В Берлине

Вторжение

Немцы тщательно подготовили Берлин к обороне. Он был превращен в сильнейший укрепленный район. Его опоясывали три рубежа: внешний, внутренний и городской. Столица делилась на восемь расположенных по окружности секторов обороны. Девятый сектор охватывал самый центр. В нем находились здания главнейших государственных учреждений.

Только в городе насчитывалось свыше 400 железобетонных дотов и бункеров. Некоторые из них уходили под землю на шесть этажей. Гарнизон такой крепости достигал тысячи человек. Всего же в Берлине сосредоточилось более чем двухсоттысячное войско. Число это продолжало расти за счет формирований фольксштурма и гитлерюгенда. По воле фашистских главарей Берлин готовился сопротивляться до последнего человека, способного держать оружие.

Если б речь шла о народе, подвергшемся нападению агрессора, то такая решимость защищать свою столицу, пусть даже без надежды на успех, могла бы вызвать только сочувствие и уважение. Но ведь здесь-то все обстояло по-иному! Клика Гитлера, проиграв разбойничью войну, корчилась от ужаса перед возмездием. И не судьба Берлина, как олицетворения национального величия и чести, волновала заправил рейха. На первом плане стояли призрачные надежды хоть как-то облегчить свои личные судьбы. И ради этого сотни тысяч немцев были вовлечены в кровавую трагедию. Что держало их в строю? Груз [248] предрассудков и заблуждений, сила привычки к послушанию, раздутый пропагандой националистический угар, страх перед карательными органами.

Словом, в Берлине нас ждали тяжелейшие бои.

В районе Кунерсдорфа мы в своей полосе прорвали второй рубеж обороны за Одером. 150-я дивизия в течение дня продолжала наступать. Ни два промежуточных рубежа, преграждавших ей путь, ни удары с воздуха не смогли остановить ее.

19 апреля мы были выведены во второй эшелон корпуса. Вперед выдвинулась 207-я дивизия. А нам пришлось очищать лес километрах в пятнадцати западнее Кунерсдорфа от остатков неприятельских подразделений. Мы продвигались по разбитым дорогам под надоедливым дождем. На перекрестках местами уцелели указатели, на которых латинскими буквами было выписано слово «Берлин». И еще попадались простые фанерные стрелы на шестах с размашистыми надписями по-русски: «До Берлина 30 км», «До Берлина 25 км». Все просто, буднично. Впереди крупный город Берлин. Мощный узел обороны. Сильный укрепленный район. И его надо брать, как брали мы до этого множество больших и малых городов, укрепленных районов и мощных узлов обороны.

От усталости, озабоченности, хронического недосыпания такое приземленное восприятие происходящего заслоняло весь высокий смысл момента. Но временами, увидев с медленно ползущего «виллиса» такой вот указатель, я встряхивался. Черт возьми, ведь это что же происходит! До германской столицы, если мерить московскими масштабами, полчаса на электричке. Дачные места!

Немцы тоже доходили до пригородов нашей столицы. Смотрели на нее в бинокль. Обсуждали организацию парада и массовых расстрелов. Но мы и тогда упрямо повторяли: «Кончим войну в Берлине!» Повторяли с того самого июньского воскресенья, когда гитлеровские войска перешли нашу границу. Повторяли и в самые страшные, в самые тяжелые дни. А потом, после Сталинграда, после Курска говорили еще увереннее и определеннее: «Дойдем до Берлина!» Дойдем — значит добьем врага, положим конец войне.

И вот сейчас мы подходим к этому финишу. К самому настоящему, не условному Берлину, кончить войну в котором — почетно вдвойне. [249]

Пока мы находились во втором эшелоне, полки пряно на ходу пополнялись из имевшегося у нас резерва. Правда, роты мы так и не довели до полного комплекта, но все же дышать, как говорится, стало легче.

Внутренне готовясь к предстоящим испытаниям, я еще и еще раз перебирал мысленным взором командиров полков и батальонов, с которыми мне придется заканчивать войну. Готовы ли они к упорным, изнурительным боям в огромном городе? Хватит ли им умения, чтобы мгновенно сориентироваться в неразберихе уличных схваток, находить кратчайшие пути к победе, не допуская лишних потерь?

Вот Мочалов — с прищуренными глазами и поджатой нижней губой, спокойный, уверенный в себе. Он кадровый командир, более грамотный в военном отношении, чем его коллеги. Это возмещает его недостаточный по сравнению с ними опыт командования частью — ведь полк он впервые получил, когда пришел к нам в дивизию в самом конце прошлого года. За те пять-шесть месяцев, что воевал с нами, Михаил Алексеевич многому научился. Человек он способный, переимчивый. Боем теперь руководит уверенно, умело налаживает взаимодействие с соседями, с танками и артиллерией.

Комбаты у него закаленные, испытанные — капитан Андрей Блохин, майоры Владимир Токарев и Петр Бахтин. Эти не подведут.

Плеходанов в полковых командирах не первый год. Он храбр, решителен, скор в мыслях и поступках. Всегда подтянутый, подвижный, Алексей Дмитриевич вызывает к себе симпатии людей своей жизнерадостностью, общительностью. После участия дивизии в Померанской операции и в минувших боях он заметно возмужал как командир, обрел большую твердость и выдержку. В полку его уважают за личную отвагу, порой даже чрезмерную. И люди готовы идти за ним в огонь и в воду.

С командирами батальонов ему повезло — один лучше другого. Бравый майор Алексей Твердохлеб, капитаны Яков Логвиненко и Василий Давыдов — все они отличились под Шнайдемюлем, прекрасно дрались в Померании. А Давыдов еще и при Заозерной отлично зарекомендовал себя, и через Латвию прошел молодцом.

С Зинченко мы уже почти год воюем вместе. И как вырос за это время Федор Матвеевич — старейший в дивизии командир полка и по возрасту, и по сроку офицерской [250] службы! Он стал настоящим мастером общевойскового боя — опытным, тактически мудрым. Умеет он прислушаться к совету подчиненных, к мнениям и доводам командиров приданных и поддерживающих частей, учесть все разумные предложения. В полку его за глаза уважительно называют «батей». Здесь очень популярен его любимый завет: «Прежде чем подумать о себе, подумай о товарище, о соседе. Тогда и тебя не оставят в беде».

На батальонах у него тоже крепкие ребята: капитаны Иван Клименков, Петр Боев и Степан Неустроев. Проходили они и через огонь, и через воду и наскоро залечивали свои раны. Словом, это те битые осколками и пулями парни, за каждого из которых двух небитых дают...

Из этих размышлений меня вывел Семен Никифорович Переверткин, вошедший в большую комнату господского дома, где к вечеру остановилась оперативная группа.

— Завтра, Василий Митрофанович, переходите в первый эшелон, — сказал он. — Не взыщи, обстановка требует.

— Чем скорее, тем лучше, товарищ генерал. Войну кончать надо.

— Ну вот и хорошо. Смотри сюда. — И, достав из планшетки карту, Семен Никифорович повел по ней острым карандашом: — Наступать будете на населенный пункт Прётцель. Задача дня — овладеть Прётцелем. А там дальше — и до Берлина рукой подать. Кольцевое шоссе, за ним — пригородные кварталы...

Ночью мы продолжили марш и к утру вышли в первый эшелон. Наступать дивизии пришлось в довольно широкой полосе, выбивая небольшие неприятельские группы из фольварков и поселков. Продвигались мы хоть и не быстро, но безостановочно. Сильного сопротивления не встречали. Больше всего времени отнимала ликвидация мелких подразделений противника, просочившихся через боевые порядки и оказавшихся у нас в тылу.

В этот день, 20 апреля, артиллерия 79-го корпуса первой открыла огонь непосредственно по окраинам Берлина. Политработники, агитаторы быстро разнесли эту весть по ротам. И она словно бы всех подхлестнула. Стремительным броском головные подразделения вышли к Прётцелю. Бой за него был коротким. Создавалось впечатление, что немцы не надеются удержать нас на этих рубежах [251] и отходят к столице, чтобы там влиться в ряды оборонявших ее войск.

В Прётцель мы вступили уже в темноте. Запомнилось мне Здание школы, где расположился наш наблюдательный пункт, погруженные во мрак улицы, узкие лучики затемненных автомобильных фар, скрип подвод, тихая ругань повозочных...

Поутру прибыл офицер из штаба корпуса. Он привез карту с нанесенной на ней задачей: перерезать кольцевую автомобильную дорогу, опоясывающую Большой Берлин, и занять северо-восточный пригород столицы — Каров.

Полки перешли кольцевую магистраль. И здесь противнику не удалось остановить или хотя бы надолго задержать нас. Стрелковые батальоны при поддержке артиллерии и танков быстро выбили гитлеровцев из прилегавших к автостраде рощ.

Очутившись на бетонке, я залюбовался широченной серой лентой, терявшейся вдали среди нежно-зеленых зарослей. Кривизна кольца тут почти не ощущалась. На полотне местами виднелись свежие выбоины от осколков снарядов и мин. И все-таки дорога не выглядела разбитой, изуродованной. Шероховатая, ровная поверхность ее манила, рождая представление о больших скоростях, о тугом встречном ветре.

— А ну-ка, Лопарев, давай с ветерком!

Очень уж велик был соблазн прокатиться по берлинской «кольцовке». К тому же и повод был: посмотреть, что творится в тылах дивизии. Но не проехали и полкилометра, как из кювета появился наш солдат и замахал рукой. Завизжали тормоза. «Виллис» остановился.

— Товарищ генерал! Нельзя дальше. Там немцев полно по кустам. Стреляют.

Мы поехали назад и, достигнув перекрестной дороги, свернули вправо, вслед за наступавшими полками.

Вскоре машина въезжала в Каров. Наконец-то мы вступили в пригород неприятельской столицы! Правда, ощущения того, что мы очутились в пределах крупнейшего города Европы, не было. Все выглядело так, как в десятках немецких городков, которые мы прошли. Только вот листва на деревьях теперь уже распустилась вовсю.

Каров утопал в белоснежной кипени садов. За стенами цветущих деревьев виднелись красивые двухэтажные домики [252] с островерхими крышами. Следов разрушений почти не было заметно, хотя в нескольких кварталах от нас шла ожесточенная перестрелка. Хлестали автоматные очереди, сотрясали воздух резкие разрывы мин, снарядов,, фаустпатронов.

Минигалий Николаев, поджидавший нас у въезда на улицу, показал дом, где оборудовался наблюдательный пункт для оперативной группы. Я поднялся на второй этаж изящного каменного коттеджа. Вышел на крохотный, прилепившийся к стене балкон. И тут справа от дома стали видны улицы, по которым отходили, отстреливаясь, вражеские солдаты. Бинокль позволил различить, что одни из них были в обычной армейской форме, у других форменная одежда смешивалась с гражданской, на третьих поверх обычного штатского платья виднелись ремни и подсумки. По-видимому, это были фольксштурмовцы.

Бой они вели неумело, мешая друг другу. Скопилось их между домами видимо-невидимо. Поэтому наши подразделения продвигались очень медленно.

— Григорий Николаевич! — позвал я Сосновского. — Посмотри вон туда. Видишь, Мочалову развернуться не дают? Подкинь огоньку.

Сосновский сделал пометки на планшете и пошел к телефону. Вскоре дом, в котором мы находились, вздрогнул от артиллерийского залпа...

Если б я тогда находился не на балконе двухэтажного здания, а на некой воображаемой вышке, с которой можно окинуть взором всю фашистскую столицу, то увидел бы, что Берлин уже зажат в клещи. С северо-востока в его пригороды вторглись соединения 3-й и 5-й ударных армий. В южных пригородах вели бои войска 1-го Украинского фронта. И жизнь огромного города, скованного предсмертным ужасом, замерла. Прекратили работу последние предприятия — не стало топлива и электричества. Население перешло на голодный паек — продовольственные склады, расположенные на окраинах и в пригородах, оказались либо в наших руках, либо в зоне действия нашей артиллерии. Ближайшие подручные Гитлера — Геринг и Гиммлер — бежали из столицы...

Но ничего этого я, понятно, не мог ни видеть, ни знать. Широта открывавшегося мне мира ограничивалась обзором дивизионного НП, докладами подчиненных командиров [253] и распоряжениями из корпусного штаба. В напряженной, изменчивой обстановке это и заполняло весь объем внимания, отпущенный природой одному человеку. И по мере сил я пытался направлять события в отведенных мне масштабах.

К вечеру большая часть Карова была в наших руках. Наступление вели 469-й и 674-й полки. 756-й полк я еще днем вывел во второй эшелон. Он сильно устал, понес большие потери. Федору Матвеевичу Зинченко было приказано преобразовать три поредевших батальона в два. Остатки 1-го батальона, которому досталось больше всего, слили с 3-м. Комбатом-1 стал Неустроев, комбатом-2 остался Боев.

Выведенный из боя полк расположился в пригородной роще. Я поехал туда, чтобы посмотреть, как у Зинченко идут дела, какое настроение у бойцов. Теплый пасмурный день был на исходе. На деревьях трепетала молодая листва. Под ногами шуршали прошлогодние прелые листья. Но их тленный запах не мог заглушить аромата свежей зелени. И в красках, и в запахах весна господствовала безраздельно. Даже близкое и почти неумолчное громыхание больше напоминало первый гром, чем звуки упорного боя.

Звучат команды, бойцы быстро занимают свои места.

— Товарищ генерал, первый батальон построен! — докладывает Степан Неустроев. Невысокий, щупловатый двадцатитрехлетний капитан не производит впечатления этакого отца-командира. Но как вспомнишь про его пять ранений, про трудный путь от взводного до батальонного, как глянешь на внушительный «иконостас» на его груди, на вытянувшуюся в положении «смирно» фигуру, — он и ростом кажется выше, и чувствуется в нем солидность бывалого и авторитетного человека.

В строю заметен рослый грузноватый Иван Гусельников. Этот капитан со своей ротой отчаянно сражался под Шнайдемюлем. Среди его бойцов многие с повязками, с бинтами в бурых пятнах запекшейся крови. Они и под Кунерсдорфом не жалели себя и в последние дни все рвались вперед.

— А ведь некоторым из вас, товарищи, не мешает подлечиться. Верно?

В ответ — молчание. Потом голос какого-то забинтованного солдата: [254]

— Это после Берлина, товарищ генерал! Тогда — хоть в госпиталь, хоть куда.

— А еще лучше — домой! — добавляет кто-то.

— Верно! — поддерживают его.

Домой! Это слово я, пожалуй, впервые услыхал произнесенным так просто, будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся и совсем близком. И ведь верно! Как-то до сих пор о том, что скоро предстоит самое важное, самое долгожданное — возвращение в родные гнезда, — говорили мало. А если и случалось, то с оттенком гадательным или мечтательным. И вдруг наступил момент, когда отчетливо, осязаемо почувствовалось, что война подошла к концу, что мы стоим на пороге новой жизни — без стрельбы, без нечеловеческих лишений, без неуверенности в том, что завтрашний день ты встретишь живым.

В тот вечер, вернее, уже в ночь Артюхов возвратился с совещания начальников политотделов, на которое их созывал член Военного совета армии. Войдя в коттедж, он с порога объявил:

— Вот, товарищ генерал, Знамя нам вручили, — и показал скрученный в трубку и обернутый бумагой сверток, из которого торчало длинное древко.

— Что за Знамя?

— Военный совет учредил. Девять знамен — по числу дивизий. Какая дивизия возьмет рейхстаг, та и водрузит над ним Знамя. В знак полной победы.

Почему именно над рейхстагом? Как всякий грамотный человек, я знал тогда, что рейхстаг — это немецкий парламент, что в 1933 году он стал ареной чудовищной провокации — Геринг организовал его поджог и обвинил в этом коммунистов. Эту провокацию смело разоблачил на Лейпцигском процессе Георгий Димитров. Но она к тому времени уже сыграла свою роль — фашисты использовали ее для разгрома компартии и захвата власти. А рейхстаг? Он утратил свое прежнее значение с установлением фашистской диктатуры, когда парламентаризм в стране был фактически уничтожен.

Словно бы угадав ход моих мыслей, Михаил Васильевич добавил:

— Как-никак, а рейхстаг — символ германской государственности. Даже при фашизме.

— Ну что ж, рейхстаг так рейхстаг, — согласился я. — Ну-ка покажи Знамя. [255]

Артюхов снял бумагу и развернул алое полотнище. Оно было шириной около метра и длиной около двух. На нем, как обычно, в верхнем углу выделялись звезда и серп, скрещенный с молотом. Внизу у древка стояла пометка — № 5. Все девять знамен, учрежденных Военным советом, имели порядковые номера.

— Номер у нашего Знамени пятый, — сказал Артюхов, — но это не значит, что нам заказано быть первыми. Так, Василий Митрофанович?

— Конечно так. Кому что брать — не мы решать будем, а командование. Ну а за право быть первыми посоревнуемся. Людям-то о Знамени когда думаешь объявить?

— Да уже приказал, чтобы замполитов полков вызвали. Вот-вот должны подойти. В подразделениях митинги надо провести. Белову дал указание материал в газету подготовить.

— Что ж, все правильно. Действуй, комиссар...

Ночью в батальонах и ротах, где позволяла обстановка, накоротке были проведены митинги, на которых бойцам рассказали о Знамени, о великой чести, которая выпадет на долю тех, кто водрузит его над поверженным Берлином.

Дымзавесы Мокринского

Утром 22 апреля, едва я задремал после второй бессонной ночи, меня разбудил офицер из штаба корпуса. Он привез план и карты Берлина с окрестностями. На одной из них Переверткин обозначил направление, в котором должно было развиваться наступление дивизии. Конечным пунктом было озеро Тегелер-зее в районе северо-западных предместий города.

Честно говоря, я испытал в душе некоторое разочарование. Если условно представить себе Берлин в виде круга, то путь движения нашего корпуса можно было изобразить хордой. Она начиналась с северо-восточной четверти круга и пересекала пригородные районы столицы в юго-западном направлении, не захватывая ее центральных районов. Выходило, что не суждено нам ударить по самому что ни на есть черному логову, откуда двенадцать лет шло управление всей фашистской империей. Выходило, что и полученное нами Знамя вроде бы ни к чему.

Но легкое чувство досады сразу же прошло. На войне [256] нельзя давать простор честолюбию — оно может слишком далеко завести. Ведь сражаемся-то не ради славы. И уж если на то пошло, разве не велика честь принять хоть какое-то участие в штурме неприятельской столицы?

«А потерь на окраинах будет меньше, чем в центре», — подвел я итог этим мыслям и начал собираться на новый наблюдательный пункт. За ночь наши продвинулись ближе к западной окраине Карова, и руководить боем с прежнего места было неудобно.

В это утро, следуя рекомендациям Военного совета фронта, я распорядился создать в полках штурмовые отряды. О целесообразности таких формирований говорил и наш собственный опыт уличных боев. Каждый такой отряд состоял из обычного стрелкового батальона, усиленного 6–8 орудиями, 4–6 танками, саперным и химическим взводами. Подразделялся он на две штурмовые группы и одну стрелковую роту, следовавшую во втором эшелоне. Штурмовая группа представляла собой роту, которой придавалось до четырех орудий, 2–4 противотанковых ружья, 2 станковых пулемета, 2–3 танка.

В штурмовые отряды преобразовывались первые батальоны. Их командиры получали возможность управлять мощными огневыми средствами, обретая большую самостоятельность и свободу действий. Для ведения уличных боев это было просто необходимо.

Город — сплошная оборонительная позиция. Здесь невозможно наступать по классической схеме: провести артподготовку по переднему краю, пустить пехоту в атаку вслед за танками, под прикрытием огневого вала. Улицы разобщают силы. Дома мешают маневру артогнем. И вообще не сразу разберешься, где фронт, а где тыл. Стреляют отовсюду — спереди, сзади, из переулков, из подвалов, с чердаков. Ведь мы имели дело не только с фольксштурмовцами, которых я видел вчера при въезде в Каров. Нам противостояли и очень устойчивые, упорно дерущиеся формирования эсэсовцев. Мы имели дело с представителями самых различных родов и видов войск. Все, кто отступил в Берлин, сводились здесь в подразделения, которые затем выдвигались нам навстречу и занимали стойкую оборону.

Эту оборону приходилось буквально прогрызать. Во главе полков шли штурмовые отряды. Они наступали клином. Острие клина составляли танки, прикрываемые [257] от фаустников пехотой. Такой таран сметал встречавшиеся на пути баррикады, выбивал гитлеровцев из домов, стены которых служили надежной защитой от ружейного и пулеметного огня. Когда недоставало этих сил, в дело вступала поддерживающая артиллерия. Командиры артиллерийских дивизионов шли вместе с комбатами. А рядом с ротными командирами находились артиллерийские наблюдатели. При танковых контратаках командиры полков сами маневрировали приданными им противотанковыми подразделениями.

Крылья наступающего клина, состоящие из пехоты и саперов, растекались в ширь улиц, по домам, дворам и садам. Оттуда выкуривались притаившиеся неприятельские солдаты, которые, если им случалось остаться незамеченными, открывали огонь нам в тыл или оказывали организованное сопротивление подразделениям второго эшелона.

Мне приходится говорить об этих подробностях уличных схваток потому, что, не познакомившись с ними, невозможно представить, как складывался штурм огромного города...

В этот день вступил в бой 756-й полк, а 469-й был выведен во второй эшелон. Дивизия прошла Каров и стала продвигаться по Бланкенбургу — следующему пригородному району Берлина. Если б не карта, мы бы и не знали, что оказались в другом пригороде. Когда-то это были самостоятельные поселки и городки. Но теперь они слились в один почти сплошной массив. В каждом из них в изобилии зеленели парки и сады. Поэтому, когда приходилось пересекать рощи, отделявшие один пригород от другого, такая условная граница оставалась неощутимой.

Правда, Бланкенбург был ростом повыше — в нем преобладали трехэтажные здания. И с каждым новым кварталом нарастало сопротивление врага. Фашистские главари все еще не хотели примириться со своей участью и предпринимали безнадежные попытки отстоять Берлин. Как узнали мы потом, 22 апреля из столичных тюрем были выпущены уголовники и привлечены к участию в обороне. В одном строю с ними оказались и 32 тысячи полицейских. Благодаря этим сверхтотальным мерам гарнизон столицы вместе с солдатами отошедших частей насчитывал уже свыше 300 тысяч человек.

Свои надежды Гитлер связывал и с вновь сформированной [258] 12-й армией, располагавшейся к юго-западу от Берлина. Она создавалась для действий против американских войск на Эльбе. Но теперь было не до американцев, и армия получила приказ пробиваться на восток — путь туда ей уже преградили танковые части 1-го Украинского фронта. В свою очередь 9-й армии немцев, оказавшейся в окружении юго-восточнее Берлина, было приказано прорываться на запад, навстречу 12-й. Им ставилась задача соединиться и, повернув на север, совместно двинуться на Берлин, чтобы отстоять его.

Забегая вперед, можно напомнить, что из этой попытки, предпринятой явно недостаточными силами, ничего не вышло. Обе армии были наголову разбиты.

А для нас день 22 апреля запомнился не только изматывающими боями за каждый дом и квартал, но и таким примечательным событием: дивизионная артгруппа под командованием Григория Николаевича Сосновского нанесла удар по целям, расположенным в центральных районах Берлина.

На следующий день мы продолжали упорно дробить вражескую оборону. Дивизия продвигалась уже через пригород Панков. Все было, как и прежде. Трех-четырехэтажные дома. Корпуса каких-то фабрик. Огрызающиеся огнем кварталы. Тяжелые танки, врытые в землю на перекрестках. Путь вперед пробивал артиллерийский и танковый таран наших штурмовых отрядов. Вместе с пехотой следовали 57-миллиметровые орудия приданного нам 1957-го истребительно-противотанкового полка, которым командовал Герой Советского Союза полковник Константин Иванович Серов.

От несмолкаемого грохота, от двух бессонных ночей у меня гудела голова. Хорошо хоть не приходилось долго сидеть на одном месте. За день мы сменили четыре или пять наблюдательных пунктов. Не помню, на каком из них меня нашел командир корпуса.

— Ну, Василий Митрофанович, — сказал он, — задача наша несколько меняется. Будем наступать южнее, вот сюда. — И он придвинул к себе карту. — Видишь район Плётцен-зее, за этим каналом? Вот к каналу нам и надо выйти. Уяснил?

— Все ясно, товарищ генерал, — заверил я его. Тотчас же по радио последовали распоряжения Плеходанову и Зинченко: «Направление — южная оконечность [259] пригорода Рейникендорф... Задача — выйти на рубеж восточного колена канала Берлин-Шпандауэр-Шиффартс... Артиллерийские средства — дивизион триста двадцать восьмого полка и десять установок эрэс...»

Мы начали сворачивать к югу, вгрызаясь в кварталы Рейникендорфа. Правый фланг наш оголился. Слева двигалась 171-я дивизия. Путь ее лежал через Веддинг — рабочую окраину, известную в прошлом своими революционными традициями. Утром 24 апреля правее нас в бой был введен второй эшелон корпуса — 207-я дивизия. В результате полоса нашего наступления сузилась раза в полтора. Мы сразу почувствовали облегчение.

Большую часть этого дня я провел в отбитом у противника трамвайном парке. Здесь благодаря толстым кирпичным стенам депо и служебных построек было довольно спокойно и безопасно. С наблюдательного пункта открывался обзор чуть ли не до самого озера Плётцен. За ним проходил участок канала, который нам предстояло форсировать. Еще дальше простирался район, получивший свое имя от названия озера, — Плётцен-зее, рабочий район Берлина. События начинали приобретать интересный оборот — оттуда было совсем недалеко и до центра города.

К вечеру наши полки подошли к берегу канала. В полсотни метров шириной, облицованный камнем, он мог бы стать серьезной преградой, окажись на противоположном берегу подготовленная оборона. К счастью, ночная разведка никого там не обнаружила.

Рано утром 207-я дивизия начала переправляться через канал. Вскоре принялись его форсировать и мы. По уцелевшим мосткам, укрепленным за ночь саперами, с помощью всевозможных подручных средств перебирались на ту сторону стрелковые и пулеметные роты, за ними — артиллерия и танки, самоходки и «катюши».

Район Плётцен-зее обладал уже всеми типичными признаками современного большого города. Четырех-пятиэтажные дома вытянулись в ровном строю вдоль нешироких улиц. Зелень почти исчезла. Сады и палисадники уступили место асфальтированным внутренним дворам. Бросались в глаза следы работы союзной авиации: многие здания представляли собой груды развалин, над которыми возвышались неровно изломанные стены фасадов.

Против всех ожиданий сопротивление здесь было не [260] слитком сильное. Приехавший на НП Переверткин уточнил нашу задачу: наступать на юг и к исходу дня достичь железной дороги, идущей с востока на запад и пересекающей канал Фербиндунгс чуть пониже того места, где он изгибался под прямым углом.

Вечером мы вышли на назначенный рубеж. Рядом с нами к железнодорожному полотну выдвинулась и 207-я дивизия. Участок фронта, который мы теперь занимали, стал еще уже. Воспользовавшись этим, я вывел во второй эшелон 674-й полк. С того дня, как мы вошли в Берлин, он еще ни разу не сменялся и был измотан до предела.

— Пусть все спят до утра, — сказал я Плеходанову. — И вы тоже. Силы еще понадобятся.

Я и сам решил отоспаться впервые за трое суток, а то уже трудно было ловить и собирать воедино расползающиеся мысли. Но не тут-то было: только я собрался уходить с НП, как раздался звонок командира корпуса. Семен Никифорович взволнованно сообщил, что наш левый сосед — 171-я дивизия пытается форсировать Фербиндунгс-канал близ его слияния с каналом Берлин-Шпандауэр-Шиффартс. Подразделения дивизии захватили уцелевший там мост и ведут за него кровопролитный бой, но продвинуться дальше не могут. Им надо немедленно помочь.

— Подсобишь Негоде выбить немцев с моста, форсируешь канал и будешь наступать на юг, через Моабит, — приказал Переверткин. — Дальнейшие указания получишь утром.

Я тут же вызвал Зинченко, велел ему поднимать полк и выступать на помощь соседям. Вслед за ним был направлен полк Мочалова. Ему ставилась задача выйти на берег правее того места, где шел бой, и подготовиться к форсированию канала.

Теперь-то можно было и отдохнуть. Я спустился в подвал казарменного здания, где расположилась на ночлег оперативная группа.

— Товарищ генерал, — встретил меня Курбатов, — слышали новости? Передовые подразделения Первого Украинского вышли на Эльбу и встретились с американцами.

— Ну да? Вот это здорово!

— Мало того. Первый Белорусский и Первый Украинский [261] соединились западнее Потсдама. Берлин теперь полностью окружен!

— И немецкие войска окончательно расчленены, — добавил я, мысленно увидев большую карту военных действий.

Как ни радостно было это событие, но сил у меня хватило лишь на то, чтобы добраться до двухъярусной солдатской койки и сказать Офштейну: «Не буди до шести ноль-ноль». И сразу же глухой сон выключил сознание.

Проснулся я от громких голосов. За освещенным аккумуляторным фонарем столом стояли Офштейн и Переверткин и возбужденно разговаривали.

— Помначштаба полка Логвинов лично ходил в разведку на мост, товарищ генерал, — услыхал я слова Офштейна. — Он утверждает, что мост не взят и что там нет никого из наших. У меня нет оснований не верить ему.

— Вас ввели в заблуждение, а вы вводите меня, — раздраженно отвечал Семен Никифорович. — Мне докладывали, что мост взят, что там бой идет! А вы до сих пор не подключились!

Сон с меня как рукой сняло. Сразу поняв, что к чему, я вступил в разговор:

— Товарищ генерал, ясно, что один из двух докладов неверный. Но здесь мы не установим истину. Давайте подъедем на место и там посмотрим. Тогда и увидим, кто прав.

— Ну вот еще, этого не хватало, — произнес, остывая, Переверткин. — С какой стати нам туда ехать?

— А что? — настаивал я. — Самый быстрый способ разобраться и принять решение. Чем ждать, пока штабы будут проверять да перепроверять...

— Ну ладно, — согласился Семен Никифорович, — поехали.

Через несколько минут мы сели в машину и в сопровождении взвода автоматчиков помчались по разбитым, словно вымершим улицам. С неба сочился серый, жидкий рассвет. Сырой холодный ветер прорывался за воротник шинели. Путешествие наше было недолгим. Минут через восемь машина остановилась. Дальше пришлось идти переулками, в которых притаилась предутренняя мгла, на редкие звуки выстрелов. Встретившийся солдат провел нас на НП разведчиков. [262]

С чердака полуразрушенного дома хорошо были видны мост, канал и баррикада вдоль него. На асфальте темнели неподвижные пятна — тела сраженных пулями бойцов. Мост был пуст. А за ним, на той стороне, просматривались позиции вражеских орудий, поставленных на прямую наводку.

Картина, в общем-то, становилась ясной.

— Были на мосту? — обратился я к разведчикам.

— Так точно, товарищ генерал, были, — ответил черноглазый сержант — он тут оставался за старшего.

— А кто еще туда ходил?

— Наши саперы. Они мост разминировали, прикидывали, как укрепить его. Немец-то подорвал, да не до конца. Все на соплях, то есть, извините, на рельсах трамвайных держится. Пехота пройдет, а артиллерия и танки — нет.

— А соседи не пытались мост захватить?

— Как же, пытались. Только немец их сразу же оттуда шуганул. Когда мы подошли, их уже там не было.

— А «языка» брали? Кто тут оборону держит?

— Был «язык». В обороне находится учебная рота запасного пехотного батальона и боевые группы фольксштурма. Всего человек четыреста. За мостом — семь орудий на прямой наводке. В поддержке — два тяжелых дивизиона. Танков нет. А пулеметов много. Огневые точки и на той стороне, и здесь, на баррикаде. Мы их позасекали. Сейчас продолжаем наблюдение.

— Хорошо, товарищ сержант, — вступил в разговор Переверткин. — Занимайтесь своим делом. У вас есть боец, который проведет нас на энпе сто семьдесят первой дивизии? Пошли, Василий Митрофанович.

Дворами и переулками пробрались мы в дом, до которого было метров двести. Правда, там оказался не дивизионный, а полковой НП. Семен Никифорович приказал вызвать Негоду. Тот явился быстро, чувствуя, что его ждет разговор не из приятных.

— Поторопились с докладом — полбеды, — взялся за него Переверткин. — Но почему потом не доложили, что не взяли моста?

— Сил не хватило удержать, товарищ генерал. Люди кровью заливались. Решил с атакой до утра повременить.

— Не о том речь! Я спрашиваю: почему не доложили, почему меня в заблуждение ввели?.. [263]

Дело кончилось тем, что Негоде было приказано отвести дивизию восточнее, к гавани Вестхафен, образованной слиянием каналов Фербиндунгс и Берлин-Шпандауэр. Весь северный берег Фербиндунгс-канала входил теперь в полосу сто пятидесятой.

В заключение командир корпуса сказал мне:

— Форсируете канал — будете наступать через Моабит на юг, к Шпрее. А там, не исключено, на восток повернем, к центру города. Понятно?

Куда уж понятнее! Теперь перед нами открывалась хоть какая-то надежда принять участие в штурме сердца Берлина, где расположены посольства, правительственные учреждения, имперская канцелярия, рейхстаг.

Переверткин уехал, приказав начать форсирование в полдень. С моей просьбой дать отсрочку для более основательной подготовки он не согласился. Я направился на НП к Зинченко, находившийся по соседству, в том же доме.

— Как на ту сторону перебираться будем? — спросил я Федора Матвеевича.

— Думаю, товарищ генерал, после того как полковая артгруппа подавит орудия прямой наводки и огневые точки за мостом, пустить в атаку второй батальон. За ним пойдет первый. Он потом, в Моабите, выдвинется вперед. Как возьмем мост и саперы укрепят его, переправим средства усиления: артиллерию, танковый батальон и батарею самоходок.

— В принципе верно, — согласился я. — Только про баррикаду не следует забывать. Дай огня и по ней. Выдвини против нее танки и самоходки. И пулеметные точки на той стороне обработай.

— Ясно, товарищ генерал, учту.

— К двенадцати успеешь подготовиться?

— Трудно. Артиллерия еще не пристреляется. Но раз надо, — значит, надо. Начнем в двенадцать.

Пожелав Зинченко удачи, я отправился к Мочалову. Ему предстояло переправляться на подручных средствах — в полосе полка не было мостов. Но зато и неприятельская оборона здесь не представляла столь серьезной преграды. К тому же Мочалов должен был форсировать канал после того, как 756-й полк возьмет мост и скует противника боем на южном берегу.

674-й полк я решил переправлять вторым эшелоном. [264]

Покончив с этими делами, можно было и вздремнуть часок на своем НП — время позволяло. Но прежде чем прилечь, я сделал еще одно распоряжение:

— Товарищ Артюхов, отправь Знамя, предназначенное для водружения на рейхстаге, в полк к Зинченко. Думаю, это повысит дух.

Начальник политотдела понимающе кивнул головой...

Двадцатиминутная артиллерийская подготовка, казалось, смела с лица земли все огневые точки противника. 2-й батальон 756-го полка во главе с капитаном Боевым пошел в атаку. Но тут пулеметы и орудия противника ожили и обрушили на стрелков шквал огня. Направляющая рота залегла на небольшой площади перед мостом.

Когда стрельба немного утихла, бойцы снова поднялись. И опять свинцовый ливень прижал их к мостовой. Зинченко приказал Боеву отойти. Командир полка подтянул танки и самоходные артиллерийские установки. Увеличил число орудий прямой наводки. Зинченко не мог понять, почему огневые точки противника оказались неподавленными. Ведь «адреса» большинства из них были известны. Ответить на этот вопрос помог помощник начальника штаба полка капитан Андрей Борисович Логвинов. Он находился во 2-м батальоне и доложил о своих наблюдениях командиру полка:

— Когда начинает бить наша артиллерия, немецкие расчеты под землю прячутся — у них огневые позиции рядом с канализационными колодцами и водопроводными коллекторами расположены. Как наш огонь кончается, они вылезают, чтобы отбить атаку. Я думаю, — предложил он, — надо все пулеметы установить в окрестных домах, на втором и третьем этажах. После артподготовки они возьмут под обстрел орудийные расчеты.

Зинченко принял это предложение и доложил о нем мне, попросив разрешения начать повторную атаку в 20 часов. Я одобрил намеченный план и согласовал его с командиром корпуса.

«Все ли предусмотрено, чтобы потери были наименьшими и успех был бы обеспечен наверняка? — продолжал я раздумывать после принятого решения. — Ведь, захватив мост, надо быстро его укрепить, а полностью подавить огонь противника сразу не удастся. Кроме того, переправу ладо организовать и правее моста, на подручных [265] средствах. 469-й полк только на них и может рассчитывать. При этом урон ему грозит немалый. Что же предпринять? Стон. Идея! Надо вызвать Мокринского!»

Через несколько минут начальник химслужбы был у меня.

— Садитесь, товарищ Мокринский, дело есть, давайте обсудим.

Юрий Николаевич опустился на мягкий, обитый бархатом стул, выглядевший на чердаке, где разместился наш новый НП, инородным телом. Я поймал его нетерпеливо-выжидательный взгляд.

— Вот и настал ваш час. Небось не гадали, что придется отличиться в самом Берлине?

Лицо майора оживилось.

— Двигайтесь ближе к столу и смотрите сюда, на карту. В двадцать часов тридцать минут по московскому времени мы должны начать форсировать Фербиндунгс-канал. Еще совсем светло будет. С той стороны противник видит нас как на ладони. Что, если прикрыть атаку дымзавесой? Сможете?

— Конечно! — воскликнул Юрий Николаевич и тут же принялся излагать свой план: — Я думаю, что лучше подготовить не одну завесу, а несколько. Мы сможем расположить дымовые шашки по северному берегу, от моста до изгиба канала. Вторую, ложную, завесу поставим вдоль другой части канала, по западному берегу. Это распылит внимание противника, он станет ожидать удара с двух сторон. А после захвата моста химики переправятся на ту сторону и пустят дымы по южному берегу. Это надежно прикроет переправу артиллерии и танков.

— Что ж, неплохо, — одобрил я. — Только вот что: на западном берегу маскировку надо сделать поплотнее. Там у неприятеля меньше сил. Он решит, что мы хотим воспользоваться этим и нанести основной удар с фланга. Могут немцы на такую приманку клюнуть?

— Вполне!

— Теперь, кого вы думаете послать на тот берег во главе химиков?

— Разрешите мне, товарищ генерал!

— Ни в коем случае. Вы начхим и отвечаете за выполнение задачи в целом.

— Тогда пойдет командир химроты капитан Гордов.

— Ну, это другое дело. Идите готовьтесь. Первые две [266] завесы начнете ставить перед открытием артогня. Желаю удачи!

Отпустив Мокринского, я позвонил Зинченко, посвятил его в наш замысел и уточнил время начала штурма: 20 часов 30 минут — артподготовка, через 20 минут — атака.

Дальше все шло по намеченному плану. В назначенный час вдоль берегов поползли и начали низко стелиться плотные, белые клубы дыма. Потом по засеченным целям ударили орудия, танки и самоходки. Снаряды крошили баррикаду, дробили камень зданий на той стороне канала. В работу включились калибры вплоть до 152 миллиметров. Когда их басовитый рев оборвался, застучали станковые пулеметы.

Порядок атаки на этот раз был иной. Первым на мост выдвигался не 2-й батальон, а штурмовая группа, ядро которой составляла рота старшего лейтенанта Ефрема Панкратова — человека пожилого, очень рассудительного и бесстрашного. Вести группу был назначен старший лейтенант Кузьма Гусев, возглавлявший штаб 1-го батальона. За час до штурма я сам проинструктировал его.

Атакующие бросились к мосту. Послышались разрывы мин и фаустпатронов. По разрушенному покрытию моста не могло двигаться более двух человек в ряд. Поэтому часть бойцов, бегущих сзади, не дожидаясь, пока пройдут передние, устремилась к каналу. Они переправлялись кто вплавь, кто на маленьких плотиках, наскоро сделанных из дверей и досок.

Воздух, казалось, был весь насыщен раскаленным металлом. Вода кипела и пенилась от разрывов мин и хлещущих по ней пуль. Но враг уже не мог остановить атакующих, прижать их к земле. Большой урон на этот раз понесли его артиллеристы и минометчики. Дымовые завесы сбили противника с толку. Наступательный же порыв наших солдат был необычайно высок. За те несколько часов, что велась подготовка к атаке, все бойцы узнали от политработников, агитаторов и коммунистов, что в полк передано Знамя, предназначенное для водружения на рейхстаге, и что наше наступление будет развиваться к центру города. Это удваивало силы людей, приумножало их стремление во что бы то ни стало преодолеть рубеж, преграждавший им путь к конечной цели. [267]

Этот бой изобиловал примерами подлинного героизма. Сержанту Досычеву, который вел за собой взвод, перебило правую руку. Перебросив автомат в левую, он продолжал бежать во главе бойцов. Рядовой Филиппов пошатнулся от удара в грудь, но не остановился. Зажав кровоточащую рану рукой, он, пока хватало сил, шел вместе со всеми. Солдат Бобров одним из первых преодолел мост. Оказавшись один на один с пятью гитлеровцами, он не растерялся и, открыв огонь в упор, уложил всех пятерых.

— Давай, ребята, за мной! — крикнул Бобров и бросился дальше. Но в этот миг пуля оборвала его жизнь.

Вместе с пехотинцами в первых рядах атакующих были саперы и химики. Саперам ставилась задача подорвать противотанковые надолбы на противоположной стороне, сделать настил через ров, тянувшийся вдоль канала, восстановить мост. А до этого они действовали как стрелки и не уступали им ни в умении владеть оружием, ни в мужестве.

Рядовой Станкевич был ранен еще на мосту. Однако отважный сапер не вышел из боя. Он продолжал бежать, ведя огонь, и выпустил из рук карабин лишь тогда, когда от второго ранения перестало биться его сердце.

Из таких вот солдатских подвигов и складывался неудержимый напор полка. В половине десятого были заняты первые дома Моабита на южном берегу канала. В наступавших сумерках особенно плотной казалась завеса дыма, прикрывавшего мост уже с той стороны. Саперы укрепляли мост. Впрочем, скорее, не укрепляли, а наводили заново. Он был совсем непригоден для движения орудий и тяжелых боевых машин.

Немцы контратаковали. Но уже стало ясно, что мост окончательно наш и им его не отбить, а переправу дивизии не остановить.

В этом бою среди отличившихся были и химики. Мокринский проявил тактическую зрелость, распорядительность и смелость. Мне приятно было потом подписать боевую характеристику с представлением его к ордену Красного Знамени.

— А не забыли, как вы просились в разведку? — напомнил тогда я ему. — Для того чтобы отличиться, вовсе не обязательно за «языком» ходить. Главное — настоящим [268] воином быть и дело свое знать. А случай показать себя на войне всегда представится.

Моабит

В нашей стране хорошо известно слово «Моабит». С ним связано представление о зловещей берлинской тюрьме, в которой гитлеровцы держали своих политических противников. В этой тюрьме два года томился вождь германского пролетариата Эрнст Тельман. Здесь встретил свой смертный час замечательный советский поэт Муса Джалиль. Коммунист и воин боролся с фашизмом до самого конца единственным оставшимся у него оружием — поэзией. Его стихи, прославляющие Родину, клеймящие гневом и презрением фашистских палачей, вырвались на свободу и уже после войны составили знаменитую «Моабитскую тетрадь» — посмертную книгу поэта.

Об этой книге знают не только любители поэзии. О ней много писали, когда присудили ей Ленинскую премию и когда Мусе Джалилю посмертно присвоили звание Героя Советского Союза.

В ночь на 27 апреля, когда мы захватили мост через Фербиндунгс-канал и начали переправу по нему, название Моабит не вызывало у меня таких мрачных ассоциаций. В плане Берлина оно обозначало крупный городской район, ограниченный с юга волнистой линией Шпрее, а с других сторон — полосками смыкавшихся друг с другом каналов. На юго-востоке Шпрее отделяла Моабит от Тиргартена — большого городского парка и от административного центра столицы. Там, за рекой, был девятый сектор обороны, укрепленный особенно прочно.

Моабит составляли преимущественно рабочие кварталы, фабрики, мастерские и железнодорожные станции, казармы и кирки. Был здесь и большой госпиталь, была и тюрьма. Имелся и свой собственный Тиргартен, называемый в отличие от настоящего Кляйн Тиргартеном. Он уступал в размерах своему большому собрату раз в десять.

По этому району нам и предстояло наступать в южном направлении. Но сначала надо было очистить от противника железнодорожную станцию Бойссельштрассе, находящуюся примерно в километре от моста. Кирпичные станционные постройки, хорошо укрепленные, приспособленные [269] для кругового обстрела, представляли собой сильный узел сопротивления, который перекрывал нам путь кинжальным огнем.

Попытки штурмовать станцию в лоб не принесли успеха. Немцы сами несколько раз переходили в контратаки. В ходе этих боев в тяжелом положении оказался КП 2-го батальона, расположившийся в каменной коробке железнодорожного пакгауза. Старшим там был капитан Андрей Логвинов, который по приказанию Зинченко шел со 2-м батальоном и в числе первых оказался на южном берегу канала. Под его командой семь человек отбивались от наседавших немцев гранатами и автоматным огнем. Им бы не удалось остаться в живых, если б на помощь не подоспела одна из рот.

Тогда я сказал командующему артиллерией:

— Товарищ Сосновский, делай что хочешь, но чтобы через полчаса Бойссельштрассе можно было взять голыми руками.

— Будет сделано, товарищ генерал, — коротко ответил Григорий Николаевич.

Через 10 минут с нашего НП можно было наблюдать впечатляющую картину. В вечернем небе над крышами домов пронеслись огненные языки «катюш». Станция полыхнула слепящими вспышками. Прокатился могучий грохот. Это заработала дивизионная артгруппа. И снова по вокзальным зданиям метнулись вспышки.

Спустя пятнадцать минут артиллерия смолкла. И тогда с нескольких сторон к Бойсселыптрассе устремились бойцы. Станция была взята. В плен сдалось более ста вражеских солдат во главе с офицером.

А по восстановленному мосту через Фербиндунгс-канал уже двигались орудия и танки. Дивизия прорвала городской оборонительный обвод и открыла путь в глубь Моабита.

Солнце давно скрылось за домами. Стало совсем темно. С нашего наблюдательного пункта видны были лишь яркие зарницы на той стороне канала. С несколькими штабными офицерами я пошел пешком через мост, вслушиваясь в звуки затихавшего боя. От канала веяло прохладой. Но дышалось тяжело — воздух был какой-то густой, пропитанный гарью и пылью.

Наша группа подошла к железной дороге. В стороне, справа, виднелся темный забор со сторожевыми вышками. [270] Оттуда доносились громкие голоса, шум. Свернули к забору. Перед нами предстал концентрационный лагерь — еще один на нашем пути.

Бойцы открыли ворота, и из них высыпала густая толпа. Свет карманных фонарей выхватывал из темноты жалкие лохмотья и изможденные лица. Бойцы расступились, и я оказался перед получившими свободу узниками. Их было тысячи полторы. Одни из них плакали от счастья, другие обнимали наших солдат, третьи исступленно повторяли:

— Дайте нам оружие! Мы хотим помогать вам! Увидев перед собой генерала, они принялись просить еще настойчивее:

— Возьмите нас в бой!

Я поднял руку. Постепенно шум стих.

— Дорогие товарищи, Красная Армия достаточно сильна, чтобы в ближайшие дни окончательно овладеть Берлином. Спасибо вам, но вашей помощи не требуется. Да это вам и не под силу. Будет самое лучшее, если вы сейчас приведете себя в порядок, оденетесь...

Утром я отправился на новый НП, подготовленный в трамвайном парке. Когда я вошел в чердачное помещение красного кирпичного здания, мне показалось, что там никого нет. Но потом увидел в углу за столиком нашу штабную телефонистку Веру Кузнецову. Возле нее, склонившись, стоял невысокий, крепкий Василий Гук. Он что-то нашептывал Вере на ухо, и такое робкое, нежное выражение было на лице лихого разведчика, что я изумился. А Вера смотрела мечтательным взглядом куда-то вдаль. Но ужо в следующее мгновение все изменилось, так что я подумал даже, не почудилось ли мне все это. Гук резко выпрямился и, сделав пол-оборота, четким уставным голосом доложил:

— Товарищ генерал, энпе подготовлен, связь налажена!

Заметив краску на Вериных щеках, я понял, что зрение не обмануло меня.

За окном виднелись освещенные ранним солнцем крыши домов. Дым, стлавшийся над городом, переливался багряными и розовыми тонами. На липах во дворе дрожала веселая листва. И сквозь глухой, несмолкающий грохот, доносившийся со всех сторон, прорывалось щебетание какой-то пичуги. Что поделаешь, была весна. Она [271] следовала своим законам, не желая знать о тяжелом сражении, терзавшем обреченный город.

Вера посмотрела на меня деловым взглядом.

— Вызови Мочалова, пусть доложит обстановку, — сказал я ей.

У Мочалова все шло хорошо. Его полк переправился через канал на подручных средствах и теперь продвигался справа от 756-го полка.

Грохот боя, несколько поутихший за ночь, теперь снова нарастал. Штурмовые батальоны пробивались по узким, густо заселенным улицам Моабита. Тактика их действий несколько изменилась. Если на широких аллеях Панкова и Плётцен-зее они наступали главным образом клином, или, как это принято называть, углом вперед, то теперь боевые порядки строились углом назад. Фаустники здесь представляли особенно серьезную угрозу для танков и самоходных орудий. Поэтому пехота выходила вперед, растекалась по тротуарам, ведя огонь по домам, расположенным на противоположных сторонах, расчищая дорогу танкам. При этом наши бойцы с успехом использовали фаустпатроны — захваченное у врага оружие пришлось им по душе. Танки оберегались особенно заботливо. Их у нас сильно поубавилось. Если вначале штурмовые отряды имели по 4–6 танков, то теперь их было по 2–3 — потери, понесенные нами за время боев в Берлине, не восполнялись.

Когда на пути наступавших встречались баррикады или пулеметные точки, защищенные бронированными колпаками, танки останавливались и били по этим целям. Случалось, что снаряды оказывались бессильны. Тогда такие точки обходили. Из укрепленных подвалов и первых этажей домов гитлеровцев выкуривали химики. Имевшиеся у них бутылки с горючей смесью вызывали пожары. Саперы тем временем закладывали взрывчатку, и гарнизонам этих горящих и подорванных зданий не оставалось ничего, кроме как поднять руки или попытаться спастись бегством.

В заводском районе, где улицы были пошире и на них выходили большие дворы, штурмовые группы и отряды наступали углом вперед.

По мере того как мы приближались к центру города, накал схваток нарастал. Гитлеровское командование пополняло [272] обороняющиеся подразделения, бросая в пекло сражения наспех сколоченные боевые группы. От пленных мы узнали, что в Моабит в этот день были направлены отряды, сформированные из курсантов школы переводчиков главного командования вооруженных сил и из состава охраны авторемонтных мастерских Берлина. Но это, разумеется, не могло оказать существенного влияния на ход событий.

Около 11 часов позвонил Переверткин:

— Василий Митрофанович, слушай, какие дела. Направление твое будет теперь на восток, к Малому Тиргартену. Ближайшая задача — овладеть тюрьмой, последующая — выйти к Шпрее у моста Мольтке. Двести седьмая пойдет за тобой во втором эшелоне. Слева чувствуешь локоть сто семьдесят первой? Нет? Она подзавязла около учебного плаца, никак взять его не может. Желаю удачи.

Отдавая распоряжения командирам полков, я испытывал чувство радостного волнения. Вот теперь-то сомнений нет — нам предстоит сражаться в районе рейхстага. От моста до него каких-нибудь полкилометра.

На НП появился Артюхов.

— Товарищ генерал, прошу полюбоваться на геббельсовскую стряпню, — и он протянул мне лист газетной бумаги. — Вот дает, колченогий!

Это был «Берлинский фронтовой листок», датированный 27 апреля. Коллективными усилиями мы не без труда принялись переводить его текст:

«Браво вам, берлинцы!

Берлин останется немецким! Фюрер заявил это миру, и вы, берлинцы, заботитесь о том, чтобы его слово оставалось истиной. Браво, берлинцы! Ваше поведение образцово. Дальше так же мужественно, так же упорно, без пощады и снисхождения, и тогда разобьются о вас штурмовые волны большевиков... Вы выстоите, берлинцы, подмога движется!..»

Этот наигранный оптимизм звучал как издевательство над теми, кто, напрягая все силы в отчаянном, безнадежном сопротивлении, оставлял квартал за кварталом на подступах к сердцу столицы...

Кто-то сплюнул и выругался. Мы не могли даже улыбаться. Вероятно, и сами немцы так же реагировали на обращение шефа нацистской пропаганды.

— Ну а как у наших настроение? — спросил я Артюхова. [273] — Как, штурмовые волны большевиков не разбиваются о защитников Берлина?

— Какое там разбиваются, — засмеялся Михаил Васильевич. — Комбатам и ротным приходится придерживать людей, чтобы не рисковали понапрасну. Я приказал сделать флажки для штурмовых отрядов и групп. Будем их устанавливать на главных зданиях.

— Что ж, это нелишне. Ведь к центру наступаем.

— У людей это еще больший подъем вызовет. Хотя, говоря по правде, трудно даже представить — куда уж выше. В партию, Василий Митрофанович, приток какой! За неделю боев шестьдесят четыре человека приняли. Люди в боях и политические университеты проходят. Правильно понимают, что к победе нас партия привела. А до победы сейчас — рукой подать. Характерно: заявления пишут в первую очередь те, кто на самых горячих участках.

Во второй половине дня бои уже велись в Кляйн Тиргартене и на параллельных с ним улицах. Наша оперативная группа перебралась в кирку, возвышающуюся у западной оконечности парка.

К одиннадцати часам 28 апреля 469-й полк овладел заводским кварталом южнее Кляйн Тиргартена, а 756-й полк вышел к тюрьме, находящейся в квартале от парка, у его восточного конца. Расположенное на возвышенном месте, это здание в плане выглядело звездой — пять корпусов расходились лучами от круглой центральной башни. Тюрьму окружала высоченная кирпичная стена с массивными железными воротами. Гитлеровцы, разумеется, превратили эту крепость в сильный узел обороны.

С утра пополз слух, источником которого были пленные, что Геббельс, ответственный за оборону Моабитского района, находится где-то здесь, за тюрьмой. Слуху легко поверили — в нем ведь не было ничего противоестественного, — и нас охватил своего рода охотничий азарт. Вот было бы здорово — поймать колченогого живьем.

Я позвонил в 756-й полк:

— Товарищ Зинченко! Ваша задача окружить и пленить вражескую группировку в тюрьме. С юга с вами будет взаимодействовать Мочалов. Постарайтесь захватить Геббельса живым!

— Слушаюсь! Сейчас произведу небольшую перегруппировку: [274] второй батальон будет наступать прямо на тюрьму, первый пойдет севернее.

— Правильно. Действуйте!

Через минуту Толя Курбатов доложил, что у телефона Мочалов. Я взял трубку:

— Товарищ Мочалов, пошлите батальон Блохина к тюрьме, а двумя другими наступайте южнее. Задача — охватить район тюрьмы с юга и во взаимодействии с Зинченко окружить и взять в плен гарнизон, который там засел. Геббельса постарайтесь захватить живым.

— Есть! Приступаю к выполнению.

Сосновский скомандовал своим артиллеристам, и дивизионная артгруппа обрушила на тюрьму тяжелые снаряды. Как только утих огневой шквал, батальоны пошли в атаку. Бой завязался упорный.

Часа через полтора мне доложили, что дело идет к концу и к НП доставлена большая партия пленных. Я спустился вниз. Грязные, изможденные немецкие солдаты едва держались на ногах от усталости и пережитого потрясения.

— Среди вас нет Геббельса? — спрашивал я, проходя между нестройными шеренгами и вглядываясь в лица.

— Нет, нет...

— Вы не видели Геббельса, не знаете, где он?

— Нет, не видели... Не знаем... — отвечали пленные. Вскоре подошла еще одна группа в несколько сот человек. И снова я обходил, оглядывал и расспрашивал солдат. Результат был прежним — Геббельса не было, его никто не видел.

А в тюрьме звучали последние выстрелы. Еще немного времени — и она целиком оказалась в наших руках. Сотни политзаключенных были освобождены из каменного мешка. Я пошел взглянуть на зловещее здание вблизи. Признаться, я не был очень внимательным и не старался запомнить детали. В ту пору нам не было известно имя Джалиля, не связывали мы эту тюрьму и с именем Тельмана. Ну, тюрьма и тюрьма. Пятиконечная. С железными решетками на окнах. Я смотрел на нее глазами человека, для которого это был прежде всего узел неприятельской обороны... Мрачная слава Моабита разнеслась по миру позже.

За тюрьмой, на улицах, напоминавших узкие каменные траншей, еще густо курились дым и пыль, слышались [275] выстрелы и взрывы, а из подвалов уцелевших домов уже начали появляться жители — женщины, дети. Настороженно оглядываясь по сторонам, они высматривали туши убитых лошадей. Если поблизости оказывалась сраженная осколком или пулей лошадь, люди бросались к ней, рискуя быть задетыми шальным металлом, и начинали быстро резать ее на куски. Муки голода были сильнее страха смерти.

Эта картина произвела на меня гнетущее впечатление. Я вызвал Истрина и велел ему позаботиться, чтобы в занятом нами районе побыстрее открыли сохранившиеся продовольственные магазины.

* * *

После осмотра тюрьмы я пошел на новый наблюдательный пункт, развернутый неподалеку от нее, в кирпичном доме у восточной оконечности Кляйн Тиргартена. Вызвал Зинченко.

— Теперь всеми силами пробивайся к мосту Мольтке, — сказал я Федору Матвеевичу. — Нажми, дорогой! Немного осталось.

Было нечто символичное в том, что нам предстояло сражаться у моста, носящего имя Мольтке-младшего — отъявленного милитариста, начальника кайзеровского генштаба, активного вдохновителя и организатора первой мировой войны. У памятника агрессивному началу в государственной политике нам предстояло дать наглядный урок: к чему приводит агрессия.

Потом я связался с Мочаловым. Распорядился, чтобы один батальон он бросил на прорыв в район моста Мольтке. Остальные силы приказал ему растянуть по всему северному берегу Шпрее, вплоть до Фербиндунгс-канала, и блокировать шесть уцелевших мостов, соединявших Моабит с центральными районами — Шарлоттенбургом и Тиргартеном. Это был наш правый фланг, не прикрытый ничем, кроме реки. А он сильно беспокоил и меня, и командование корпуса.

К этому времени кольцо наших войск вокруг девятого сектора обороны Берлина стягивалось все туже и туже. Мы шли к центру с северо-запада. Другие соединения 1-го Белорусского фронта дрались в западной, северной и восточной частях города. С юга давили армии 1-го Украинского фронта. Вражеские войска, защищавшие столицу, [276] рассекались на части. И если б мы сосредоточили все свои силы в юго-восточном углу Моабита, в направлении моста Мольтке, теснимый с юга противник мог бы попытаться вырваться из окружения у нас за спиной. Данные разведки подтверждали, что опасность появления фашистских батальонов в тылу корпуса была вполне реальной. Вот почему Мочалов получил приказание перекрыть своими подразделениями мосты через Шпрее.

Полк Плеходанова все еще находился во втором эшелоне. Уже не было никакого сомнения, что нам придется пробиваться в глубь центрального сектора обороны, и для этого требовалось сохранить свежие силы...

На улицах гремели бои. Сопротивление гитлеровцев не иссякло. Пленные показывали, что Гитлер во дворе рейхсканцелярии лично производил смотр частей, предназначенных для обороны девятого сектора, и приказал им сражаться до последнего человека.

Я помню, какое впечатление на нас производили тогда эти имена, произносимые устами пленных немцев: Гитлер, Геббельс... Раньше они звучали для нас как слова нарицательные, воплощавшие фашистское злодейство и изуверство. С ними как-то не связывалось представление о реальных человеческих существах. Теперь же, и к этому поначалу даже трудно было привыкнуть, о них говорилось как о живых людях, находящихся где-то рядом, что-то делающих. И значит, открывалась не отвлеченная, а вполне практическая возможность захватить этих величайших из преступников, каких когда-либо знала планета, и отдать их на суд всего человечества. На суд, где вместе с живыми будут незримо присутствовать и миллионы жертв их злой воли — погибшие в боях, предательски убитые, замученные в концлагерях. Мысли об этом не могли не волновать!..

Помнится, в тот день в дивизии объявился Георгий Гладких. Для меня было большой неожиданностью услышать в трубке его голос. А он как ни в чем не бывало весело сыпал словами:

— Товарищ генерал! Майор Гладких после полного выздоровления из госпиталя вернулся. Вступил в командование триста двадцать восьмым артиллерийским полком сто пятидесятой Идрицкой...

— Ладно, — перебил я его, — потом договоришь. Поздравляю с возвращением. Счастье твое — эскулапы у нас [277] хорошие. А то и к шапочному разбору бы опоздал. Видишь — центр Берлина рядом. Чуть не кончили войну без тебя.

— Без меня разве можно, товарищ генерал! Я подолгу в госпиталях не лежу, на мне быстро заживает. Опыт есть. В пятый раз ведь уже.

— Ну смотри, осторожнее будь. Шестая рана тебе ни к чему.

— Слушаюсь, товарищ генерал, буду стараться!

Но я, понятно, не принял это заверение всерьез. Разве Л1ог Георгий за этот короткий срок переменить характер, утратить свою лихость, порой переходящую границы разумного? Не такой он был человек.

Сосновский ходил довольный: с возвращением Гладких освободился Дерягин и он снова заполучил своего начальника штаба. А дел у артиллеристов в эти дни было невпроворот.

Я тоже рад был возвращению Гладких. Каждый офицер, каждый боец был сейчас на учете. В этот день штурмовые батальоны получили пополнение.

В комнате четвертого этажа, где находилась оперативная группа, появился Блинник с поздним обедом. Моисей и в этой обстановке сумел приготовить что-то вкусное — запах, во всяком случае, был аппетитный. В это время Вера Кузнецова позвала меня к телефону. Я услышал хрипловатый голос Мочалова:

— Товарищ генерал, северного берега Шпрее достигли! Сейчас направляю к каждому мосту по стрелковой роте со средствами усиления. Вижу на той стороне Тиргартен. Деревьев мало — вырублены. А оставшиеся пообгорели. Зато зениток понатыкано! Часть из них против нас на прямую наводку ставят.

— Ну держись, если что, — напутствовал я его. — Помощи тебе ждать неоткуда.

Только я положил трубку, как снова раздался требовательный звонок. На этот раз докладывал Зинченко.

— Товарищ генерал, батальон Неустроева пересек железнодорожные пути и вышел на набережную Шпрее в районе моста Мольтке! — Федор Матвеевич выпалил это единым духом и замолк.

— Что еще? Где второй батальон?

— Очищает железнодорожные тупики и Лертерский вокзал. Какие будут приказания? [278]

— Как — какие? Готовься брать мост и выходить на ту сторону. Знамя Военного совета у тебя? У тебя. А рейхстаг там? Там. Чего ж тебе не ясно? — И уже серьезно я добавил: — Готовься к штурму моста солидно. Ставь больше орудий на прямую наводку. Попозже позвоню и все уточню.

Закончив разговор, я по привычке глянул на часы. Было 6 часов вечера. Связался с Семеном Никифоровичей Переверткиным:

— Товарищ генерал, семьсот пятьдесят шестой полк первым батальоном вышел к мосту Мольтке. Четыреста шестьдесят девятый полк занимает оборону по северной набережной Шпрее и блокирует невзорванные мосты. Шестьсот семьдесят четвертый пока во втором эшелоне. Мое решение такое: выходить на ту сторону реки, занимать плацдарм и готовить штурм рейхстага. Захват плацдарма возложу на Зинченко, потом введу полк Плеходанова.

— Правильное решение! — после минутного раздумья ответил Семен Никифорович. — Сто семьдесят первая сейчас тоже выходит к Шпрее левее вас. Будем и ее на ту сторону выводить. А как подойдет двести седьмая — введем и ее. Она будет справа...

Вот так и было принято решение о штурме рейхстага. Без звона литавр и барабанного боя. Не было торжественных фраз. Никто заранее не отдавал такого приказа, все получилось обыденно и просто. Ведь в те дни и часы командармы думали прежде всего о том, как расчленить силы врага в Берлине на отдельные группировки, не дать им ни сомкнуться, ни вырваться из кольца, а затем разбить их по частям. Этим идеям и были подчинены маневры армий и корпусов. И вдруг обстановка сама подсказала: рейхстаг — вот он. Надо же брать его!

И тогда эта задача приковала к себе внимание командующих и командиров разных рангов, выросла в задачу номер один, наделенную не только военным, но и большим политическим смыслом.

Дом белый и дом красный

После разговора с командиром корпуса я вновь — в который уже раз — склонился над планом Берлина. Вот излучина Шпрее — дуга с вершиной, обращенной [279] на север. Внутри дуги, справа, у самого основания ее, — прямоугольник с фигурными сторонами, вытянутый с севера на юг. На плане он помечен цифрой «105». На легенде, приложенной к плану, против этой цифры написано: «рейхстаг».

Слева, ближе к вершине дуги, — мост Мольтке. Если провести через мост прямую, она под острым углом упрется в западную стену рейхстага, в его фасад. Расстояние от моста до него — 550 метров.

У основания улицы, как бы продолжающей мост, на северо-восточной ее стороне обозначено крупное угловое здание.

— Белый дом, — авторитетно, с видом знатока говорит Гук. — В нем швейцарское посольство размещалось.

Напротив посольства, по другую сторону улицы, — еще большее здание какой-то неправильной формы. У него каждая сторона — квартал. Гук поясняет:

— Это красный дом. В нем министерство внутренних дел. Его тут все «домом Гиммлера» называют.

Ниже и левее дома со зловещим названием обозначено еще одно строение. Его фасад смотрит на фасад рейхстага. Это — Кроль-опера. Оперный театр. Между ним и рейхстагом квадраты зелени и описанный циркулем круг — Кёнигплац. Королевская площадь. Если верить плану, там тоже растут деревья. От красного дома до рейхстага — 360 метров на юго-восток. И еще один приметный ориентир. Южнее рейхстага, метрах в двухстах, изображена прямоугольная скобка. Бранденбургские ворота. Они замыкают улицу Унтер-ден-Линден, идущую с востока на запад.

Эта часть города прочно фиксируется в памяти. Скоро смотреть на карту станет некогда. Начнут поступать один за другим доклады и запросы. И надо будет четко представлять себе, что и где происходит, принимать какие-то решения, отдавать распоряжения. Тут уж ошибки в ориентировке недопустимы и непростительны.

Оторвавшись от этого занятия, я приказал соединить меня с Зинченко. Вера Кузнецова почти сразу же протянула трубку.

— Федор Матвеевич, подробно доложи обстановку.

— Только что был в боевых порядках. Обстановка такова. Ширина реки полсотни метров. Берега гранитные, высотой метра в три. На подручных средствах форсировать [280] не удастся. Придется по мосту. Перед мостом баррикада. За ним — тоже. Вероятно, все минировано. Обстреливают мост сильно. Из Тиргартена лупят и из-за ломов.

— Где первый батальон?

— Занимает исходное положение перед баррикадой. Устанавливаем артиллерию на прямую наводку. Думаю, надо быстрее цепляться за тот берег, пока противник окончательно не опомнился.

— Правильно! Сейчас я подойду к тебе на энпе. Сто семьдесят первая не появлялась?

— Появилась. Выходит левее нас к реке.

— Ну ладно, сейчас иду.

Положив трубку, я уточнил у Сосновского:

— Сколько у нас орудий на закрытых позициях?

— Пятьдесят девять, товарищ генерал.

— В девятнадцать ноль-ноль начнете артподготовку. Главные цели — батареи противника, обстреливающие мост.

В сопровождении двух солдат я спустился с четвертого этажа и вышел на улицу. До НП Зинченко, расположенного неподалеку, решил добираться пешком. Так безопаснее. По Альт Моабитштрассе валялись трупы людей и лошадей. То тут, то там улицу перегораживали неподвижные, еще чадящие танки, искореженные автомашины. Раздавались автоматные очереди. Ухали взрывы фаустов. Мы продвигались перебежками, осматриваясь, прижимаясь к стенам домов.

Разыскав Зинченко на верхнем этаже большого, массивного здания, я первым делом поинтересовался ходом дел. Обстановка ведь менялась беспрерывно. И действительно, пока я шел до полкового НП, произошло кое-что новое.

Взвод из 1-го батальона атаковал мост. Его поддержали огнем орудия прямой наводки, минометы. Но ответный огонь был все же слишком силен. Взвод залег перед баррикадой.

— Как потери? — спросил я.

— Есть, — болезненно скривившись, ответил Федор Матвеевич. — Не то что на взводах офицеров нет, на роты сержантов приходится ставить. Вот Гусельников тяжело ранен. На его место назначил старшего сержанта Сьянова.

— Это который? [281]

— Может, помните, высокий такой? Парторгом роты был.

— Припоминаю. Из других полков подразделения подошли?

— Батальон Блохина справа от нас. Плеходановские батальоны за нами стали.

— Хорошо. Смотри сюда, — я подошел к расстеленному на столе плану Берлина. — В девятнадцать начнется артподготовка. Надо, чтобы первый эшелон проскочил на тот берег. Одновременно саперы должны вести разминирование моста. А вот это здание видишь? Это белый дом. Заметный. Его и надо в первую очередь брать. А напротив него красный дом. Канцелярия Гиммлера, Его брать потом. Он, видишь, очень большой. Укреплен — сам понимаешь... Это и будет исходным положением для штурма рейхстага. Понял?

— Так точно.

— За ночь переправь как можно больше людей на ту сторону. И сам старайся быстрее энпе туда перенести.

— Слушаюсь!

— Ну, пошел я. Сейчас артиллеристы начнут трудиться. Передай Неустроеву, пусть времени не теряет...

Назад я возвращался под гул канонады. Вскоре Зинченко сообщил:

— На противоположный берег Шпрее проскочили два взвода. Пошла рота старшего лейтенанта Панкратова. На мосту под огнем работают саперы старшего лейтенанта Червякова. Немцы перед нашей атакой пытались подорвать его. Но что-то не сработало. Мост малость осел, однако танки выдержит.

Затем доложил Плеходанов:

— Батальоны на исходном положении. Твердохлеб убит. На его место поставил Давыдова.

Сразу и не нахожу, что ответить. Неужели и этого сильного, мужественного человека я больше не увижу никогда? Превосходный был комбат, один из лучших. Но теперь его имени всегда будет сопутствовать горькое слово «был».

— Плеходанов! Слышишь меня? Назначение Давыдова одобряю. Его батальон и пустишь на ту сторону. Но после того, как перейдет все хозяйство Зинченко. А остальные батальоны попридержи. Им там пока делать нечего — плацдарма нет. [282]

Снова звонит Зинченко:

— Около белого здания заняты небольшие дома. Немцы пытаются контратаковать, но наши держатся.

— Не держаться надо, а самим бить! — «завожу» я его. — Понимаешь? Активно бить, расширять плацдарм. И скорее вводить весь полк!

— Ясно, понял!

К аппарату просит Мочалов. Он сообщает:

— Немцы пытаются прорваться через мосты. Около каждого кроме стрелковой роты держу по три-четыре танка и по четыре орудия на прямой наводке. Пока все атаки отбиты.

— Молодец. Держись!

Звонки наконец стихли. Я позвал Офштейна и принялся диктовать ему приказ, который официально закреплял все устные распоряжения, отданные мною за последние несколько часов, и определял существо задач, стоящих перед полками:

— Четыреста шестьдесят девятому стрелковому полку — занять оборону по северному берегу реки Шпрее от Фербиндунгс-канала до Пауль-штрассе, прочно прикрыть в противотанковом отношении не взорванные противником мосты, не допустить прорыва противника в район Моабит, тем самым обеспечив правый фланг дивизии и семьдесят девятого стрелкового корпуса.

Семьсот пятьдесят шестому стрелковому полку, расширяя плацдарм на юго-восточном берегу Шпрее, полностью захватить и очистить дом швейцарского посольства и во взаимодействии с шестьсот семьдесят четвертым стрелковым полком уничтожить противника в «доме Гиммлера», занять исходное положение правее семьсот пятьдесят шестого стрелкового полка для штурма рейхстага...

Покончив с приказом, я со спокойной совестью позвонил командиру корпуса и доложил обстановку. Сообщение о том, что большая часть батальона Неустроева дерется за расширение плацдарма на том берегу в каких-нибудь пятистах метрах от рейхстага, произвело на Переверткина большое впечатление. Он несколько раз переспросил фамилию комбата и сказал, что немедленно доложит обо всем командарму.

В завершение разговора Семен Никифорович произнес: [283]

— Уточняю продолжение твоей разграничительной линии: Лертерский вокзал, швейцарское посольство исключительно, рейхстаг включительно. Вопросов нет? Тогда желаю удачи!

Ночью мне так и не удалось сомкнуть глаз. Напряженный бой на той стороне реки не стихал ни на минуту. С нетерпением ждал я каждого нового доклада Зинченко. Вот наконец получена весть, что подразделения неустроевского батальона ворвались в белое здание. Ну, теперь дело пойдет!

С наступлением темноты по мосту Мольтке пошли батальоны 171-й дивизии. Перебрался на ту сторону Неустроев, развернул свой НП в одной из комнат белого дома. Начал переправу 2-й батальон 756-го полка. Вел его капитан Клименков, вызванный из резерва на место получившего ранение Боева. Затем двинулись орудия, предназначенные для стрельбы прямой наводкой, танки.

В здании швейцарского посольства, уже основательно разрушенном, яростные схватки разгорались буквально за каждую комнату. Здесь отлично показал себя взвод младшего лейтенанта Леонида Литвака, всего неделю назад прибывшего в дивизию. Его отважные ребята были лучшими при форсировании Фербиндунгс-канала. И сейчас они не жалели себя.

По верхним этажам здания открыли огонь 76-миллиметровые орудия 3-го дивизиона 328-го полка. Командир этого дивизиона Магомет Найманов со своим радистом Яценко был в числе артиллеристов, первыми преодолевших мост. Свой НП он устроил на нижнем этаже белого дома и оттуда давал своим батареям безошибочные целеуказания.

Немцы попытались контратаковать, белый дом со стороны набережной. Рота Сьянова подпустила их поближе и встретила автоматным огнем. Ей помогли пулеметная рота капитана Герасимова и минометная рота лейтенанта Моргуна. Гитлеровцы откатились назад.

Батальоны 171-й дивизии завязали бой за дома, расположенные северо-восточнее швейцарского посольства. Но и в белом здании появилось несколько подразделений нашего соседа. Эта помощь была весьма кстати. Ведь нам противостояли силы многочисленные и очень стойкие. К тому же на стороне противника было и такое преимущество, как знание планировки этого большого здания. [284] Нашим же солдатам приходилось продвигаться от комнаты к комнате, с этажа на этаж буквально вслепую, на ощупь.

В промежутках между телефонными разговорами с командирами полков мы с Василием Ивановичем Гуком наносили на план уточненные данные о неприятельской обороне в районе рейхстага.

Рейхстаг, «дом Гиммлера» и Кроль-опера — это костяк девятого оборонительного сектора. Все здания сильно укреплены, имеют крупные гарнизоны и связаны между собой огневым взаимодействием. В рейхстаге оконные проемы заделаны кирпичом — оставлены лишь небольшие амбразуры и бойницы. В нескольких метрах от него, в северной и западной сторонах, имеются железобетонные доты. В двухстах метрах к северо-западу и юго-западу от здания вырыты траншеи с пулеметными площадками и разветвленными ходами сообщения. Через Кёнигплац в 120 метрах от рейхстага параллельно его фасаду проходит довольно глубокий ров — часть трассы метрополитена, строившегося открытым способом. Минувшим днем немцы заполнили ров водой.

Если двигаться к рейхстагу от «дома Гиммлера», этот канал не миновать. Мостки же через него, представлявшие собой деревянные настилы на железных балках, разрушены. Словом, препятствие серьезное.

Гарнизон рейхстага насчитывает до двух тысяч человек. В него входят 600 курсантов военно-морской школы из города Ростока — вчера их доставили на транспортных самолетах и высадили на аэродроме Темпельгоф. Кроме моряков здесь отборные эсэсовские подразделения пехотных, зенитных и авиационных частей. На позициях к югу от рейхстага — 20 боевых групп по 35 человек.

Перед фасадом на прямую наводку поставлены орудия, в том числе и зенитные. Четыре батареи 105-миллиметровых, одна — 88-миллиметровых составляли основу огневой мощи оборонявшихся. Кроме того, их могли поддерживать танки и штурмовые орудия, врытые в землю у Бранденбургских ворот. Не была еще подавлена артиллерия и в Тиргартен-парке — из глубины его она могла бить вдоль набережных и по Кёнигплацу.

Уточнение обстановки подтверждало правильность замысла относительно штурма рейхстага. Сначала захватить помещение швейцарского посольства. Затем, опираясь на [285] него, — «дом Гиммлера». Потом нейтрализовать Кроль-оперу. И наконец, начать штурм рейхстага двумя полками. Исходное положение — южная оконечность «дома Гиммлера». Отсюда оба полка спустятся на юго-восток, к центру Кёнигплаца, перед рвом развернутся на восток, фронтом к фасаду, и при поддержке артиллерии начнут атаку.

Дело теперь стояло за тем, чтобы скорее овладеть белым зданием и начать выбивать немцев из здания красного.

* * *

Под утро я приказал подготовить наблюдательный пункт для оперативной группы как можно ближе к берегу Шпрее. Капитан Чупрета, веселый и, как всегда, оживленный майор Лазаренко со своими связистами, капитан Николаев с разведчиками и кто-то из артиллеристов быстро собрались в путь.

К утру 29 апреля большая часть белого здания уже находилась в наших руках. Там обосновал свой НП Зинченко. Туда вошел и батальон Давыдова. Приданная ему истребительно-противотанковая батарея капитана Романовского тоже перебралась на ту сторону. Значит, пришла пора брать резиденцию Гиммлера.

На 7 часов по московскому времени была назначена двадцатиминутная артподготовка. В ней должна была принять участие вся артиллерия. Целями служили «дом Гиммлера», Кроль-опера, огневые позиции врага в районе Кёнигплаца и в Тиргартене.

Сосновский, с серым от бессонных ночей лицом и воспаленными глазами, не отрывался от телефона. Охрипшим голосом давал он целеуказания и боевые распоряжения, запрашивал доклады. И вот в час, когда где-то за темными домами Берлина начало всходить над землей невидимое нами солнце, когда день 29 апреля начал вступать в свои права, над центром города прокатился гром нашей артиллерии. Заговорили «катюши» и полковые минометы, пушки-сорокапятки и 203-миллиметровые гаубицы. Двадцать минут не прекращался страшный грохот, от которого содрогались стены зданий, лопались уцелевшие оконные стекла.

Как только смолк орудийный гром, в атаку пошел батальон Давыдова. Бойцы выскакивали из дверей и окон [286] первого этажа, из проломов, которые зияли в стенах белого здания. Перед ними был огромный шестиэтажный дом, каждая сторона которого занимала целый квартал. Из амбразур в кирпичной кладке, закрывавшей окна, по бойцам ударил многослойный пулеметный огонь, полетели фаустпатроны. Взвод лейтенанта Кошкарбаева все-таки сумел прорваться сквозь этот ливень металла к одной из дверей, сбил охрану и закрепился на лестничной площадке первого этажа.

Брешь — пусть небольшая, но все же брешь — в твердыне красного здания была пробита!

Тем временем пришла тревожная весть от Чупреты:

— Товарищ генерал! Подготовка энпе закончена. Но нас атаковали немцы силою до роты автоматчиков. Отбиваемся, однако приходится туго...

— Где вы находитесь?

— В складском помещении Лертерского вокзала, у эстакады.

— Держитесь, сейчас вышлю подмогу. Вы меня слышите?

Ответа не последовало — связь оборвалась. Батальон Блохина, находившийся неподалеку от вокзала, получил приказание поспешить на выручку группе, подготавливавшей НП. Вскоре от Блохина поступил доклад, что противник отброшен и рассеян и что дома в районе наблюдательного пункта тщательно прочесываются.

В 8 часов, после завтрака на скорую руку, было решено отправиться на новый НП. Но если вчера вечером я сумел проделать пеший путь до Зинченко и обратно, то сегодня о таком путешествии не могло быть и речи. Альт Моабитштрассе находилась под непрестанным и густым обстрелом. Вели его из окон домов, из подвалов и чердаков фаустники, автоматчики, снайперы То ли это были ожившие после вчерашних боев очаги сопротивления, то ли за ночь сюда просочились неприятельские солдаты из других кварталов. Как ни неприятно, но мириться с такой обстановкой у себя в тылу все же приходилось. На выкуривание противника из этих домов у нас не было сил. Оставалось утешать себя тем, что разрозненные группы и одиночные солдаты врага способны лишь на пассивное сопротивление — они едва ли смогут объединиться для контратак и нанести ощутимые удары по органам управления дивизии. [287]

В такой обстановке требовалось срочно найти подходящее средство для передвижения. Более всего для этой цели подходил танк.

— Товарищ Морозов, — спросил я находившегося на НП командира 23-й танковой бригады, — найдется у вас свободная машина с хорошим механиком-водителем? Иначе мне до Лертерского вокзала не добраться.

— Есть такая, товарищ генерал, — ответил подполковник. — Это мой танк. Разрешите, я с вами поеду.

— Нет, вдвоем нам ехать нецелесообразно. Вы подъедете потом и кого-нибудь из штаба дивизии с собой прихватите. А пока проконтролируйте, чтобы все танки, находящиеся на этой стороне, вышли на набережную и стали на прямую наводку против «дома Гиммлера». Если оттуда начнется контратака, ее надо будет подавить. Ясно?

— Все понятно, товарищ генерал. Сейчас дам команду, чтобы танк подошел ближе к нашему дому.

Через несколько минут мы с Курбатовым сели в тридцатьчетверку. Она резко взяла с места и, развернувшись на большой скорости, выскочила на Альт Моабитштрассе. Не проехали мы и десятка метров, как рядом громыхнул взрыв фаустпатрона. Однако механик уверенно вел машину посередине улицы, подминая покореженные автомобили, объезжая завалы. Спереди, сзади, сбоку рвались фаусты. Хлестали по броне пули. Поднимали столбы земли залетавшие с той стороны реки снаряды. Но танк в твердых и умелых руках виртуоза был неуязвим. Всего несколько минут продолжался наш путь по открытой, простреливаемой улице. Но какие это были минуты! Каждая из них могла стать последней в нашей жизни.

Танк круто повернул влево. Мы въехали в район вокзала. Железнодорожные пути проходили здесь в разных направлениях под улицей, над улицей по эстакадам. Машина вползла во двор четырехэтажного дома. Здесь царило оживление, взад и вперед пробегали озабоченные люди.

— Где здесь энпе? — спросил я рослого солдата Парчевского, одетого в грязный ватник.

— В эту дверь, товарищ генерал, на четвертый этаж! — вытянулся он.

Я вошел в подъезд и пустился бегом вверх по лестнице. Между третьим и четвертым этажами навстречу попались [288] два бойца с носилками. На них лежал прикрытый офицерской шинелью человек и громко стонал. Я наклонился и узнал Андрея Логвинова — помощника начальника штаба 756-го полка.

— Что с ним? — обратился я к солдатам.

— Балкой придавило капитана, — ответил один из них. — Снаряд на энпе разорвался...

— Осторожнее несите. В санроту дорогу знаете?

— Так точно!..

На НП разместились артиллеристы и разведчики. В помещении, которое они занимали, обвалился потолок. Еще не осела пыль, и кисло пахло порохом. Я подошел к провалу окна. Отсюда виднелся противоположный берег Шпрее, какие-то дома на той стороне. Все было видно как в тумане. Над Берлином стлалась гарь пожаров. Продымленный и пропыленный воздух скрадывал перспективу, искажал представление о расстоянии. Бинокль ненамного облегчал наблюдение.

И все-таки я вполне отчетливо увидел сильно разрушенное здание с закопченными стенами, — видимо, еще совсем недавно оно без преувеличения отвечало эпитету «белое». Правее его возвышалась красно-бурая громада необъятного дома. Так вон он каков, «дом Гиммлера»! А левее над какими-то крышами вставал высокий купол. У основания купола, над фронтоном, виднелся бронзовый всадник. Из-под его ног вниз уходили колонны, теряясь за очертаниями каких-то домов. Верх здания с его куполом и всадником отдаленно напоминал наш Большой театр.

— Рейхстаг? — спросил я стоявшего рядом артиллериста и показал рукой.

— Как будто он. Мы считаем, что так.

Перед глазами встал план этого района. Я прикинул направление и расстояние. Да, наверное, рейхстаг. Ведь должен же он чем-то выделяться среди окружающих его домов. А как его еще отличишь? До сих пор мне не приходилось видеть фотографий или картин с изображением рейхстага, не приходилось и слышать устных описаний его. «Потом еще раз прикину по плану, удостоверюсь, — решил я. — Да и пленных надо спросить. А то, чего доброго, возьмем что-нибудь не то — сраму не оберешься...»

Недалеко от нас виднелся мост Мольтке. По нему проезжали машины, пробегали люди, катились на прицепах [289] орудия. То на самом мосту, то в воде около него рвались снаряды. Все-таки вражескую артиллерию мы подавили далеко не полностью!

В это время от взрыва заходила ходуном стена нашего дома. Второй грянул где-то в соседнем помещении. Видимо, вражеские наблюдатели засекли НП.

— Пункты, откуда противник ведет наблюдение, обнаружены? — поинтересовался я.

— Так точно!

— Передайте Сосновскому, чтобы ударил по ним прямой наводкой из тяжелых...

Словно вынырнувший из-под земли Гук тронул меня за рукав:

— Товарищ генерал, для оперативной группы дивизии энпе подготовлен внизу. Пойдемте, я провожу вас.

Мы спустились по лестнице, прошли по дворам через груды развалин и очутились около железнодорожной эстакады, к которой прилепилось небольшое одноэтажное строение с толстенными стенами.

— Здесь!

Мы вошли в узкий коридорчик, вся обстановка которого состояла из двух столов, стульев и дивана. Здесь была навалена небрежно собранная в кучу одежда, очевидно припрятанная жителями. Из коридорчика дверь вела в комнату с узкими окнами, где разместились офицеры-операторы.

Меня встретил бледный Чупрета:

— Товарищ генерал, майор Лазаренко погиб!

— Как?

— Когда мы тут отстреливались от немцев, он был ранен в мякоть правой ноги. Вроде бы и несерьезно. Перевязали его. Он сказал, что плохо ему, умирает, мол. Потом попить попросил. Попил, сказал, что лучше стало. А как кончился бой, смотрим, он и не дышит...

Вот и еще одним соратником в самый канун победы стало меньше. Трудно было представить себе, что больше не появится на НП коренастая, полная фигура Димы Лазаренко, не прозвучит его убежденное (и отнюдь не пустое!) заверение: «Связь будет, товарищ генерал, обязательно будет!», что не прыснут солдаты от его соленой шутки. Горько было сознавать это.

Да, много жизней забрал тот трудный день — 29 апреля. Среди погибших кроме Лазаренко были и другие люди, [290] которых я знал, с которыми постоянно сталкивался и по служебным делам, и в редкие часы отдыха. Например, капитан Вадим Всеволодович Белов, редактор дивизионной газеты «Воин Родины». Со своим заместителем капитаном Зацепиным он отправился в один из полков. Ударил из окна фаустпатрон, грохнул взрыв, и Белов был сражен насмерть, а Зацепин ранен...

Но об этом я узнал позже. А пока, осмотревшись на новом месте, позвонил на старый НП и попросил быстрее направить ко мне Офштейна. Но оказалось, что Израиль Абелевич заболел — что-то стряслось с желудком и врач не разрешает ему подниматься.

— Ладно, — решил я, — Чупрета здесь уже, пришлите кого-нибудь еще из оперативного отделения...

Вскоре на танке прибыли подполковник Морозов и один из заместителей Офштейна — капитан Константин Барышев.

Штурм красного дома продолжался. К 13 часам подразделения Давыдовского батальона очистили несколько комнат на первом этаже. Бойцы из батальона Неустроева захватили угловую часть здания, выходящую на набережную. В этом бою был ранен командир роты Панкратов, его заменил командир отделения старший сержант Гусев.

Сражение за «дом Гиммлера» затягивалось. Пока что нами был достигнут незначительный успех. Вводить же раньше времени весь 674-й полк не хотелось — ведь нужны были свежие силы для штурма рейхстага.

Несколько раз поднимался я на четвертый этаж соседнего дома, на НП, где сидели артиллеристы и разведчики. Картина, во всяком случае внешне, оставалась неизменной. Все так же клубились разрывы на набережной и на мосту. Все так же густой чадный туман застилал панораму города серой кисеей. Разве что кисея эта стала плотнее да из нескольких окон красного здания начал валить дым.

Но как бы ни важны были события по ту сторону Шпрее, они не могли безраздельно поглотить внимание. Время от времени звонили то Мочалов, то Дьячков.

Моча лов сообщал:

— Фашисты из Тиргартена атакуют мост силами до двух батальонов при поддержке танков. Атаку отбили главным образом артиллерией. Несколько немецких танков горят. Два наших тоже подожжены. В общем, держимся. [291] Сейчас у другого моста, южнее, заваруха наклевывается.

— Держись, Мочалов, держись! Не стой неподвижно, выводи мелкие подразделения на ту сторону, встречай немцев там. Маневрируй, устраивай засады!

Следом докладывал Дьячков, как всегда, спокойно, невозмутимо:

— Фашистов вокруг капе полно. Действуют отдельными группами. Подполковник Истрин использует для борьбы с ними тыловые подразделения. Дела у него идут неплохо.

Обстановка окончательно утвердила меня в решении оставить батальон Блохина в резерве. А то, не ровен час, вся опергруппа может оказаться в руках у немцев.

К вечеру батальоны Давыдова и Неустроева очистили уже довольно значительную часть «дома Гиммлера». Плеходанов получил приказ вводить в здание весь свой полк. Бой за красный дом слишком затянулся. Это не входило в наши планы. Надо было форсировать ход событий.

В темноте два батальона 674-го полка бегом преодолели мост Мольтке, по которому гитлеровцы не прекращали вести огонь. Наши силы в «доме Гиммлера» удвоились. А в здании швейцарского посольства к этому времени уже находились 380-й и 525-й полки 171-й дивизии.

Часы показывали полночь. Наступило 30 апреля. [292]