Американцы под Полтавой
В Москву мы приехали полубольные, усталые, замученные. Сдали в кинолабораторию студии отснятую у белорусских партизан пленку и только тогда побрели к врачу. Приговор врачей был категорический: двухнедельный отдых-лечение и усиленное питание.
Месяца два назад, когда мои сапоги, не выдержавшие режима белорусских болот, развалились окончательно и бесповоротно, партизаны дали мне немецкие, непривычно жесткие. Я сбил ноги в кровь, и теперь они сильно распухли. Мог ходить только в комнатных тапочках. По студии еще куда ни шло, но на улицу так не покажешься.
Погода стояла на зависть солнечная, теплая. За окнами шумела Москва, а я сидел в студийном подвале в Лиховом переулке. Две комнаты этого подвала были переоборудованы под общежитие для операторов, приезжавших с фронта. Жили там тогда человек восемь. Операторы приезжали и уезжали, привозили отснятую пленку, запасались новой.
В дни вынужденного безделья услышал я от своих коллег все новости: кто где снимал и снимает, с кем что произошло. Все операторы-документалисты тогда друг друга знали, если не лично, то по работам и рассказам друзей.
Далеко за полночь длились беседы о боях и съемках. Хотелось скорее снова на фронт, в части, которые все быстрее продвигались на запад.
Ночью я долго ворочался без сна. Засыпал с трудом и просыпался в холодном поту — снилась гибель друзей.
Однажды меня разбудил треск камеры. На соседней койке сидел оператор Виктор Муромцев и держал в руках «Аймо».
— Ты чего трещишь в такую рань? [94]
— Извини, что разбудил, но сейчас мне выезжать, а «аймишка» стала иногда подводить. Вот и гоняю засвеченную пленку — проверяю.
С улицы доносились нетерпеливые гудки: за Виктором прибыл газик.
— Ты на какой фронт? — спросил я.
— На Украинский. Пока. А потом, наверное, к партизанам, только к дальним.
«Дальним» прозвучало загадочно. Но Виктор объяснять не стал. Он собрал аппаратуру, пленку и уже с порога махнул рукой.
Дверь за Виктором захлопнулась. На часах — пять. Вокруг еще похрапывали. Но мне больше не спалось и не лежалось. Ощупал ноги: вроде опухоль спала. И хотя ссадины еще не зажили, решил попробовать натянуть сапоги... Удалось. Терпеть было можно. Я с трудом поднялся с койки.
— Куда это ты собрался в такую рань? — спросил меня оператор Сеня Стояновский.
— Никуда. Пробую надеть сапоги.
— И как?
— Налезли... только пока без портянок, на одни носки...
Мне вспомнилось, с каким трудом я постигал эту нехитрую науку — наматывать портянки. Как-то задолго до начала войны я, тогда еще молодой ассистент оператора, присутствовал на осенних военных маневрах. Получил задание снять высадку парашютного десанта. Режиссер фильма Илья Петрович Копалин довез меня до места предполагаемого приземления десанта, сказал, что снимать, и уехал. Я установил аппарат на штатив и уселся на обочине шоссе перематывать портянки. Вдруг слышу:
— Что, орел, с портянкой не совладаешь? Ты, наверное, в армии не служил. Там бы старшина живо научил, как это делается.
Хотел было уже огрызнуться, но, оглянувшись, увидел, что за моей спиной, добродушно улыбаясь, стоит сам Семен Михайлович Буденный.
Мне стало не по себе. Я что-то пролепетал и, опустив глаза, попытался было подняться. Семен Михайлович, положив руку мне на плечо, заставил снова сесть и начал инструктировать: [95]
— Клади разутую ногу на колено другой ноги. Теперь растяни портянку двумя руками...
Я пытался все делать точно так, как он говорил, но проклятая портянка не слушалась. Она то вырывалась из рук, то свертывалась жгутом... Словом, теоретический курс практических результатов не дал. Тогда Семен Михайлович решительно опустился на траву. Увидев волдыри на моих ступнях, покачал головой:
— Да, с такими ногами ты не солдат! Гляди и запоминай... — Семен Михайлович ловко, одним движением, намотал портянку так, что на ней не оказалось ни единой морщинки. — Надевай сапог! — скомандовал он. Подождав, пока я это сделаю, приказал: — А теперь давай вторую...
Когда все было закончено, пунцовый от смущения, я поднялся и сделал несколько шагов.
— Не больно? — Семен Михайлович участливо смотрел на меня.
— Нет, спасибо... — Я не знал, что еще сказать.
— Ну-ну, смотри фильм за мои труды сними хороший.
Не знаю, хороший ли мне тогда удалось снять фильм, а вот портянки наматывать я, кажется, научился.
Семена Михайловича Буденного я видел еще не раз. И в моей памяти он навсегда остался удивительным человеком, которому до всего было дело: он инспектировал войска, руководил маневрами и не оставлял без внимания детали солдатского быта...
Днем на Арбатской площади я встретил своих старых друзей — операторов Константина Писанко и Бориса Шера.
Костя Писанко до прихода на студию был летчиком. Став оператором, он, казалось, не мог снять ни одного сюжета без того, чтобы не отыскать верхнюю точку: чем выше, тем для него лучше. Помню, еще до войны, он с громоздким стационарным аппаратом взобрался на высоченную заводскую трубу, чтобы снять один-единственный общий план завода... Одно время я был его ассистентом.
Борис Шер, мой давний друг, в начале войны снимал в авиачастях, много раз вылетал на боевые задания. Однажды, находясь в воздухе, пулеметной очередью он сбил вражеский самолет. Все произошло так быстро, что Борис не успел взять в руки киноаппарат, о чем потом [96] очень жалел. За этот полет Борис Шер был награжден орденом Красного Знамени...
Новость сообщил Костя:
— Сеня, вы с Борисом оба летите в авиачасть. Будете работать с американцами.
— С кем, с кем? С американцами? Где? Неужели второй фронт открыли? — Я бродил по городу уже несколько часов, радио не слышал.
— Да нет. Пойдем на студию, там все узнаешь.
Оказалось, что нам предстояло лететь под Полтаву. Американцам там был предоставлен аэродром, с которого «летающие крепости» совершали челночные перелеты — с Украины на итальянские базы и обратно, бомбя по пути объекты во вражеском тылу.
Я был рад повороту судьбы. Ноги мои болели, но ведь летать — не ходить. Чертовски надоело болтаться без дела.
За несколько дней пребывания в Москве я очень соскучился по тяжести камеры в руках, по прохладе визира, по специфическому запаху пленки и даже по монтажным листам (делая записи, мы старались срежиссировать будущий сюжет, поскольку отснятого материала почти никогда не видели).
Огромное это счастье — любить свою профессию. А для меня дороже ее, кажется, ничего не существует. Без кинокамеры я не мыслю своей жизни. На войне камера придавала мне силы и смелость. С нею я спокойно шел на любое задание...
Что ж, к американцам, так к американцам. Главное — на фронт.
Вылетели мы с подмосковного аэродрома на рассвете следующего дня, а незадолго до полудня приземлились на полевом аэродроме на окраине Полтавы. Представились начальству. Предъявили удостоверения на право съемки. Нам сказали, что все происходящее на летном поле мы можем снимать свободно, воздушные же съемки должны быть согласованы с американским экипажем.
Для начала мы с Борисом пошли знакомиться с аэродромом. На ровном поле росли невысокая трава, цветы и стебли бурьяна (отличная маскировка!).
На аэродроме стояли несколько самолетов типа «летающая крепость». К одному из них мы подошли, чтобы получше его разглядеть. [97]
Во время войны об этих самолетах рассказывали чудеса. И мы с Борисом, естественно, стали искать чудодейственную броню, делающую самолет неуязвимым. Каково же было наше удивление, когда вместо брони мы обнаружили обыкновенный дюралюминий. Однако самолет все же выглядел очень внушительно — четырехмоторный бомбардировщик с экипажем в одиннадцать человек. И запас бомб он брал немалый — семь тонн. «Летающей крепостью» его называли потому, что он имел около двадцати крупнокалиберных пулеметов, со всех сторон защищающих самолет от истребителей врага. «Летающие крепости», базирующиеся на Полтавском аэродроме, уже не раз бомбили вражескую территорию. На их фюзеляжах были нарисованы маленькие свастики, каждая из которых обозначала сбитый фашистский самолет, и бомбочки, символизирующие боевой вылет.
«Летающая крепость», около которой мы остановились, совершила сорок четыре боевых вылета и сбила восемь немецких истребителей. На фюзеляже самолета были изображены и забавные эмблемы. На одном рисунке — удирающий солдат и надпись: «Мощный Майк». На другом — черная кошка с задранным хвостом. На третьем — еще какой-то зверек...
Пока мы разглядывали самолеты, подошли американские летчики. Один из них хорошо говорил по-русски. Но и переводчику пришлось поработать. Он лихо справлялся с двусторонним переводом. К тому же и мы и американцы сразу же освоили язык жестов и восклицаний. «Вери гуд» и «Очень хорошо» составляли значительную часть нашего словаря.
На фронте знакомятся быстро и легко. Рассматривая наши ордена, летчики спрашивали, за что мы их получили. Узнав, что за киносъемки в тылу врага, у партизан, были поражены: «О, колоссаль! Вери гуд!»
Один из подошедших техников дернул меня за рукав и сделал всем понятный жест: ты — мне, я — тебе. Операция «махнем не глядя» на фронте была весьма популярна.
Был у меня трофейный бельгийский пистолет. Техник разглядывал его с большим любопытством. Потом снял с себя кожаную куртку с длинной молнией и стал совать ее мне в руки. Борис хохотал: «Меняй, меняй!» Переводчик, поняв, что я к такому непривычен, пояснил: [98]
— Да вы не удивляйтесь. Он просто фанатик, коллекционер.
Пистолет я, конечно, менять не стал, но, чтобы хоть частично удовлетворить страсть коллекционера, отдал ему серебряную и медную мелочь, которая была при мне.
Объявился и второй коллекционер. Ему я подарил бумажный рубль. Парень был счастлив.
Американцы нам понравились веселым нравом и непосредственностью. Нас пригласили на обед. Жилые палатки летного состава были разбиты на окраине аэродрома.
После обеда мы поехали в штаб за своей аппаратурой. На обратном пути увидели американского коллегу оператора, очевидно прикомандированного к летчикам. Он снимал на окраине Полтавы сожженные дома.
Мы стали смотреть, как он работает. Камера «Аймо» стояла на штативе. Каждый кадр оператор отмерял мерной лентой, и метраж устанавливал на шкале объектива, номер кадра записывал на черной грифельной дощечке. Сначала он снимал дощечку с номером, а уж потом объект.
До войны к нам на кинохронику в порядке обмена присылали американские киножурналы фирмы «Парамоуит». Мы восхищались тогда оперативностью американских кинохроникеров. Нам казалось, что при съемке они дьявольски быстры. И вот мы встретились с американским хроникером, делавшим все довольно медленно...
С самого начала войны наши операторы забыли о существовании штатива. В боевой обстановке он сковывал. Используя штатив, оператор терял мобильность и уж конечно во много раз чаще подвергался опасности. С камерой, прикрепленной к штативу, не поползешь, да и не разбежишься. А потому камеру мы привыкли держать в руках. Раздумывать над композицией кадра у нас не было времени, долго устанавливать фокус тоже не приходилось. У нас уже выработался профессиональный автоматизм. Наметив объект, мы снимали его с ходу.
Мы познакомились с американским оператором. Оказалось, он только недавно прилетел, и сегодня — его первые съемки.
— Это ведь колоссально! — кричал наш коллега на ломаном русском языке. — Это сенсация! Мы профессионалы, [99] мы должны выдавать на экран сенсацию и подучать за это деньги. Это бизнес.
Оператор был уже немолод. Мы не стали спорить...
Поселили нас в классном вагоне, который стоял на путях сразу за аэродромом. В одном из купе разместились мы со всей своей аппаратурой, в другом — корреспондент газеты «Известия» Петр Лидов и фотокорреспондент газеты «Комсомольская правда» Сергей Струнников.
Отдыхать, однако, времени не было. Готовясь к полетам, мы старались как можно детальнее изучить «летающую крепость». Снимали подвешивание бомб, заправку самолета горючим. Наши ребята из подразделений аэродромного обслуживания работали толково и споро. Нам рассказали, что у американцев на подготовку самолета к вылету и бомбометанию уходят сутки. Наши парни управлялись с этой работой за четыре часа.
...Вылетели мы с Борисом в разных самолетах на следующий день после прибытия. Маршрут наш лежал от Полтавы до одного из американских аэродромов на территории Италии. По пути «летающие крепости» должны были бомбить объекты противника. В Италии предстояло заправиться горючим, взять запас бомб, а затем лететь обратно в Полтаву. И опять по дороге бомбить объекты врага.
Летели мы на большой высоте. Я снимал через люк землю, едва видную сквозь туманную дымку, потом летчиков. Летная кабина была довольно просторной и светлой, кругом плексиглас. Затем снимал стрелка. Он был все время начеку и не выпускал ручек пулемета. Фашистские истребители появлялись, как правило, со стороны солнца, и всегда внезапно. Требовалось быть предельно внимательным, чтобы не пропустить их появления.
Кто-то похлопал меня по плечу. Я обернулся и узнал того парня, который говорил по-русски. Он прокричал мне на ухо: «Скоро будем опускать бомбы!» Я стал снимать штурманов у приборов, снимал лица людей и — крупно — руки, вращающие какие-то лимбы, нажимающие какие-то кнопки.
Вскоре экипаж засуетился. Я понял, что подходим к цели. Меня подвели к люку, откуда я мог снимать отрыв бомб. Как только услышал зуммер, сразу включил камеру. Бомбы горохом посыпались вниз, исчезая в сером мареве. [100]
Прежде чем они достигли земли, самолет уже далеко улетел от места разрывов. К тому же и видимость была плохой.
Отбомбившись, мы взяли курс на Италию и благополучно приземлились там на американском аэродроме. А потом — в обратный путь.
Только когда мы уже подлетали к Полтаве, я по-настоящему осознал, что снимал бомбежку военных объектов на территории Германии...
На Полтавский аэродром мы прилетели во второй половине дня. Летчиков встречали торжественно и пышно. Прибыли представители американского посольства. Было много цветов и объятий.
Мы с Борисом сняли эпизод встречи. Затем нас пригласили на праздничный обед.
Уже к вечеру, когда мы шли в свой вагон, высоко в небе появился немецкий разведчик — пресловутая «рама». У американцев еще не было трагического опыта на этот счет...
В вагоне мы с Борисом занялись перезарядкой кассет и упаковкой отснятой пленки. А вскоре я забрался на верхнюю полку и крепко заснул. Сколько я спал — не знаю. Разбудил меня Борис:
— Вставай. Сейчас бомбежка начнется.
Я посмотрел в окно и увидел черное ночное небо и освещенный сверху аэродром.
— Видишь, немцы фонари повесили.
Мне смертельно хотелось спать. Привычка к постоянной опасности выработала своеобразную защитную реакцию — раньше времени не дергаться. И я спокойно сказал:
— Когда начнут бомбить, тогда и выйдем, — и опять заснул.
Проснулся я от сильного грохота. Посмотрел в окно — темнота, только ярко полыхают языки пламени. Я выскочил из вагона и услышал взволнованный голос Бориса:
— Семен, прыгай сюда.
Я помнил, что неподалеку от вагона была вырыта глубокая щель. Побежал на голос и свалился на что-то мягкое.
— Дубина, убьешь! — рассвирепел Борис. — Ведь я предупреждал тебя! [101]
От аэродрома нас отделял вагон, в котором мы жили, а на аэродроме все грохотало. Взрывы следовали один за другим. Постепенно они стали приближаться. Взрывная волна вышибла стекла из окон вагона.
В щели находились и наши друзья Петр Лидов и Сережа Струнников. Когда стало грохотать уже и за нашими спинами, Лидов предложил уйти отсюда. Разрывы все учащались. Самолеты налетали волнами. Сбросит одна группа бомбы, а через минуту уже летит следующая.
В минутный перерыв между этими заходами Лидов и Струнников выскочили из щели и побежали в темноту. Борис и я решили остаться. Сквозь колеса вагона виднелись горящие американские самолеты. Это была самая жестокая бомбежка из всех, которые я пережил за время войны.
Перед рассветом все стихло. Потрескивали пылающие самолеты, вокруг стелился дым. Как только стало совсем светло, мы схватили камеры и начали снимать. Пожарники активно тушили то, что еще можно было спасти. На окраинах аэродрома наши зенитчики чистили орудия. Но что нас поразило — мы не увидели на аэродроме ни одного автомобиля «виллис» (еще вчера их был здесь добрый десяток) и ни одного американца.
Когда солнце поднялось уже довольно высоко, я встретил пилота, с которым летал. Он, как и другие летчики, только что приехал на аэродром и, казалось, был не очень расстроен.
— Ничего, — сказал он, — скоро из Штатов пришлют новые «крепости», а пока отдохнем.
Мы привыкли к тому, что для наших летчиков самолеты были дороги как близкие существа. Наши пилоты до последней возможности боролись за спасение своей машины, тяжело переживали ее потерю, горевали, оказавшись «безлошадными»... Реакция американских летчиков, признаться, нас удивила...
За три дня знакомства с человеком о нем можно узнать очень много и в то же время очень мало. Мы видели американцев в воздухе — серьезных и сосредоточенных, видели их на земле — веселых, общительных, жизнерадостных. Они нравились нам. Но жили они по иным законам, по иному счету. К тому же американцы не знали еще настоящей войны. [102]
В штабе нам сообщили трагическую весть: при бомбежке погибли корреспонденты Петр Лидов и Сергей Струнников. Их похоронили с воинскими почестями.
Командировка к американцам закончилась. Наша армия победно продвигалась на запад, и съемки боев продолжались. Интересных событий становилось все больше.
6 июня союзники наконец открыли второй фронт. В передовых частях десанта, высадившегося на побережье Франции, были и наши коллеги — английские и американские кинооператоры. С их съемками мне удалось познакомиться несколько позже, в начале осени, когда меня вызвали в Москву и пригласили на встречу с американским кинорежиссером полковником Анатолием Литваком. При форсировании Ла-Манша он вместе со своим соотечественником известным кинорежиссером Фрэнком Капра возглавлял союзную кинохронику Америки, Англии и Канады.
На встречу приехали режиссеры игрового кино Всеволод Пудовкин и Александр Довженко, режиссеры кинохроники Илья Копалин и Леонид Варламов, операторы Теодор Бунимович, Борис Небылицкий, Борис Шер, Рувим Халушаков и я.
Встреча была организована в связи с тем, что Литвак привез для показа в Москве первые ленты американских, английских и канадских кинодокументалистов о вторжении союзников в Нормандию.
До просмотра состоялась беседа. Литвака интересовало, как работают советские кинохроникеры на фронте, какими камерами снимают.
Американский кинорежиссер рассказал нам, что в Америке с большим успехом демонстрируются советские документальные фильмы: «Разгром немецких войск под Москвой», «Ленинград в борьбе», «День войны», «Сталинград».
— Мы преклоняемся перед мужеством советских фронтовых кинооператоров, — сказал он.
Всеволод Илларионович Пудовкин поинтересовался, как снимают боевые действия американские операторы.
— На фронте протяженностью пятьдесят километров снимают двести профессиональных операторов, — начал свой рассказ Литвак. — Они готовились к вторжению в [103] Европу вместе с армией два с половиной года. Для кинооператоров были сделаны специальные укрытия на десантных баржах. Многих солдат обучили пользоваться шестнадцатимиллиметровыми киноаппаратами, и теперь они проводят съемки непосредственно в бою. Такие же легкие киноаппараты установлены на самолетах, и летчик, нажимая на гашетку пулемета, синхронно включает и киноаппарат.
Я слушал и думал о наших ста пятидесяти операторах, работавших на фронте протяженностью несколько тысяч километров...
Затем мы отправились в просмотровый зал. Когда погас свет, Литвак стал комментировать то, что показывалось на экране.
Материал не был смонтирован, а просто подложен в логическом порядке. Надо признать, массовки были сняты великолепно. Огромное впечатление производил участок Ла-Манша, забитый крейсерами, эсминцами, десантными баржами и другими вспомогательными судами. На заднем плане, в небе, висели аэростаты, а над ними летела туча бомбардировщиков и истребителей. Десантные баржи упирались носами в берег. Из них высаживались пехотинцы, выползали танки, артиллеристы выкатывали пушки.
Литвак рассказывал, что эту армаду навалившейся на гитлеровцев техники невозможно было сдержать. Но ее никто по-настоящему и не сдерживал. На экране бомбили, стреляли, взрывали, рушили, и было непонятно, зачем все это снято, если зритель увидел только одного убитого гитлеровца.
Я ни в коей мере не хочу обидеть американских и английских солдат, однако высадка далась им действительно очень легко. Двенадцать фашистских соединений в Нормандии были захвачены врасплох. Позже союзникам пришлось преодолевать сопротивление немецких войск и, отражая контрудары, нести потери, конечно ни в какое сравнение не идущие с нашими, но все же болезненные. Однако в киноматериале подлинных боев еще не было. В фильме демонстрировалась техническая мощь. И невольно приходила мысль, что эта мощь могла быть использована гораздо раньше... [104]