Здравствуй, Балтика
На 1-м Прибалтийском фронте в жарком июле 1944 года судьба свела меня с кинооператором Зиновием Фельдманом, человеком смелым и творческим.
Он пришел в армию после защиты диплома в киноинституте. Начинал воинскую службу, как и я, в гаубично-артиллерийском полку. В сентябре 1942 года был ранен. Находился на излечении в эвакогоспитале в Тбилиси. Оттуда его вызвали в Москву, в студию кинохроники. И вот мы стали работать в паре.
...В киношарабане (крытый кузов полуторки) было светло и уютно. К вечеру жара спала. Наш шофер и по совместительству повар Степан Ивлев готовил на «буржуйке» фронтовой ужин. Мы только что вернулись со съемки. Сняли вручение ордена Красного Знамени танковому батальону. Но Зиновий Фельдман был не в духе. Напевая себе под нос какой-то заунывный мотив, он, хмурясь, приводил в порядок свою аппаратуру.
— Вот мы сняли вручение ордена танкистам. А за что им дали орден — не сняли. Не сняли главного, — оборвав мелодию, произнес он.
Я сказал, что будем следить за этими танкистами и в первом же бою снимем их, а этот материал в Москву пока отправлять не станем.
— Когда еще будет этот бой? И каким он будет? — не сдавался Зиновий.
И пошел разговор о том, насколько нам, операторам, тяжелее на войне, чем нашим коллегам журналистам. Газетчики могут получить любые сведения из донесений в штабах, политотделах, могут прийти к воинам и расспросить их, чтобы восстановить картину боя и затем описать его. А для документальной камеры то, что миновало, уже невозвратимо! Не зря говорят, что военный кинохроникер [105] должен лбом своим упереться в событие — тогда оно будет снято!
Достаточно грустный разговор был неожиданно прерван ворвавшимся к нам в машину штабным офицером.
— Ребята, — выпалил он, — наши соседи сейчас берут Вильнюс... Мотайте туда: снимете мировой материал.
В армейском штабе нам коротко рассказали обстановку: 5-я армия 3-го Белорусского фронта обошла Вильнюс с севера, 5-я гвардейская танковая сковала вильнюсскую группировку противника с фронта, 11-я гвардейская обошла Вильнюс с юга...
Сориентировавшись по карте, мы быстро завершили ужин и на ночь глядя двинулись в сторону Вильнюса. Чтобы не плутать, договорились с Зиновием сидеть по очереди в кабине с шофером и по карте сверять маршрут. А Степан сможет отоспаться, когда мы будем снимать в Вильнюсе.
Ночь была серой, словно сотканной из тумана, ползущего с лесных озер. Машина шла с трудом, казалось, расталкивая его. А на рассвете встало ярко-красное солнце, многократно отраженное в каплях росы.
Первое, что мне удалось снять при его свете, — это столб с прикрепленной к нему доской, на которой было написано: «Литовская ССР». Чудом ли уцелел он в годы фашистской оккупации или был поставлен заново нашими передовыми частями — не знаю. Но то, что он стоял на шоссе, радовало и воодушевляло...
К городу мы подъехали на рассвете 8 июля. Бои шли на окраине. Разыскали штаб какой-то воинской части и уточнили положение на месте. Двинулись с Зиновием в разные подразделения.
В предместье я натолкнулся на батарею стодвадцатимиллиметровых минометов. Командовал ею капитан Филатов. Минометчики обстреливали скопления гитлеровцев в городе. Я снял их работу с особым удовольствием. Ведь когда-то я тоже был минометчиком. С радостью и даже гордостью я рассказал об этом капитану Филатову. Мы пожали друг другу руки и пожелали успеха каждому в своем деле.
По пути к центру города я увидел костел. Под его куполом строчил пулемет. Сразу трудно было понять: наш он или противника. Но когда пули защелкали рядом со мной по булыжной мостовой, стало ясно — стрелял фашист. [106] Около меня оказались два солдата. Мы как по команде упали, а потом скатились в кювет. Переждав немного, я выбрался на тропинку, всю заросшую репейником. Петляя между деревьями, она вела к вершине небольшой горки. По этой тропинке я стал ползти вверх. Весь облепленный репейником, добрался до вершины горки. Там, за старым кленом, стоял наш «максим». Время от времени он вел огонь по фашистскому пулеметчику, укрывшемуся под куполом костела.
Я стал снимать пулеметную дуэль, резко панорамируя аппаратом. Но точка съемки оказалась недостаточно интересной. Я понял, что впечатляющего кадра не получится, и попытался сменить позицию.
Я подполз совсем близко к нашему «максиму», обнаружил за ним песчаную выемку. И не то чтобы сполз, а свалился в нее. Точка для съемки была превосходной: через наш «максим» просматривались вспышки пулемета противника.
Пулеметчик, услышав возню, не оборачиваясь, прокричал:
— Васька, патроны принес?
Я оглянулся — никакого Васьки не было. Оглянулся и сержант-пулеметчик.
— А, черт! — выругался он, заметив меня с камерой. И тут же, забыв обо мне, снова припал к «максиму».
Я включил камеру. Затрещал, вторя пулеметной очереди, аппарат. Вдруг очередь оборвалась.
— Все... Кончился фриц! — бросил сержант.
Под куполом костела виднелась поникшая голова убитого вражеского пулеметчика. Как я жалел, что не было у меня длиннофокусного объектива, чтобы снять его покрупнее.
В это время появился долгожданный Васька с патронами. Пока сержант затягивался папироской, а Васька перевязывал ему окровавленное плечо, я снимал их.
— Когда кино-то покажешь? — спросил сержант чуть небрежно, как человек, окончивший свою работу, качеством которой удовлетворены не только окружающие, но и он сам.
— Твоя фамилия, сержант? — спросил я вместо ответа.
— Мещеряков...
— Кино увидишь, сержант Мещеряков! Будь только [107] жив! — И я скатился вниз с тропки на булыжную мостовую.
За поворотом окраинной улицы возвышался двухэтажный каменный особняк. Около него прямо на мостовой сидели три солдата и молодой лейтенант. Они курили и, наверное, кого-то ждали. Я тоже присел отдохнуть. Лейтенант сказал, что сейчас должны подойти самоходки и я смогу доехать до «горячего» места.
Вскоре действительно подошли два легких самоходных орудия. В одном из них я двинулся дальше, к центру города.
Здесь уличные бои были очень ожесточенные. Драться приходилось буквально за каждый дом. Я выскочил из самоходки на мостовую около полуразрушенного многоэтажного дома. Вбежал в подворотню. Отсюда, в относительной безопасности, я мог снимать стреляющие самоходки, наших автоматчиков, которые просачивались в проломы разбитых зданий. Точка съемки была удобная. Использовав все ее возможности, я перебежал улицу, толкнул первую попавшуюся калитку, вошел в маленький дворик. Миновав его, я оказался на небольшой площадке. Здесь мне удалось снять редкий кадр: наших солдат, пробегавших по самому краю крыши.
...Шло время. Я носился по улицам, каким-то переулкам. Все было настолько насыщено боем, что, не меняя точку, я снимал вокруг себя, поворачиваясь на триста шестьдесят градусов.
Профессиональные заботы на фронте заставляют забывать об опасности. Ведь когда смотришь на бой через визир аппарата, появляется такое чувство, будто камера — щит, оберегающий тебя от пуль...
Мимо пробежал человек с киноаппаратом. Не останавливаясь, крикнул:
— Привет Сене Школьникову! — Побежал дальше, не отличимый от десятков других бойцов — в такой же форме, в такой же пилотке. И все же я узнал его по голосу. Это был Георгий Голубов, оператор с 3-го Белорусского фронта. Встретились и разминулись.
Во второй половине дня, когда бои в городе немного затихли, я снова увидел Георгия Голубова на полуразрушенной улице. Теперь у нас было время обняться, рассказать друг другу о своем житье-бытье. Порадовались, [108] что сняли настоящий боевой материал и что остались живы.
— Пойдем, покажу тебе наше пополнение, — предложил Георгий и повел меня в пригород Вильнюса, очищенный от гитлеровцев еще накануне.
Помнится, первым, кого я разглядел у белого домика под зеленой крышей, был начальник фронтовой киногруппы 3-го Белорусского фронта режиссер Александр Иванович Медведкин. Он сидел на скамеечке и вел неторопливую беседу с несколькими младшими командирами.
Александра Ивановича я знал давно, а об его идее, поддержанной фронтовым начальством, рассказал мне Георгий.
Все шире развертывалось наступление. Все больше требовалось кинооператоров, чтобы запечатлеть на пленке подвиги наших воинов. Однако резервы операторов на киностудиях были исчерпаны, а киноинститут не мог обеспечить достаточного пополнения. И вот Медведкин решил быстро обучить элементарным приемам киносъемки грамотных толковых бойцов и младших командиров, уже имевших большой опыт боевых действий, чувствовавших себя привычно в самых сложных ситуациях. Но чем их вооружить?
Ручных киносъемочных аппаратов тогда не хватало даже для профессиональных операторов. Кроме того, привычный для профессионалов киноаппарат был слишком сложен для неопытных людей. Ведь годами учатся точно наводить на резкость, правильно устанавливать диафрагму, строить композицию кадра...
Александр Иванович пришел к мысли использовать простые в обращении шестнадцатимиллиметровые автоматические камеры, которые применялись в Военно-Воздушных Силах.
Командование фронта выделило в распоряжение киногруппы несколько десятков разведчиков.
Главный инженер Центральной студии кинохроники Игорь Борисович Гордийчук на основе шестнадцатимиллиметровой автоматической камеры разработал новую конструкцию киносъемочного аппарата, который устанавливался на прикладе автомата ППШ, а мастера точной механики быстро изготовили несколько десятков таких аппаратов. [109]
Я с интересом разглядывал аппарат. Беседовал с Медведкиным и операторами-инструкторами Николаем Лыткиным, Аркадием Зенякиным, Георгием Голубовым. В разговор включились и «курсанты», увлеченные новым для них, интересным делом. По истечении двух месяцев учебы они должны были получить звание сержант-оператор и вернуться в свои подразделения. Сержанты-операторы впоследствии сняли немало кадров, вошедших в документальные фильмы, а кое-кто из них стал профессиональным кинематографистом.
А в тот день мы просто разговаривали о войне, о судьбах наших, о друзьях, которые далеко. Допоздна длилась беседа, и жаль было расставаться. Но дело есть дело. Оно прежде всего.
За полночь мы с Зиновием сматывали с бобышек отснятую пленку, готовили новые кассеты. Потом заснули как убитые. А с рассветом — снова на съемку.
Три дня мы снимали сражение в Вильнюсе. Наши солдаты отвоевывали дома, чердаки, подвалы. Бились в церквах и костелах, в траншеях на набережной реки Нерис... А 13 июля, когда завершилось освобождение столицы Литвы, мы тут же отправили отснятую пленку в Москву. Там режиссер Леонид Варламов в короткий срок смонтировал фильм «Освобождение Вильнюса».
Наши части еще сражались в Литве, а фильм уже начал путь по экранам страны.
Довелось ли увидеть себя на экране тем воинам, которых я снимал? Кто знает!.. Но память о них — зримая память — сохранилась навсегда. Это уж точно!
После Вильнюса мы попали под Шяуляй. Здесь нам довелось снимать тяжелые бои, которые вел 3-й гвардейский механизированный корпус генерал-лейтенанта танковых войск В. Т. Обухова.
Кончался июль. Чувствовалось, что гитлеровцы выдыхаются и город не сегодня-завтра будет освобожден. И действительно, поздно вечером 27 июля наши войска вошли в Шяуляй.
С утра следующего дня мы начали снимать освобожденный город. Снимали гетто. Это было страшно и тоскливо. Людей здесь уже не было — уничтожили или вывезли. На стенах остались только надписи... [110]
В августе 1944 года наша киногруппа базировалась в Литве, под Утеной. Мы же с Зиновием в эти дни находились в механизированном корпусе генерал-лейтенанта В. Т. Обухова, двигавшемся к Балтийскому морю.
...По гладкой, но пыльной дороге идет танк Т-34, за ним — бронетранспортер и замыкает колонну наша полуторка.
На пути попадаются разрозненные группки вооруженных гитлеровцев. Но они настолько деморализованы, что, завидев нас, быстро скрываются в лесу.
Отряд на полной скорости мчится по шоссе. Шум моторов танка и бронетранспортера заглушает нарастающий гул немецких самолетов. Над нами проносятся два «мессершмитта». Они дают пулеметные очереди по дороге и идут на разворот. Пришлось свернуть в лесок и переждать...
Над нами пролетела девятка наших бомбардировщиков. Мы вскинули камеры и сняли их четкий строй. Через две-три минуты за лесом, где была железнодорожная станция, раздались взрывы...
Вскоре мы двинулись дальше по направлению к освобожденному Тукумсу. Параллельной дорогой мчались наши мотоциклисты. И тут снова над шоссе появились два немецких самолета. Они снизились и сбросили бомбы. Одна из них разорвалась неподалеку от нашей полуторки. Пулеметная очередь прострочила ее кузов. Вспыхнуло пламя. В машине лежала отснятая пленка — наш многодневный труд. Там же хранился и запас чистой пленки. Так что начавшийся пожар был для нас катастрофой. Зиновий Фельдман и Степан Ивлев схватили тут же шинели и плащ-палатки, накинули их на пламя. Пожар удалось потушить. Однако дальше ехать на нашей машине было нельзя: радиатор пробили пули.
Фельдман и Ивлев остались, чтобы изыскать возможность отбуксировать машину в тыл, а я, примостившись на броне танка, покатил дальше к морю.
На побережье шел яростный бой. Я снял вырвавшихся к морю пехотинцев. Они черпали воду ладонями, ополаскивали лица, пробовали ее на вкус... Камера запечатлела торжественную минуту, когда в море окунули бутылку. Она наполнилась водой и засверкала на солнце. Бутылку запечатали и наклеили этикетку с надписью: «Верховному Главнокомандующему». [111]
В поисках новых сюжетов я ходил по подразделениям. Мне повезло: наткнулся на группу бойцов, стоявших у бронетранспортера. Возглавлял ее лейтенант Александр Петрович Бадейкин.
Лейтенант рассказал, что ему поручено взорвать мост на шоссе Тукумс — Рига, чтобы не дать возможности противнику перебросить сюда свежие силы из латышской столицы. Предложил мне отправиться вместе с ними. Естественно, я не отказался.
...Прямая пустынная дорога хорошо просматривалась. Мы мчались без остановки. Через некоторое время на шоссе показались группа людей, лошади, запряженные в телеги. Оказалось — это латышские беженцы, возвращавшиеся в Ригу...
Мост, который нам предстояло взорвать, находился сразу же за курортным местечком Кемери. Мы свернули с шоссе и попали на оживленную улицу. Появление на ней нашего бронетранспортера было для гитлеровцев полной неожиданностью.
Мне удалось снять несколько кадров скорее смешной, чем драматической, паники. Признаться, такой встречи с противником я никак не ожидал. Улица опустела. Бронетранспортер развернулся и, выехав на шоссе, покатил к мосту.
Подрывники, соскочив с бронетранспортера, нырнули под мост. Я — за ними. Мост был деревянный, но прочный. Быстро осмотрев стропила, солдаты заложили взрывчатку.
Опыт съемки подрыва мостов у меня имелся. Ну а здесь снимать было, конечно, значительно легче, чем у партизан. Вовсю светило солнце. Кругом ни души.
Я спокойно снял подготовку к взрыву, затем, спрятавшись в кювете, сам взрыв. Мост разнесло в щепы. Не успел еще рассеяться дым, как мы поднялись и стали усаживаться в свой бронетранспортер. И тут неожиданно неподалеку разорвался снаряд. По шоссе, со стороны Риги, на нас двигался танк противника, а за нам — грузовики с пехотой. Танк стрелял по нашему бронетранспортеру. На полной скорости мы помчались назад...
Между Кемери и Тукумсом нам встретилась новая группа беженцев. Она медленно двигалась к Риге. Водитель транспортера замедлил ход. Я вскинул аппарат и стал снимать беженцев. Но в это время из толпы неожиданно [112] вынырнули два немецких офицера и, бросившись в придорожный кювет, направили на нас свои автоматы. С трудом подбирая немецкие слова — насколько позволяло мне знание языка, — я крикнул залегшим в кювете офицерам, чтобы они сдавались, тогда им сохранят жизнь. Пулемет бронетранспортера был направлен на гитлеровцев. Трое наших солдат стали заходить им во фланг. Поняв безнадежность сопротивления, немцы сдались.
Довольный съемками, я отправился на нашу кинобазу на попутном транспорте.
Дорога домой всегда короче дороги из дому, а фронтовая киногруппа в те годы была действительно нашим родным домом. Мы возвращались в него, чтобы отослать пленку, узнать новости, отладить аппаратуру, починить машину, провести день-другой среди коллег. Ведь большую часть времени мы находились среди бойцов и офицеров тех частей, куда нас приводило очередное задание. И как бы хорошо ни принимали нас, как бы тепло ни относились, все же это были незнакомые люди, живущие своим коллективом, своими заботами, своей жизнью. И войти в эту жизнь, слиться с нею за то короткое время, которое нам приходилось проводить вместе, мы просто не могли. Поэтому хоть мы и находились все время на людях, непрерывно знакомились все с новыми и новыми бойцами и офицерами, хотелось побыть дома, в киногруппе, поговорить о студийных делах.
Въехав во двор хутора, где была база киногруппы, я увидел нашу многострадальную полуторку, доставленную все-таки Фельдманом и Ивлевым домой, потом самого Зиновия, широко улыбавшегося мне. Был здесь и Сергей Николаевич Гуров — один из давних режиссеров студии, начальник фронтовой киногруппы 1-го Прибалтийского фронта, заменивший на этом посту Ф. С. Филя. Рядом с ним стояли операторы Миша Прудников, Костя Пискарев и другие ребята.
Здороваясь с друзьями, я вдруг заметил знакомую долговязую фигуру, которую никак не ожидал встретить здесь. Насмешливо прищурив голубые глаза, парень явно наслаждался моим недоумением.
— Ты какими судьбами? — вырвалось у меня. [113]
— Да все теми же, служебными... А ты что, недоволен?
Я засмеялся и крепко обнял его. Это был Николай Кемарский, мой друг и одногодок, редактор фронтовой кинохроники. Его приезд обрадовал меня, как, впрочем, и Зиновия Фельдмана и всех других операторов...
Здесь я должен сделать небольшое отступление. Дело было даже не в моей дружбе с Николаем, а в предоставившейся возможности по-настоящему поговорить с ним о своей работе, подробно обсудить ее. Желание это вытекало из самой специфики нашей работы и из той роли, которую играли в ней студийные редакторы фронтовых киногрупп. Ведь хороший редактор, человек с безошибочным вкусом, огромными знаниями, живой душой, — вдохновитель и советчик.
Мы снимали происходившие на фронте события и отсылали материал в Москву, на студию. Там его проявляли, печатали и пускали в работу — помещали в киножурналы, в спецвыпуски, в фильмы. Однако сами мы свой материал не видели. Для этого надо было попасть в Москву, а такая возможность не часто выпадала на нашу долю. Да и нелепо было бы летать после каждой съемки на студию. Но и работать вслепую, не зная результатов съемок, не зная их профессиональной оценки, их плюсов и — увы! — минусов, было тоже невозможно.
Так вот, редактор и был тем человеком, который первый смотрел наши материалы и тут же, по телеграфу, сообщал нам, что сделано хорошо, а что плохо, на что надо обратить внимание, от чего отказаться вовсе и что снять обязательно.
Редактор, по существу, был нашими глазами там, на студии, и его лаконичных рецензий мы ждали всегда с огромным нетерпением. Ведь они не только ориентировали нас в уже отснятом материале, но и давали повод для раздумий, нацеливали на будущие съемки. Редактор был как бы тем звеном, которое соединяло нашу работу с работой режиссеров студии, монтировавших материал, нашим полпредом в студийном коллективе.
Вот почему приезд Николая так обрадовал меня. Я был очень доволен, что появилась возможность подробно обсудить свои съемки, узнать мнение режиссеров, получить информацию о работе товарищей, снимавших на других фронтах. Кроме того, Колины рецензии мне [114] всегда нравились своей принципиальностью, взыскательностью и вместе с тем доброжелательностью. Самые горькие истины в его устах не вызывали обиды и раздражения, а заставляли задуматься над критикой, рождали желание работать лучше. Ведь это очень важно — знать, что в тебя верят и ждут хороших кадров.
Вечером после ужина мы собрались в одной из комнат дома, которая, очевидно, являлась гостиной. В ней стояли какие-то стародавние, крытые плюшем, кресла, такой же, готовый развалиться от древности, диван, столики, заваленные пухлыми альбомами с фотографиями. Освещалась комната автомобильной лампочкой, работавшей от аккумулятора.
Расхаживая по комнате и отчаянно дымя трубкой, Николай Кемарский рассказывал нам о последних студийных новостях.
Уже второй год шло победоносное наступление Советской Армии, освобождались от врага огромные пространства, в грандиозных сражениях участвовали тысячи танков, самолетов, орудий, миллионы солдат и офицеров.
Эта масштабность событий ставила перед кинохроникой новые большие задачи. Назначенный директором Центральной студии документальных фильмов известный режиссер Сергей Аполлинарьевич Герасимов рассматривал всю деятельность кинохроникеров в плане создания всеобъемлющей летописи Великой Отечественной войны. В связи с этим была высказана неудовлетворенность тем, что съемки фронтовых кинооператоров носили в большинстве своем локальный характер.
Но вот как совместить камерность человеческого взгляда, возможности фронтового кинооператора, снимающего то, что он видит непосредственно в визир своего аппарата, с эпохальным размахом событий?!
Посоветоваться с нами, разобраться на месте, правильно ли мы работаем, — вот для чего прилетел к нам наш редактор Коля Кемарский.
Разгоряченные, уставшие от многочасового спора, мы вышли с ним из дома. Была уже поздняя ночь.
— Черт его знает! — в сердцах сказал Коля. — Может, вы и правы. Пожалуй, действительно, широкую панораму боя вам не снять. А будем требовать, так вы чего [115] доброго начнете делать инсценировки во втором эшелоне. — Он замолчал. Молчал и я. — Вот что, — наконец сказал Николай, — поедем завтра на съемку вместе. А потом в Москве я посмотрю твои материалы. Сравню увиденное с тем, что будет на экране. Может быть, это поможет разобраться. Согласен?
Ранним утром Сергей Николаевич Гуров, Коля Кемарский и я отправились в путь к побережью Балтийского моря. Наш «виллис» вел шофер Гриша Безрученко. С Зиновием Фельдманом мы договорились, что он будет ждать меня в штабе мехкорпуса.
Стоял чудесный август: синее небо, ласковое солнце. Природа казалась такой умиротворенной и тихой, что в душе возникало ощущение покоя, чистоты и какой-то легкой грусти.
С таким настроением мы въехали в город Паневежис, который местные жители называли маленьким Парижем. Решили здесь немного отдохнуть и зашли в одинокий дом на окраине. Как выяснилось позже, выбрал этот дом Гриша не случайно. Он бывал в нем до войны. Накануне войны Гриша служил срочную в Прибалтике, в Паневежисе. Отсюда отступал в сорок первом. Хозяева его узнали.
— Помните, когда мы уходили, я вам говорил, что вернемся, — сказал он с гордостью. — И вот вернулись.
Эта встреча с литовской семьей была для нас очень приятной.
А потом мы попали в Тукумс. Он предстал перед нами каким-то вымершим. Наши части стояли за городом, а жителей почти не было.
Переночевав в пустом доме, следующим утром мы отправились на побережье, в батальон, который занимал оборону у залива, прикрывая Тукумс с востока, со стороны курортного местечка Кемери.
...Море, дюны, сосны. Между соснами — хижины рыбаков. Наслаждаясь природой, мы незаметно добрались до нужного нам подразделения.
Командир стрелковой роты лейтенант Михаил Петрушин — молодой парень с орденами Красного Знамени и Красной Звезды на гимнастерке — встретил нас приветливо. Однако тон его, манера держаться, улыбка показались мне несколько снисходительными.
Теперь, через много лет, вспоминая эту встречу, я вполне понимаю лейтенанта. Конечно, и труд и риск кинематографиста [116] не идут ни в какое сравнение с трудом и риском пехотинца. Но тогда я был молод, горяч и снисходительный тон лейтенанта больно задел меня.
Все вместе мы вышли из блиндажа и остановились под нагретыми солнцем соснами. Море тускло поблескивало перед нами в золотых лучах. Николай спросил у лейтенанта:
— Слушай, Миша, а ты хоть раз купался в море?
— Не пришлось.
— Как же так, одним из первых вышел на побережье и до сих пор не искупался?
— А ведь и верно, надо бы попробовать морскую водичку. Давайте вместе, — предложил лейтенант.
Они разделись и побежали к воде. Я и Сергей Николаевич остались на берегу — лезть в холодную воду, хотя бы и балтийскую, у меня не было никакой охоты.
А Николай и лейтенант бежали по мелководью все дальше и дальше, стремясь добраться до глубины, позволяющей плыть. Они то погружались в воду по пояс, то опять выбегали на очередную отмель.
Вдруг справа, на близком мысе, тускло вспыхнул огонь орудийного выстрела. Снаряд разорвался неподалеку от ребят. Они сразу остановились. А в воздухе уже высвистывал второй снаряд. И снова — взрыв, столб воды и песка, визг осколков.
Николай и лейтенант изо всех сил бежали к берегу. Идиллия кончилась. Вновь входила в свои права страшная сила войны. А ведь какое мирное было утро! И какое тихое!
Потом мы снимали на переднем крае ходы сообщения, траншеи, перестрелку. Среди бойцов батальона было много молодых ребят. Веселые, отчаянные, они рвались в бой и хотели, чтобы мы сняли их в атаке.
Съемки были окончены, и Сергей Николаевич сказал, что нам пора уезжать. Его «пора» прозвучало как приказ. А с приказами начальства не спорят.
В Кемери, в штабе части, нас познакомили с боевой обстановкой. На этом участке она была достаточно сложной и опасной. Наши войска пробили к морю лишь узкий коридор. А слева и справа находился противник. Однако об опасности как-то не думалось.
На рассвете нас разбудил взрыв снаряда за окнами [117] дома, в котором мы ночевали. Мы выскочили во двор. Над застывшим в молчании городком висел густой туман.
Артиллерийский обстрел все усиливался. Как мне показалось, стреляли с моря. Перебежками, прижимаясь к стенам зданий, добежали до штаба части. Здесь нам сказали, что немцы наступают со стороны Риги, что их поддерживают огнем корабли. В бой вступила фашистская морская пехота. Тревога нарастала с каждой минутой. В любой момент гитлеровцы могли перерезать коридор — единственный узкий проход, связывающий нас с основными силами.
Мы с Николаем, однако, уговорили Сергея Николаевича немного подождать. Нам хотелось заскочить в тот батальон, где были вчера, и доснять ребят в бою.
...На передовой все гремело и полыхало. Я начал снимать, что называется, с ходу. Было видно, как противник подбрасывает на бронетранспортерах пехоту и она, высадившись в леске, сразу идет в атаку.
Наш огонь был настолько плотным, что немцы, пробежав немного, залегли. Особенно хорошо действовали минометчики.
Я снимал из окопов, ячеек — откуда только было можно. Николай с кассетником следовал за мной, помогая советом. Не более чем за час я исчерпал весь запас пленки. Вот теперь действительно можно было возвращаться.
Сергей Николаевич ждал нас в Кемери. Под гул разрывов мы вскочили в «виллис» и на большой скорости выехали из городка на пустынное шоссе. Бой остался позади.
Вскоре на шоссе показался «студебеккер». На большой скорости он несся нам навстречу. Шофер взволнованно прокричал, что впереди немцы.
Мы повернули обратно, однако в городок уже не попали. Неподалеку от Кемери нас остановили солдаты и предупредили, что где-то рядом прорвались фашистские танки. Нам посоветовали свернуть на боковую дорогу. Она привела нас в лес, где располагались тылы. Неподалеку слышалась, все нарастая, автоматная стрельба.
Мы попали в трудное положение. На всех дорогах шли бои. Сзади лежало непроходимое болото. Свободной оставалась лишь узкая полоска редкого леса. По ней и следовало идти до густого соснового бора. [118]
Нам предложили оставить «виллис» в лесу, но Гриша Безрученко решил машину не бросать. Он остался за рулем, а мы, спешившись, распределили между собой наше киноимущество. Я взял аппарат, Николай — всю отснятую пленку, Гуров — трофейный автомат, в котором, правда, не оказалось патронов.
Сергея Николаевича, однако, это не смущало. Он гордо шагал с бесполезным автоматом впереди нас. Впрочем, и мое положение было не лучше. Я нес киноаппарат, к которому не было ни единого метра чистой пленки.
Едва наша колонна начала свой путь, как со стороны Риги появились два немецких самолета. Они обстреляли нас из пулеметов. За первой парой появилась вторая, за ней третья... И так до заката! За весь день мы прошли всего несколько километров. Нам приходилось то и дело бросаться в нагретый солнцем болотистый мох, прятать голову за кочками.
Немецкие летчики, как на полигоне, прилетали и били из орудий и пулеметов по растянувшейся между болотом и кромкой соснового бора колонне.
Наконец наступила темнота. Вместе с ее приходом кончился расстрел с воздуха. Но тут кто-то принес страшную весть, что немецкие танки прорвались в наши тылы, к санбату.
Танки гусеницами прошлись по палаткам, безжалостно давя тяжело раненных. Это было в духе фашистов. Я вспомнил нашего санитара, который под городом Демидов перевязывал гитлеровского солдата...
Да, война есть война, она не бывает без жертв. Но как же велика была пропасть между неслыханной жестокостью фашистов и человечностью советских людей!
Поздно вечером пришел приказ выходить из окружения небольшими группами. Нас включили в группу из двенадцати человек. Через некоторое время к нам присоединились еще несколько автоматчиков, совсем молодых ребят. Они рассказали, что во время боя отклонились в сторону и забрели в болото. Гитлеровцы кричали им: «Рус, сдавайся!» — а они, отстреливаясь, отвечали: «Хенде хох!»
Николай с жадным любопытством всматривался в лица солдат, слушал их рассказы и все время теребил меня: «Смотри, видишь, какой парень! А эти!.. Вот кого надо снимать! Крупным планом!» Я и сам понимал, что все [119] вокруг так и просилось в кадр. Но... ни метра чистой пленки у нас не было.
У нашей группы была рация, и командир держал постоянную связь с другими подразделениями. По карте установили координаты места встречи и двинулись к нему.
Уже под утро мы вышли к хутору, занятому гитлеровцами, незамеченными обогнули его и оказались у лесной дороги. Справа и слева от нее на расстоянии примерно ста метров были расположены бункеры с пулеметами, а между бункерами курсировал броневичок.
Решили перебегать дорогу небольшими группами. Когда броневичок направился в сторону соседнего бункера, несколько человек выскочили на дорогу и стремительно перебежали ее. Пулемет из бункера едва успел открыть огонь. Через некоторое время побежала следующая группа. И вот мы все уже в придорожном кювете. Затем снова двинулись в путь, но уже по густому лесу. Однако теперь нас преследовали. Командир выделил трех автоматчиков для прикрытия. Им удалось задержать фашистов, побоявшихся углубляться в лес.
Продвигаясь вперед то быстрым шагом, то бегом, мы выскочили на поляну и увидели двухэтажную мызу под красной черепичной крышей. На этой мызе был немецкий пост с пулеметом. Но гитлеровцы даже не открыли огня. Они бросили пулемет и спрятались в подвале мызы. Там их и взяли в плен. Я подумал о том, как изменилось время. Немцы теперь стали совсем другими: в строю еще дерутся Отчаянно, а в одиночку уже нет — не выдерживают нервы.
На следующую ночь наша группа пришла к месту сбора. Здесь уже было несколько сот человек. Нас построили в колонны, Николай, Сергей Николаевич и я держались вместе. Вышли к узкоколейке. Тишина стояла мертвая. И в этой тишине вдруг резко зазвенел перерезанный нашими разведчиками телеграфный провод. А вскоре по рации передали команду «Вперед».
На рассвете нам разрешили курить. Мы были уже среди своих.
Вставал солнечный, ясный день, который принес нам еще одну радость. Нашелся наш шофер Гриша. Ему удалось тоже вырваться из окружения. Колонну машин, в которой находился и наш «виллис», вывел местный житель, литовец. [120]
Забравшись в машину, мы отправились в штаб 3-го гвардейского механизированного корпуса.
— Ну что ж, — сказал Николай, вновь задымив трубкой, — я считаю, нам повезло и теперь мы можем разрешить наши недавние споры.
— Так как же все-таки с масштабностью съемок? — не удержался я.
— Масштабность будет! — ответил Николай. — Это вопрос организационный: общую панораму надо снимать с самолета. А вы можете и должны снимать человека в военной форме таким, какой он есть, снимать его крупным планом. Он — главная наша цель! В нем — ответ на все вопросы, которые задаст нам будущее поколение: как была выиграна эта тяжелейшая война, кто завоевал победу.
— Этим и занимаемся четвертый год, — сказал я.
— Безусловно, — согласился Николай. — Но хотелось бы, чтобы душу воина показывали глубже, а дела его — шире.
Он говорил с Сергеем Николаевичем Гуровым о необходимости поездки в киногруппу 2-го Прибалтийского фронта, о координации съемок будущих боев за освобождение столицы Латвийской республики Риги, еще о каких-то делах... А я подумал: все-таки очень полезно для редакторов столкнуться с фронтовой действительностью, испытать все тяготы нашей повседневной работы, понять наши трудности. Полезно и для них, и для дела!
Вечером я встретился с Зиновием Фельдманом. Он ждал меня в штабе мехкорпуса.
Со всех фронтов поступали радостные вести. Наши войска завершили Белорусскую наступательную операцию, вступили на территорию Польши, Румынии, Болгарии, достигли границ Чехословакии. Завершалось освобождение Эстонии, Латвии и Литвы.
14 сентября началось наступление всех трех Прибалтийских фронтов.
В районе города Клайпеда (Мемель) шли ожесточенные бои. Сопротивление противника здесь было особенно упорным.
...Меня предупредили, что скоро начнется танковая атака. А пока работала артиллерия — наша и вражеская. [121]
Перед началом каждого боя нервы напрягаются до предела, но вскоре мысли об опасности исчезают. Остается одна забота, одно дело — киносъемка.
Я шел в сопровождении высокого сутуловатого солдата, по фамилии Свиридов, на передовую. Шел и размышлял о том, как буду снимать, как построю сюжет. Так бывало не раз. Но жизнь всегда вносила свои коррективы. На деле характер съемки определяли непредвиденные случайности войны.
Из раздумий меня вывел голос Свиридова:
— Снимай, оператор! Сейчас взрывы начнутся.
Я вскинул камеру. В бой двинулись танки. Но что это? В видоискатель я увидел нечто необычное — перед танками вертелись какие-то круглые предметы, а вскоре перед нашими машинами вздыбилась земля. Взрывы были мощными, а танки как ни в чем не бывало продолжали свой путь.
Оказывается, впереди танков на длинных штангах закреплялись катки с шипами и щитами. Под их тяжестью и взрывались противотанковые мины. Танки с катками, словно тральщики на море, расчищали минные поля. Все это я запечатлел на кинопленке.
Наша артиллерия перенесла огонь в глубь обороны противника, танки тоже открыли огонь. На правом фланге ударили гвардейские минометы. Земля задрожала от грохота разрывов.
Аппарат панорамировал по полю боя. И вдруг я увидел, как сильный взрыв потряс один из наших танков. Он завертелся на месте, задымил. Открылся башенный люк. Двое танкистов стали вытаскивать через него раненого товарища, тушить пламя землей. Я вскочил и побежал по изрытому снарядами полю к подбитой машине. Убедившись, что моя помощь уже не нужна, я укрылся за неподвижным танком и стал снимать танковый бой.
Каждый раз, когда я смотрел на поле боя с НП, мне казалось, что там не может остаться ничего живого, а потом выяснялось: не каждая пуля, бомба, осколок попадают в цель. Пролетают и мимо. Мне везло — я оставался жив.
Сколько еще подобных съемок было в тот славный год — в осенней желтизне прибалтийских лесов, в снежных полях — уже за пределами нашей Родины! Мне хочется привести копию одного из монтажных листов, в котором [122] перечислены отснятые кадры боя. Думается, это поможет читателю яснее представить себе характер работы фронтового оператора. Вот он, этот лист.
1. Танкисты подполковника Войновского при поддержке групп автоматчиков штурмуют населенный пункт на подступах к Клайпеде. Во время атаки наш танк загорается. Танкисты, выскочив из горящего танка, тушат огонь землей. За ходом танковой атаки из своей машины наблюдает подполковник Войновский Анатолий Фролович и отдает приказания по радио.
2. За танками пошла пехота.
Рядовой Алихман Буртаев огнем своего пулемета поддерживает наступающих бойцов. В кадре справа — старшина медицинской службы Евгения Марцукевич перевязывает раненого автоматчика, помогает ему перебраться через дорогу. Крупно — Марцукевич отстегивает от ремня флягу с водой и дает пить раненому.
3. Отдельные танки с группами автоматчиков врываются в юго-восточное предместье Клайпеды (Мемеля).
Снято из люка танка: наши машины у предместья.
Танк, в котором я нахожусь, ведет огонь. В кадре — пушка.
Автоматчики очищают предместье города, ведя бой с отдельными группами гитлеровцев. Бои в предместье города идут с переменным успехом. Немцы всеми силами стараются удержать город и порт, блокированные нашими войсками с суши.
4. Во фланг противнику по литовским дорогам пошло мотоциклетное подразделение майора Кириченко.
5. Над городом появились наши штурмовики Ил-2.
6. Убитые гитлеровцы в кюветах, у домов.
7. Группа пленных немецких солдат последней тотальной мобилизации. Впереди на носилках несут раненого семнадцатилетнего солдата гитлеровской армии.
8. Ермолай Липатьевич Желтоносов, угнанный в неволю, возвращается к своей семье...
Константин Симонов в одной из своих статей писал: «Глядя в тылу кадры фронтовых кинохроник, люди не всегда ясно представляют себе, что значит работать с киноаппаратом в условиях современной войны, чего стоит тот или иной, казалось бы, не особенно внешне эффектный [123] кадр киноленты. Он почти всегда стоит неимоверных усилий...»
А я бы еще добавил: и дает испытать счастье от сознания выполненного долга...
В начале января 1945 года меня вызвали в Москву и приказали готовиться к поездке в Югославию. В третий раз за время войны мне предстояло побывать у партизан. Теперь уже за пределами нашей Родины... [124]