Штурм рейхстага

На исходном положении

Бой в красном здании продолжался всю ночь. Оборонявшийся там эсэсовский батальон дрался очень упорно.

Под утро над нашими частями нависла внезапная угроза. Из кварталов, расположенных к юго-востоку от швейцарского посольства, вырвалась монолитная масса людей. Растекаясь между домами, они подняли неистовую пальбу из автоматов. Пули градом стучали по асфальту, по стенам домов.

Это бросились в отчаянную контратаку курсанты-моряки, прибывшие из Ростока. Они пытались прорваться к мосту Мольтке. Однако застать врасплох наших командиров, искушенных всяческими неожиданностями, было не так-то просто. Плеходанов быстро вывел часть людей из «дома Гиммлера», Клименков двинул своих бойцов из белого здания. Грянули орудия прямой наводки и минометы, уже успевшие перебраться на противоположный берег Шпрее.

Бой получился очень скоротечным. Ошеломленный, зажатый в клещи отряд не смог даже по-настоящему сопротивляться. Около трехсот пятидесяти незадачливых курсантов оказались в плену. Половина остальных устлала своими трупами улицы, другие столь же стремительно, как и наступали, откатились назад.

На НП ко мне привели несколько пленных моряков. Это были рослые, статные ребята, лет восемнадцати-девятнадцати, в черных бушлатах и брюках клёш. При виде их мне припомнилась контратака немецких матросов [293] на латвийских холмах. Эффектное было зрелище! А этим внешний эффект не помог — свой прорыв они предприняли в темноте.

Курсанты были обескуражены всем происшедшим. Еще несколько минут назад они мнили себя спасителями третьего рейха, а теперь вот неловко и опасливо переминались с ноги на ногу в блиндаже русского комдива. На вопросы они отвечали довольно обстоятельно.

Вчера утром их высадили в Темпельгофе. 600 человек. Строем прошли они пятикилометровый путь до рейхсканцелярии. Там их построили около бункера. Вышел Гитлер со свитой. Вид фюрера их удивил. Пятидесятишестилетний мужчина, он выглядел глубоким стариком. Сначала Гитлер вручил Железный крест подростку, подбившему фаустпатроном русский танк. Потом обратился с короткой речью к морякам. Он назвал их героями и надеждой нации, призванными спасти Германию в трудный для нее час. Для этого требовалось всего-навсего отбросить небольшую кучку русских, которые прорвались на этот берег Шпрее, и пресечь их попытки овладеть рейхстагом и Бранденбургскими воротами. Продержаться нужно совсем недолго — вот-вот появится оружие возмездия огромной силы и новые самолеты. Это вопрос дней. С юга подходит армия Венка. Русские будут не только выбиты из Берлина, но и отброшены до Москвы.

Гитлер ушел. Его место перед строем занял Геббельс. Он говорил долго и манерно, развивая мысли фюрера о чудодейственном оружии, о слабости большевистских позиций и о скорой победе. Все это перемежалось откровенной лестью в адрес моряков. «Гитлер еще покажет свою силу всему миру!» — патетически восклицал маленький колченогий человечек. В заключение он сказал, что отряд моряков получает наименование «батальона СС особого назначения», и дал приказ немедленно выступать.

Курсанты направились к рейхстагу, до которого было несколько кварталов, и расположились в траншеях. Там и сидели они, пока их не подняли в ночную контратаку с задачей пробиться к мосту Мольтке и взорвать его, чтобы отрезать и уничтожить форсировавших Шпрее русских.

Допрос помог нам уточнить представление о силах, оборонявших рейхстаг. Меня, признаться, больше всего поразила вера этих мальчишек в сказки о «сверхоружии» [294] в скорой победе над большевиками. В этой вере было что-то мистическое, настолько противоречила она явным, совершенно очевидным фактам.

К рассвету 30 апреля весь «дом Гиммлера» был нашим. Но, понятно, далось это ценой немалых потерь. Батальоны Давыдова и Неустроева поредели. Сложили свою голову и многие артиллеристы, выводившие орудия на прямую наводку по рейхстагу.

Задача эта была труднейшей. Если сравнительно легко удалось ее решить майору Найманову — его дивизиону были отведены огневые позиции у здания швейцарского посольства, — то намного тяжелее пришлось тем, кому предстояло стать перед фасадами «дома Гиммлера» и Кроль-оперы. Орудия приходилось перекатывать вручную. Путь им преграждали завалы из битого кирпича и камня. Со стороны Кёнигплаца ни на минуту не утихала ожесточенная стрельба изо всех видов оружия. Артиллеристы прокладывали себе дорогу огнем. Именно так, все время сопровождая батальон Неустроева на прямой наводке, пробивалась вперед полковая батарея 76-миллиметровых пушек, которой командовал капитан Иван Кучерин.

Младший лейтенант Михаил Шмонин — командир взвода из 76-миллиметровой полковой батареи капитана Сагитова, когда в расчете остался один заряжающий, сам стал на место наводчика. От «дома Гиммлера» орудие ударило по пулеметным точкам и автоматчикам врага. Но неприятельский снаряд снес угол здания, и отважный командир взвода погиб под обрушившимися обломками.

Выгодные огневые позиции заняла полковая противотанковая батарея капитана Дмитрия Романовского. Взвод лейтенанта Швыдкого расположил пушки в проломах стены, выходящей к Кроль-опере. Взвод лейтенанта Байсурова стал под аркой «дома Гиммлера». А старший лейтенант Тарасович приказал бойцам своего взвода вкатить сорокапятки на второй этаж красного здания.

Переправились через Шпрее и противотанковый дивизион майора Ильи Тесленко, и приданный нам 1957-й противотанковый полк. Артиллеристы этого полка проявили незаурядную находчивость. Чтобы с меньшими потерями добраться до Кёнигплаца, они решили воспользоваться подвалами красного дома. Бойцы разведали подземный коридор. Он оказался узким и местами был завален. [295] Чтобы не тратить время на разборку завалов, солдаты сняли стволы со станин, и таким образом несколько пушек удалось протащить через весь коридор, а потом, выбравшись на поверхность, установить их против рейхстага.

Итак, значительная часть орудий, предназначенных для стрельбы прямой наводкой по вражеской твердыне, заняла свои позиции. Стрелковые полки получили приказ сосредоточиться в южной оконечности «дома Гиммлера» и занять исходное положение для атаки рейхстага: Зинченко — на левом фланге, Плеходанов — на правом. Артподготовка назначалась на тринадцать часов, штурм — на тринадцать тридцать.

Связавшись с Переверткиным, я доложил ему о своих намерениях. Он одобрил их. Потом я попросил:

— Разрешите перенести наблюдательный пункт в «дом Гиммлера». А то отсюда мне невозможно вести личное наблюдение за ходом боя.

— Нет, нет, — возразил командир корпуса, — ни в коем случае. Вы тогда оторветесь от своего правого фланга, утратите руководство им. А для корпуса и для армии этот участок очень важен. Допустить прорыв немцев на север ни в коем случае нельзя!

— Да, но командный пункт дивизии останется на северной стороне Шпрее, в Моабите... — начал я.

Но Переверткин перебил:

— Нет, Василий Митрофанович, переходить на южный берег запрещаю.

Тогда мне этот приказ показался обидным и не очень обоснованным. Лишь много позже я понял, что Семен Никифорович был прав.

Утро занималось все такое же — дымное, пропитанное гарью и оттого вроде бы пасмурное. С четвертого этажа, куда я забрался понаблюдать за обстановкой, было видно, как по мосту проскакивают, стараясь не угодить под вражеские снаряды, конные упряжки с орудиями. Огонь по мосту не прекращался. На набережной, на той стороне, чернело несколько тридцатьчетверок, подожженных вчера вечером. Танкистам нашим доставалось крепко!

Едва я спустился вниз, раздался звонок. Зинченко докладывал:

— Батальон Неустроева занял исходное положение в полуподвале юго-восточной части здания. Только вот ему [296] какой-то дом мешает — закрывает рейхстаг. Будем обходить его справа.

— Постой, постой, какой еще дом? Кроль-опера? Так она от вас на юго-запад.

— Нет. Это на юго-восток.

Я мысленно воспроизвел план. Что за чертовщина! Перед рейхстагом ничего не должно было быть.

— Что-то ты путаешь, Зинченко. План у тебя есть?

— Есть.

— Ну-ка взгляни на него. — Я тоже на всякий случай придвинул к себе карту. — Какое расстояние до здания? Каким оно номером обозначено на плане? — продолжая допытываться я.

— Расстояние... метров триста. Номер сто пятый...

— Так ведь это и есть рейхстаг!

— Да, выходит, что так, — смущенно проговорил Зинченко. — Из подвала он нам как-то не показался. Да и расстояние вроде скрадывается...

— В следующий раз внимательнее будь и комбатов своих проверяй. А то, чего доброго, возьмут какой-нибудь не тот рейхстаг...

На этом маленькое недоразумение было исчерпано.

Сосновский тем временем готовил огневой налет по основным узлам сопротивления: Бранденбургским воротам, рейхстагу и домам восточнее его. Сосредоточенная в этих пунктах артиллерия сильно мешала движению по мосту и выходу на исходные позиции танков и орудий, еще не успевших занять свои места.

К «дому Гиммлера» подошли последние наши резервы. Это были бывшие узники Моабитского лагеря — наши русские люди, оказавшиеся в фашистской неволе. Не все из них были подготовлены как бойцы, но огромное желание сражаться с фашистами владело каждым. Конечно, я бы с большим удовольствием отправил сейчас в полки бывалых, обстрелянных солдат — как бы пригодились они во время последнего штурма! Но приходилось довольствоваться тем, что было. В ротах ведь насчитывалось по 30–40 человек.

В 9 часов утра начался наш артналет. Снаряды, видимо, достигли цели. Противник на время замолчал. Потом возобновил стрельбу, но она не была такой интенсивной и точной, как прежде. Однако и этот огонь причинял немало неприятностей. Я приказал Сосновскому не прекращать [297] методического обстрела обнаруженных огневых позиций врага.

На нашем НП, казалось, сам воздух был пропитан необычайным возбуждением. Все мысли, решения, поступки определяло одно — рейхстаг. Я испытывал прилив необыкновенной бодрости, забыв о том, что уже несколько суток не смыкал глаз. Голова работала ясно, все происходящее воспринималось обостренно и четко.

Беспрестанно хлопала дверь, впуская и выпуская людей.

Вот появился Михаил Васильевич Артюхов:

— Весь политотдел на той стороне. Офицеры по подразделениям пошли. Майора Русаненко направил в батальон Давыдова, а капитана Матвеева — к Неустроеву. Перед штурмом проведем короткие партийные и комсомольские собрания. Объясним обстановку, задачи, напомним о традициях дивизии. Особое внимание обратим на необстрелянных. Все-таки впервые все для них...

— Что ж, Михаил Васильевич, все правильно, все это надо.

— Да, вот еще какое дело. Парткомиссия во главе с майором Зенкиным в «дом Гиммлера» пошла. Очень многие перед штурмом заявления в партию подают. Мы решили на месте дела рассматривать.

— Молодцы! А с газетой у нас как?

— Очередной номер выпускается. За редактора сейчас старший лейтенант Минчин. Корреспонденты Василий Субботин и Николай Шатилов в батальонах. Будут оттуда давать материалы о штурме. И еще... у меня просьба.

— Какая?

— Разрешите и мне в полки пойти?

— Ладно, иди. Только, смотри, осторожнее будь, не лезь куда не следует. Обязательно в провожатые знающего офицера возьми.

— Хорошо. До свидания!

— Желаю успеха!

Позвонил Дьячков. Доложил:

— Офицеры штаба отправлены по частям и подразделениям — проверить своевременность выхода на исходное. Знамя Военного совета номер пять находится в «доме Гиммлера», на энпе у Зинченко. [298]

Вошел майор медицинской службы Ипатов. Глаза красные, — видно, тоже несколько ночей не спал.

— Товарищ генерал, передовые медпункты выдвигаю вперед.

— Правильно. Расположите их в «доме Гиммлера» в нижнем этаже и в подвалах. Подходы к ним выберите скрытые. И смотрите, чтобы раненые подолгу на поле боя не лежали. К одиннадцати часам доложите о готовности.

Ипатова сменил Сосновский:

— Товарищ генерал! Гвардейские минометы ставим на втором этаже «дома Гиммлера». Несколько орудий туда втащили. Хорошо получится, когда прямой наводкой по рейхстагу дадим!

— Разумное решение. Одобряю!

Нас прерывает телефон. Слышу голос Мочалова. Это он напоминает мне о том, что кроме рейхстага у нас есть и тревожный правый фланг — участок весьма серьезный и ответственный.

— Отбили несколько атак, — говорит Мочалов. — Немцы стараются подходить сразу к двум-трем переправам. Пускают танки и пехоту на бронетранспортерах. Расстреливаем прямой... Артиллеристы все время маневрируют, меняют позиции. Особенно здорово действует командир огневого взвода Клочков. Я держу постоянную связь с начальником штаба.

— Хорошо. Мне докладывайте каждый час и по мере необходимости...

С нетерпением ожидавший конца разговора подполковник Морозов взволнованно сообщает:

— Товарищ генерал, танки не могут выйти на исходное...

— Как так не могут?

— Огонь нестерпимый. Прижал их к белому дому. Дальше двинуться нельзя, уже четыре подбито, три подожжено.

— Да ведь если они не выйдут на прямую наводку, огня будет мало, штурм может захлебнуться!

— Я думаю, надо...

— Надо на месте разобраться, — перебиваю я Морозова и поднимаюсь из-за стола. — Сейчас пойду туда.

— Разрешите, и я с вами? [299]

— Ни в коем случае! Вдвоем там делать нечего, а мне все равно нужно с обстановкой ознакомиться.

В сопровождении капитана Барышева из оперативного отделения и нескольких разведчиков я вышел на улицу. Густой, тяжелый гром, волнами прокатывавшийся над городом, здесь слышался отчетливее и явственнее. Воздух порой содрогался от близких разрывов. Мы пробирались через груды битого кирпича, мимо остовов искореженных машин.

Вот и мост. Теперь надо не мешкать! Огонь здесь хоть и редкий, но опасный. Бегом, мимо подбитого танка, мимо каких-то завалов проскочили мы на ту сторону Шпрее.

— Вниз, товарищ генерал, — услыхал я чей-то голос, — под мост!

Предупреждение было нелишне. Вдоль набережной, со стороны Тиргартена, били тяжелые пулеметы и время от времени орудия. Мы быстро свернули вправо и нырнули под мост. Здесь стояло несколько наших бойцов.

— Товарищ генерал! — остановил меня хрипловатый тенорок. — Прошу вас часы взять.

Оглянувшись, я увидел небритого солдата в ватнике. Стоя у вскрытого ящика, он протягивал мне белый полотняный мешочек. «Трофейщик, да еще нахальный», — мелькнула мысль.

— Как сейчас этим заниматься можно? — недружелюбно ответил я.

— Я ж не сам, — обиженно ответил боец, — меня старшина Игнатов сюда послал. Велел всем, которые к рейхстагу идут, часы выдавать. Чтобы, значит, время нашего штурма навсегда запомнить. Неужели, товарищ генерал, вы от таких часов откажетесь?

— Это другое дело, — поспешил я исправить свою ошибку. — Если так — с удовольствием приму. Спасибо. Фамилия-то ваша как?

— Рядовой Кобелев!

— Еще раз спасибо, товарищ Кобелев. — И я, взяв мешочек, пожал руку бойцу.

Часы были крупные, карманные, с надписью «Зенит» на циферблате. Их, оказывается, доставили в «дом Гиммлера» для награждения офицеров и генералов, отличившихся в боях.

И сейчас, кажется, эти швейцарские часы продолжают идти с неизменной точностью. Я говорю «кажется», потому [300] что часам пришлось стать экспонатом ленинградского музея Великой Октябрьской социалистической революции. Несколько лет назад музейные работники встретились с моим старшим братом Яковом — бывшим балтийским матросом, участником октябрьского штурма Зимнего. От него они направились ко мне. Им показалось интересным отразить в музейной экспозиции два факта из биографии членов простой крестьянской семьи: один находился у истоков революции, другой отстаивал ее завоевания в жестокой схватке с фашизмом...

Броском преодолев набережную, наша группа очутилась у швейцарского посольства. По асфальту цокали и с визгом рикошетировали пули. Прижимаясь к стене дома, мы свернули за угол. Здесь, на улице Мольтке, напротив красного здания, стояло семь или восемь танков. Я прошел вдоль машин по тротуару и постучал по броне каждой. Открылись люки, из них вылезли мрачные парни в черных танкистских доспехах. Молча окружили меня полукольцом.

Надо было найти правильный тон разговора с этими мужественными, но на какое-то время разуверившимися в своих возможностях людьми. Нельзя было позволить себе сбиться на окрик или упреки в трусости. Их следовало как-то ободрить, убедить в том, что задача им по плечу.

— Что же вы, братцы, до сих пор не на исходной?.. — начал я.

Танкисты, потупившись, молчали.

— Ведь вы все-таки за броней. А как же пехоте без вашей поддержки?

— Три наших экипажа попробовали, товарищ генерал, — осипшим голосом ответил один из танкистов. — Вон они, живьем сгорели. Что ж мы можем сделать, если прикрытия никакого? А зенитки насквозь броню прошивают...

— Я сам, товарищи, бывший танкист. Послушайте теперь меня. Ваши однополчане погибли геройски. Но они, видно, не все рассчитали, когда пытались проскочить к Кёнигплацу. Ну-ка давайте дойдем до угла... Видите, откуда немец бьет, где у него огневые точки? То-то же. Разве можно тут прямо выскакивать? Вот здесь надо резко повернуть вправо, прижаться к «дому Гиммлера», а потом сразу еще вправо и развернуться, не доходя Крольоперы. [301] Там вы окажетесь за укрытием, в борта вам бить не смогут, да и в лоб вряд ли попадут. А вы оттуда сможете вести огонь по рейхстагу. И еще. Когда будете выходить, вся артиллерия дивизии начнет налет по вражеским огневым позициям. Немцу не до вас будет.

— Это дело! — оживились танкисты. — Если по-умному, то за нами дело не станет.

— Значит, так, ребята. Расходитесь по машинам. В одиннадцать ноль-ноль начнется артиллерийский налет, тогда вы и выскакивайте. Договорились?

— Так точно, товарищ генерал.

Повеселевшие танкисты полезли в машины. А я остался в конце улицы. Отсюда открывалась перспектива на Кёнигплац. Там, где согласно плану должны были зеленеть деревья, торчали обгорелые стволы. Перспективу венчало, властвуя над всем, огромное серое здание с высоким куполом и башенками по бокам. Солнце висело над этим домом — тусклое, красноватое. Сквозь сухой, дымный туман на него можно было смотреть незащищенным глазом.

В бинокль были отчетливо видны и ров с водой, и траншеи, и доты около рейхстага, и зенитные пушки перед фасадом, поставленные на прямую наводку. Виднелись и бронированные колпаки, и что-то напоминающее трансформаторную будку, и вдали, у Бранденбургских ворот, — орудия и врытые в землю танки.

Все это прочно отпечаталось в моем сознании. Теперь не по плану, не умозрительно, а воочию встали передо мной поле предстоящего боя и те три с половиной сотни метров ощетинившейся, враждебной земли, которые надо было преодолеть нашим бойцам, чтобы ворваться под мрачные своды рейхстага.

Увидеть такое перед началом атаки очень полезно. Иначе, по одним докладам, во время боя трудно воссоздать в своем воображении его истинную картину, принять в нужный момент лучшее решение.

Еще немного подержал я бинокль у глаз, разглядывая, как скачками передвигаются к Кёнигплацу наши орудия, выходя на прямую наводку. Расчеты выкатывали их вручную. А вокруг вставали фонтаны земли и каменной пыли — немцы всеми силами старались задержать их продвижение.

Все. Пора было возвращаться. [302]

На обратном пути один из сопровождавших меня солдат был ранен. Других происшествий не случилось.

На НП меня ждал командир 207-й стрелковой дивизии Василий Михайлович Асафов. Я обрадовался ему, как другу после долгой разлуки, хотя не виделись мы всего дней десять.

— Вот, Василий Митрофанович, — весело сообщил он, — привел войско. Взаимодействовать будем. Нам приказано Кроль-оперу занять, прикрыть ваш правый фланг у рейхстага.

— Это хорошо, это просто здорово! — откликнулся я. — А то скоро штурм начинать, да без поддержки справа туго приходится. Давай сходим к наблюдателям, я тебе обстановку покажу. Оттуда не ахти как видно, но кое-что рассмотреть можно.

Дав Сосновскому распоряжение об артналете в 11 часов и успокоив Морозова относительно танкистов, я вывел Асафова из помещения. Василий Михайлович кряхтел, волоча свою раненую ногу, просил не спешить. Но я безжалостно подгонял его:

— Тут небезопасно. Расстояние хоть и небольшое, а подстрелить мигом могут.

Перейдя двор, мы забрались на четвертый этаж. Асафов оценивающим взглядом окинул городские кварталы. Мы договорились, что к 6 часам вечера он выдвинет дивизию на южный берег и, обойдя «дом Гиммлера» с западной стороны, ударит по Кроль-опере.

В 11 часов стены нашего НП содрогнулись — дивизионная группа начала артналет по огневым позициям немцев. Когда орудия умолкли, Морозов принес хорошую весть: танки без потерь заняли исходное положение.

Севернее Кёнигплаца закончил развертывание дивизион Ильи Михайловича Тесленко. Для стрельбы прямой наводкой по рейхстагу кроме тех орудий, что уже заняли огневые позиции, выходили шесть батарей 328-го полка и батареи 1957-го истребительного противотанкового полка. Изготавливались к стрельбе два дивизиона 22-й и два дивизиона 50-й гвардейских минометных бригад. Заняли места на огневых позициях 3-й и 4-й дивизионы 86-й тяжелой артиллерийской бригады, 1-й и 2-й дивизионы 124-й гаубичной бригады и два дивизиона 136-й артбригады приданных нам и поддерживающих частей. На серое [303] массивное здание рейхстага нацелилось, включая танки и самоходки, в общей сложности 89 стволов.

Шли последние приготовления к штурму. Все, кому предстояло в нем участвовать, получили автоматы (винтовки и карабины были малопригодны для боя внутри здания) или ручные пулеметы, ножи и двойной комплект гранат.

Вот как вспоминал об этих часах работник политотдела дивизии капитан Илья Устинович Матвеев, направленный в батальон Неустроева:

«Батальон сосредоточился в подвальном помещении «дома Гиммлера». Тут я и встретился с Неустроевым. Он поручил мне познакомиться и побеседовать с солдатами, особенно с новым пополнением. В подвале находились офицеры Гусев, Ярунов, Берест и другие и старший сержант Сьянов, который был только накануне назначен командиром первой роты. До этого я его не знал.

Я много беседовал с людьми, познакомился с настроением их, рассказал о значении предстоящего боя. Люди готовы были в любую минуту броситься в атаку, но, конечно, очень волновались. Душевное напряжение было очень сильное. Ко мне стали подходить бойцы с просьбой записать их в число первых атакующих.

Необходимость в подобной записи была вызвана тем, что, как нам представлялось, врываться в рейхстаг придется через проломы, проделанные снарядами в замурованных дверях и окнах. А чтобы проникать в них, не мешая друг другу, требовалось соблюдать очередность. Первым, кто подошел ко мне с просьбой записаться, был рядовой Бык Николай Степанович, начавший свою военную службу совсем недавно — 22 апреля. Помню, у него было очень серьезное мужественное лицо и голос низкий, глуховатый. Он крепко сжимал автомат, висевший у него на груди. После него обратился с такой же просьбой Прыгунов Иван Федорович. За ним — Богданов Иван, Руднев Василий и еще несколько человек, фамилии которых не помню. А записи мои вместе с планшеткой и плащ-накидкой сгорели...»

В батальоне Давыдова такую же работу проводили офицер из политотдела майор Василий Васильевич Русаненко и агитатор полка капитан Бегалы Байбулатович Байбулатов. Они тоже разговаривали с бойцами, помогая одним [304] унять излишнее нетерпение, другим — преодолеть глубокое волнение, столь обычное перед первым боем.

— Помните, товарищи, — говорил Байбулатов, — что вам предстоит выдержать очень трудное испытание. Может быть, самое трудное за всю вашу фронтовую жизнь. Но зато оно будет последним. Войне на этом придет конец. Весь мир сейчас смотрит на вас. И ваша задача — не оплошать. Не горячитесь излишне. У нас в Киргизии говорят: храбрец не прячется от опасности, но и не рвется ей навстречу, закрыв глаза. Вот и вы смотрите во все глаза, чтобы взять врага не только отвагой, но и уменьем...

Командиры рот еще и еще раз напоминали, кому и в каком направлении атаковать, каких придерживаться ориентиров. Взводные проверяли снаряжение у бойцов. Командиры батарей распределяли цели.

В одном из подвальных помещений «дома Гиммлера» шло заседание парткомиссии. Принимали в партию лейтенанта Рахимжана Кошкарбаева — командира взвода, комсомольца, казаха, 1924 года рождения. В своем заявлении он писал: «Желаю штурмовать рейхстаг коммунистом...»

Знамя Победы

События этого долгого и трудного дня описаны многократно — участниками и очевидцами, журналистами и литераторами. Но, как это иногда бывает, чем больше пишется об одном и том же, тем больше возникает различных расхождений, неувязок, неточностей. Сказываются тут и капризы памяти (не все ведь писали по горячим следам), и субъективность восприятия (в напряженной, смертельно опасной обстановке окружающее по-разному запечатлевается в сознании людей). Не все представляли себе ситуацию в целом. Одни пользовались непроверенными источниками, другие давали волю фантазии, пренебрегая исторической достоверностью.

Стараясь быть предельно объективным, я обратился к записям, сделанным в те дни и воскрешающим не только узловые моменты штурма, но и отдельные эпизоды боя за рейхстаг. Вновь я встречался или списывался по почте со своими бывшими сослуживцами и просил их рассказать, как запомнилось им все происходившее. Только после такой многократной проверки я посчитал себя вправе нарисовать общую картину штурма рейхстага. [305]

Хочу оговориться: речь здесь пойдет преимущественно о действиях 150-й дивизии, потому что связь с соседями оставляла желать лучшего, и как шли дела у них, я знал лишь приблизительно.

Итак, к 12 часам атакующие заняли исходное положение. Со второго этажа «дома Гиммлера» на рейхстаг смотрели «катюши» и стволы пушек-сорокапяток батареи капитана Сергея Винокурова и огневого взвода старшего лейтенанта Тарасевича. На открытых позициях перед Кёнигплацем находились орудийные расчеты из полка Константина Серова, дивизионов Ильи Тесленко и Магомета Найманова, из батарей Дмитрия Романовского и Ивана Кучерина, изо всех артиллерийских подразделений 756-го и 674-го полков. Два орудийных расчета из 328-го артполка — старшего сержанта Николая Бердникова и сержанта Николая Хабибулина — были, кажется, первыми среди ставших на прямую наводку.

Часть подразделений, составлявших первый эшелон атакующих, выдвинулась на Кёнигплац, к заполненному водой рву. Это были: 2-я рота 1-го батальона 674-го полка под командованием лейтенанта Петра Греченкова, разведвзвод того же полка лейтенанта Семена Сорокина, 2-я рота 1-го батальона 756-го полка. Ее возглавлял капитан Василий Иванович Ярунов — заместитель комбата, «дед», как называли его товарищи (ему было под пятьдесят).

Ров крепко беспокоил и Плеходанова и Зинченко. Был он достаточно широк и, по-видимому, глубок. Мостков через него почти не уцелело — остались в основном железные балки и трубы. С противоположной стороны возвышалась насыпь, — очевидно, отвал неубранной породы. А за ней змеились траншеи и чернели отдельные окопчики, в которых сидели немцы, занявшие позиции перед фасадом рейхстага. Преодолеть препятствие сразу всем первым эшелоном было бы очень трудно — все прилегающее ко рву пространство Кёнигалаца перекрывалось плотным огнем. Поэтому решено было выдвинуть вперед лишь несколько подразделений, чтобы они еще до начала артподготовки переправились через ров и связали боем противника, находившегося в траншеях за насыпью. Однако попытка эта не увенчалась успехом. Переправиться через ров удалось лишь немногим смельчакам из взвода [306] разведки во главе с помкомвзвода сержантом Иваном Лысенко. Вскоре к ним присоединился и лейтенант Сорокин. Остальные подразделения залегли перед рвом.

Основные силы первого эшелона изготовились к штурму в «доме Гиммлера». Солдаты заняли места около окон, готовые по сигналу выпрыгнуть через них на улицу.

В первом часу я доложил Переверткину, что дивизия заняла исходное положение для атаки.

— Хорошо, Василий Митрофанович, желаю быстрее водрузить Знамя над рейхстагом, — напутствовал командир корпуса.

Покинув надежные стены дивизионного НП, хорошо защищавшего от снарядов и мин, но лишавшего меня возможности увидеть своими глазами картину предстоящего штурма, я переселился на четвертый этаж соседнего дома, где расположились артиллерийские наблюдатели.

Стрелки часов подползали к тринадцати. И вдруг бинокль дрогнул у меня в руках. Тяжелый гром сотряс воздух, прокатившись над рекой, над Королевской площадью, над всем центром Берлина. Это грянули 89 стволов, направленных на рейхстаг.

Над Кёнигплацем словно пронеслась буря. Взвились дымно-огненные смерчи, вздыбились черные фонтаны земли. Гром не прекращался. Стоя справа у окна, я наблюдал в бинокль, как дым и пыль превращаются во все более плотную завесу, через которую становится трудно различать траншеи, окопы и доты, испещрившие площадь, ров с водой и обугленные, расщепленные деревья. Надо всем этим возвышалась громада серого здания с куполом наверху. Оно мрачно глядело на площадь слепыми глазницами замурованных окон. Из узких амбразур вырывались частые слепящие вспышки — рейхстаг огрызался свирепым, плотным огнем. А по нему, не умолкая, все били и били орудия прямой наводки и батареи, находившиеся на закрытых позициях на северном берегу Шпрее...

Еще не замер характерный звук первого залпа «катюш», как из полуподвальных окон красного дома начали выскакивать бойцы 3-й роты Неустроева, 1-й и 3-й рот Давыдова. Каждый взвод держал направление по заранее намеченным ориентирам. От «дома Гиммлера» до рва — 240–300 метров. Для тренированного бойца полторы-две [307] минуты стремительного бега. Но какие это минуты! Над Кёнигплацем, на подходах к нему воздух выл и стонал от раскаленного металла. Однако эти звуки покрывал оглушительный грохот нашей канонады. С голосом орудий 150-й дивизии слили свой голос батареи 171-й дивизии. Артиллерией наших соседей командовал полковник Павел Николаевич Ширяев.

Прошло минут двадцать. Сейчас согласно плану батальон Неустроева должен был пробиваться к центру фасада, туда, где расположен главный вход в рейхстаг. Батальону Давыдова надлежало выходить к правой оконечности здания, чтобы попробовать ворваться туда с южной стороны, через боковую дверь (о том, что такая дверь существует, нам было известно от пленных).

Я позвонил Плеходанову:

— Как дела?

— Рота Греченкова и разведчики лейтенанта Сорокина проскочили по уцелевшему мостку на ту сторону рва. Залегли у маленького домика перед правым крылом рейхстага.

Очень сильный фланговый огонь со стороны Бранденбургских ворот. Сейчас ввожу батальон Логвиненко, чтобы он прикрыл Давыдова с правого фланга.

— Действуйте энергичнее! Переключайте артиллерию на огневые позиции у Бранденбургских ворот.

Тут же я соединился с Зинченко:

— Как дела, перешли ров?

— Никак нет. Ни одного мостка не уцелело. Мешает интенсивный артогонь с фланга, со стороны моста от Карлштрассе...

Проклятый мост. Он пересекает излучину Шпрее справа, симметрично мосту Мольтке, к северу от рейхстага. По нему немцы могут подбрасывать подкрепления в центральную часть города. Но наши возможности здесь ограничены — этот район находится вне полосы дивизии.

— Зинченко! Не допускайте, чтобы люди долго лежали! Это увеличит потери. Прикажите Неустроеву поднять их. Выводите батальон Клименкова на левый фланг, чтобы прикрыть Неустроева. Артиллерию поворачивайте на север. Тесленко поможет вам огнем.

Пытаюсь соединиться с Тесленко. Телефонной связи нет. Ведем разговор по рации. [308]

— Смотрите на север! — кричу ему. — Подавите огонь со стороны Карлштрассе!

Тесленко — человек железной воли. Нет, по-моему, на свете такой силы, которая могла бы помешать ему выполнить приказ. После разговора с ним немного успокаиваюсь. Курбатов зовет меня к телефону.

— Мочалов, товарищ генерал!

— Мочалов? Ну что у тебя, дорогой? Докладывай.

С трудом улавливаю смысл того, что он говорит — ведь все мои мысли сейчас на Кёнигплаце, перед рейхстагом, где залегли наши роты. У Мочалова все в порядке — отражена очередная попытка противника прорваться через мосты.

— Держись, Мочалов, снарядов не жалей. Наши к рейхстагу рвутся.

И верно — рвутся. После моего разговора с Зинченко Неустроев позвал командира 1-й роты Сьянова. Рота у него после прихода последнего пополнения большая — 83 человека. Она оставалась во втором эшелоне, в «доме Гиммлера». Неустроев сказал ему: «Давай жми со своими орлами к рву и перемахни через него. Иначе батальон в атаку не поднять». С первой ротой он послал. старшего лейтенанта Кузьму Гусева — своего начальника штаба, или, как тогда называлась эта должность, адъютанта старшего. Заместитель Неустроева по политчасти лейтенант Алексей Берест находился в цепи.

Бросок сьяновской роты оказался стремительным и удачным. Достигнув рва, бойцы с ходу преодолели его — кто по трубам и рельсам, кто вплавь. В тринадцать тридцать рота, а с нею и часть бойцов из других подразделений оказались на той стороне. До рейхстага оставалось каких-то 120 метров! Но преодолеть это расстояние одним рывком было невозможно. На пути лежала черная, изрытая окопами, ходами сообщения и воронками земля. В траншеях и окопах засел противник.

Нет, не могло тут быть такого, как иногда показывают в кино: лихой бросок в полный рост к главному входу — и все пули мимо, мимо...

Короткая схватка у дверей — и людская лавина, втекающая в просторный вестибюль... Все было не так эффектно, куда сложней и тяжелей.

Не походило это и на классическую атаку где-нибудь в поле — сначала артподготовка, потом тяжелый солдатский [309] бег за танками, за катящимся впереди огневым валом. Все здесь было по-иному. И люди поднялись, по сути дела, одновременно с артподготовкой (так диктовали обстоятельства), и не прикрывала их броня, и схватка в траншеях не была кульминационным пунктом атаки. Потому что главное было впереди. Впереди был бой в громадном сером здании. А то, что происходило на подступах к нему, являлось прелюдией этого боя. Продолжительной, затянувшейся. Немцы здесь сопротивлялись о особым ожесточением...

Около четырнадцати я позвонил Плеходанову. У того не было особых перемен. Связался с Зинченко. Он доложил, что рота Сьянова дерется на той стороне рва, но пробиться к главному входу пока не может. В боевые порядки отправился Неустроев.

— А Знамя? — поинтересовался я. — Где Знамя Военного совета? Ведь как ворвутся, его сразу водружать надо!

— Знамя у меня на энпе. Не с кем отправить его, товарищ генерал, людей нет...

— Хорошо, сейчас передам Знамя Плеходанову. Он найдет.

Только я положил трубку, аппарат настойчиво загудел.

— Товарищ генерал, — послышался голос Зинченко, — все в порядке, нашел бойцов! Сержант Егоров и младший сержант Кантария. Из разведвзвода полка. Надежные ребята, орлы! Сейчас отправляю их со Знаменем в боевые порядки.

— Ну то-то же, — усмехнулся я, — для святого дела всегда люди найдутся.

В 14 часов 20 минут рота Греченкова пробилась к юго-западному углу здания. Пулеметный расчет сержанта Шевченко занял позицию около самого фасада и открыл огонь во фланг гитлеровцам, сдерживавшим роту Сьянова. Для Сьянова это была очень существенная помощь.

В 14 часов 25 минут к входу с южной стороны здания (депутатскому входу) бросились солдаты из роты Греченкова во главе с младшими лейтенантами Атаевым и Литваком и группа разведчиков взвода лейтенанта Сорокина: старшие сержанты Лысенко, Орешко, Правоторов, красноармейцы Булатов, Брюховецкий, Почковский. Разведчикам [310] было поручено водрузить над рейхстагом полковой красный флаг. Атаева тут же сразила пуля. Упало еще несколько бойцов. Но это не остановило остальных.

Старший сержант Сергей Такнов, рядовые Анатолий Бородулин, Григории Булатов, Иван Гавришев, сержант Николай Досычев и парторг давыдовского батальона лейтенант Каримджан Исаков первыми очутились у двери. Кто-то рванул ее на себя. Она оказалась незапертой! Это был единственный незамурованный ход, через который гарнизон рейхстага поддерживал связь с внешним миром. Бойцы ворвались в коридор, уставленный статуями полководцев...

«Атака была настолько стремительной, что я даже не запомнил, как взбежал по ступеням, — вспоминает об этих мгновениях Леонид Петрович Литвак. — Видно, что-то такое было у каждого на душе, что объяснить трудно. А кто открыл дверь и первым туда ворвался, сейчас уже не сказать. Ворвались в рейхстаг дружно все — кто чуть пораньше, кто немножко позднее. Первое время все как-то перемешались, я даже в этой лавине чуть было не потерял взвод, но тут же заметил рядом своих бойцов...»

* * *

В это же время рота Сьянова поднялась и кинулась к ступеням триумфального входа. Первыми здесь были сам Илья Яковлевич Сьянов, рядовые Иван Иванович Богданов, Николай Степанович Бык, Иван Федорович Прыгунов, Василий Якимбвич. Говорят, что младший сержант Петр Николаевич Пятницкий первым поднялся на ступени рейхстага с ротным штурмовым флажком в руках и был там сражен пулей. Другие же утверждают, что пуля оборвала его жизнь раньше — перед самым рвом. Впрочем, так ли уж важно, где пал боец, штурмующий последнюю вражескую твердыню? Важно, что он штурмовал ее и погиб как герой...

Вот как вспоминается сейчас это Николаю Степановичу Быку:

«Взбежав по ступеням, я бросился в пролом. После света в полумраке не увидел никого. Как учили меня перед атакой, дал вокруг себя очередь из автомата. И только после этого увидел совсем рядом вжавшегося в угол целехонького немецкого солдата. Он сильно перепугался и не пытался сопротивляться. Я тут же спросил его (немецкий [311] пришлось выучить за время оккупации) какие помещения расположены рядом с входом, куда ведут лестницы и коридоры, кто и где держит оборону. Он ответил. Сказал, что в соседних комнатах обороняется несколько подразделений, но главные силы находятся в подвале.

Пока я спрашивал его, мимо меня пробежало много людей. Узнав все, что, по моему мнению, было нужно, я бросился разыскивать Сьянова, чтобы доложить ему обстановку...»

А с моей позиции на четвертом этаже было видно, как разбросанные по площади фигуры людей поднимались, пробегали, падали, снова поднимались или же оставались недвижимыми. И все они стягивались, словно к двум полюсам магнита, к парадному входу и к юго-западному углу здания, за которым находился скрытый от моих глаз депутатский вход. Я видел, как над ступенями у правой колонны вдруг зарделось алым пятнышком Знамя. И туг же, в 14 часов 30 минут, я принял почти одновременно два доклада — от Плеходанова и Зинченко:

— Полторы наших роты ворвались в рейхстаг! — доложил один — Время — четырнадцать двадцать пять.

— В четырнадцать двадцать пять рота Сьянова ворвалась в главный вход рейхстага! — доложил другой.

У колонны, справа от входа, я увидел красное полотнище. А вскоре об этом доложил и Зинченко.

И снова, если давать ответ на вопрос: «Кто же был первым?» (а вопрос этот вызывает подчас чрезмерно повышенный интерес), я бы ответил: «А так ли уж это важно? Играют ли здесь роль минуты и секунды? Важно, что каждый стремился быть первым и делал все, чтобы быть им, не прячась за спины товарищей». Первыми были в полном составе рота Петра Греченкова, группа разведвзвода лейтенанта Сорокина и рота Ильи Сьянова.

Впрочем, чтобы быть совсем точным, могу добавить, что Греченков с несколькими бойцами задержался у домика, который стоял перед фасадом, против южного крыла рейхстага (в этом домике, по нашим предположениям, находился архив — он был битком набит различными бумагами). Так что Греченков вошел в рейхстаг немного позже. Но это была уважительная задержка. [312]

Лейтенант отправлял в батальон немецкого генерала, захваченного здесь в плен.

Но об этом я опять-таки узнал позже. А тогда, после докладов командиров полков, детали мне были еще не известны. Артюхов, вернувшийся с той стороны Шпрее, разыскал меня на четвертом этаже и сразу же предложил:

— Надо сообщить командиру корпуса, что наши подразделения уже в рейхстаге!

— А не рано ли? Пусть закрепятся там. Подождем, пока другие роты войдут. А то, чего доброго, выбьют наших оттуда — потом передокладывай...

— Что вы, товарищ генерал, теперь уже не выбьют ни аа что!

— А ведь и верно не выбьют, — согласился я и приказал Курбатову соединить меня с Переверткиным.

В трубке я услышал голос Александра Ивановича Летунова — начальника штаба корпуса (Переверткина на месте не оказалось).

— Наши отдельные группы — до роты из полка Зинченко и до полутора рот из полка Плеходанова — ворвались в рейхстаг с парадного и южного входов и ведут там бой. От главных сил дивизии они отрезаны сильнейшим огнем со стороны Бранденбургских ворот и от Карлштрассе.

— Хорошо, Василий Митрофанович, доложу Переверткину, — ответил Летунов. — Когда понадобится огонь — просите. Я сейчас дам указание Василькову.

Это было здорово. В руках полковника Ивана Васильевича Василькова — командующего артиллерией корпуса находились изрядные силы.

Снова оглядел я в бинокль укутанный сухим туманом Кёнигплац. Можно было различить, как стоявшие на прямой наводке орудия выплескивали из своих жерл языки пламени. Тут и там лежали крохотные фигурки бойцов, прижатых огнем к земле.

Спустившись вниз, я запросил командиров полков, есть ли какая связь с группами, находящимися в рейхстаге. Связи не было. Плеходанов доложил, что со стороны Бранденбургских ворот показались неприятельские цепи и танки. В бой с ними вступили батальон Логвиненко и артиллерия, находящаяся в распоряжении командира полка. [313]

— Хватит ли у вас сил отбить контратаку? — спросил я его.

— Отобьем, — заверил меня Алексей Дмитриевич, — хотя бой разгорелся жаркий.

Пожалуй, решающее слово в этом бою принадлежало артиллеристам. Капитан Сагитов приказал втащить полковую 76-миллиметровую пушку на второй этаж «дома Гиммлера» — оттуда удобнее было бить по контратакующим. Встретила их огнем и батарея капитана Романовского, и 120-миллиметровая минометная батарея капитана Пузанова, разместившаяся во дворе красного здания. Повернул в сторону Бранденбургских ворот свои пушки и лейтенант Куц из противотанкового дивизиона — тот самый офицер, что вместе со своим комбатом Хованцевым отличился под Шнайдемюлем. Теперь Евгений Куц был уже командиром 3-й батареи, он принял ее у раненого Хованцева...

Для меня же сейчас главную заботу составлял вопрос: как обеспечить прорыв к рейхстагу вторых эшелонов батальонов и полков? Нашим в рейхстаге, надо полагать, приходилось тяжело. Как сказал Гук, пленные показали, что под зданием имеется подземелье, в котором сосредоточены основные силы гарнизона. Это осложняло положение. То, что наши не выйдут из рейхстага, я не сомневался. Но ведь при такой ситуации они могут там остаться навсегда...

Позвав Сосновского, я велел ему на 17 часов 50 минут подготовить артиллерийский налет по огневым позициям у Бранденбургских ворот и Карлштрассе. Соединился с Васильковым и попросил его усилить наш артналет огнем корпусной группы.

От Плеходанова я узнал, что контратака немцев отбита с большими для них потерями. Приказал ему в 18 часов ввести в рейхстаг вторые эшелоны. То же самое велел сделать и Зинченко. К тому времени 207-я дивизия должна была атаковать Кроль-оперу. Это обещало несколько отвлечь от нас внимание противника и тем самым создать выгодные условия для продолжения штурма.

Переверткин запросил:

— Как обстановка? Где Знамя?

— Знамя в роте Сьянова. В самом здании идет бой. Готовлю артналет и штурм рейхстага главными силами. [314]

Напряжение, кажется, немного спало. Теперь можно было хоть на минутку выключиться из обстановки. Я пересел на диванчик и прикрыл глаза.

Резко хлопнула дверь. Я поднял голову и замер от изумления. У дверей стояли два старых немецких генерала, словно перенесенные сюда с картинки иллюстрированного журнала. Сзади в полумраке виднелись фигуры разведчиков.

Увидев меня, генералы вдруг картинно опустились на одно колено и приложили руку к сердцу. Невнятно произнесли они фразу, которую я перевел примерно так: «Немецкие генералы преклоняют колени перед русским генералом».

Зрелище было неправдоподобно манерным, а униженный вид стариков вызывал брезгливое чувство.

— Встаньте, господа, — поднялся я с дивана. — Прошу садиться.

Они послушно подошли к столу и сели.

— Разрешите курить, господин генерал?

— Курите. Курбатов...

Анатолий Георгиевич положил на стол пачку немецких сигарет.

— Что вы думаете о положении в Берлине? — спросил я их.

— Берлин нами, очевидно, потерян окончательно, — чопорно ответил один из генералов.

Оба немца оказались медиками. Старшему из них — генерал-лейтенанту было 67 лет, другому, генерал-майору — 63. В их ведении находилось медицинское обслуживание руководящей верхушки вермахта. Один из них был пленен бойцами Греченкова в домике-архиве. Другого взяли в подземном госпитале, который, оказывается, располагался к северо-западу от рейхстага. Над землей он возвышался в виде низкого бетонного прямоугольника.

В чисто военном отношении генералы не были эрудитами, но зато им было многое известно относительно подвалов, находящихся под рейхстагом. Они подтвердили, что подвалы действительно существуют, что помещения там заняты гарнизоном, насчитывающим полторы или две тысячи человек. Это были важные для нас сведения.

Узнав все это, я закончил разговор, трудный как для них, так и для меня, — я плохо владел немецким, [315] они вовсе не знали русского. Пообещав генералам, что им будет сохранена жизнь, я приказал отправить их в штаб корпуса.

Времени было около шестнадцати часов.

— Есть связь с рейхстагом? — запросил я Зинченко.

— Нет, пока наладить никак не удается, — последовал ответ.

Тогда я позвонил Плеходанову, К телефону подошел его заместитель по политчасти майор Евгений Сергеевич Субботин.

— Связь с рейхстагом имеете? — задал я ему тот же вопрос.

— Нет, товарищ генерал.

— Тогда вот что, Субботин. Красное полотнище перед рейхстагом видишь? Следи за ним неотрывно. Если сорвут — докладывай немедленно.

Пока это был единственный способ узнать, держатся наши в рейхстаге или нет. Ведь если они будут смяты, раздавлены, противник, несомненно, захватит и флаг.

Но они не были ни смяты, ни раздавлены. И это, пожалуй, удивительнее всего — как гитлеровцы, обладая чуть ли не десятикратным превосходством в силах, не смогли уничтожить в общем-то небольшую горстку — ворвавшихся в рейхстаг бойцов. Видно, у фашистов, сидевших в подземелье, не хватало уже ни твердости духа, ни самоотверженности, чтобы, невзирая на потери, на гибель сотен солдат (без этого не могло обойтись!), вырваться наверх и одолеть наших за счет простого численного перевеса. Поступи они так, весь дальнейший ход штурма, вероятно, сложился бы иначе.

Но нет, этого не случилось. Рота Сьянова, очистив вестибюль, захватила три или четыре комнаты слева от входа. В одной из них устроил НП батальона вошедший в рейхстаг вместе с ротой Кузьма Гусев.

Коридор был бесконечен, комнат в нем — не счесть, и поэтому пробиваться вдоль него к северной оконечности здания не имело смысла. И Гусев приказал, во-первых, блокировать лестницу, ведущую куда-то вниз (это и был вход в подземелье), и, во-вторых, продвигаться вперед, прямо от входа, где, как оказалось, был огромный овальный зал тысячи на полторы человек.

Греченкову же и разведчикам Сорокина, находившимся в правом крыле, не оставалось ничего иного, как пробиваться [316] по коридору к центру здания. И той и другой группам пришлось вести жестокий бой, в котором были пущены в ход и автоматы, и пулеметы, и гранаты, и фаустпатроны. То тут, то там возникали рукопашные схватки. В столь сложной, поистине драматической ситуации разведчики сумели установить на здании рейхстага красный флаг.

...Двое суток спустя, 2 мая, я, обходя рейхстаг, увидел беломраморную статую Вильгельма правее главных дверей, ведущих в овальный зал. Статуя на уровне человеческого роста была в буро-красных пятнах. Мне объяснили, что здесь дрался сержант Ваганов. Его ранило в левое плечо. Он не мог стрелять из ручного пулемета. Тогда, прислонившись к статуе, чтобы не упасть от потери крови, Ваганов стал бросать гранаты.

Так дрался каждый из наших бойцов.

Около шестнадцати часов сьяновцы услышали справа в коридоре выстрелы и увидели каких-то людей. Они решили, что это гитлеровцы заходят с фланга, и изготовились к стрельбе. Хорошо, что у них хватило выдержки: бегущие по коридору люди оказались греченковцами, выходящими на соединение с ротой Сьянова...

Но все эти подробности стали известны опять-таки позже. А между шестнадцатью и восемнадцатью часами я захлебывался от телефонных разговоров.

Звонок от Зинченко. Звонок от Плеходанова. Оба сообщают: снова атаки от Карлштрассе и от Бранденбургских ворот. Немцы явно пытаются пробиться навстречу друг другу, чтобы соединиться и деблокировать рейхстаг.

Звонок от Дьячкова. Да ведь у нас, оказывается, есть еще и тылы, где тоже неспокойно и где под командой Истрина мужественно сражаются писаря и интенданты с группами засевших в домах эсэсовцев.

Докладывает Мочалов: у мостов через Шпрее не прекращаются бои. Немцы отброшены, но готовят новую атаку.

По НП ходит какой-то человек в форме подполковника, но глубоко штатский по манере держаться. Слежу за ним краем глаза — нет даже времени спросить, кто он. Когда офицер выходит, Курбатов сообщает мне: «Борис Горбатов, писатель. Пошел сейчас к рейхстагу, в полки...» [317]

Доклады, доклады... Сплошной поток информации. Я с трудом успевал переваривать ее. Голова прямо-таки гудела, протестуя против хронического недосыпания последних дней.

Немцы предприняли еще одну контратаку от Бранденбургских ворот. Батальону Логвиненко пришлось туго. Кое-где гитлеровцы вклинились в его боевые порядки. С обеих сторон полетели фаустпатроны и гранаты. Плеходанов ввел в бой 3-й батальон, находившийся в резерве. Его поддержал огонь противотанковых орудий. Ударом во фланг неприятель был остановлен. Бойцы Логвиненко поднялись снова. Противник попытался было их задержать, но уже через несколько минут обратился в бегство.

Тем временем дивизион Тесленко огнем двенадцати орудий отбивал натиск пехоты, поддержанной танками. Пулеметы из батальона Клименкова помогали ему сдерживать наседавших фашистов. Атака со стороны Карлштрассе на этот раз была особенно опасной. Противник обладал значительным численным превосходством. К тому же, судя по всему, здесь действовали не фольксштурмисты, а хорошо обученные и решительно настроенные подразделения. Удар они наносили по всем правилам.

Уже в ход пошли гранаты. Казалось, наша способность к сопротивлению вот-вот будет сломлена. Но тут, в самое отчаянное мгновение, враг дрогнул. В тылу у него, у моста через Шпрее, разгорелась перестрелка, послышались хлопки гранат и крики «ура».

Неожиданная подмога пришла к нам от 33-й стрелковой дивизии, наступавшей с севера в сторону Карлштрассе. Перед ее учебным батальоном, прорывавшимся с боем через занятые врагом кварталы, вдруг открылись правый фланг и тыл атаковавшей нас неприятельской группы. Командовал батальоном двадцатичетырехлетний старший лейтенант Ахметбек Суттубаевич Суюмбаев. Комбат, разумеется, не мог знать ни обстановки, сложившейся у его соседей, ни того, чем грозил бы для исхода боя за рейхстаг прорыв противника через позиции Клименкова и Тесленко. Но за плечами у него была школа всей войны, которую постигал он и в сержантском, и в старшинском звании, не прячась от пуль, не залеживаясь подолгу в лазаретах после ран. А стало быть, была и та фронтовая интуиция, которая помогла ему мгновенно сориентироваться. Заместитель по политчасти гвардии капитан [318] Федор Леонтьевич Ермаков понял его с полуслова. И Суюмбаев, как бывало и раньше, первым поднялся в атаку. Бойцы бросились за комбатом.

Этот удар ошеломил гитлеровцев — таким неожиданным оказался он для них. Наступавшая группа была рассеяна, танки подожжены. Многие солдаты сдались в плен. Но все эти обстоятельства, при которых удалось одержать победу в столь важном для нас боевом столкновении, я узнал гораздо позже. А тогда меня вполне устроил доклад, что атака отбита и угроза с левого фланга миновала.

Пока все это происходило, артиллеристы, не занятые отражением неприятельских атак, выкатывали свои орудия вперед, ближе к рейхстагу.

Вот как вспоминает об этом подполковник запаса Дмитрий Николаевич Романовский:

«Мы с командирами взводов выбирали новые огневые позиции, которые решено было устроить в двух бетонных будках, находившихся метрах в пятнадцати — двадцати от бункера, где расположились командные пункты капитана Давыдова и майора Логвиненко.

Для преодоления рва с водой, проходящего через площадь, были использованы две металлические балки, перекинутые через него. На них настлали двери, деревянные стенки какого-то временного строения, расположенного между «домом Гиммлера» и рвом. Как только переход был готов, орудия переместили на новые позиции и поставили так, чтобы можно было простреливать подходы к рейхстагу с северной и западной стороны».

Переправилась через ров и батарея Ивана Петровича Кучерина, приданная неустроевскому батальону.

17 часов 50 минут. Снова необычайной силы грохот потряс все вокруг. Это заговорили сто с лишним орудийных стволов дивизии и корпуса. Огонь прямой наводки молотил по уцелевшим батареям перед рейхстагом, по вражеским позициям на флангах. Несколькими залпами «катюш» были накрыты в районе Бранденбургских ворот неприятельские танки и самоходки.

— Ей-богу, слышу голоса наших, — приговаривал, нетерпеливо расхаживая по НП, подвижный, пружинистый Константин Иванович Серов, которому было приказано управлять отсюда огнем своего истребительно-противотанкового полка. — Ей-богу, наши... Эх, не хватает меня там. [319]

И он не ошибался. Пушки его полка стреляли в те минуты без устали. С особым бесстрашием и отвагой действовал расчет под командой рядового Афанасия Стенникова — он бил по непрекращавшему огрызаться огнем противнику, пожалуй, с самой близкой и опасной позиции.

Да, всем сердцем чувствовал Константин Иванович, как нелегко приходится его артиллеристам. Вполне понимая его состояние и испытывая нечто подобное, я предложил:

— Чем зря переживать, давайте-ка лучше сверху посмотрим, как там дела.

Мы снова забрались на четвертый этаж. Кёнигплац окончательно заволокло дымом и пылью, поднявшимися до самой крыши рейхстага. И уже одно это говорило о силе и ярости артиллерийского огня. От плотной мглы, пропитавшей воздух, день становился похожим на вечер.

После десятиминутной артподготовки пехота бросилась к главному входу рейхстага. Неустроев — он к этому времени был уже на Кёнигплаце около канала — повел на штурм весь уцелевший состав батальона. Ров бойцы преодолели с ходу. Оставался стодвадцатиметровый путь к парадной лестнице. Теперь на этом отрезке не приходилось драться за каждую траншею и окоп — они опустели. Их защитники были уже либо уничтожены, либо пленены.

Рейхстага достигли и ворвались в него рота капитана Ярунова, пулеметная рота лейтенанта Герасимова, бойцы из взвода противотанковых ружей лейтенанта Козлова, переквалифицировавшиеся в автоматчиков, — все из батальона Неустроева. А вместе с ними — и роты старшего лейтенанта Грибова и старшего лейтенанта Горшкова из батальона Клименкова.

В главный вход устремились также роты из батальона Давыдова. Одним из первых взбежал по ступеням лейтенант Кошкарбаев. Он прикрепил к средней колонне штурмовой флажок, а потом, когда это стало возможно, выставил его из окна второго этажа.

Среди атакующих находились и политработники — капитаны Матвеев и Прелов.

Вперед выдвинулись танки и самоходные орудия, поддерживая атаку своим огнем. Танк с бортовым номером 122 попробовал преодолеть ров. Стремительно влетел он на полуразрушенный мостик, надеясь проскочить его за счет большой скорости. Но неверная опора оказалась [320] слабее, чем думали танкисты. Мостик не выдержал, и машина рухнула в ров, взметнув высокий фонтан воды. Отважный экипаж погиб.

Когда наши атакующие роты врывались в узкий пролом парадного входа, бойцы 207-й дивизии, обойдя с запада «дом Гиммлера», завязали бой за Кроль-оперу. Известие об этом радовало: наш правый фланг приобретал большую устойчивость. Часть своих сил Асафов направил в Тиргартен. Вскоре находившиеся там немецкие орудия замолчали. Это ослабило огонь противника по Кёнигплацу и по мостам, которые удерживал Мочалов.

Основные силы штурмующих пробились в рейхстаг вовремя: у тех, кто там сражался с самого начала, уже на исходе были боеприпасы. К тому же бойцов донимала нестерпимая жажда: фляги с водой давно опустели. Теперь бой вспыхнул с новой силой. Руководили им заместитель Зинченко майор Александр Владимирович Соколовский, комбаты Давыдов и Неустроев. Впрочем, сказать, что это руководство велось по всем правилам, было бы преувеличением. Действия людей в огромном здании распались на отдельные схватки. Группы, часто разобщенные, плохо ориентирующиеся в лабиринтах коридоров и залов, начали пробиваться на второй этаж. Решающую роль приобретала инициатива этих групп и каждого солдата.

Как только Неустроев вошел в рейхстаг, между ним и НП полка сразу же была установлена телефонная связь. Ее обеспечили связисты-линейщики сержант Ермаков, рядовые Артамонов, Мельников и Перцев. Сколько раз приходилось им выбираться на грохочущий, осыпаемый дождем осколков и пуль Кёнигплац и ползти вдоль провода в поисках обрыва! Это был незаметный, не бросающийся в глаза героизм. Артамонова тяжело контузило. Но он не покинул поля боя...

* * *

Минут через тридцать после того, как основные силы дивизии прошли через главный вход, у меня состоялся телефонный разговор с Зинченко.

— Вам надо немедленно перенести свой наблюдательный пункт в рейхстаг, — сказал я ему. — Организуйте управление подразделениями оттуда. Знамя перенесите на купол. Только сделайте все, чтобы сохранить его. [321]

— Ясно!

— Не задерживайтесь, воспользуйтесь затишьем. Возьмите с собой двух автоматчиков. Как перейдете, установите связь со мной. И еще вот что: не выпускайте из виду Бранденбургские ворота. Есть что-нибудь ко мне?

— Нет, все ясно.

— Тогда действуйте. Возьмите хорошего проводника. Ну, счастливо, жду звонка из рейхстага...

И минут через пятьдесят он раздался.

— Товарищ генерал, — услышал я незнакомый акающий голос, — докладывает сержант Ермаков: связь готова. Сейчас с вами будет говорить полковник Зинченко.

Тут же заговорил Федор Матвеевич:

— Бой идет за каждую комнату, товарищ генерал. Первый этаж очищен весь. Ведем бой за второй. Кёнигплац под обстрелом. Связь с тылами затруднена. В подземном помещении до полутора тысяч немцев — так показывают пленные. Ворваться туда не удается — у них сильные огневые средства.

— А Знамя? Где Знамя?

— Знамя пока на втором этаже.

— Кто обеспечивает знаменосцев?

— Лейтенант Берест, замполит Неустроева. С ним два автоматчика и сержант Петр Щербина с пулеметом. Люди надежные.

— Хорошо. Товарищ Зинченко! Назначаю вас комендантом рейхстага и возлагаю на вас ответственность за сохранение всех ценностей в нем, — произнес я сколь мог торжественно.

На секунду в трубке послышалось учащенное дыхание, потом прозвучал взволнованный голос Зинченко:

— Ваше доверие оправдаю!

— Желаю успеха.

Часы показывали около половины восьмого вечера. Я соединился с Переверткиным:

— Товарищ генерал, Зинченко перенес свой энпе в рейхстаг. Бой идет за второй этаж. Я назначил Зинченко комендантом рейхстага. У вас не будет других указаний на этот счет?

— Нет, Василий Митрофанович, я согласен. А Знамя где? [322]

— Пока на втором этаже.

— Хорошо...

Накал боя в огромном здании не ослабевал. В темноте (окна были замурованы, а небольшие бойницы пропускали совсем немного света) то тут, то там возникали свирепые стычки — в комнатах, на лестницах, на площадках. Лопались гранаты, рассыпались автоматные очереди. Ориентируясь по звукам, одна группа бойцов приходила на помощь другой. В некоторых помещениях начались пожары. Вспыхивали шкафы с бумагами, мебель. Их гасили, как могли — шинелями, ватниками, плащ-палатками.

Тем временем Михаил Егоров и Мелитон Кантария под прикрытием небольшой группы Береста начали подниматься вверх. Каждый шаг приходилось делать с осторожностью и оглядкой. Несколько раз они натыкались на гитлеровцев. И тогда начинал стучать пулемет Щербины, автоматчики швыряли гранаты. Одна из вражеских групп оказалась довольно большой. Когда Берест, Щербина и автоматчики почти в упор открыли по ней огонь, немцы не обратились в бегство, а приняли бой. И так как их было значительно больше, неизвестно, кто бы одержал верх, если бы на помощь не подоспели бойцы из роты Ярунова.

Ко мне на допрос привели немецкого офицера, захваченного в плен в рейхстаге.

— Вы не думаете сдаваться?

— Нет, не думаем.

— Надеетесь на новое оружие? Или ждете подкрепления, выручки?

— Да, ожидаем.

— Никакого нового оружия вы уже не успеете применить. И подкрепления не будет. Уничтожено. Что дальше делать будете, самоубийством кончать?

— Нет, драться. Сдаваться вам не станем, лучше умереть. Видите, берлинский гарнизон сражается и не сдается.

— Все равно сдадитесь. Тем, кто сложит оружие, гарантируем жизнь. А кто не сложит — уничтожим. Я вас отпускаю. Можете идти к своим и сказать им об этом.

Немец посмотрел на меня с недоумением и недоверием. Потом решительно ответил: [323]

— Нет, назад я не пойду. Меня там все равно убьют как предателя.

Мне надоело разговаривать с этим твердолобым. — Гук, уведи его. Скоро и так всех возьмем.

Перевалило за восемь вечера. На НП собрались Артюхов, Сосновский и Бочков — мой штатный заместитель. Разговор вращался вокруг одной темы: как скорее принудить гарнизон рейхстага к капитуляции. Особое беспокойство вызывали полторы тысячи фашистов, засевших в подземелье. Бойцы наши попробовали туда сунуться, но были встречены ураганным огнем. Продолжать попытки ворваться в подземное помещение не имело смысла — слишком дорого это могло обойтись. Но что-то надо было делать.

За разговором мы и не заметили, как отворилась дверь и в блиндаже появился начальник политотдела армии полковник Федор Яковлевич Лисицын. С ним были незнакомые мне генерал и два полковника. Держались они за спиной у Лисицына, значит, уступали ему в старшинстве. Я поднялся и доложил начальнику политотдела о задачах, которые в настоящий момент выполняет 150-я дивизия. Федор Яковлевич улыбнулся, пожал нам руки и сказал:

— Поздравляю с удачным штурмом рейхстага. Обстановка в общих чертах мне ясна. А о деталях вы нам расскажите. — И он, подойдя к столу, склонился над планом Берлина.

По местному времени было около девятнадцати часов. Еще не стемнело, солнце только-только скрылось за крышами домов, однако из-за густой дымки даже на небольшом расстоянии уже ничего нельзя было различить.

— Жаль, что не могу показать вам место боя с верхних этажей — видимость никудышная, — посетовал я и начал рассказывать то, что мне было известно по последним докладам. — Полковника Зинченко я назначил комендантом рейхстага. Генерал-майор Переверткин санкционировал это назначение.

— А где Знамя? — поинтересовался Лисицын.

— В рейхстаге. Принимаются меры, чтобы водрузить его на куполе.

— А вы уверены, что это действительно рейхстаг? — вдруг спросил один из пришедших полковников. — Пожалуй, это что-то другое. [324]

На сердце мне словно положили кусочек льда. «Неужели?» — вспыхнула вдруг устрашающая мысль. В памяти мигом встало, как в этом же сомневались Неустроев и Зинченко, подумалось, что и пленные могли нас умышленно ввести в заблуждение. «Неужели дивизия столько времени зря проливает кровь за какое-то безвестное здание?» Но, едва мелькнув, эта мысль тут же отступила под напором неопровержимых, на мой взгляд, аргументов.

Сдерживая возбуждение, я стал говорить, что никакой ошибки не может быть. На плане объект 105 именуется рейхстагом, я сам видел его купол и всадника под ним. Нами допрошены многие пленные, до генералов включительно...

Артюхов и Сосновский поддакивали — они тоже видели рейхстаг днем.

Пришедший с Лисицыным генерал, улыбаясь, слушал наши доказательства и, когда мы замолчали, произнес:

— Ну конечно это рейхстаг. Я до войны был в Берлине и видел это здание.

Я облегченно вздохнул.

Лисицын продолжал расспрашивать. Его интересовало, что мы думаем делать ночью, подготовлены ли люди к тому, что бой может затянуться до утра. Я подробно отвечал на эти вопросы.

Распрощавшись, Федор Яковлевич ушел. День был на исходе. Но канонада не смолкала. Стоявшая в воздухе пыль щекотала ноздри. Все мои мысли сейчас находились в рейхстаге.

...А там уже был очищен весь второй этаж. Егоров и Кантария под прикрытием группы Береста продолжали пробиваться к верхним этажам. Внезапно каменная лестница оборвалась — целый марш оказался разбитым. Замешательство было недолгим. «Я сейчас», — крикнул Кантария и метнулся куда-то вниз. Вскоре он появился с деревянной стремянкой. И снова бойцы упрямо полезли вверх.

Вот и крыша. Они прошли по ней к громадному всаднику. Под ними лежали укутанные в дымные сумерки дома. Кругом метались вспышки. По кровле постукивали осколки. Где прикрепить флаг? Около статуи? Нет, не годится. Ведь было сказано — на купол. Ведущая на [325] него лестница шаталась — она была перебита в нескольких местах.

Тогда бойцы полезли по редким ребрам каркаса, обнажившегося из-под разбитого стекла. Передвигаться было трудно и страшно. Карабкались медленно, друг за другом, мертвой хваткой цепляясь за железо. Наконец достигли верхней площадки. Прикрутили ремнем к металлической перекладине Знамя — и тем же путем вниз. Обратный путь был еще труднее и занял больше времени.

Когда Егоров и Кантария предстали перед Неустроевым, на часах было без десяти одиннадцать вечера. А пять минут спустя Зинченко торжественно доложил мне по телефону:

— Товарищ генерал, Знамя Военного совета укреплено на куполе рейхстага в двадцать один час пятьдесят минут по московскому времени!

— Молодцы! Поздравляю тебя, Федор, и весь полк! Как вы там дышите?

— Подземный ход... — Зинченко выругался, прикрыв трубку рукой. — Никак пробиться туда не можем.

— Поставь около входа в подвал два-три орудия прямой наводки и два-три пулемета для кинжального огня. Вниз бросай нейтральные дымовые шашки. Выкуривай, людьми не рискуй.

— Ясно, товарищ генерал! Сейчас попробуем... Стоит ли объяснять, с каким чувством гордости и волнения докладывал я командиру корпуса, что над рейхстагом водружено Знамя!

Вскоре Семен Никифорович Переверткин сам пришел на наш НП. Выл он в прекрасном настроении. Его сопровождал мальчик, одетый в кожаную куртку, — этого парнишку подобрали где-то в Берлине, среди освобожденных нами пленных.

— Вот, Василий Митрофанович, — смеялся Переверткин, — сын нашего корпуса. Бывает же сын полка, так почему же не может быть сына корпуса? Вырастим из него вояку хоть куда. Ну, дай я тебя обниму. Поздравляю от души. О Знамени доложено по команде. Товарищ Сталин уже, наверное, знает. Рассказывай, как идут дела.

Я обрисовал командиру корпуса обстановку.

— Ну, последние часы война доживает, — сказал он. — Желаю, Василий Митрофанович, поскорее добить зверя в его берлоге! С наступающим праздником! [326]

Семен Никифорович ушел. А я только теперь и вспомнил, что действительно через несколько минут наступит Первомай. И что ровно год назад принял я 150-ю дивизию, которая стала Идрицкой и теперь уж наверняка будет еще и Берлинской. И еще о многом другом вспомнилось мне в последние предмайские минуты 1945 года...

Капитуляция

Притулившись на диване, я клевал носом. Волнами набегало забытье. Тут же просыпаясь, я, словно сквозь туман, видел Курбатова, уткнувшегося головой в стол и мерно посапывавшего, Гука, который держал за руку Веру Кузнецову и что-то ей нашептывал...

Но так продолжалось недолго. Вошел посыльный. Он принес приказ командующего фронтом. Обычный праздничный приказ за номером 06. В нем отмечались, в частности, успешные действия 3-й ударной армии, и 150-й дивизии в том числе, объявлялась благодарность всему личному составу фронта. Были в приказе и такие слова: «Близится час окончательной победы над врагом. Наш советский флаг уже развевается над зданием рейхстага в центре Берлина...»

Знамя над рейхстагом обретало силу исторического факта. Не удержать завоеванное мы теперь уже просто не имели права.

А это было совсем не легко. Еще ничего не кончилось, В подвалах здания находились силы врага, отнюдь не уступавшие нашим. И снаружи — на правом и на левом флангах противник не собирался отступать.

Относительное затишье длилось недолго. Позвонил Зинченко и сообщил, что немцы пытаются контратаковать снизу.

Оказалось, что кроме главного входа в подземелье есть еще несколько путей, которые наши бойцы обнаружили не сразу. Оттуда гитлеровцы и предприняли вылазки, пытаясь застать утомленные дневным боем подразделения врасплох. И хоть усталость валила солдат и офицеров с ног, первые же выстрелы побудили их к активным и решительным действиям.

Автоматчика из батальона Неустроева за несколько минут уложили человек сорок фашистов. Враг отступил. Не обошлось, разумеется, без потерь и с нашей стороны. [327]

Аня Фефелкина — медицинская сестра, пришедшая в рейхстаг вместе с батальоном, с большим трудом разыскивала в темноте раненых и доставляла их на перевязочный пункт.

Разгорелась перестрелка и иа верхних этажах. Притаившиеся в отдельных комнатах группы неприятельских солдат начали действовать. Они пытались прорваться к ходам в подземелье. Однако бойцы из батальона Давыдова либо рассеяли их, либо перебили.

И еще несколько раз пытались немцы выйти из подвалов. Но крупного прорыва им совершить не удалось. Однако и наши меры принудить подземный гарнизон к сдаче не приносили успеха. Не помогали и дымовые шашки. То ли в подземельях работала вентиляция, то ли эти помещения были слишком велики. Дважды за эту ночь к гитлеровцам посылали парламентеров с предложением сложить оружие, но оба раза они были обстреляны.

Не утихала перестрелка и снаружи — у северной оконечности рейхстага и в районе Бранденбургских ворот. Батальон Клименкова и дивизион Тесленко надежно прикрывали свое направление. Увереннее чувствовали себя и батальоны 674-го полка — они теперь взаимодействовали с подразделениями 207-й дивизии.

На протяжении ночи мне так и не пришлось сомкнуть глаз. Непрерывно звонил телефон. Поступали доклады об обстановке, о результатах боевых столкновений; в ответ отдавались распоряжения командирам полков.

Под утро пошли осложнения: из подвалов рейхстага вырвалась довольно большая группа гитлеровцев. Почта одновременно с этим началась атака со стороны Бранденбургских ворот. Немцы усилили артиллерийский огонь. Сотни снарядов посыпались на Кёнигплац, ударили по «дому Гиммлера», по мосту Мольтке. Залетали они и к нашему НП.

Я приказал Сосновскому всей дивизионной группой подавить вражескую артиллерию в районе Бранденбургских ворот. На двинувшуюся было вперед фашистскую пехоту бросились бойцы Логвиненко. Сам комбат швырял гранаты в неприятельскую траншею. На помощь подоспели подразделения 207-й дивизии. Противник откатился иа соседнюю улицу.

В рейхстаге бойцы Сьянова и Ярунова атаковали вырвавшихся наверх гитлеровцев. Лишь немногим из них [328] удалось вернуться в подземелье. Время от времени они стреляли оттуда фаустпатронами.

Вновь наступило непродолжительное затишье. Воспользовавшись им, я позавтракал. Едва мой ординарец Федор Шевчук убрал со стола, как на НП появился моложавый человек в офицерской форме.

— Корреспондент «Правды» Мартын Иванович Мержанов, — представился он и принялся расспрашивать о том, как происходил штурм и что творится сейчас в рейхстаге. — Кое-что мне удалось увидеть своими глазами, — добавил он, — но хотелось бы представить всю картину в целом.

Я на листке бумаги набросал план рейхстага и окружающего района и пояснил, как осуществлялся замысел штурма, какой характер приняли на сегодня боевые действия.

Как только вышел корреспондент, Курбатов сказал мне:

— Пока вы были заняты разговором, я тут разрешил Прилуцкому отправиться к Кёнигплацу. Пускай поработает для потомства.

Рядовой Захар Прилуцкий был фотографом при штабе дивизии. Возразить против того, чтобы он сделал снимки рейхстага, за который еще шел бой, я не мог — фотографии действительно могли стать историческими.

Покончив со всем этим, я отправился на четвертый этаж, облюбованный мною для наблюдения за Королевской площадью. За ночь дымная пелена, окутавшая город, немного осела. Появившееся над крышами солнце пригревало совсем по-летнему. В его лучах четко вырисовывались каркас купола над рейхстагом и венчавшее его красное Знамя. Эта картина была необычайно величественной. Еще бы! Ведь воспринималась она не отвлеченно, а в связи со всей окружающей обстановкой. Внизу продолжался бой, противник еще отказывался сложить оружие, а Знамя уже утвердило его поражение, возвестило всему миру нашу великую победу.

Увенчанное алым полотнищем здание вызвало вполне определенную реакцию и у врага — он начал его артиллерийский обстрел. Да, по рейхстагу, который немцы так упорно обороняли и по которому совсем недавно стреляли мы, они сами открыли огонь. [329]

Часы показывали одиннадцать, когда я заметил, что здание рейхстага стало обволакиваться густым черным дымом. Причина могла быть лишь одна — пожар. Вскоре это подтвердил Зинченко. Федор Матвеевич взволнованно сообщил:

— В рейхстаге пожар!

— Я уже видел. Причины?

— Вероятно, от фаустов. Немцы вели сильный огонь из подвалов.

— Товарищ Зинченко! Примите меры к тушению. Противник может воспользоваться пожаром и перейти в контратаку. Рейхстаг удерживайте во что бы то ни стало. Подтяните резерв и займите круговую оборону. За правый фланг будет отвечать Плеходанов, вы — за левый. Взаимодействуйте с Тесленко. Главное — не допустить прорыва к рейхстагу со стороны Карлштрассе. Сейчас мы подготовим огонь по набережной. Откроем по вашему вызову. Связь со мной держите по телефону и радио, докладывайте по мере необходимости. Свой энпе из рейхстага не переносите. Вопросов нет? Тогда все.

Тут же я позвонил Плеходанову:

— Видите, рейхстаг горит? Прикажите своим людям принять все меры к тушению. Будьте готовы встретить противника. Возлагаю на вас ответственность за правый фланг. Используйте противотанковый полк. По вашему вызову дадим огонь по Бранденбургским воротам...

Обстрел рейхстага усилился. Судя по разрывам, заработала крупнокалиберная артиллерия.

Сосновскому, находившемуся рядом, я приказал подготовить огонь дивизионной группы в направлениях возможных контратак. Теперь оставалось ждать, как поведет себя противник.

И он не обманул наших предположений. С правого фланга двинулись танки, пошла пехота. Плеходанов запросил огня. Дивизионная группа обрушила на атакующих град снарядов и мин. Мне казалось, что наш предыдущий удар не оставил в районе Бранденбургских ворот живого места. Но вот поди ж ты, противник снова лез, поддерживаемый своей артиллерией. Однако наш огонь оказался сильнее. И на этот раз неприятельская контратака захлебнулась. А бросок двух батальонов Плеходанова и подразделений 207-й дивизии обратил гитлеровцев в бегство. [330]

Я спустился в блиндаж.

— Товарищ генерал, вам звонил полковник Мочанов — доложила мне Вера Кузнецова.

— Вызывайте его!

Мочалов коротко рассказал, как они отбили две атаки немцев. Перед первой из них комбат Токарев скрытно вывел одну роту на южный берег Шпрее и расположил ее в засаде. Когда два вражеских батальона при поддержке танков двинулись к мосту, он подпустил их метров на триста и встретил сосредоточенным огнем пушек, танков и самоходных орудий. В рядах гитлеровцев произошло замешательство, и тут в тыл им ударила рота из засады. Часть фашистов была пленена, остальные поспешно отступили.

Через час все повторилось. На этот раз противник атаковал с двух направлений, широко рассредоточившись по фронту. И снова исход боя предрешили наши артиллеристы. Особенно отличились командир батареи Николай Фоменко и командир огневого взвода Иван Клочков. Их расчеты действовали с исключительной выдержкой и хладнокровием, ведя огонь прямой наводкой с самых коротких дистанций. В наиболее напряженные моменты артиллеристы брались за автоматы и дрались плечом к плечу с пехотинцами.

Эти атаки, кажется, были последними. Видимо, противник понял, что прорваться на север ему все равно не удастся. Но какого мужества и стойкости потребовали от 469-го полка эти почти трехдневные бои у шести мостов! Бойцам здесь пришлось ничуть не легче, чем на главном направлении. А ведь полк был очень измотан — с 16 апреля он наступал, не зная отдыха, почти все время в первом эшелоне.

В конце разговора Мочалов поинтересовался:

— Как рейхстаг, товарищ генерал? Немец держится еще?

— Рейхстаг горит. Там сильный пожар...

Об одной из причин пожара мне написал спустя два с лишним десятилетия Леонид Петрович Литвак, взвод которого в числе первых прорвался через депутатский вход в правое крыло здания. Вот как запомнилось ему это:

«Нам было жарко еще до того, как рейхстаг загорелся. Я находился с бойцами взвода в правом крыле, в большом [331] зале. Мы отражали попытки немцев выбить нас оттуда§ Нас забрасывали гранатами. От осколков спасала стасканная в зал мебель.

Помню, как петеэровцы отгоняли вражеские самоходки, пришедшие со стороны парка. Да, наверное, и наши артиллеристы нам здорово помогали.

Был люк в подвал рейхстага, из которого нам тоже угрожали немцы. Мы решили их выбить оттуда. Бросили гранаты и спустились в ход. Немного прошли и наткнулись на массивные бронированные двери. Открыть не могли, пришлось подорвать их связкой гранат. Фашисты, видимо, удрали дальше, но мы дальше не пошли. Фонарей не было. И сколько впереди еще таких дверей, мы не знали.

Чтобы немцы нас больше не беспокоили отсюда, пришлось прибегнуть к помощи огнеметчиков. Как они мне попались, не могу припомнить. Я попросил (их, кажется, было двое), чтобы они разрядили свои огнеметы в тот подземный коридор. Они это сделали. Фамилий их я но знаю. Но это были славные ребята!

Пламя в коридоре бушевало, и мы захлопнули люк. Наверное, там скопилось много газа. Немцы оттуда нас больше не беспокоили.

А дальше было так. На сводчатом потолке вдоль стен виднелись круглые отверстия. Видимо, они могли открываться и закрываться, но точно я не знаю. Вот в эти отверстия фашисты и начали бросать гранаты. Солдаты пытались стрелять по отверстиям, но достать их было невозможно. От осколков нас снова спасала мебель. Командиры отделений Василий Лосенков, Иван Зуев, помкомвзвода Николай Досычев расположили бойцов так, что всякие попытки врага проникнуть в зал тут же пресекались. Прошло столько времени, но и сейчас думаешь, сколько же мужества было у бойцов, сержантов! Нельзя переставать восхищаться ими...

Тогда враг решил выжить нас огнем. В отверстие недалеко от входа в зал был брошен термитный шар. Думали выбросить тот шар в окно — он только что упал и не успел разгореться. Но вдруг от него так повалили искры, что пришлось отбежать. А песку не было. Попробовали гасить подручными средствами, но это не помогло. Уже загорелась мебель, пол. Возможно, это было [332] начало общего пожара. Но поручиться не могу. Я говорю только о том, что происходило на нашем участке в первой половине дня 1 мая.

Когда весь зал был охвачен огнем, бойцов пришлось вывести — оборонять его не имело смысла. Но на всякий случай у входа был установлен ручной пулемет. Теперь мы находились в передней комнате, рядом с пылающим залом. Здесь было много раненых...

Вскоре я получил приказ занять оборону у выхода из зала под куполом, который тоже горел...»

Да, огонь быстро распространялся по комнатам и этажам. Горели мебель, бумага, деревянные панели на стенах. Для тех, кто сражался в рейхстаге, огонь стал врагом номер один. Он был страшнее снарядов, мин и пулеметных очередей.

Противник не преминул воспользоваться пожаром. Большая группа гитлеровцев появилась из подвалов в коридорах первого этажа, на участке, занимаемом батальоном Неустроева. В сплошном едком дыму, преодолевая заслоны пламени, наши отбивали осатанелые атаки. Конечно, и немцам было тяжело драться в горящем здании. Но на их стороне сохранялось неоспоримое преимущество: они знали планировку дома и лучше нас ориентировались в нем. И все-таки рота Ярунова (вернее, то, что осталось от нее) сумела забросать фашистов гранатами и загнать их в подземелье. Лишь небольшая горстка прорвалась на второй этаж и попыталась закрепиться на балконе. Однако, попав под удар пулеметной роты Герасимова, она вся была уничтожена.

Как только с вылазкой врага было покончено, солдаты принялись тушить огонь. Но без воды такой пожар погасить было невозможно. Зинченко приказал подразделениям приготовиться покинуть рейхстаг и занять круговую оборону на улице.

Однако до этой крайности дело не дошло. Не имея сил совладать с пожаром, бойцы в то же время и не сдались ему. Ведь здание горело не все разом, огонь распространялся постепенно. И люди, как могли, небольшими группами пробивались из занимавшихся пламенем помещений в уже выгоревшие комнаты. К этому сводилась единственно возможная тактика, имевшая целью не покинуть рейхстаг и выжить. Стремление же остаться, не выходить наружу владело всеми. Ведь выйти — это значит [333] потом начать все сначала, снова брать штурмом громаду проклятого серого дома. Каждый представлял себе, сколько потребует это сил и жертв. Потому-то так велико было желание закрепиться здесь, удержать завоеванное.

Стоило это немалых потерь. Когда после пожара командиры рот пересчитали своих людей, то не везде их набралась и половина. У Сьянова, например, из 83 человек осталось 39.

Немцы не прекращали обстреливать рейхстаг из тяжелых орудий. Не отказались они и от попыток атаковать с флангов. Но делали это они уже не столь решительно. Правый наш фланг у Бранденбургских ворот был теперь так крепок, что смять его противник не имел сил. И в этом он, кажется, удостоверился. На левом фланге, у северной оконечности рейхстага, намертво стояли батальон Клименкова и дивизион Тесленко. В расчетах отважных истребителей танков едва оставалась половина людей. Но Илья Михайлович заверил меня, что, пока цела хотя бы одна батарея, фашисты здесь не прорвутся. И слово свое он держал. С непоколебимой стойкостью сражались его подчиненные — командиры орудий Руднев, Ларкин, Похилко, Берлинь. Под стать самому Тесленко действовал заместитель командира дивизиона капитан Петр Никифорович Шебашов. Не покидала огневых позиций, оказывая помощь раненым, старший военфельдшер Мария Юмакаева...

День клонился к вечеру, когда пожар в рейхстаге окончательно догорел, и только черный, чадный дым струился из амбразур и бойниц. Как раз в то время и позвонил мне Зинченко, рассказав, что подземный гарнизон вступил с нами в переговоры, но закончились они пока безрезультатно.

А было это так. В глубине центрального входа, ведущего в подземелье, показался вдруг белый флаг. Затем появился немецкий офицер и заявил, что его командование готово начать переговоры и ждет советского представителя в чине старшего офицера. Зинченко поблизости не оказалось, и тогда решили, что на эту роль вполне подойдет лейтенант Берест — заместитель Неустроева по политчасти. Несмотря на свои двадцать лет, выглядел он очень представительно — высокий, статный, широкоплечий. [334]

Пришлось Алексею Бересту стать парламентером. Кто-то пожертвовал ему из своей фляги воды — он сполоснул лицо. Достали ему с чьего-то плеча кожаную куртку — она прикрыла его гимнастерку с лейтенантскими погонами. Капитан Матвеев уступил ему свою новую фуражку. Решили, что Берест отрекомендуется полковником.

И вот делегация в составе Береста, его «адъютанта» Неустроева и переводчика рядового Прыгунова (этот солдат был недавно освобожден из лагеря, где он сносно овладел немецким) отправилась на переговоры. Подземный гарнизон представлял оберет — настоящий полковник. Его сопровождали два моряка-курсанта и женщина-переводчица.

Переговоры состоялись на лестничной площадке ниже уровня первого этажа. Сверху наших парламентеров прикрывала пулеметная рота Юрия Герасимова, находившаяся в полной готовности открыть огонь, если противник пойдет на провокацию.

Берест предложил представителю немецкого гарнизона сложить оружие. Но тот ответил, что еще неизвестно, кто у кого в руках, что немецкие силы в рейхстаге имеют по сравнению с нашими десятикратное превосходство. Алексей Прокофьевич заявил, что ни один человек не сможет вырваться из подвалов. Тогда оберет вдруг согласился на капитуляцию, но при условии, если на это время советские солдаты будут сняты с боевых позиций и выстроены без оружия. «Мы опасаемся самосуда», — пояснил он. «Никакого самосуда не будет, — возразил Берест, — вы имеете дело с дисциплинированным войском. Строиться и разоружаться мы не станем».

Каждый настаивал на своем, и соглашения не достигли. «Если через двадцать минут не капитулируете, — закончил Берест, — мы продолжим боевые действия и уничтожим вас». На том парламентеры и расстались.

Подробности этих переговоров, как и многие другие эпизоды боя за рейхстаг, хорошо описаны в книге писателя Василия Субботина «Как кончаются войны», бывшего в ту пору корреспондентом нашей газеты «Воин Родины».

Разумеется, тогда Зинченко доложил мне обо всем этом значительно короче.

— Если через двадцать минут не сдадутся, — сказал я ему, — снова используйте дымовые шашки и гранаты. [335]

У выхода остались пулеметчики, расчет с орудием, которое удалось затащить в рейхстаг, и рота старшего лейтенанта Павла Грибова. 20 минут истекло. Немцы ничем не проявляли своего желания сдаваться. Снова в подземелье полетели дымшашки, гранаты, фаусты...

— Товарищ Дерягин, — позвал я начальника штаба артиллерии, находившегося на НП, — отправляйтесь в рейхстаг. Найдите там майора Соколовского. На вас двоих я возлагаю ведение всех переговоров с немцами относительно капитуляции.

Александр Петрович как нельзя лучше подходил для такой роли — он был образован, находчив, умел владеть собой. Александр Владимирович Соколовский — заместитель командира 756-го полка, мужчина решительный и выдержанный, тоже, на мой взгляд, был вполне достойной кандидатурой. Да и внешностью он взял — высокий, представительный.

Эта майская ночь казалась мне бесконечной — до того медленно тянулась она. Теперь-то уж было ясно, что с часу на час противник сложит оружие. Больше ему ничего не оставалось. И тогда наступит долгожданное...

Но гитлеровцы тянули. Канонада не смолкала, хотя и стала реже. Снаряды разрывались то где-то в районе Кёнигплаца, то на мосту Мольтке, то в Моабите, неподалеку от нашего НП.

Неужели война доживает последние часы? Я понимал ото умом, но почувствовать, ощутить во всей полноте еще не мог.

Прикрыл глаза, и передо мной явственно встало раннее воскресное утро сорок первого года. Дивизия, в которой я был начальником штаба, стояла в лагерях. В субботу затемно я пришел домой со службы и крепко спал, когда на зорьке в дверь отчаянно заколотил посыльный: «Скорее, товарищ майор, к прямому проводу!»

Так кончился мир.

Жена провожала меня на вокзал. Она не голосила, как многие другие женщины. Шла молча со Светой, Володей и младшенькой — Шурой. Дети тоже молчали, еще не отдавая себе отчета в происходящем.

— Иди, пора, — сказала она, не дожидаясь отхода поезда. [336]

— Береги детей, Варя, — только и ответил ей я. И она пошла с вокзала на площадь — прямая, закаменевшая в том неизбывном женском горе, которое ведомо только женам и матерям, провожающим мужчин на войну. Рядом с нею послушно плелись три притихших маленьких человечка. Никакой силы воображения не могло тогда хватить, чтобы представить их себе взрослыми, семейными людьми — врача Светлану, майора-инженера Владимира, инженера Александру. Об одном думалось с пронзительной жалостью: выжили бы!..

Вот отсюда, из Днепропетровска, и потянулись мои пути-дороги, сначала на запад, потом на восток и снова на запад. Тяжкие оборонительные бои, выход из окружения, иссушающее душу ощущение повседневной смертельной угрозы. Радость первых побед, счастливая волна наступательных сражений... И вот — конец похода. В центре Европы. В Берлине. Остается только поставить последнюю точку...

Телефонный звонок заставил меня вздрогнуть. Что за известие он нес? Докладывал Дерягин:

— Гитлеровцы выбросили белый флаг из центрального входа в подземелье и начали сдаваться!

Шел третий час ночи.

Около четырех я услышал взволнованные слова радиста Алексея Ткаченко:

— Товарищ генерал! Немцы открытым текстом на русском языке просят нас перейти на волну четыреста сорок и вступить в переговоры!

Я подбежал к рации и взял трубку. В ней слышался какой-то заунывный, протяжный голос, произносивший с сильным акцентом: «Товарищи!.. Товарищи!..» Мне резануло слух это слово, так по-чужому звучавшее в устах врага. «Ишь ты, как приперло — товарищами стали, — подумал я. — Раньше небось за это слово расстреливали...»

А чужой голос повторял: «Переходите на волну четыреста сорок. Просим прекратить огонь и вступить в переговоры. Как вы нас слышите? Прием...»

Вопрос о капитуляции войск центрального сектора обороны явно выходил за пределы прерогатив командира дивизии — я не взялся решить его сам и срочно соединился с Переверткиным:

— Товарищ генерал, командование девятого сектора [337] предлагает прекратить огонь и вступить с ними в переговоры. Какие будут указания?

— Василий Митрофанович, — помолчав, ответил командир корпуса, — подождите немного, я вам позвоню.

Через несколько минут Семен Никифорович распорядился:

— Вступайте в переговоры. Условие одно: безоговорочная капитуляция.

Я обернулся к радисту:

— На волну четыреста сорок настроены?

— Так точно! — отозвался Ткаченко и протянул мне трубку.

В наушнике звучал все тот же протяжный голос:

«Просим вступить в переговоры...»

Нажав рычажок, я начал:

— С вами говорит представитель советского командования. Вас слышу. Как слышите меня? Прием...

— Вас слышу хорошо, слышу хорошо. Прием.

— Наше условие одно: безоговорочная капитуляция. Огонь прекратить с обеих сторон через пятнадцать минут. Пленных будем принимать у Бранденбургских ворот. Всем гарантируем жизнь. Огнестрельное оружие складывать по ту сторону ворот. Офицерам разрешается оставить при себе холодное оружие.

Возвратив трубку Алексею, я сказал ему:

— Повторите то же самое несколько раз по-русски и по-немецки. Чтобы у них во всех подразделениях приняли.

После этого я позвонил в рейхстаг и вызвал Дерягина. Тот доложил, что заканчивает прием пленных, вышедших из подвалов, что всего их оказалось тысяча шестьсот пятьдесят четыре человека.

— Отправляйтесь с Соколовским к Бранденбургским воротам. Назначаю вас ответственным парламентером и возлагаю общее руководство приемом сдавшихся. Объявите, что после капитуляции они будут распущены по домам. Генералам и офицерам сохраните холодное оружие. Захватите переводчика и офицеров себе в помощь. Все ясно?

— Так точно!

— В добрый час!

Это мое напутствие сбылось только отчасти: по пути к Бранденбургским воротам Соколовский был ранен в голову [338] одним из последних залпов, прогремевших в сражении за центр Берлина. К счастью, рана оказалась несерьезной. Александру Владимировичу наскоро перевязали голову, и он отправился выполнять возложенную на него миссию.

Сидя в блиндаже, я вдруг почувствовал, что произошло что-то тревожное, угрожающее — у меня даже сердце защемило. И только в следующее мгновение я понял, что это наступила тишина. Стрельба оборвалась внезапно, сразу. В бою такое всегда означало лишь одно: «Затишье перед бурей». Потому и возникло поначалу ощущение неясной тревоги. Сработал рефлекс, развившийся за четыре года войны, за тысяча четыреста десять ее дней и ночей. И мне подумалось: «Настала пора приобретать новые привычки, учиться по-новому реагировать на окружающее».

Я вышел во двор, заваленный обломками, ограниченный иссеченными, выщербленными стенами с зияющими проломами, пустыми глазницами окоп. Стояла тишина. Тишина, которой я не слышал со дня вступления в Берлин. Лишь немного спустя я уловил далекое громыхание и редкие, приглушенные расстоянием выстрелы. Но, по сравнению с тем, к чему привыкли барабанные перепонки за последнюю неделю, и эта относительная тишина была полной...

Вот и не нужен больше наблюдательный пункт, не нужно наше укрытие — не от чего теперь больше укрываться. Я стоял, оглушенный тишиной, и не знал, что же теперь делать. Пока шел бой, пока враг сопротивлялся, все было ясно. А теперь? Теперь, когда не надо отдавать боевых приказов, когда пропала надобность в жестоком и тяжком солдатском труде?.. Честное слово, я даже как-то растерялся.

Нет, что ни говори, первые мгновения мира, как бы ни были прекрасны они, тоже связаны с психологической ломкой, с перестройкой человека.

Я стряхнул с себя это состояние — расслабляться было рано. Еще шел прием пленных. Вокруг лежал вдребезги разбитый город, в котором обитал не один миллион голодных, лишенных транспорта, электричества и даже воды жителей. А ведь мы в этом городе были пусть временными, но хозяевами. И дел впереди лежал непочатый край. [339]

Позвав Курбатова, я велел ему приготовить машину. А сам вышел со двора на улицу и двинулся к мосту Мольтке. Впервые можно было идти по улице без опаски, не прижимаясь к стенам домов, спокойно и не спеша переходя перекрестки. Так же неторопливо миновал я мост, где еще вчера каждого третьего настигал осколок снаряда.

В утренних сумерках чернела громада «дома Гиммлера». А вот и Кёнигплац — Королевская площадь, и темно-серый куб рейхстага. Как красные мазки крови, флаги в амбразурах, на крыше. Каждая сражавшаяся рота поставила здесь свой штурмовой флажок. Один даже развевается на фронтоне, рядом с фигурой всадника. А над куполом, выше всех — Знамя Победы.

Через Бранденбургские ворота шли сдавшиеся — строем, во главе с офицерами, и без строя, небольшими группами. И перед каждой группой плыл белый флаг. По ту сторону ворот росла и росла куча брошенного оружия — его сложило там около 26 тысяч человек. А по эту сторону, до рейхстага, до моста Мольтке, все прибывала безоружная толпа, растекавшаяся по мановению девушек-регулировщиц на отдельные потоки, в сторону комендатур.

Я повернул назад. Рассвет разгорался все ярче и ярче. Вступал в свои права второй день победного мая.

У своего бывшего НП я сел в машину и поехал в штаб дивизии, расположившийся в Моабите, в здании бывшей артиллерийской академии. Кругом высились груды обломков и кирпича, тут и там лежали трупы немецких солдат и лошадей.

Около здания штаба собралась огромная толпа, состоявшая из женщин, детей и стариков, — тысяч пятнадцать, не меньше. Не понимая, в чем дело, я остановил «виллис». Люди молчали. Потом женщина средних лет обратилась ко мне:

— Мы пришли сюда, чтобы узнать, какое нас ожидает наказание за страдания, причиненные русскому пароду немецкой армией.

Мне не раз уже приходилось отвечать на такие вопросы в Померании, и все-таки они всегда заставали меня врасплох.

— Да, ваши солдаты, — начал я, старательно подбирая немецкие слова, — совершили страшное преступление. [340] Но мы не гитлеровцы, мы советские люди. Мстить немецкому народу мы не собираемся... Вам надо быстрее браться за работу по очистке улиц, чтобы можно было пустить городской транспорт, открыть магазины, восстановить нормальную жизнь...

Сначала горожане не понимали меня. Но потом, когда смысл моих слов наконец дошел до них, их лица посветлели, на многих появились улыбки.

Через некоторое время я снова поехал на Кёнигплац. Надо же было осмотреть рейхстаг! На одном из углов увидел нашу полевую кухню, а около нее — возбужденно галдящих немок с термосами, мисками, котелками.

Утром на ступенях рейхстага и по всему пространству Кёнигплаца спали смертельно усталые бойцы. Кто сидя, кто лежа с автоматом под головой, кто прислонившись к орудию. Спала, можно сказать, вся дивизия. Я долго смотрел тогда на эту картину. Нечеловеческое нервное напряжение, которое испытали люди за семнадцать дней и ночей беспрерывных ожесточенных боев, вымотало их до предела. И как только воцарилась тишина, означавшая конец войны, наступила реакция. Сон одолел солдат.

Сейчас спящих там уже не было. У побитого снарядами, опаленного пожаром здания толпились бойцы и офицеры. К рейхстагу началось настоящее паломничество — каждый хотел оставить память о себе на его каменных стенах. Люди писали углем, мелом, карандашами, выцарапывали надписи остриями ножей и штыков. А над ними полыхало на легком весеннем ветру озаряемое ласковыми лучами солнца наше Знамя — задымленное, пробитое осколками, но устоявшее и возвестившее всему миру о падении Берлина.

Мы вошли в черный пролом главного подъезда. С нами были руководитель 1-го Московского фронтового драматического театра Иосиф Моисеевич Раевский, солистка Елена Михайловна Рожкова и другие артисты. Они хотели осмотреть большой зал рейхстага, где на завтра был назначен концерт для воинов нашей дивизии...

Описывая ход боев за рейхстаг, я, естественно, не мог назвать всех его славных участников. Да и сейчас мне не удастся это сделать — слишком бы длинный пришлось помещать список. Каждый, кто дрался за этот последний оплот врага, кто самоотверженно отдавал свою жизнь за день, за час до победы, вправе называться героем. [341]

Но я приведу хотя бы несколько имен тех, чей вклад в достижение победы был, на мой взгляд, наиболее заметным.

Это майор Георгий Георгиевич Гладких, которому в дни штурма подчинялась артиллерийская группа 756-го полка. Шесть батарей из его части били прямой наводкой по рейхстагу. Майор Тимофей Васильевич Наконечный — начальник артиллерии 674-го полка. Майор Иван Александрович Крымов — начальник артиллерии 756-го полка, находившийся в рейхстаге с вечера 30 апреля и до капитуляции его гарнизона. Там же находился и начальник разведки полка капитан Василий Иванович Кондратов.

Отважно сражались в рейхстаге пулеметчики Николай Алясов, отец и сын Ковтуновы — Лука Иванович и Николай.

Мужественным человеком, умелым политработником проявил себя майор Иван Ефимович Ефимов — замполит 756-го полка. Начальник штаба части майор Артем Григорьевич Казаков показал образец исключительно четкой и хладнокровной работы, управляя подразделениями из «дома Гиммлера».

Замечательно действовали бойцы саперного батальона под командованием майора Белова — они под огнем убирали противотанковые надолбы, обезвреживали мины на мосту Мольтке и на набережной, обеспечивая войскам путь к рейхстагу.

Героически сражались у северных подступов к рейхстагу командир пулеметной роты старший лейтенант Николай Васильевич Самсонов и командир стрелковой роты лейтенант Василий Андреевич Рыжков со своими бойцами.

Добрым словом хочется помянуть и начальника штаба 469-го полка майора Петра Григорьевича Бахтина, проявившего мужество и организаторский талант в боях у мостов через Шпрее, и таких офицеров этой части, как командира минометной роты капитана Гуляма Султановича Султанова и командира пулеметной роты лейтенанта Ивана Артемьевича Сердюкова, проявивших подлинный героизм.

С самой лучшей стороны показали себя приданные нам части, без которых дивизия не смогла бы решить все те задачи, что ставились перед ней. Это 1203-й полк самоходных артиллерийских установок подполковника Серова, [342] 351-й полк самоходок под командованием полковника Герцева и 85-й танковый полк во главе с полковником Тарасовым.

Наконец, нельзя без чувства благодарности и глубокого уважения не вспомнить о наших медиках, спасших жизнь и сохранивших здоровье не одной сотне, а может быть, и тысяче бойцов. В их числе командир медсанбата майор Алексей Степанович Бушуев — известный всей армии хирург, врачи Раиса Калмыкова, Ольга Губанова, замечательные наши медицинские сестры и санитары. Список тех, кто отличился в завершающих боях, можно было бы продолжить еще на несколько страниц. Все, кто сражался в рейхстаге, перед рейхстагом, в Моабите и на северном берегу Шпрее, — сражались геройски. Как и во всех боях ключом победы здесь была самозабвенная отвага, исключительная стойкость и горячий наступательный порыв советских бойцов — великих и скромных тружеников войны. [343]