшиеся вместе со станками и оборудованием в тыл, на восток, самоотверженно ив предельно короткие сроки военного времени осваивали на новом месте выпуск новых самолетов. Но мы их пока не получали. А наши самолеты-ветераны, прошедшие через много боев, как старые бывалые солдаты, носили многочисленные следы шрамов от заживших ран.

Две девушки, работницы ПАРМа — Зина Новоселова и Лена Ковалева, — словно медицинские сестры, залечивали раны-пробоины в крыльях и фюзеляжах самолетов. Но несмотря на девичью ласку и заботу, натруженные сердца моторов-ветеранов понемногу начинали сдавать. А летать нам было необходимо. Так требовала напряженная обстановка на фронте. Выручали самоотверженные труженики фронтовых аэродромов — инженеры и техники, механики и мотористы. В мороз, ветер, в сильные снегопады они под открытым небом упорно лечили моторы самолетов, в срочном порядке заменяли двигатели, отработавшие положенное время.

В любой момент мотор самолета должен быть готов к запуску. И техники, накрыв ватными чехлами двигатели, беспрерывно в течение суток подогревали их специальными лампами АПЛ, похожими на огромные, около метра высотой примусы.

Однажды у такого подогревателя дежурил молодой, только что прибывший в полк моторист. (Не помню уже сейчас его фамилию. Известен он был всем нам тем, что всегда грезил математикой. На фронт он ушел с физико-математического факультета университета.) Парнишка так умаялся, что, стоя у лампы, заснул и не заметил, как на нем загорелась одежда.

Старший техник звена Иван Лупов ему кричит:

— Горишь!

Тот во сне не слышал. Иван бросился на помощь. Все кто были поблизости, тоже подбежали и стали сбивать пламя. Моторист очнулся, кинулся в снег. С трудом [70] потушили тлеющую одежду. Парень получил небольшие ожоги и через несколько дней снова был на аэродроме.

В один из сумрачных зимних дней техник по вооружению Сергей Малютенко проявил отвагу и находчивость, спасая людей и самолеты на стоянке.

Мела пурга. Техники как всегда возились у самолетов. Вблизи одного самолета лежали два комплекта стокилограммовых бомб. Оружейник, устанавливая на турель пулемет после очередной чистки, нечаянно нажал на боевую гашетку. Раздался треск пулеметной очереди. Все подняли головы и увидели... горящюю бомбу.

Зажигательная пуля пробила железную оболочку фугасной бомбы, загорелся тол. Из пулевого отверстия в бомбе бьет струя пламени. Размышлять некогда. Бомба обязательно взорвется, когда достаточно нагреется, а за ней и вся куча бомб.

— Полундра!

Все бросились врассыпную. Один Сергей не растерялся. Подскочил к бомбе и закрыл горящее отверстие перчаткой, самой обыкновенной, кожаной!

Пламя погасло. Опасность миновала. А ребята лежат в снегу, ждут, вот-вот рванет... Потом медленно, один за другим поднимают головы, встают и подходят к Сергею.

— Молодец, Серега! Спасибо!

Командование наградило Сергея Малютенко медалью «За отвагу».

— Серега, ты молодец, — сказал Иван Ерошкин.

— Чего уж там, — скромно отмахнулся Сергей, подумаешь дело какое. Не в воздухе же...

Но мы напомнили ему, между прочим, что он и воздухе бывал, и в схватках с «мессерами», как с той бомбой, не терялся.

Наши войска провели успешную операцию местного значения и очистили от врага небольшой район. Впервые наш полк перебазируется на освобожденную территорию на аэродром Лоскутовка.

Население с ярой ненавистью отзывалось о немецко-фашистских захватчиках.

— Самые лучшие здания разрушили!

— Конюшню устроили в школе!

— Поселок загадили, не отчистишь за год!

— Бедную мою, единственную доченьку Ганночку чести лишили!..

Среди обугленных останков бывших домиков высятся [71] остывшие черные трубы. Чернотой зияют проемы окон в коробках разрушенных кирпичных зданий. Мертвая пустота, уныние и скорбь. Лютый зверь — фашист неистовствует на нашей родной земле. Сколько невинных жертв: детей, женщин, стариков! Сколько советских людей фашисты повесили, расстреляли, замучили в застенках гестапо!

Иван Раубе ходит почерневший, злой.

— Ну, погодите, жабы ползучие, — говорит он. — Будет и в нашем хуторе праздник! Мы очень хорошо понимаем душевное состояние своего любимца и решаем, каждый про себя:

— За все муки и страдания отомстим врагу! Дай только срок...

Аэродром Лоскутовка находится вблизи линии фронта, в зоне досягаемости дальнобойной артиллерии противника. Мы помогаем своим наземным войскам удерживать занятый рубеж, делаем по нескольку боевых вылетов в сутки.

Однажды самолеты-разведчики противника засекли наш аэродром. Это было утром, а в середине дня начался артиллерийский обстрел. Вражеские снаряды рвутся вокруг стоянок самолетов. Невзирая на опасность для жизни техники не оставляют свои места у боевых машин.

К вечеру обстрел аэродрома усиливается. На рассвете следующего дня полк вынужден перебазироваться подальше в тыл.

И мы снова продолжаем свою работу.

В одном из вылетов поврежден самолет капитана Сурая. Совсем немного не дотянул капитан до своего аэродрома. Пришлось идти на вынужденную посадку, садиться прямо в поле. Да тут, как назло, еще был овраг...

Экипаж получил серьезные ушибы и с места аварии был доставлен в госпиталь. Нам даже не удалось попрощаться со своим любимым командиром. А расстались мы с ним ни много ни мало — почти на тридцать лет... Сейчас, когда пишутся эти строки, уже известно, что после госпиталя капитан Сурай попал в другой полк и успешно воевал, а теперь живет в Ростове — на — Дону. И, кто знает, пока пишется и будет издаваться эта книга, мы, может быть, увидим нашего боевого командира эскадрильи на очередной встрече ветеранов полка 9 мая, в день Победы.

На место капитана Сурая был назначен старший лейтенант Саша Павличенко — тоже опытный и отважный [72] летчик Но его вскоре отзывают на учебу в академию. А вслед за ним убывает из полка Иван Ерошкин. Сбылась наконец, давнишняя мечта Ивана, он перешел в соседний истребительный полк. Теперь мы с ним видимся изредка в воздухе, когда «наш Иван» идет в группе истребителей прикрытия на самолете И-16.

Мы продолжаем летать по очереди: самолеты тают, как снег. К весне в полку оставалось не более десятка боевых машин.

Ребята стали неразговорчивыми, ходят сумрачные, злые.

— Скоро совсем не на чем будет летать!.

Наш «батя» — майор Ильенко, временно исполняющий обязанности командира полка, тоже посуровел и помрачнел. Но вот однажды утром мы увидели его в приподнятом настроении. Может получаем с завода пополнение самолетов?

Утро раннее, весеннее, тронутое легким морозцем. Снежные островки податливо испаряются под лучами яркого солнца. На аэродроме, перед строем полка, майор Ильенко объявляет:

— Получен приказ передать оставшиеся самолеты соседнему полку...

«А сами на чем будем летать?» — вихрем проносится в голове у каждого из нас. Затаив дыхание, слушаем дальше:

— Всему составу полка приказано выехать для переучивания на пилотирование новых самолетов — бронированных штурмовиков Ил-2.

С неописуемым волнением и радостью восприняли мы эту новость.

— Штурмовик — это же «чугунка», а не «фанера»!

— У него двадцатимиллиметровые пушки!

Действительно, новый для нас самолет-штурмовик выгодно отличался от ближнего бомбардировщика СУ-2 с деревянным фюзеляжем. На Ил-2 мотор, бензобак и летчик были надежно защищены броней. А кроме бронекорпуса, пушек, пулеметов и бомб, самолет-штурмовик имел еще восемь ракетных снарядов под крыльями. Ни один самолет в мире не имел тогда такого мощного вооружения и бронезащиты, как наш Ил-2!

На следующее утро, после прибытия к месту назначения, начали мы изучать конструкцию самолета и двигателя, оборудование и вооружение. [73]

— А самолет-то ведь одноместный...

Прощайте друзья-штурманы. Теперь всю работу в воздухе летчик должен выполнять один за двоих, без штурмана. Ново, интересно, хотя и трудно. Справимся ли?

Вскоре начались тренировочные полеты. Самолет прост в пилотировании. Только вот жарко в кабине...

В полк прибыли два летчики из седьмого гвардейского полка, воевавшего на штурмовиках с начала войны. Они рассказали нам, как ориентироваться на малой высоте, как использовать холмы и овраги, чтобы неожиданно для врага выходить на цель и поражать ее, пока тот еще не успел открыть зенитный огонь.

— Главное — внезапность, — говорили они. — А для этого нужно летать по оврагам и балкам, использовать рельеф местности.

Выслушав советы друзей-гвардейцев, продолжаем тренировочные полеты. Новый командир полка ставит задачу:

— Будем летать по большому кругу, на бреющем полете, но... не ниже двадцати пяти метров, — добавляет он для осторожности.

Летаем пока на одном самолете. Подошла моя очередь.

Взлетел. Иду, как приказано. А левее аэродрома — два больших оврага, справа — глубокая долина вдоль речки. «Эх, думаю, попробую, как учили гвардейцы»... Снизился и в овраг. Потом перескочил деревню и опять в овраг. Высота пять-семь метров. Аэродрома не вижу, значмт, думаю, и меня тоже не видно с земли.

Произвел посадку. Докладываю:

— Задание выполнено!

Командир полка спрашивает:

— На какой высоте летал?

— Летал по инструкции: бреющий полет от пяти до двадцати метров...

Ругать меня командир полка не стал, а только сказал:

— Для начала надо быть поосторожней.

Переучивание закончено в кратчайшие сроки. Мы получили полный комплект боевых самолетов-штурмовиков и 26 мая 1942 года с рассветом вылетели на фронтовой аэродром.

И снова в бой!

Первый тур

Только приземлились и зарулили к отведенным местам на стоянке самолетов, тотчас услышали команду:

— Летный состав на КП полка!

Командир полка докладывает командиру дивизии полковнику Гетьману:

— 210-й штурмовой авиаполк прибыл в полном составе. Летчики собраны для получения боевой задачи.

Волевой, энергичный человек в кожанке, словно танк, приземистый и плотный, обращается к нам, отчеканивая каждое слово:

-На нашем участке фронта противник сосредоточил огромные силы, готовится к наступлению. Все дороги, ведущие к фронту, забиты его автомашинами, артиллерией, танками и пехотой. — Полковник обводит острым взглядом строй летчиков и с металлическими, звенящими нотками в голосе продолжает: -Ваша задача: бомбить и штурмовать войска и технику противника на дороге Лозовенька — Протопоповка. Для передачи боевого опыта сегодня будут ведущими групп представители седьмого гвардейского полка.

Командир дивизии передает слово ведущим групп.

— Идем колонной звеньев, на бреющем полете, — уточняет ведущий нашей группы. — Заходим на цель с запада с выходом на свою территорию без разворота. Это на случай повреждений. Огонь зениток будет сильный. Над территорией противника закрыть маслорадиатор, — напоминает он.

Мы понимаем : бронезаслонка предохраняет маслорадиатор самолета от вражеских пуль.

— Запуск и выруливание немедленно! По самолетам!

Быстро идем к своим штурмовикам. Меня догоняет Сергей Корниенко.

— Ты идешь во второй группе. Дай свой планшет. Я не успел проложить маршрут.

Наша группа взлетает через полчаса. Подготовить карту Сергея вполне успею. Снимаю с плеча мой увесистый толстый планшет. Сережа отдает мне свой. В его глазах грусть. Он окидывает взглядом голубое чистое небо, сочную сверкающую росинками майскую зелень травы и со вздохом говорит:

— Веришь, так не хочется сегодня лететь...

Я, хотя и не суеверен, но молчу. [75]

Сергей продолжает:

— Да, понимаю, надо: если я не полечу, ты не полетишь, третий не полетит, кто же тогда прогонит немца? А он, проклятый, и так почти пол-России прошел...

Шагов пять идем молча. Он поворачивает к своему самолету. Я иду дальше.

Первая группа взлетает звеньями и, не делая круга над аэродромом, уходит на запад.

Проходят томительные минуты. Наконец Иван Раубе круговыми движениями руки сигналит:

— Запуск!

Взлетаем. Впереди звено гвардейцев. За ними два звена нашей эскадрильи. Легли на курс.

Первый боевой вылет без штурмана. Надо внимательно вести ориентировку. Правда линия фронта хорошо заметна — идет по реке Донец, но все же...

Вот и зеленый массив леса. Скоро Донец. Команда ведущего:

— Подходим к линии фронта. Приготовиться к атаке!

Откидываю колпачки боевых кнопок. Даю полный газ. Вслед за ведущим прижимаемся к земле. Разворот влево. Еще разворот, и перед нами дорога, сплошь забитая вражескими войсками и техникой.

— Начали!

Самолеты один за другим подскакивают кверху метров на пятьдесят-семьдесят и со снижением переходят в атаку.

Прицеливаюсь и жму обе гашетки. Снаряды ложатся рядом с машинами. Повторить! Так, уже лучше. Нажимаю кнопку, но РС (реактивный снаряд) не летит. В чем дело?

— Тьфу, черт. Вместо снаряда бомбы сбросил...

Все равно считается! Взорвутся через двадцать три секунды. Прицеливаюсь и снова жму на вторую кнопку. Шваркнули Рсы. Здорово! Фашистский фургон разлетается вдребезги.

Маневры — один за другим, только успевай поворачивать тяжелую машину. Жарко, но не до этого сейчас. Справа и слева что-то сверкнуло... Не понял. Проскочил. Может быть, это те самые «эрликоны» — малокалиберные зенитки, о которых рассказывали гвардейцы? Огонь их страшен для самолетов, идущих на малой высоте.

— Ага, вот и «мессеры» пожаловали. Атакуют первое звено.

Иван Раубе тут же дает по ним очередь из пушек. [76] «Мессерам» не понравилось. Они отвалили — и вверх. Заходят сзади, бьют по третьему звену. Что там сзади? Не вижу. Доворот влево. «Худые» после атаки уходят вверх. «Кто-то горит. Это Мыльников».

— Женька, прыгай!

Впрочем, все равно бесполезно: высота мала... Впереди Донец, а за ним лес — наша территория. Евгений Мыльников не успел дотянуть...

Мы уже над лесом. «Худые» ушли. Гляжу на манометр, показывающий давление масла. Стрелка на нуле. Очевидно пробита маслосистема. Надо немедленно садиться, пока не заклинило мотор.

«От немцев ушел, думаю, а тут из-за такого пустяка гробанешься»...

Впереди справа, рядом с пашней зеленеет луг. «Доворот. Шасси! Убрать газ! Так. Спокойно. Вот и земля».

Самолет остановился. Мотор выключен. Нехотя закончив последний оборот, замер винт. Тишина... Звон в ушах. Открыл фонарь кабины. Снял шлемофон. Приятно пахнуло легким ветерком. Жаворонок звонко заливается над самой головой, будто и нет войны...

Вылез из кабины, осмотрел самолет. Маслопровод пробит. Видимо вспешке я забыл закрыть бронезаслонку радиатора, когда пролетал над вражеской территорией, и в него попала пуля.

Замотал изоляцией маслопровод. Провозился, правда долго. Можно бы и лететь. Бензин еще остался, а вот масло все вытекло.

Стою, соображаю, как быть. Откуда-то появляются двое парней.

— Где тут поблизости наши есть?

— А вон там, — указывают они на выглядывающую из-за леска деревню.

Оставляю их сторожить самолет. Иду в деревню. Там, оказывается, батальон аэродромного обслуживания.

— Сала нема, масла сливочного нема, а смазочное получайте!.. — сказал инженер-капитан, белый как лунь, пожилой человек. — Целую канистру.

— Куда мне столько?

— Берите, берите. Запас карман не тянет...

Взял я канистру и направился к самолету.

— Погоди, провожу.

Пошел за мной инженер-капитан. Залили масло в бачок. Можно взлетать. Но уже опустились сумерки. [77] Пришлось переночевать в «хозяйстве» седого капитана. А утром чуть свет — к самолету. Наши истребители почти над нами ведут с «мессерами» бой.

Стоим с инженер-капитаном, наблюдаем. Наш «ишачок» загорелся. Из него выпрыгнул летчик. Немцы его не заметили. Продолжался бой. Раздавались очереди самолетных пушек.

Купол самолета снесло в нашу сторону ветром. Летчик приземлился, быстро собрал парашют и к нам подбежал. Парень лет девятнадцати, во всем новом обмундировании, видно, только из летной школы.

— Старший сержант! — представился он и назвал свою фамилию, я точно не разобрался какую.

Инженер-капитан пригласил его к себе в часть. На что парень сказал:

— Мне бы скорей в полк.

— Как вам угодно. Автомашина будет только к вечеру.

Летчик умоляюще глядел на меня.

— Полезай в фюзеляж! До своего аэродрома подвезу. А там сам доберешься.

Он скрылся в люке. А я, попрощавшись с гостеприимным инженер-капитаном сел в кабину.

Запуск. Взлет. Летим домой. Прошли половину пути. Вдруг мотор стал давать перебои. Впереди по курсу вижу площадку посреди поля. Повезло! Убираю газ и сажусь прямо перед собой, без доворотов.

Вылез из кабины, помог выбраться своему «пассажиру». Тот с нескрываемым волнением спрашивает:

— Нас подбили?

— Нет, мотор что-то забарахлил.

Пока мы со старшим сержантом соображаем, что делать, самолет обступили подбежавшие колхозники.

— Что случилось? — спрашивает заросший щетиной мужик в пиджаке, левый рукав которого заткнут плотно в карман, и, не дослушав ответа, машет единственной рукой девчонке: — Гапка, живо за харчем!

Девочка вскоре возвращается с бидоном и караваем хлеба. Мы со старшим сержантом сидим в кругу деревенских жителей, пьем молоко и рассказываем, что с нами случилось.

По дороге пылит грузовик, сворачивает на поле и подъезжает к нам. В кузове автоматчики. Из кабины выпрыгивает кто-то вроде знакомый. [78]

— Иде ж фрицы? Вже ж пиймалы?

Узнаю своего бывшего командира эскадрильи Ищенко.

Он уже майор. Поднимаюсь, докладываю, как положено. Он тоже меня узнает, хватает в охапку.

— Такой крепкий, чертяка, став, — улыбается он. — Поихали до мене в полк. Подкрепимся трохи. Мы тут рядом, на ПО-2.

— Спасибо, товарищ майор! Не могу: почти двое суток отсутствую. В полку наверное волнуются.

Майор Ищенко соглашается со мной:

— Дело прежде всего.

— Да вот мотор завести нечем. Сжатого воздуха в баллоне нет..

— Стартер пришлю! Бувай здоров! Мабуть, ишо повидаемось...

Мы продолжаем в кругу колхозников допивать из бидона молоко, как вдруг слышится дробный перестук копыт. Подъехали верхом на лошадях две женщины. Одна из них начальственным тоном спрашивает:

— Немцев поймали?!

— Поймали, поймали, отвечаем мы с юным летчиком под дружный хохот колхозников.

Женщина смутилась, старается удержать непослушную лошадь, потом тоже задорно смеется и, спохватившись разом, строго кричит:

— Работать пора!

Она круто поворачивает лошадь и мелкой трусцой удаляется к деревне.

— Председательша наша, — поясняет мужик а пиджаке с пустым рукавом. — Не баба, а конь...

Не спеша расходятся колхозники. Мы остаемся наедине с деревенскими мальчишками. Утоляю ребячье любопытство рассказами о войне.

Подъехал обещанный майором стартер. Присоединяем хобот стартера к храповику винта. Пытаемся завести мотор. Не получается. Соображаем, в чем причина. Словно из-под земли появляется дед лет семидесяти, с окладистой бородой и совершенно лысой головой.

— Поймали немцев? — деловито спрашивает он.

— Не немцы это, а свои! — хором отвечают ему ребятишки.

— Иван! — кричит дед. — Выходи, это свои!

Из кустарника появляется парнишка лет тринадцати-четырнадцати с вилами в руках. [79]

— Зазря тревогу подняли, говорит водитель автостартера. — Свой самолет за вражеский приняли.

Догадываюсь, что произошло. Летели мы на рассвете, мотор работал с перебоями. Звук его был похож на звук немецкого самолета. Вот нас и приняли за немцев. Все село всполошилось. На ноги подняли даже квартировавших в селе летчиков.

Случай этот с поимкой «немцев» был смешной, а в ту пору сплошь и рядом бывало, что жители деревень ловили и настоящих немецких летчиков и диверсантов.

Призыв «Смерть немецким оккупантам!» стал руководством к действию для многих миллионов советских людей, бдительность которых была чрезвычайно высокой.

В этом первом боевом вылете 26 мая 1941 года на Ил-2 меня впервые подбили, приняли даже за немца и заживо в полку похоронили. Когда прилетел на свой аэродром, доложил командиру, что и как со мной случилось. Выходу из землянки, а Зина Новоселова с удивлением смотрит на меня.

— Гриша, живой, невредимый?!

И вдруг в слезы.

— А Жени нет... майор вчера сказал, что и ты погиб...

— Да вот жив пока...

Рассказал ребятам как погиб Женя Мыльников. От низ узнал, что в тот же день не вернулся с боевого задания и Сергей Корниенко. Его самолет был сбит вражескими «эрликонами». Погиб Сергей в этот день, словно оправдывая предчувствие своего сердца-вещуна. Как память, у меня и по сей день хранится его планшет, с которым прошел я дороги войны.

Все однополчане трудно переживали гибель товарищей, с которыми бок о бок штурмовали и бомбили ненавистного врага. Ребята становились сумрачными, немногословными, рвались в бой, чтобы отомстить за смерть своих боевых соратников. Вместе с другими я тоже тяжело переносил преждевременную смерть своих друзей. Мне как-то не верилось, что не стало рядом веселого и остроумного Сережи Корниенко, что никогда уже больше не услышу озорного смеха и метких острых слов моего старого друга по Пермской авиашколе Жени Мыльникова.

Гнетущее горе отодвигалось лишь во время боевых вылетов и с новой силой, точно волна, наплывало после возвращения с задания. [80]

Немецко-фашистские войска уже без всякой маскировки как саранча, накапливались вблизи линии фронта. Их прикрывали многочисленные зенитные батареи на земле, а в воздухе охраняли «мессершмиты», атаковавшие нас в каждом боевом вылете. Летать было опасно, но необходимо. И каждый день кто-нибудь из товарищей по полку не возвращался с боевого задания.

Вот короткая хроника потерь в те дни.

27 мая. Не вернулся с задания младший лейтенант Николай Вожаков. Молодой пилот каких было много в полку.

28 мая Погиб лучший в полку летчик всеобщий любимец, заместитель командира эскадрильи, старший лейтенант Иван Раубе, Мой фронтовой учитель. Погиб в неравной схватке с вражескими истребителями командир звена лейтенант Дмитрий Клемагин.

2 июня. Погиб командир звена, лейтенант Петр Рябчун. Исключительных способностей летчик. Тяжело раненый, возвращаясь с задания, не долетел двух километров до аэродрома. Поврежденная тяга руля высоты не выдержала...

12 июня. Погиб командир эскадрильи, старший лейтенант Соломон Арончик, большой жизнелюб и отважный человек.

А оставшиеся в живых клялись отомстить за погибших товарищей, точно сбрасывали бомбы на вражескую технику, поливали свинцом пехоту противника, наводили страх и ужас на хваленые вражеские дивизии, а минуты коротких передышек горько переживали, вспоминая навечно выбывших из строя однополчан.

Полк продолжал применять гвардейскую тактику бреющего полета. Особый эффект эта тактика давала при штурмовке вражеских аэродромов.

Наряду с другими родами войск, противник сосредоточил в Донбассе на аэродромах большое количество авиации, особенно самолетов-бомбардировщиков. Вражеских зенитных батарей на аэродромах было значительно больше, чем на шоссейных и проселочных дорогах. В любой момент могли взлететь «мессершмиты». Но надо было во что бы то ни стало громить в первую очередь эти осиные гнезда. [81]

— Мы знаем, что посылаем вас в пэкло, — металлическим голосом говорит командир дивизии Гетьман. — И вы должны это пэкло погасить!

Мы вполне осознаем, почему наш комдив идет на смертельный риск: это неотложная необходимость.

Прилетевшие экипажи самолетов-разведчиков докладывают:

— На Артемовском аэродроме скопление вражеских самолетов.

В томительном ожидании боевой задачи. Наш новый командир эскадрильи Вениамин Васильев на КП полка. Васильев помоложе, но тоже с богатым боевым опытом. Он кажется нам помягче капитана Сурая. Возвращается комэск с КП озабоченный.

— Задачка не из простых, — говорит он. — Если не достигнем внезапности, перебьют нас как куропаток. От аэродрома до линии фронта полсотни километров. Идем завтра рано утром, пока не проснулись фрицы.

Наутро, чуть забрезжил рассвет, выруливаем на старт. Мокрая, белесая от росы трава. Четко видны темные полосы от колес самолетов. Земля хорошо просматривается до горизонта.

Можно взлетать. В отличие от предыдущих вылетов ведущий не включает радиопередатчика. Это тоже делает он для достижения внезапности атаки.

Солнце еще не выплыло из-за горизонта, а мы уже горкой выскакиваем с юга на вражеский аэродром. Разомкнутым на большие интервалы строем, словно кавалерийская лава с клинками наголо, врываемся в логово врага. Как звенящая сталь сабель, брызжут, кромсая направо и налево, трассы пушечных очередей. С шипящим свистом вырываются из-под крыльев огненные смерчи ракет.

Нашим крайним звеньям в этот раз особенно повезло. Они проходят вдоль рядов вражеских самолетов и успевают поджечь каждый по одному, а то и по два «юнкерса». Я оказался в центре строя. И мне невольно пришлось пролетать не вдоль, а поперек линии стоянки вражеских самолетов. Проскочил не успев прицелиться. Стрельнул только в самый последний момент и, кажется неудачно. Вижу, как посредине аэродрома выруливает «хейнкель-111». «Ага, дубина, попался... Помню тебя еще с Чадыр-Лунги...» Сбрасываю на него бомбы, взорвутся они позже... «Попал или мимо?» — вихрем проносится в сознании, [82] и мгновенно приходит решение идти на второй заход.

Глубокий разворот влево. Сделать надо полный вираж на 360 градусов. Невольно хочется пришпорить, как коня, самолет. Но неумолимые законы механики заставляют стоически выдержать двадцать три секунды виража, показавшиеся мне под дулами фашистских зенитных орудий целой вечностью.

Блеснула первая трасса «эрликонов». Треск в крыле. А я уже прицеливаюсь по самолету продольной стоянки. До него еще довольно далеко, но я уже бью... Внизу много самолетов, они все в зоне прицела. В какой — нибудь обязательно попадут мои снаряды. Но надо все же поточнее. Так, хорошо! Вижу разрывы в стыке крыла и фюзеляжа немецкого самолета. Но не горит стерва. Жму на гашетки и не отпускаю, пока не проскакиваю цель. В последний момент успеваю заметить пламя. «Ага, все — таки загорелся! Хорошо!»

Пора домой. Отворачиваю вправо, курс 90 градусов, пониже... Смотрю на горизонт: где же наши? Одному всегда плохо. Велика опасность встречи с «мессершмитами»...

На горизонте заметил какие-то точки. Очевидно, это наши самолеты. Форсаж — и мчусь вдогонку. Увлекся и проскочил главный ориентир — реку Донец, принял ее за Луганку.

Самолетов своих не догнал и время не отметил. Понял, что заблудился. «Курс на север, говорю себе, выйду на Донец и по реке найду свой аэродром».

Делаю разворот влево.

Проходят три, пять, семь минут, а реки все нет. Показались меловые горы. Все ясно Донец остался позади. Беру курс 180 градусов. Глубокий овраг тянется на юг и вдали блеснула полоска реки.

Смотрю на карту. До аэродрома, кажется, лететь минут семь. Но, похоже не хватит горючего. Под самолетом — овраг. На всякий случай отворачиваю левее и лечу над полем.

И вдруг разом стихло... Кончилось горючее. Винт, слегка шипя, медленно вращается, как крылья мельницы. Мотор уже не работает. Высота 400 метров.

Легкий озноб. Машинально выпускаю шасси и сажусь на колеса в поле. И снова чудом мне повезло: произошло это в двух километрах от аэродрома соседнего полка.

«Вынужденная посадка вследствие потери [83] ориентировки» — так это звучит официально.

В мой полк, конечно, тут же сообщили о случившемся. А самолет отбуксировали на аэродром и заправили горючим.

Спрашиваю командира приютившего меня полка:

— Разрешите лететь?

— Долетишь?

— Смогу...

— Смотри, если опять потеряешь ориентировку, то не миновать гауптвахты...

На свой страх и риск он выпустил меня. Я благополучно прилетел на свой аэродром. Приземлился, заруливаю на стоянку. Техник самолета Королев, мотористы и оружейники бегут навстречу, улыбаются, рады, конечно: вернулся целым и невредимым. Правда в крыле самолета зияла большая пробоина. Все-таки там, за линией фронта, стреляют...

Доложил, как было капитану Васильеву.

— Почему оторвался от группы?

— Все стреляли по боковым стоянкам. А мне не повезло: пролетел над серединой аэродрома и не успел ничего сделать с одного захода.

— Ну и что?

— Пошел на второй заход. Думал догоню...

— Раз решено заходить на атаку один раз, значит, только один! Запомните на будущее!

Капитан Васильев кладет мне руку на плечо и по-дружески:

— Так, Гриша, убить могут... Ты, видно, в сорочке родился, что по счастливой случайности уцелел.

Это была третья по счету моя вынужденная посадка.

Утром следующего дня мы вторично ударили по вражескому аэродрому Артемовск. Опять на рассвете и опять зашли с юга. Отбомбились и отштурмовались удачно. А в третий раз капитан Васильев говорит:

— Фрицы нас ожидают с юга, а мы зайдем с севера. Остальное: все как и в прежние два вылета.

Решение комэска правильное. Тактика боя не терпит шаблона. Только мы не учли одного: высокие заводские трубы в северной части города. Пришлось подняться выше труб. Нас, конечно, сражу обнаружили вражеские зенитчики.

Мы еще не вышли на цель, как уже появились трассы [84] «эрликонов». Огонь был сосредоточен по самолету ведущего.

Комэск быстрым маневром уходит из-под огня зенитки. Он у самой цели. И вдруг попадает в перекрестие нескольких огненных трасс. Его самолет загорается от прямого попадания снарядов. Пламя сбить не возможно: мала высота. Выпрыгнуть с парашютом тоже нельзя, да еще на чужой территории — это плен. И капитан Васильев направляет объятый пламенем штурмовик в гущу самолетов противника.

Я вижу слева внизу столб огня. Горящие обломки самолетов огненными клочьями катятся вдоль стоянки. Я был так поражен геройской гибелью своего командира, что упустил момент сбрасывания бомб.

Ошеломленные товарищи тоже замешкались на мгновение. Они тоже видели, как, не колеблясь, отдал свою жизнь за Родину ее отважный сын Вениамин Федорович Васильев, повторивший подвиг Гастелло.

Очнувшись от мгновенного оцепенения и поняв смысл происшедшего, ребята пришли в страшную ярость. Всю мощь своих пушек они обрушили на зенитную батарею, не обращая внимания на смертоносные трассы «эрликонов».

Огонь вражеских зениток заметно ослабел. Со второго захода мы сбросили бомбы и со снижением до нескольких метров ушли домой, унося с собой очередную горькую весть о гибели своего командира эскадрильи.

Было это 11 июня 1942 года.

После перебазирования на аэродром Трехизбенка у нас уже оставалось совсем мало самолетов. Полк нес большие потери.

— Надо менять тактику!

— Попробуем летать на большой высоте, — предложил Федя Картовенко, по характеру спокойный и твердый, как скала, прирожденный летчик-бомбардировщик. — Ведущий, имея оптический прицел, сбросит бомбы. А по его команде и мы — ну, как раньше, на СУ-2.

Командование полка отнеслось к этому одобрительно. На очередное задание пошли мы шестеркой на высоте 1200 метров. Лидером был седьмой, шедший впереди всех самолет СУ-2.

Я шел слева вторым ведомым. Вася Локаткин был за мной — замыкающим и, как всегда, отставал от строя метров на пятьдесят. Нехорошая это привычка...

«Ну, думаю, зря, Вася, пренебрегаешь советом Ивана [85] Раубе. Чуть-чуть отстал от других — и поминай как звали...»

В полку почему-то все называли Локаткина Васей, хотя его настоящее имя — Семен. Он мог великолепно летать, был отважным парнем, но эта его привычка...

Вышли на цель. Отбомбись по танкам и уходим домой.

Ведущий развивает максимальную скорость. Мотор моего самолета плохо тянет. Я отстаю, а Локаткин где-то совсем позади.

— Вася, прибавь газу! — хочется мне крикнуть, но на моей машине нет передатчика.

Сбавляю немного скорость в ожидании Васи.

Откуда-то сверху, точно коршуны, кидаются на нас «мессеры». Атакуют Васю, клюют его из пушек один за другим.

Самолет Локаткина загорелся, вошел в штопор и врезался в берег Донца, на территории, занятой противником.

«Теперь, думаю, очередь за мной».

На меня идут три «мессера». Они заходят слева.

Удачно маневрирую. В крыле пробоины, но самолет идет нормально. Вдруг справа удар по бронестеклу. В кабину летят осколки. А «мессер» отваливает с набором высоты. Одно мгновение без маневра и опять — удар под самым полом кабины. Мне показалось, что оторвало ногу. Смотрю в кабину и не ощущаю ее. Шевелю ногой — цела. И тут сверху опять удар, как палкой по голове.

Темнеет и все плывет перед глазами. Усилием воли отгоняю противное ощущение полуобморока. Словно в тумане различаю приборы. Пробую управление, самолет послушен. «Значит еще не все... Поближе, давай к матушке-земле, пока не поздно...»

С крутым доворотом ухожу влево вниз на бреющий полет.

«Добить не успеют... Скоро Донец.. Сяду у своих...»

«Мессеры» почему-то отстают.

Вот и Донец. Мелькают крыши домов и сады городка Красный лиман. Позади последние домики.

Шасси! (Почему я решил садиться на колеса не понимаю до сих пор. Ведь это опасно: самолет весь избит и неизвестно, какая площадка). Выпускаю шасси и сажусь. Как ни странно все в порядке.

Открыл фонарь. Не успел вылезти из кабины, к самолету подскакивают два всадника и кричат: [86]

— Подожди, не вылезай!

Девушка с медицинской сумкой взбирается на крыло.

— Весь в крови, — говорит она.

Удивляюсь, откуда может быть кровь. Девушка помогает мне снять шлемофон.

Ее и мои руки становятся красными от крови.

— Сиди спокойно,— говорит она, — пока не перевяжу.

Перевязали меня на скорую руку. Усадили верхом на лошадь и привезли в кавалерийскую часть.

Там уже врач обработал рану по всем правилам. Ранение оказалось пустяковым.

— Осколки бронебойной пули задели голову, — сказал врач. — На земле еще куда ни шло, а в воздухе...

Кавалеристы притащили тарелку наваристого борща.

— Перекуси, браток, и поспи пару часов. Телеграмму в полк мы уже дали. Скоро будет самолет.

Часа через три прилетел Саша Гуржиев на санитарном самолете. С начала войны он летал в полку на бомбардировщике, а теперь, после ранения, его перевели на санитарный самолет. Вместе с ним прилетел Тима Гуржий. Все штурманы убыли в другие полки. А Тима остался, хотя и адьютантом эскадрильи, но все же в своем родном 210-м полку!

Входят они в избу и, слышу, спрашивают:

— Где тут наш Локаткин?

Отвечаю:

— Здесь только я, а Локаткина нет. Погиб он...

— Вот так штука! — восклицает Тима. — Да ведь эта забинтованная голова и вправду принадлежит Сивкову!

— А мы тебя уже похоронили, — говорит Саша Гуржиев. — Паша Старцев сказал, что видел, как ты врезался в землю на берегу Донца...

— Это был самолет Васи... А я вот пока здесь...

Летим домой. Тошнит и выворачивает всего наизнанку.

— Что это со мной? — говорю ребятам. — Никогда такого не было даже в воздухе.

— Так бывает после контузии, — отвечает Тима. — Ничего, до свадьбы заживет!..

Первый раз в жизни очутился я в лазарете. Пробыл там целых три дня. Время коротал вместе с опытным летчиком, командиром звена Иваном Карабутом. Его [87] самолет подбили накануне. Сел он на вынужденную на нейтральной полосе.

Иван рассказывал:

— Угораздило же сесть у такого изгиба линии фронта. По одну сторону наши, по другую — фрицы. Пополз до своих, фрицы начали поливать из пулеметов.

Хорошо, что Иван Ерошкин выручил. Он с истребителями прикрывал нашу группу. Покружился на своем «ишачке» надо мной, видно, понял в чем дело, и давай бить из пулеметов по лесочку, где засели фрицы. Вот тогда и пополз я быстро до своих, но осколок все же угодил в ягодицу.

После лазарета еще болтались мы без дела с Иваном. Ему нельзя сесть из-за ранения в кабину самолета. Он мог только ходить или лежать на боку, даже пищу принимал стоя. А я шлемофон надеть не мог...

Жаркий июльский день. Мы проводили ребят, улетевших на очередное боевое задание. И, понурив головы, бредем к землянке. Там прохладно и можно, пока возвратятся наши ребята, подождать минут сорок.

Вблизи землянки торчат редкие сосны без макушек. И до них дотронулась жестокая война.

Настроение у нас с Иваном — хуже не придумаешь. Хоть занятие какое-нибудь полезное найти. Но ничего путного в голову не приходит. Слышим, подъехала грузовая машина.

Выходим из землянки. В кузове трехтонки много девчат в военной форме.

— Артисты, что ли приехали? — говорю Ивану. — наверное фронтовая бригада.

— Артисты, те приезжают в гражданской одежде.

Из кабины трехтонки вылезает комиссар Лещинер.

— Знакомьтесь, — говорит он нам и улыбается ямочками вокруг рта. — Это наши новые оружейные мастера.

Иван тихо говорит:

— Интересно, как они будут поднимать стокилограммовые бомбы...

Из кузова, тем временем высыпали одинаковые, как лепестки роз, раскрасневшиеся на жаре девушки, защебетали на разные голоса, разбирая свой немудреный багаж.

Прибыли к нам в полк девушки вместо ребят, которые ушли в десантные войска. Вместе с девушками с оказией приехал и наш фронтовой почтальон Корецкий. Он вручает [88] нам письма от Феди Картовенко и Васи Морозова из госпиталя. Оба они были ранены в июне в одном из боевых вылетов.

Вася пишет, что у него дела налаживаются. «Вилку и нож в руки взять еще не могу, — сообщат он. — Жевать тоже пока нечем — зубы еще не вставили. Но рот уже на два сантиметра раскрывается...»

Вася Морозов не тужил ни при каких обстоятельствах и отличался остроумием. Однажды летел он на разведку со штурманом Борисом Персияновым. Пришлось им встретить «мессера». Но ничего выкрутились ребята. Вася смотрит на бензиномер и спрашивает Бориса:

— Сколько нам еще до аэродрома?

— Шесть минут.

— Давай скорее, горючее кончается!

Шутник Вася. Как будто не от мотора, а от штурмана зависит скорость самолета....

В нашем полку остался один исправный самолет. На нем продолжал летать на боевые задания Павел Старцев вместе с летчиками седьмого гвардейского полка. Паша прижился у гвардейцев. Так вот и разошлись мои пути-дороги еще с одним старым другом из Пермской авиашколы.

Первый тур боевых вылетов на самолете Ил-2 закончился. Надо было принимать новые самолеты и пополнение летчиков.

За самолетами в Куйбышев

Летом 1942 года немецко-фашистские войска в районе Изюма форсировали реку Донец.

Части Красной Армии не в силах были сдержать бешенный натиск танковых и моторизованных полчищ фашистской саранчи. Медленно, с боями наши полки и дивизии отходили на восток.

Наш сильно поредевший полк перебазировался на новый аэродром, с которого он раньше вел боевые действия на бомбардировщиках СУ-2.

Теперь мы — «безлошадная авиация» — разместились вблизи железнодорожной станции. [89] Делать нам без самолетов было нечего. В основном мы ждали дальнейших распоряжений командования.

Как-то утором нас разбудил рев сирены и взрывы бомб. Выскакиваем с ребятами, как по тревоге, из дома, где квартировали.

Вражеские бомбардировщики Ю-87 налетели на железнодорожную станцию. Это рядом с нами. Ощущение не из приятных. Противно, с надрывом во время пикирования воют сирены. Они для паники установлены на «лаптежниках», — так мы прозвали немецкие самолеты «юнкерс-87» за их неубирающиеся шасси.

Скорость у «лаптежников» мала, и их можно на Ил-2 здорово бить.

— Эх, хоть бы троечку самолетов. Показали бы мы им, что значит советский штурмовик.

Но, как говорится, близок локоть, да не укусишь... Фрицы почти безнаказанно отбомбились и улетели. А вскоре последовала атака фашистских танков.

Нашему полку было приказано отступить дальше, на юг. Командование полка назначило пункт сбора и срок прибытия. Добирались мы кто как сумел: на поездах, попутных машинах, тракторах, лошадях и даже пешком. После сбора опять назначили очередной пункт, куда следовало добираться опять самостоятельно.

На душе было горько и обидно за свою немощь. Километр за километром нам приходилось снова оставлять свою землю.

— Когда же этому будет конец?

Слишком тяжело, горько было видеть безмолвный укор в глазах стариков и детей в населенных пунктах, которые мы, отступая, оставляли на «милость» лютому врагу.

В Буденновске нам объявили приказ Народного комиссара обороны И.В. Сталина — «Ни шагу назад!»

Мы говорим командиру полка:

— Если нет самолетов, дайте винтовки! Будем воевать на земле!

— Будем воевать в воздухе! — остужал наши горячие головы командир. — Красной Армии нужны летчики!

Наконец мы добрались до места. Там собралось много таких же летчиков, как мы, и всех нас должен был кормить один батальон аэродромного обслуживания. О трехразовом питании не могло быть и речи. Хотя столовая работала круглосуточно, мы не успевали поесть два раза в сутки с интервалами в двенадцать часов. [90] В это время были назначены новый командир полка гвардии майор Зуб и его заместитель по политчасти майор Кущ. Наш «батя» — майор Ильченко стал начальником штаба истребительной авиадивизии.

Новое командование полка вместе с начальником штаба майором Провоторовым целыми днями заняты приемом пополнения летчиков.

Кое с кем из новичков мы уже успели познакомиться. Командир звена Николай Тимофеев, спокойный, черноглазый, с красивым чубом парень, ходит всегда в кожаном реглане. Он серьезен и немногословен, кажется старше своих лет, невольно вызывает симпатию и желание вместе с ним помолчать.

Его друг — Василий Гаврилов — по характеру прямая противоположность Николаю. Василий веселый блондин, с васильковыми глазами. Он всегда улыбается и готов с каждым отвести душу в разговоре.

Прибыл в полк командиром первой эскадрильи пожилой и рассудительный капитан Иван Иванович Панин. У него бритая голова, мягкий певучий голос и почти всегда приветливая улыбка.

Командиром второй эскадрильи назначен капитан Артемий Леонтьевич Кондратков, тоже в годах и с бритой, как у капитана Панина головой. На его лице заметны крупные веснушки. На вид он очень строг. А глаза такие по-отцовски добрые, что невольно вспоминается отчий дом и тятя...

Иван Карабут шутит:

— Уж не по признаку бритоголовости командир полка подбирает комэсков? Может тоже сбреем чубы, а?..

Командный состав эскадрилий укомплектован. На очередном построении полка командир полка гвардии майор Зуб объявил:

— Через три дня нам приказано вылетать в Куйбышев за самолетами. В Куйбышеве примем пополнение летчиков.

В Куйбышев прибыли в срок. Здесь была довольно прохладная, пасмурная погода. Мы изрядно вымокли под проливным дождем. И к тому же у всех нас расстроились желудки. Когда доложили об этом майору Зубу, он с улыбкой заметил:

— Меньше надо было нажимать на виноград, памятуя печальный опыт шолоховского деда Щукаря.

Даже от сала с хлебом никогда живот не болел, [91] — сокрушался Иван Карабут. — А тут и поилы-то трошки: кило по два на брата...

Кто-то сбегал в санчасть аэродрома, добыл каких-то успокоительных таблеток. Наутро следующего дня все мы были уже здоровы.

Куйбышев встретил нас деловой сосредоточенностью тылового города. Здесь не чувствовалось фронтовой спешки и сутолоки. Крупный промышленный центр Поволжья жил размеренной жизнью. Хотя по суровым осунувшимся лицам жителей, по очередям у магазинов и бешенным ценам на рынке, по темным улицам и светомаскировке окон — по всему чувствовалось и здесь дыхание войны.

Нас порадовали люди, жившие в этом городе, своей подтянутостью и организованностью, своим мужеством буквально во всем: в работе, в быту, в учебе. Как и во многих тыловых городах, они не считались ни со временем, ни с трудностями, отказывали себе во всем, но самоотверженно ковали оружие для Красной Армии, сражавшейся с врагом.

По прилете в город мы остановились и жили некоторое время в заводской гостинице, где обычно размещались командированные. Это были, правда, бараки без комфорта и каких-либо удобств. Спали мы на полу, расстелив матрацы. Но в комнатах тепло, имелось электрическое освещение. При гостинице работала столовая. Словом, это были не фронтовые условия, а чувствовался запах дома, тыла.

Техсостав полка целыми днями занят приемкой самолетов. Все деффекты устраняются тут же, на заводе.

Капитан Кондратков и старший лейтенант Карабут по просьбе Куйбышевского обкома партии выступали перед рабочими в цехах. Возвратившись с завода, Иван Карабут рассказывал:

— Ну и заводище, махина целая! В течение нескольких месяцев построить такие цеха! Пришли мы в один цех. Мать честная! Работают одни женщины да мальчишки. Идем мимо одного такого хлопчика. Токарем он работает. Стоит а ящике. Станок больно высок для него.

— Это наш двухсотник! — говорит инженер, водивший нас по заводу.

Назвал он по имени-отчеству парня, поздоровался с ним за руку, как со взрослым. На вопросы наши тот [92] отвечал с серьезным видом, а под конец сказал, вытерев нос рукавом стеганой телогрейки:

— В общем, работаю как все, не лучше других, — и, наверстывая упущенное время, принялся обтачивать заготовку для стойки шасси.

Попрощались мы с ним. Отошли немного. Смотрю, схватил он кусочек стружки кинул в такого же хлопчика, своего соседа. Попал и озорно рассмеялся. Дети везде дети...

— А знаешь, сколько, наверное, таких хлопчиков по заводам нынче работает, школы побросали. И все это фашист проклятый, будь он трижды проклят, изуродовал у хлопчика детство, сделал раньше времени взрослыми.

Иван еще долго чертыхался и, уняв свою ярость, говорит:

— Да, вот еще какой разговор слышал у директора завода.

Приходим мы в кабинет. А он в это время заводского газетчика распекает за то, что тот поместил в многотиражной газете телеграмму Сталина, в которой обращалось внимание на то, что завод мало дает самолетов, работает не в утвержденном графике.

«Как же так? — грозно наступает директор на газетчика. — Секретную телеграмму разгласили? Что я теперь доложу председателю Государственного комитета обороны?»

Перепуганный газетчик стоит ни жив, ни мертв. Наш командир полка за него заступился.

«Тут никакого секрета нет, — говорит он директору. — Что Илы машина хорошая, — это известно и нам и немцам. Что Илов на фронте пока еще мало, немцы лучше нас знают. А чтобы Илов было больше и чтобы завод работал по графику, об этом лучше вас и заводского коллектива кто же знает?»

А когда пошли в цех, то командир полка, выступая перед рабочими, рассказал об этом случае в кабинете директора и попросил выпускать побольше для фронта этих замечательных машин.

Наконец мы получили новые машины. Перегнали их с заводского на перегоночный аэродром., где мы временно базировались.

В полк пришло пополнение молодых летчиков: Павел Хлопин, Александр Кубай, Захар Кочкарев, Николай Майоров, Борис Кисилев и другие крепкие ребята, [93] хорошие летчики — сержанты. Позже, участвуя в боях, они быстро становились офицерами.

Мы знакомились с нашими новыми товарищами. Около месяца вели тренировочные полеты. Проверяли технику пилотирования, отрабатывали полет по приборам, вели учебно-тренировочные бои.

Все мы изредка ездили в город, а иногда Коля Тимофеев, Вася Гаврилов и я оставались на ночлег у одной старушки, в маленьком деревянном домике, неподалеку от аэродрома.

Старушка проводила двоих своих сыновей на фронт, жила одна и никак не соглашалась взять с нас деньги.

— Что мы, ироды какие? — потешно взмахивала она каждый раз руками, когда заходила речь о квартирной плате. — Дом-то пустой. Живите, сколько хотите..

— Жить нам, мамаша, здесь долго некогда, — говорил ей Гаврилов. — Нас немец ждет. Видишь, даже наступление на нашем фронте остановил: ждет нашего приезда. Не веришь, на, почитай газетку...

Мы смеялись. А старушка, поняв, наконец, что Гаврилов с ней шутит, беззлобно ворчала.

— Хватит тебе, балабон. Ты, вот лучше скажи, — обращалась она к Тимофееву, к которому питала особую симпатию за подтянутость и аккуратность. — Скажи вот, скоро ли немца окаянного прогоните?

— Скоро, Матрена Федоровна, скоро. Как только немца покрепче измотаем и свои силы побольше соберем. Так и погоним его в хвост и в гриву.

— Дай-то господь.

Николай Тимофеев серьезно и с почтением разговаривал с хозяйкой дома. Она с живым интересом слушала его рассказы и любила коротать с нами вечера. От денег она по-прежнему отказывалась, и Николаю еле-еле удалось уговорить ее чай, сахар и несколько банок свиной тушенки.

Вечером, когда мы возвращались с аэродрома, она обычно ставила самовар и угощала нас чаем. Николай читал ей газеты или рассказывал случаи из фронтовой жизни. Увлекался, был он большим фантазером и любил помечтать вслух. Однажды сидим за чаепитием. Коля, чтобы не обижать старушку, опорожнил второй стакан, отдышался и мечтательно говорит :

— Вот разобьем скоро фрица. И подамся я знаете куда? [94]

— Куда же ты, милый, пойдешь? — Бабушка отодвигает чашку и умиленными глазами смотрит на свою симпатию.

— А-а-а, не знаете куда? В аэрофлот пойду.

— Это кто же такой? — удивленно вопрошает старушка.

— Это не кто, а что! — смеясь, замечает Гаврилов.

— Да ну тебя! — отмахивается старушка и смотрит на Тимофеева.

— Это гражданская авиация, — поясняет тот. — перевозит людей и грузы. А я буду новые трассы открывать. Новые воздушные дороги прокладывать!

Мы с пониманием смотрим на нашего друга. Старушка допивает остывший чай. А наш друг мечтательно продолжает:

— Спросят люди, а кто проложил трассу Москва, скажем, какой-нибудь там Сидней? А люди ответят : летчик гражданской авиации, пилот первого класса Николай Константинович Тимофеев.

А несколько дней спустя закончилось формирование полка. И мы, попрощавшись с гостеприимной, всплакнувшей хозяйкой дома, полетели в район Грозного, где немцы опять сосредотачивали крупные силы, стремясь захватить нефтеносные районы.

По дороге совершили несколько запланированных посадок. Они были, пожалуй, ничем особенным не примечательны, за исключением одной.

Летели на небольшой высоте. Внизу степь, степь, степь. Широкая, по-осеннему желтая, опустевшая и какая-то унылая в однообразии своих красок.

Вечереет.

Темнота в степи наступает неожиданно быстро. Надо торопиться долететь до места очередной нашей посадки.

— Подлетаем к аэродрому! — слышу в наушниках голос командира полка. — Эскадрильи садятся в установленном порядке.

Сели, укрепили самолеты. Выставили караул. И пошли в сарай, неподалеку от летного поля. Небо чистое, звездное. Воздух прохладный, озерной солью пахнет. А в сарае свежая солома.

— Курите поосторожнее, — говорит начальник штаба полка майор Провоторов. — А то кругом такая сушь.

Выкурив по единой на ночь, ребята, утомленные дальней [95] дорогой, быстро заснули, кто где устроился. Вдруг среди ночи истошный крик:

— Пожар?!

Выскочили из сарая все, как по тревоге.

— Где горит? — спрашивает Провоторов у парня из нового пополнения, который выбежал в одном исподнем. Фамилию его уже сейчас не помню. Это он разбудил всех нас.

— Я, товарищ майор, малость перепутал, — сконфуженно говорит тот начальнику штаба полка Провоторову. — Проснулся а она висит над дверью, луна-то. Я ее свет за пламя по ошибке принял...

Обступили ребята незадачливого и растерявшегося парня. А Провоторов — большой души человек говорит:

— Ладно, хорошо не в воздухе, а на земле случилось. А вот у нас как-то второй пилот на «ТБ-3» выпрыгнул с парашютом. Вышел он из кабины, только сменили его. Посмотрел, а на крыле огонь. С перепугу к люку и выпрыгнул. Отблеск луны тоже за пламя принял. Перелетели мы линию фронта. Зенитки нас встретили. Невдомек никому, что нет второго пилота. Только почти у самой цели вспомнили. А его нет... Отбомбились, идем домой. Хорошо еще, что экипаж большой без второго пилота... Сели. А часами тремя позже он тут как тут. Дали тогда ему десять суток строгого ареста. Отсидел он и поумнел сразу... — эту последнюю фразу Провоторов сказал, обращаясь к незадачливому сержанту. А потом уже ко всем: — Ну, пошутили, товарищи, и досыпать пора!

Вдоволь еще насмеялись мы в остаток ночи, так и не заснули до подъема. Ранним утром взлетели и благополучно добрались к вечеру домой. Там два дня передохнули и полетели на задание — бомбить моторизованные части противника.

Искали, искали скопления немецких войск. Нигде не нашли. Прилетели домой, доложили. А командир полка гвардии майор Зуб смеется и говорит:

— Считайте, что это было продолжение учебных полетов. Ну, так для тренировки...

Командир полка давал возможность новому пополнению летчиков немного освоиться с обстановкой боевых полетов в условиях Кавказа. [96]

Командир, не знающий поражений

С отважным и хорошо знающим дело командиром наше знакомство состоялось в самое тяжелое время для полка, когда мы, «безлошадные», находились в резерве.

Он стремительно вошел в школьный класс, где размещался летный состав и после обычного приветствия присев на топчан просто, без рисовки сказал:

— Я ваш командир полка. Фамилия моя Зуб. — И, посмотрев смеющимися глазами на Ивана Карабута, заметил : — Прошу не путать: Зуб, а не зуд...

Ребята сразу к нему с вопросами:

— Когда дадут самолеты?

Майор Зуб встал во весь рост. Похож он был, и внешне и внутренне, на русского былинного богатыря. Окинул нас всех цепким взлядом и твердо сказал:

— Летать будем! Самолеты получим в Куйбышеве.

И так же стремительно ушел, как и появился.

А вечером того же дня меня вызвали к командиру полка. Вошел, доложил, как положено по форме.

— Садитесь, Сивков!

Сел на край табуретки.

— Хочу назначить вас замом к Кондраткову, — без обиняков начал майор. — Как смотрите?

— А самолеты?

— Будут!

— Справлюсь ли?

— Вам виднее, вы же командир звена...

— Групп самостоятельно еще не водил...

— Поведете. Вы что думаете, я всю жизнь полком командовал?

Николай Антонович Зуб родился в 1911 году на Украине, в селе, недалеко от города Николаева, в крестьянской семье.

Его отец погиб на фронте первой империалистической войны. Мать осталась с двумя малолетними сыновьями. Вырастить их помог матери Прасковье Яковлевне брат погибшего отца, Семен Сергеевич Зуб.

Рос Коля тихим любознательным мальчиком. Ничем особо не отличался от своих сверстников, разве что слово умел держать крепко и, по-видимому, по этой причине [97] уже тогда верховодил среди таких же как и он ребят — пионеров.

После окончания школы-семилетки Николай переезжает к сестре матери в поселок Соляное, под Николаевом, где устраивается работать мальчиком на мельницу. Тетке не по душе работа племянника, и она хочет пристроить его куда-нибудь в контору. Но Николай, несмотря ни на какие уговоры, отказывается и едет а город Николаев, на завод имени 61 коммунара. Там он работает сверловщиком. Вступает в комсомол.

Вместе с комсомольской агитбригадой Николай участвует в работе по коллективизации сельского хозяйства Николаевской области.

На этом же заводе в 1932 году партийная ячейка принимает Николая Антоновича Зуба в члены ВКП(б). А осенью того же года он по спецнабору идет учиться в Сталинградскую военную авиационную школу летчиков, которую через три с половиной года успешно оканчивает. Ему присваивают звание лейтенанта. Служит он в летной части под Смоленском. Осваивает разные типы самолетов, в том числе скоростной бомбардировщик.

Весной 1937 года Николай Антонович вместе с группой летчиков в Мспании успешно выполняет ответственное и сложное задание командования Красной Армии. А когда возвращается уже капитаном в родные края, то продолжает службу в одной из летных частей под Смоленском. Отсюда вскоре вызывается командованием ВВС в Москву для прохождения службы в Военно-воздушной академии, где он обучал технике пилотирования группу воздушных штурманов. Затем он участвует в финской войне в качестве командира звена. А по окончании ее работает летчиком-инспектором управления учебных заведений ВВС СССР.

Великая Отечественная война застает майора Зуба в городе Краснодаре, где он находится в служебной командировке. Возвратившись в июле 1941 года в Москву, майор Зуб подает рапорт с просьбой направить его в действующую армию. Его посылают н Южный фронт. Там он сначала командует эскадрильей в 7-м гвардейском полку, а потом ему доверили командование 210-м штурмовым полком.

Николай Антонович Зуб постоянно, как бы он ни был загружен, много внимания уделял воспитанию личного состава полка, особенно молодых летчиков. Делал он это [98] как-то незаметно. Служил для нас сам во всем примером дисциплинированности, собранности, аккуратности, партийной приципиальности.

Гвардии майор Зуб великолепно владел искусством военного летчика, имел уже большой боевой опыт. Умел он побеседовать на любую тему, говорил с жаром, убежденно и обладал железной логикой.

Перед моим первым вылетом ведущим группы Николай Антонович инструктировал меня или, вернее, вел товарищескую беседу. Помню, сидели мы с ребятами под навесом в ожидании боевой задачи. Он подошел, поздоровался со всеми и говорит мне:

— Лейтенант, пойдемте посидим на травке.

Сели мы в тень под крыло моего самолета. Он спрашивает:

— Как настроение у летчиков?

— Отличное. Только вот задания что-то долго нет.

— Будет вам и белка, будет и свисток, — майор улыбнулся какой-то свойственной, пожалуй, лишь ему, изнутри светящейся улыбкой. — По себе знаю: самое тягостное это неизвестность, когда ты уже готов к полету, — и задумчиво помолчал.

-Учить вас не собираюсь, — сказал он, перебирая пальцами пожухлую травинку, — но скажу вот что. Во-первых, когда ведешь группу, надо помнить о тех, кто идет за тобой. Ты — ведущий. Победа любой ценой нам не нужна. Надо быстро поразить цель и невредимыми привести всех домой. Во-вторых, необходимо видеть все вокруг и первыми, обязательно первыми, увидеть истребителей противника, пока они еще вас не видят. Внезапная атака истребителей — поражение. Увидеть первыми и организовать отпор силой своего оружия, а в удобном случае и активной атакой — это победа. В-третьих, от истребителей противника нельзя удирать — потеряете поддержку своих истребителей, и противник вас все равно настигнет: скорость у него больше. Атакам противника необходимо противопоставить круговую оборону, основанную на огневой мощи и отличной маневренности самолета-штурмовика. Ясно?

— Все ясно, товарищ гвардии майор.

Николай Антонович взял мой планшет.

— Бомбить будете скопление автомашин противника вот здесь, — указал точку на карте. — На КП у майора Провоторова уточните линию боевого соприкосновения, [99] нанесите на карту зенитки и продумайте, как выгоднее всего атаковать.

Через полчаса, обсудив с товарищами возможные варианты, докладываю командиру полка о принятом решении.

— Добро. Желаю удач, — говорит он, а сам улыбается сдержанно, одними глазами, в которых одновременно светится одобрение, отеческая ласка и воля к победе. — Через пятнадцать минут выруливание на взлет!

Так провожал командир полка меня в первый боевой вылет ведущим группы.

Часто, особенно в нелетную погоду, майора Зуба можно было видеть среди летчиков. В каждой беседе он непременно рассказывал о каком-нибудь поучительном случае из фронтовой жизни. О себе, как мы его не упрашивали, рассказывать не любил, а если иногда и случалось, то говорил всегда очень скупо.

Однажды Николай Антонович рассказывал, как в первые дни войны выполнял важное здание знаменитого летчика Громова. Тот поручил ему, видимо, как самому опытному пилоту, вывезти с подмосковного аэродрома в Москву на «дугласе» штаб одного из авиасоединений.

Взял майор Зуб на борт людей и полетел в столицу. Летит, не беспокоится. Противника в этом районе не было. И невдомек пилоту, что его самолет из резерва и не имеет почему-то опознавательных знаков. Подлетать уже стал к аэродрому, а тут наши истребители И-16. Один «ишак» поджег самолет майора. И тому еле-еле удалось совершить посадку и спасти людей. Сам он, правда, недели две пролежал в госпитале, лечился от ожогов.

— Вот оно, оказывается как, — с улыбкой закончил тогда свой рассказ майор Зуб, глянул на Сашу Маркова, о котором пойдет речь впереди, и сказал: — Совсем еще недостаточно перед вылетом проверить целы ли крылья и хвост у твоего самолета...

Вспоминается случай, имевший место со мной. Сидим мы как-то после полета в столовой. Поужинали. Разговариваем. Сначала разговор был тихий, а потом все оживленнее, оживление, и вдруг разгорячились ребята, заспорили. А время уже столовую закрывать. Подошла официантка, раз сказала, что пора уже расходиться, второй, третий. А мы все сидим, сидим. Тогда дивчина и говорит:

— Командиру полка пожалуюсь...

Мы-то думали, шутит она. Посидели еще немного и разошлись.

Прошел день, а может, и два. На одном из построений командир полка говорит:

— Некоторые наши летчики установленный мной порядок нарушают. И среди них заместитель командира эскадрильи, — и он назвал мою фамилию.

Вышел я перед строем, руки по швам. А майор Зуб спрашивает:

— Как вы дошли до жизни такой?

— Да ничего особенного не было... Но и то, что было, больше не повториться.

Прорабатывает меня командир полка. Стыдно мне, но нисколько не обидно. Тон у него добрый, товарищеский, а точнее отцовский, хотя лет ему в ту пору было не так уж много.

Удивительным тактом обладал наш командир полка. Все делал легко, красиво, без нажима. Умел увлечь своих подчиненных думать вместе с ним над тем, как лучше сразить противника. Мнения своего не навязывал. Но всегда получалось так, будто мнение майора Зуба — это и наше мнение.

С первого знакомства поняли мы, что Николай Антонович Зуб умный, волевой командир, человек необычайной твердости характера, оптимист. А когда поближе познакомились с ним, то узнали и еще его замечательные качества: исключительную заботу о людях полка и редкую человеческую доброту. Таким он и остался в памяти у тех, кто воевал под его началом: большим жизнелюбом и командиром, не знавшим в воздухе поражений.

«Бить по танкам!»

Вскоре после того как мы перебазировались на новый аэродром, командир полка собрал командиров эскадрилий и их заместителей.

— Наступление противника остановлено по всему фронту. Однако немцы снова сосредотачивают танковые и моторизованные войска. Противник еще надеется прорваться в нефтеносный район Грозного и Баку, в Закавказье.

Мы с Иваном Карабутом переглядываемся, представляя себе, как и в Донбассе, — колонны автомашин и танков, огонь «эрликонов» и атаки «мессеров». [101]

— Наша задача, — продолжал командир полка — поддержать войска в обороне, а затем помочь им перейти в решительное наступление. Работа предстоит напряженная. Обратите внимание на новичков. Тренировочных полетов, как в первые дни, больше не будет.

Летать пришлось действительно очень много. В районе Моздок — Малгобек начались ожесточенные танковые бои. Вместе с другими авиационными частями наш полк помогал наземным войскам отбивать многочисленные ожесточенные атаки противника.

В условиях Кавказа тактика бреющего полета себя не оправдывала. Как ни прижимайся к земле, а при перелете через Сунжинский хребет самолеты видно за десятки километров. Противник обнаруживает нас заблаговременно. Внезапности достичь не удается.

В полку участились боевые потери. 26 сентября не вернулся с боевого задания Вася Гаврилов. 29 сентября сбит над вражеской территорией Николай Майоров — один из летчиков, пришедших в полк на пополнение в Куйбышеве.

По инициативе командира полка начинаем летать на большой высоте. На цель выходим с противозенитным маневром. Оказывается, и без внезапности можно избежать поражения о зенитного огня противника. И лучше всего это достигается таким маневром, как снижение с разворотом.

Радиосвязь теперь у нас в почете. Ведущий управляет группой по радио. Правда, не всегда чисто работают наши самолетные радиостанции. Но тем не менее все команды мы понимаем с полуслова.

Ведущему несподручно пользоваться радиостанцией. Тумблер переключения с приема на передачу и обратно расположен на правом борту кабины. Из-за этого то и дело приходится левой рукой перехватывать ручку управления, а правой тянуться к тумблеру. Вот бы установить кнопку прямо на ручке управления. И Жора Панов, инженер по электроспецоборудованию самолетов, моментально сообразил, как исполнить пожелание летчиков. До чего же легко и приятно стало работать с радиостанцией!

Строго соблюдаем радиодисциплину, что бы не «засорять эфир», не выдать излишним разговором, что летим на очередное задание. Фашисты все время подслушивают. Чуть что, и нас уже встречают истребители противника.

У каждого из нас свои позывные. Они периодически [102]

меняются, но все равно становятся известны врагу после первого же употребления в боевом вылете.

Сегодня, например, наши позывные : «Оптика 11», «Оптика-12», «Оптика-13» и так далее по номерам самолетов. Позывной наземного КП расположен вблизи линии фронта и в любую минуту может перенацелить вылетевшую группу самолетов, если это потребуется по ходу боевой обстановки.

Только что мы прилетели с боевого задания. Били по танкам. Мы уже научились довольно точно бомбить по скоплениям автомашин и танков, особенно если их много и они не рассредоточены. Нашей пехоте приходится очень трудно. С утора беспрерывно ее атакуют вражеские танки. Не успел техник по вооружению Саша Бормотов доложить о готовности оружия к бою, как мы снова получили задачу и идем по самолетам.

Группу ведет Иван Карабут. Он озабочен. Задача сегодня у ведущего непростая. Вражеские танки сосредоточились для очередной атаки на западном склоне высотки, что вблизи линии боевого соприкосновения. Бомбовый удар поэтому должен быть ювелирно точным.

Вот мы уже подходим к линии фронта. Она хорошо заметна по многочисленным столбам дыма. Горят немецкие танки.

Слышу в наушниках знакомый, чуточку с хрипотцой голос Ивана Карабута:

— «Заря», «Заря»! Я — «оптика-11»! Подхожу к цели. Разрешите работать? — запрашивает Иван на случай возможного изменения обстановки.

«Заря» медлит с ответом. Видимо уточняет фронтовую ситуацию. И вдруг в эфире голос:

— «Оптика — одиннадцать», «Оптика — одиннадцать»! Бить по танкам не нужно. Это наши танки. Задание отменяется. Идите домой!

«Уж очень чистый, звенящий звук. Все наши рации хрипят, как при простуженном горле. И акцент опять же, едва уловимый», — только подумал я, не осознав еще закравшееся сомнение, как слышу голос ведущего Ивана Карабута:

— Я тебе дам домой!.. (дальше следовали слова, как говорится, не для печати). — Внимание, «оптики», — обращается к нам Иван. — Приготовиться к атаке!

Удерживая монолитный строй, вместе с самолетом [103] ведущего переходим в пикирование. Бомбы летят в цель. На поле боя появляются еще два черных столба дыма.

Возвратились на свой аэродром.

На пороге КП встречает командир полка Зуб, взволнованный, но довольный. Таким он бывает всегда, когда боевой вылет проходит успешно. Ему уже, очевидно, звонили с «Зари» и сообщили о результате нашего вылета.

— Товарищ гвардии майор! — громче обычного докладывает Иван Карабут. — Задание выполнено! — и уже с ноткой неуверенности в голосе: — Какая-то команда была подозрительная об отмене удара по танкам...

Командир полка, будто не заметив сомнения Ивана, говорит ему:

— На команду надейся, да и сам не плошай. Голову на плечах иметь, как видишь, иметь тоже неплохо...

— Вы уже были над целью, — сказал майор Провоторов, — когда мы получили предупреждение нашей контрразведки. Немцы пытаются мощным передатчиком забивать нашу «Зарю», подменяя ее команды своими. Необходимо запрашивать пароль и только после этого выполнять команду «Зари».

В начале октября эскадрилья майора Панина, а потом и весь полк перебазировались в станицу Нестеровская, ближе к линии фронта. Продолжаем помогать с воздуха наземным войскам.

Однажды авиаразведка обнаружила на станции Моздок эшелоны противника.

— Поведете шестерку на Моздок, — приказывает мне майор Зуб. — Ударите по эшелонам. Будьте поосторожнее: на северной окраине вражеский аэродром. Могут быть истребители. Ясно?

— Ясно.

— Готовьтесь. Вылет в двенадцать ноль-ноль.

Задача поставлена не из простых. Зайти, как обычно, со стороны противника нельзя: истребители взлетят и атакуют раньше, чем мы сбросим бомбы. Зайти с юга, со стороны солнца — можно достичь внезапности, но после атаки выскакиваем на аэродром, где «эрликоны» и «мессеры». Куда не кинь, все клин. Останавливаемся на втором варианте. Все же внезапность есть внезапность. Может и не успеют взлететь немецкие истребители.

Докладываю командиру о принятом решении.

— Добро, — говорит он, — действуйте!

Двенадцать часов. Группа взлетает. На небе ни облачка. [104] Светло — водянистая голубизна и ослепительное солнце. Набираем высоту. Слева в прозрачной синеватой дымке громада главного Кавказского хребта. Справа — река Терек.

Вскоре показался Моздок. Белые, словно игрушечные домики. Отчетливо вижу станцию и железнодорожные составы. Где-то севернее (ничего не могу разглядеть) затаились наши злейшие враги «мессеры». «Видят нас или не видят? — вихрем проносится в голове. — Взлетят или нет?»

С небольшим доворотом вправо переходим в пикирование. Четыре эшелона как на ладони! Залпы РС и очереди из пушек — для острастки. Поточнее прицелиться... Так! Бомбы пошли. Продолжаем снижение до бреющего полета. Правее, еще правее, чтобы избежать встречи с зенитными батареями. Вижу пыль от взлетающих истребителей. Бьем из пушек. Разворот вправо. Курс на свою территорию.

Смотрю назад, вправо и влево. Все наши идут, но слева один из самолетов отстал. «Мессеры» того гляди догонят. Ну вот и Терек. Стервятники не рискуют заходить на нашу сторону, да еще на малой высоте. Отстают, и их вскоре становится не видно.

Но что это? Самолет Тимофеева дымит.

— Коля, прыгай, горишь! — кричу ему по радио. — Прыгай, это наша территория!

Никакой реакции.

— Тимофеев, отвечайте! — снова кричу ему.

Николай молчит. Его самолет оставляет за хвостом шлейф дыма. Это опасно. Надо немедленно садиться или прыгать с парашютом. Но Николай продолжает лететь, и над самым Терским хребтом его самолет взрывается в воздухе.

Какая жуткая смерть. Больно и обидно до слез. Горько за свое бессилие. У тебя на глазах гибнет друг, и ты ничего не можешь сделать, чтобы спасти его.

Остаток пути этот страшный взрыв стоит перед моими глазами и еще долгое время преследует меня на земле.

— Не мучай себя, Гриша, — по старой комиссарской привычке пытается успокоить меня капитан Лещинер, ставший теперь заместителем начальника штаба полка. — Ты же знаешь, война без потерь не бывает.

Согласен с капитаном, что по-другому на войне не может быть, что и война вырабатывает привычки. Более того, ловлю себя на мысли, что уже не даю воли своим чувствам, [105] когда узнаю о гибели кого-нибудь в полку. Война жестокая, не на жизнь, а на смерть. Гибель Николая Тимофеева невольно напомнила о боевых друзьях Иване Раубе, Вениамине Васильеве, Евгении Мыльникове Сергее Корниенко и многих других.

— Все они чем-то схожи между собой, — говорю капитану Лещинеру, — в своей отваге и мужестве.

— Они одного поколения люди. Поколения двадцатых-тридцатых годов. Они все очень любили Родину и жизнь...

Капитан Лещинер умолк и после короткой паузы продолжал осевшим дрогнувшим голосом:

— Знать не суждено было сбыться мечте замечательного летчика Тимофеева Николая. Не дотянул он свой самолет до конца войны. Другим за него предстоит открывать новые трассы мира...

Новая тактика

С вечера прошел сильный дождь. Рано утром над аэродромом нависли белые, словно ватные, хлопья тумана. Летать в такую непогоду нельзя. Майор Зуб созвал на КП командиров эскадрилий, их заместителей.

— Подведем некоторые итоги, — начал он разговор. — Итак, в первом туре нас крепко побили. Здесь, на Кавказе, мы действуем лучше. Точнее и вернее бьем фашистов и меньше несем потерь. Однако сбиты Гаврилов и Майоров, Тимофеев и Епифанов. А почему?

Майор сделал паузу и обвел сидевших вопрошающим взглядом.

— Да потому, что тактика хромает. Мы идем на цель и обратно звено за звеном. Все звенья защищены мощным огнем пушек идущих сзади товарищей. Все, кроме последнего звена. С него-то и начинают истребители противника. Надо менять тактику. Ваши соображения?

— Истребители прикрытия должны лучше защищать последнее звено, — тихо высказывает свое мнение мой комэск капитан Кондратков. — И летать нужно выше. Местность тут гористая

-Кто еще хочет сказать?

— На дядю надейся, а сам не плошай, — изрек Иван Карабут. — Свои пушки надо использовать в полную силу для защиты от истребителей врага. [106]

— Правильно, — поддерживает его командир полка. — Но иметь хорошие пушки еще не все. Надо уметь навести их на врага. Необходим маневр!

— Последнее звено не прикрыто, а первое никого не защищает, — спокойно произнес капитан Панин, командир первой эскадрильи. Его волнение выдала слегка покрасневшая во всю голову лысина. — Замкнуть круг, тогда все будут защищены.

— Верно, — заключает майор Зуб. — «Оборонительный круг» уже известен и применятся на других фронтах. — И словно сам с собой вполголоса: — Почему до сих пор мы не додумались использовать его, просто непонятно. Ведь мы давно уже не бомбардировщики и не имеем сзади пулемета. А придерживаемся старой тактики. Видно по привычке...

В тот же день, как только немного очистилось от тумана небо, мы попробовали «каруселить» над своим аэродромом. И вскоре с наступлением летной погоды испытали в бою эту новую для нас «круговую оборону».

В очередной боевой вылет повел шестерку командир полка майор Зуб. Бомбы сброшены точно в цель. А вот и "мессеры» ринулись в атаку.

Наш ведущий с завидным спокойствием говорит по радио:

— Внимание, внимание! Слева сзади — истребители противника. «В круг!»

Он закладывает глубокий вираж. Повторяю маневр своего командира, не отстаю. В четком порядке выполняют вход «в круг» и остальные четыре самолета. «Круг» замкнут. Теперь к нам не подойдешь. Атаки «мессеров» всюду встречают немедленный отпор. Противник отлично знает силу наших двадцатитрехмиллиметровых пушек ВЯ — названных так по первым буквам фамилий их конструкторов Волкова и Ярцева.

Прекратив атаки, «мессеры» улетают, а мы выходим из «круга» и торопимся домой.

По дороге неожиданно всплывает рассказ отца о случае в ночном. Люди, пасшие табун, заснули у костра. А волки тут как тут. Лошади их учуяли, сбились в круг: посередине молодняк и старые лошади, а кругом ездовые, рабочие кони. Не подступиться к ним: ударят копытами задних ног. Покрутились волки, зубами пощелкали, да и, как только стало светать, убежали в лес. Здесь уже и люди проснулись... [107]

— Новая тактика — стоящая тактика, — подытоживает боевой вылет командир полка. — Проверили и берем на вооружение.

Боевой порядок «круг» применялся в полку до самого конца войны. Он позволял надежно обороняться от атак истребителей и сохранил жизнь многим моим товарищам по оружию.

Оборона Орджоникидзе

Танкам противника не удалось порваться на Кавказ через Малгобек. Все атаки бронированных полчищ были отбиты частями Красной Армии. Но фашистское командование не унималось и, сосредоточив большое количество войск и техники, предприняло еще одну попытку проникнуть в Закавказье.

На этот раз главный удар был направлен со стороны Нальчика через Эльхотовские ворота — узкий проход по долине реки Терек между двух горных хребтов. Врагам удалось вырваться на равнину Северной Осетии. Они решили сходу захватить город Орджоникидзе и по Военно-грузинской дороге проникнуть в Закавказье. (Недаром город Орджоникидзе в прежние времена назывался Владикавказом: он прикрывает путь в Закавказье.) Однако планы командования противника провалились. Наши наземные части в тяжелых боях сумели остановить броневую лавину. Серьезную помощь в этом им оказала авиация. Целыми днями соединения штурмовиков и бомбардировщиков северной группы войск Закавказского фронта «долбили» скопление вражеских танков на подступах к городу Орджоникидзе вблизи населенного пункта Гизель. Совместными усилиями всех родов войск атаки противника были отбиты. Скопление бронетанковых войск под Гизелем окружено и разгромлено.

В эти напряженные дни немецкие истребители появлялись над полем боя почти при каждом боевом вылете наших групп. И мы настолько уже привыкли к этому, что чувствовали себя неспокойно, когда не видели «мессеров», помня, что самое страшное — это внезапный удар противника. Поэтому, обнаружив истребителей, мы чувствовали себя увереннее, зная, как от них защищаться. [108]

В «оборонительный круг» вставали довольно часто, случалось по нескольку раз в одном боевом вылете. Маневр этот был отработан до совершенства. Но для того, чтобы «круг» был замкнутым, требовалось не менее шести самолетов. Иногда же приходилось летать и небольшими группами по два-четыре самолета.

...Фашистские танки пытаются форсировать реку Терек в районе Ардона.

На КП полка поступило боевое распоряжение:

— Срочно помочь наземным войскам отбить танковую атаку.

Плохая погода. Низкая облачность. Поэтому решено лететь звеньями на малой высоте и без истребителей прикрытия.

Одну из троек веду я. Мои ведомые — Борис Киселев и Саша Кубай — летчики из молодого пополнения, но машинами владеют отлично.

В районе цели погода оказалась лучше. Облака поднялись до 800 метров и редеют. Просвечивает солнце. А это плохо, могут быть истребители противника...

Едва успеваем сбросить бомбы по танкам, как из облака выскочили два МЕ-110 — двухкилевые двухмоторные истребители. Про них на фронте ходили легенды. Говорили, что МЕ-110 обладает огромной скоростью и высокой маневренностью. Сзади к такому самолету не подойдешь: сидит стрелок с крупнокалиберным пулеметом. С такими самолетами встречаемся впервые.

Они уже атакуют второго ведомого Киселева. Кричу ему по радио:

— Борис, маневрируй! Сзади 110-й!

А сам ввожу самолет в глубокий вираж. Ведомые летят за мной, не отстают. Немцы, надеясь на маневренность своих машин, вслед за нами тоже вошли в вираж и пытаются поймать в прицел самолет Бориса.

Однако Илы оказались маневреннее «мессеров». И уже на втором вираже — мы в хвосте у немцев. Да поторопились: открыли огонь с большой дистанции. Сбить фашистов не удалось. Но они уже учуяли, чем, как говорится, пахнут наши пушки, дали полный газ и умчались., пользуясь преимуществом в скорости.

Это был уже выигрыш в бою. Хваленые двухмоторные скоростные истребители МЕ-110 спасались бегством от Илов!

Пришли домой. Доложили обо всем на КП. [109]

— Так, значит, и ушли фрицы, не попрощавшись? — улыбаясь, спрашивает гвардии майор Зуб.

— Удирали без оглядки! — вторили мы в тон командиру полка. — На скорости больше пятисот километров в час. А может, и оглядывались, как бы их не догнал на скорости четыреста километров.

— Радиус виража пропорционален квадрату скорости, — посерьезнев, продолжает командир полка, — а на глубоком вираже у нас радиус меньше. Значит мы можем бить МЕ-110. Хлопцы, надо обязательно рассказать об этом всем летчикам. Развенчать дутую славу двухкилевых стервятников.

— Может в стенгазете поместить заметку? — спрашивает у командира полка капитан Лещинер. Он еще по старой памяти отвечает по партийной линии за выход стенгазеты. — как раз там место осталось.

— Это, пожалуй резон, — соглашается гвардии майор Зуб. — Давайте. Так, пожалуй, дойдет быстрее и лучше.

Стенная газета в полку выпускалась регулярно. Красочно ярко оформлялась. Содержала довольно острые заметки, не только писала о положительном, но и критиковала недостатки, называла фамилии допустивших ту или иную оплошность, тот или иной промах. Обычно около свежего номера всегда толпились люди. Вывешивалась газета на стенде, рядом со столовой.

Некоторые заметки потом горячо обсуждались ребятами на отдыхе, в общежитии. Написал и я свою первую статью в полковую стенную газету. Долго еще потом надо мной ребята при случае подшучивали:

— Нашел время Сивков заняться теорией...

— В академию его...

— Чего уж там академия... прямо в генштаб...

«Дед» вступил в бой

Проведя несколько воздушных боев с истребителями противника, летчики полка еще больше уверовали в огневую мощь и прекрасную маневренность своих штурмовиков. Теперь мы уже смело вступаем в активный оборонительный воздушный бой с «месершмитами» и выходим победителями. [110]

Успешно участвуют в боевых действиях: Захар Кочкарев, скромный паренек из Дагестана; Тамерлан Ишмухамедов, рубаха-парень и отважный летчик; Павел Гладков, тихий и застенчивый на земле, но бесстрашный мастер ударов по врагу с возхдуха.

В день 25-й годовщины Октября четверка лейтенанта Владимира Демидова провела бой с тридцатью шестью фашистскими самолетами. Вот что рассказал об этом бое Герой Советского Союза майор запаса Владимир Алексеевич Демидов:

— В составе группы были молодые, но опытные летчики Павел Гладков, Захар Кочкарев и Саша Кубай.

На подступах к Орджоникидзе шли ожесточенные бои. Погода была нелетная. Висели низкие облака. Моросил дождь. Вылетели на разведку дороги Дигора — Чикола.

Когда линия фронта осталась позади, погода немного улучшилась. Летим на высоте 700 метров. Вдруг показались на горизонте точки. И скоро уже можно было различить группу из двадцати пикирующих бомбардировщиков Ю-87. Их прикрывали 16 истребителей. Силы были явно неравные. Но решение одно — атаковать!

Передаю по радио:

— Я — «Дед» (это моя фронтовая кличка). Слушайте меня. Я атакую ведущего, вы бейте остальных!

Расстояние между нами и немцами быстро сокращается. Я уже вижу большой черный крест и фашистскую свастику. Только бы не промахнуться, думаю, и даю несколько коротких очередей из пушек и потом пускаю рсы.

Вражеский самолет взрывается.

К земле потянулись еще две полосы черного дыма. Это ребята уничтожили еще двух бомбардировщиков. Четвертый стервятник задымил, сбросил бомбы на свои войска и начал уходить. Павел Гладков догнал его и сбил очередью из пушки.

А Захар Кочкарев в это время смело врезался в строй другой вражеской группы. Среди «юнкерсов» началась паника. Видно, удар наш был ошеломляющим, дерзким и внезапным.

В это момент подошли фашистские истребители. Первые две атаки не принесли им успеха. Мы удачно сманеврировали. В третьей атаке немцы уделили особое внимание мне как ведущему группы. Трассы снарядов летели со [111] всех сторон. В воздухе становилось тесно: куда ни глянешь, везде огонь.

В наших самолетах появились пробоины. Но мы приблизились к дороге, которую было приказано разведать. По ней двигались машины противника. Решаю сбросить на них бомбы, но помешала длинная пушечная очередь. Разбит фонарь кабины моего самолета, слева вместе с форточкой выпал кусок выбитой брони. Я виден как на витрине.

Самолет мой сильно побит, но продолжает лететь. Правые рука и нога ранены. Мне было ясно: еще одна-две такие атаки, и от меня ничего не останется. Нужно уходить, пока не поздно, и тянуть к своим...

Смотрю вниз: лечу вдоль той же дороги. По ней, как и раньше двигаются машины. Сбрасываю на их бомбы. Мои ведомые делают тоже самое.

Хочу передать им, чтобы не ждали, а шли. Но повреждена рация. Махнул рукой. Они, кажется поняли и ушли. За ними погналось несколько истребителей.

Я остался один в окружении врагов. Принимаю последнее решение: резко снижаюсь, разгоняю скорость и разворачиваюсь в сторону наших войск. Фашисты с земли открывают по мне ураганный огонь. Вместе со мной попали под обстрел и вражеские истребители. Они сразу шарахнулись в разные стороны. Преследовать меня продолжали сперва четыре, потом два и, наконец один вражеский истребитель.

На мое счастье, подбитый мотор отказал только тогда, когда я подлетел к переднему краю. Мне удалось посадить самолет «на живот» на нейтральной стороне, ближе к нашим войскам. Самолет остановился в двух-трех метрах от нашего минного поля.

С большим трудом вылез я из поврежденной кабины. Перезарядил пистолет и стал всматриваться в передний край. Вокруг были одни траншеи. Людей не видно.

Вначале мне было как-то не по себе. Потом показались головы. Смотрят на меня и молчат. Я не выдержал и закричал:

— Что, не узнаете?

Слышу кто-то кричит:

— Ребята, это наш летчик!

Через несколько минут я был уже среди своих. Остальные мои товарищи на поврежденных самолетах благополучно сели на своей территории. В полку меня считали [112] погибшим. Через два дня я вернулся в полк и попал в объятья друзей.

Память о боевых друзьях я сохраню в своем сердце до конца моей жизни.

Память!. Память человека, какой бы она ни была несовершенной, а отдельные события сохраняет всю жизнь. Около тридцати лет прошло с тех пор, как погиб Саша Кубай, а я помню все до мельчайших подробностей, как будто это произошло вчера.

Дальше