Кюстринский плацдарм

Четвертая весна

Померанский Кенигсберг ничем не напоминал своего старшего восточнопрусского тезки. Этот маленький провинциальный городишко, почти поселок, стоял на ровном месте и никакой «королевской горы», о которой говорило его название, тут не было. Остановились мы не в самом Кенигсберге, а в восьми километрах от него, около озера Мантель-зее, в помещичьей усадьбе. На место прибыли утром 17 марта. Переход наш сюда не ознаменовался никакими примечательными событиями, за исключением, пожалуй, одного эпизода на тему «К чему ведет недисциплинированность».

Назначая путь движения 328-му артполку, я предупредил его командира:

— Двигаться только по этому шоссе и ни по какому другому. Ясно?

— Так точно, ясно! — отчеканил майор Гладких.

Да и что тут могло быть неясным? Мы шли по чужой земле, по чужим дорогам, где нас могли подстерегать любые неприятности.

По шоссе, предназначенному для движения артиллеристов, были пущены вперед саперы. Они извлекли немало мин. И все же беда не обошла нас. Примерно через час мне доложили, что Гладких подорвался на мине.

— Каким образом? — встревожился я.

— Свернул на параллельную дорогу.

Когда я подъехал к Георгию Георгиевичу, он лежал на санитарной повозке белый как бумага и силился улыбнуться. [208]

— Почему нарушил приказ? — набросился я на него. — Ты ведь весь полк мог погубить!

— Товарищ генерал, — извиняющимся голосом заговорил Гладких, — уж больно хороша шоссейка была, не удержался. В скорости — верный выигрыш. Вы не думайте, товарищ генерал, я полком не рисковал. Я первый на тарантасе выехал, проверить решил...

— Ну, вот она, твоя проверочка. Еще кто-нибудь ранен?

— Нет, я один. А лошадей обеих уложило — тарантас-то у меня пароконный был.

— Ладно, ругать не буду — сам себя наказал, хуже не придумаешь. А урок на будущее, наверное, извлекать и не придется. Выздоровеешь — войне уже конец придет.

— Товарищ генерал, — взмолился Гладких, — разрешите остаться при части! Врачи говорят, рана ерундовая.

Рана у него и впрямь была не тяжелая, кажется, в ногу. Но тут уж я не согласился:

— Нарушил дисциплину — поплатился. А уклонение от стационарного лечения — тоже нарушение дисциплины. Что ж ты хочешь, чтобы я тебе потакал? Чтобы с тобой еще что-нибудь случилось, но уже с разрешения начальства? Нет, не выйдет. Отправляйся лечиться, а мы тут как-нибудь и без тебя войну кончим.

Гладких больше не просил, но было видно, что переживает он страшно. Полк его принял Александр Петрович Дерягин — начальник штаба артиллерии дивизии.

Майор Дерягин, инженер по своей гражданской профессии, на войне стал превосходным артиллеристом. Был он расчетлив, хладнокровен, не терялся в любой обстановке. Хорошо показал себя и во время недавних боев в Померании. Словом, была у человека «артиллерийская жилка». Но он не хотел признавать за собой этого качества. Бывало, во время какого-нибудь «семейного» торжества в штабе он после двух-трех рюмок запевал «Трубку», а потом, смущенно махнув рукой, говорил: «Кончится война — в оперу пойду. Примут, как думаете? Это мое настоящее призвание. А остальное — так...»

Среди нас не было ценителей оперных голосов. Но Сашин тенор всем нам нравился. И все мы желали ему только добра. Однако никто не мог представить себе Сашку Дерягина на оперных подмостках — слишком уж [209] это казалось неестественным. Артиллерист — да. В крайнем случае — инженер. Но оперный артист...

328-й артполк вскоре был направлен в распоряжение 52-й дивизии, проводившей частную операцию по форсированию Одера.

Вокруг Мантель-зее простирались леса и перелески — еще уныло-черные, с нераспустившимися почками, но уже вовсю пахнущие весной. По утрам в рощах без умолку галдели какие-то птицы. Снега не было и в помине. Солнце, если ему удавалось прорваться сквозь облака, уже приятно согревало. Смеркалось непривычно поздно. Впрочем, повинна в этом была не только природа. Мы, как и все советские войска, жили по московскому времени, а местное время отставало от него на два часа.

Да, весна властно и неотвратимо вступала в свои права. Четвертая военная весна! Разве сравнишь ее с первой? Большая зимняя победа под Москвой еще не внесла коренного перелома в ход войны. Той весной мы терпели поражения и под Харьковом, и в Крыму, уступая врагу не столько числом, сколько уменьем.

Вторая весна была куда веселее! Волга в ту пору была уже не трагическим рубежом, а символом победы выдающейся, переломной, не оставлявшей сомнений в исходе войны даже у многих наших недругов. И уже не за горами было сражение танковых армад на Курской дуге, от которого гитлеровская военная машина не смогла оправиться до конца войны.

Триумфальной была третья весна. Победы на северо-западе и на юге, переход нашими войсками государственной границы — разве это не предвещало скорого разгрома врага! Но противник еще был достаточно силен. Он дотянул до весны четвертой, последней, дотянул без славы и надежд.

Заканчивались последние бои в Восточной Померании. Близилось полное освобождение Венгрии — Красная Армия шла вдоль голубого Дуная к Австрии. В смертельные тиски был зажат Кенигсберг — тот, что в Восточной Пруссии. А в центре огромного фронта тучи сгущались над Берлином. Каждому сейчас было ясно, что война окончится вот-вот, что это вопрос уже не месяцев, а недель.

И теплые победные ветры — вестники весны летели над Россией, осушая слезы вдов, и сирот, и матерей, навсегда [210] простившихся со своими близкими. Не одну, пожалуй, семью в нашей стране не обошло безутешное горе. И не было силы, способной развеять его. Но личное горе не могло затмить той общей радости, которую несла с собой всем и каждому весна победы.

Ждали и мы с нетерпением окончания войны. Ждали и надеялись, что получим возможность сказать свое слово в завершающих боях. Только где, на каком участке фронта? Угадать было трудно.

К западу, километрах в двадцати от нас, протекал разлившийся Одер. На левом его берегу укрепились немцы. Здесь нам и было приказано, подготовившись должным образом, форсировать реку. А дальше? Если продолжить линию наступления на запад, она проходила значительно севернее Берлина. На пути ее не было крупных военно-стратегических пунктов. Мне не была понятна цель наступления на этом участке. Лишь значительно позже я узнал, что наши действия носили отвлекающий характер. Но тогда я об этом не догадывался.

Дивизия расположилась на новом месте со всеми удобствами. А штаб — и подавно. В моем распоряжении были такие апартаменты, каких я дома и представить себе не мог. Померанские помещики оказались изобретательными по части организации своего быта. Впрочем, наслаждаться житейскими благами в роскошной вилле мне, по сути, и не приходилось. С рассветом, наскоро позавтракав, я покидал ее, потом забегал на обед и затемно возвращался окончательно, чтобы поужинать и завалиться спать — если не предвиделось ночных занятий. Так что из всей этой роскоши запомнилась мне только широченная, словно кузов пятитонки, кровать в алькове, с шелковым прохладным бельем, с атласной периной вместо одеяла.

Дел и те дни было много. К нам начало поступать пополнение. Это были либо раненые, выписанные из госпиталей, либо юноши, освобожденные нашими войсками из фашистской неволи.

В частях снова были созданы штурмовые батальоны. Отбор в них проводился очень тщательно. Брали самых здоровых молодых солдат, преимущественно с боевым опытом. Не меньше сорока процентов в каждом батальоне составляли коммунисты и комсомольцы.

Учебу, как всегда, начали с занятий в составе взвода, а где требовалось, и с отработки действий одиночного бойца. [211] Потом в составе роты учились скрытно сосредоточиваться на исходных рубежах, пользоваться переправочными средствами, стремительно врываться в неприятельские траншеи.

После этого перешли к батальонным учениям. Командиры полков, штабные офицеры придирчиво следили за каждым элементом занятий. Самый молодой начальник штаба полка Володя Тытарь с непреклонной взыскательностью, под стать кадровому офицеру довоенной школы, проверял подготовку своих комбатов — Блохина, Давыдова, Хачатурова, каждый из которых был старше его. Они потели, краснели, ругали про себя дотошного майора, но не обижались. Тытарь был человек справедливый и в храбрости не уступал самым лихим бойцам — это он доказал в боях. Мочалову легко жилось с таким начальником штаба.

«Как откроется вакансия командира полка, обязательно выдвину Тытаря, — решил я тогда. — Наплевать, что ему всего двадцать один год и что начальство будет возражать. Все равно добьюсь».

Проводились учения с боевой стрельбой. Но главное внимание уделялось отработке переправы через реку. Это была задача номер один. Военный совет армии разослал во все части сборник статей и различных советов по преодолению водных рубежей.

Учились мы на берегу Мантель-зее. Это озеро заменяло нам Одер. По ширине оно было примерно таким же. По многу раз — и днем и ночью — бойцы быстро, без суеты, садились в надувные лодки и плыли к противоположному берегу. Там они выскакивали, порой принимая по пояс холодную ванну, и вступали в «бой» за захват и расширение плацдарма.

Раза два приезжал к нам член Военного совета армии генерал-майор Андрей Иванович Литвинов. Он интересовался ходом нашей подготовки к форсированию реки, снабжением, материальным обеспечением. Но больше всего старого кадрового политработника интересовали люди — как они накормлены, одеты и обуты, какое у них настроение, что их волнует, все ли награждены по заслугам. Обо всем этом он узнавал не из вторых рук — Литвинов сам шел к бойцам, завязывал с ними живые беседы. Простота члена Военного совета была совершенно естественной. Он не старался казаться менее образованным, [212] чем был на самом деле, не стремился играть этакого рубаху-парня в генеральском мундире. Интерес к людям, внимание к ним были у него неподдельными. Бойцы чувствовали это и тянулись к нему...

В одну из ночей мы собрались на рекогносцировку к Одеру. Мы — это Переверткин, Негода, Асафов и я. Полковника Василия Михайловича Асафова недавно назначили командиром 207-й стрелковой дивизии вместо Порхачева, угодившего после автомобильной аварии в госпиталь. Выглядел он грузным, сильно прихрамывал на правую ногу — никак не заживала полученная в бою рана.

Грунт в эту раннюю весеннюю пору был еще раскисший. Примерно полпути к реке мы проехали на машинах. Потом пересели на лошадей. Вдоль дамбы, отделявшей пойму от луга, пошли пешком. Ходили часа два, но толку от этого вышло немного. Слишком уж темной была ночь. Кроме редких вспышек выстрелов, мелькавших на западном берегу, и огненных пунктиров трасс, дугами прошивавших черный бархат неба, мы ничего не увидели. Зато ноги наломали, извозились в грязи до колен и промокли насквозь под нудным, по-осеннему долгим дождем.

Когда вернулись усталые, голодные и злые, Блинник устроил нам что-то среднее между ужином и завтраком. На стол были поданы огромные, как поленья, карпы из помещичьего пруда. Морщины на лице Асафова разгладились. Большой любитель вкусно поесть, Василий Михайлович сразу же забыл о перенесенных тяготах...

В конце месяца мы получили приказ провести разведку боем силами до двух батальонов. В памяти четко запечатлелась картина: серый, разлившийся во всю пойму Одер, на нем — 12 больших надувных лодок, каждая на целый взвод, и белые столбы всплесков, поднятых снарядами. Левый берег изрыгал массу огня. Меня била нервная дрожь. Казалось, под таким огнем ни одна лодка не дойдет до неприятельского берега.

Возбужденно распоряжался Сосновский. Наша артиллерия вернулась в дивизию и сейчас работала на полную мощь, стремясь подавить вражеские огневые точки. Честно говоря, я даже удивился, когда одна за другой лодки начали причаливать к месту высадки. Несмотря на огненный смерч, бушевавший над водой, ни одна из них не оказалась потопленной. Потери в людях были невелики. [213]

И бойцы, выскакивая на береговую кромку, заученно, как на занятиях, устремлялись к первой траншее.

На нешироком, километра в два, участке высадившиеся роты заняли и первую и вторую траншеи. Немцы, вопреки нашим ожиданиям, оказали слабое сопротивление. Вероятно, мало у них здесь имелось пехоты и танков.

Итак, первый успех был достигнут. Теперь требовалось развить его, а для этого переправить на тот берег еще людей и средства поддержки. Иначе противник мог, не мешкая, собраться с силами и сбросить наши роты в реку.

Но тут вдруг по радио пришло неожиданное приказание Переверткина:

— Отбой! Всем вернуться в исходное положение.

— Я вас правильно понял — всем вернуться в исходное положение? — переспросил я с сомнением. — Ошибки нет?

— Нет, все правильно, выполняйте, — подтвердил командир корпуса.

К тучам рванулись красные и зеленые ракеты, передавая ротам приказ о возвращении на свой берег. Организовав прикрытие, они начали отходить к урезу воды. И вскоре все двенадцать лодок пустились в обратный путь, выгребая к стрежню реки.

Обидно было прекращать успешно развивавшийся бой, добровольно отдавая захваченные позиции. Утешало лишь то, что взяты они малой кровью, да надежда на получение новой, более интересной боевой задачи.

И надежда на этот раз сбылась. Оказалось, Переверткин прервал разведку боем, получив приказ готовиться к передислокации. 3-я ударная армия получала новое направление. Нам было велено готовиться к тридцатикилометровому переходу на юг, в сторону города Кюстрина.

Перед Одером

Еще в феврале в районе Кюстрина, к югу и северу от него, войска 1-го Белорусского фронта захватили на левом берегу Одера два плацдарма глубиной от 3 до 5 километров. Гитлеровцы не сумели сбросить в воду закрепившиеся там части, однако и не давали им продвинуться.

Кюстринский плацдарм лежал прямо против Берлина. [214]

Немцы понимали, что рано или поздно отсюда начнется наступление на их столицу, до которой оставалось каких-нибудь 60–70 километров. И они делали все, что было в их силах, чтобы эти километры оказались непреодолимыми для наших войск.

Гитлеровский рейх всячески пытался оттянуть свой конец. Тотальная мобилизация сгоняла в армию шестнадцатилетних мальчишек. Из стариков и подростков создавались отряды фольксштурма — «народного ополчения». Сопляки из гитлерюгенда записывались в фаустники. Все это дало возможность фашистскому командованию развернуть на подступах к Берлину, фронтом на восток, две общевойсковые и две танковые армии, входящие в группы армий «Центр» и «Висла». В них было миллион солдат и офицеров, десять с половиной тысяч орудий и минометов, полторы тысячи танков и штурмовых орудий, свыше трех тысяч самолетов, более трех миллионов фаустпатронов.

Мы прибыли на новое место в первых числах апреля. Дивизия расположилась в лесу, километрах в пяти от Одера. До Кюстрина отсюда было около двадцати километров. На противоположной стороне Одера в полосе нашего наступления оборону держали части 89-й гвардейской дивизии 5-й ударной армии.

Теперь-то ни у кого из нас не оставалось сомнения в выпавшем на нашу долю счастье: наступать на берлинском направлении, участвовать в сражении за вражескую столицу. То, что такое наступление начнется в самом скором времени, было очевидно каждому. Об этом говорил весь ход предшествующих операций, все приготовления, которые велись сейчас полным ходом. Да и не было же, в самом деле, резона дожидаться, когда на Берлин двинутся вышедшие к Эльбе союзники, которым фашисты что-то уж слишком охотно сдавали свои города.

В дивизии продолжала вестись боевая учеба. Не отрабатывались теперь лишь действия по преодолению водной преграды.

Большой энтузиазм вызвали поступившие из штаба армии «Памятка бойцу-пехотинцу для боя в крупном городе», «Памятка расчету станкового пулемета, действующему в составе штурмовой группы в уличных боях в крупном городе» и другие советы с «крупногородским» [215] профилем. Памятки говорили сами за себя: впереди, кроме Берлина, не было крупных городов.

К нам продолжало щедро поступать пополнение. Я, как обычно, лично встречал каждую новую партию бойцов. Однажды посмотреть наших новичков, проверить, как идут дела в дивизии, прибыл командарм.

Василия Ивановича Кузнецова я знал еще с довоенных времен — мне тогда приходилось служить под его началом. Как и Юшкевич, это был старый офицер, воевавший прапорщиком в империалистическую. Как Юшкевич и Симоняк, он был грамотным поенным специалистом, хорошим организатором. Но в отличие от того и от другого у Кузнецова была такая черта, как сдержанность ж сухость в отношениях с людьми. Впрочем, этот недостаток не мешал ему хорошо воевать.

Мы с Василием Ивановичем обходили строй дивизии. Солдаты — старые и молодые — браво выпячивали грудь, застыв в положении «смирно». Вдруг взгляд командарма задержался на двух пулеметчиках. Они стояли рядом — молодой парнишка и пожилой, степенный боец. На гимнастерке молодого красной эмалью и тусклым отблеском благородного металла светились три ордена и две медали. У старого не было ни одного отличия.

Кузнецов остановился перед этой парой.

— Вот, товарищ ефрейтор, — обратился он к старику, — посмотрите на своего соседа. Видите, сколько у него наград? А у вас ни одной. Хоть он гораздо моложе вас, а вам у него надо учиться мужеству.

У старика кровь прилила к щекам.

— Разрешите доложить, товарищ генерал? — произнес он сдавленным голосом. — Насчет того, кому у кого учиться, это вам, конечное дело, виднее. Только Васька — мой сын, и два года мы вместе с ним в одном расчете воюем. Я первый номер, а он второй.

— Так почему же вас ни разу не наградили? — спросил Кузнецов.

— А это уж, товарищ генерал, кому какая планида. После боя я завсегда в медсанбат или в госпиталь. И живым не чают. А Васька целехонек. Ему и ордена идут. Чего ж там, воюет он здорово, по-нашенски.

— Что ж, будут и у вас награды, — пообещал Василий Иванович. — Желаю вам отличиться в первом же бою, но ран не получать. [216]

Он двинулся дальше вдоль строя. Я за ним.

— Шатилов, — сказал командарм вполголоса, — этого солдата надо наградить.

— Разрешите вашей властью?

— Нет, незачем. Наградите сами...

Вскоре старый солдат был удостоен ордена Красной Звезды.

Случай этот может показаться вымышленным. Тем более что фамилию пулеметчика я назвать не могу — в свое время не записал и, понятно, забыл ее. Но и сейчас стоят у меня перед глазами эти два бойца — сын, впитавший отцовскую науку воина, и отец, принимавший на себя все пули, предназначенные им обоим.

* * *

Наконец дивизии поставлена задача: с началом общего наступления двинуться с левобережного плацдарма на Кунерсдорф и захватить его. Это не тот знаменитый Кунерсдорф, где во время Семилетней войны русские войска наголову разбили прусскую армию Фридриха II, а просто его «однофамилец», заурядный городишко километрах в восемнадцати от Одера. Все пространство от переднего края до Кунерсдорфа сильно укреплено. Правда, средства усиления нам выделены немалые. Одних орудийных стволов у нас будет 337.

Дьячков и Офштейн со своими помощниками взялись за дело. Им предстояло подробно, во всех деталях разработать последовательность действий дивизии вплоть до захвата Кунерсдорфа. А это кропотливый и сложный труд. И времени на него, как всегда, оказывалось маловато.

Подготовка к наступлению велась скрытно. Части наши не показывались из лесу, не попадали в поле зрения противника. Всякие передвижения к Одеру и от него совершались только ночью, при полной темноте. Днем принимались все меры для маскировки с воздуха.

Забота о сохранении в тайне наших приготовлений проявилась и в своеобразном проведении рекогносцировки на плацдарме. Принять в ней участие требовалось и командиру корпуса, и командирам дивизий, которым предстояло наступать с плацдарма, а в дивизиях — командирам стрелковых и приданных полков, командующим артиллерией. В связи с этим было приказано всем генералам [217] и старшим офицерам отправляться на рекогносцировку небольшими группами и в сержантском обмундировании. Об этом маскараде ничего не знали даже командиры частей, оборонявшихся на плацдарме. Просто их предупредили, что у вас, мол, в эти дни будут работать сержанты-разведчики из штаба, которых не следует ни о чем расспрашивать и которым надо во всем оказывать содействие.

Что ж, мысль о переодевании была неплохой, ибо появление на передовой большого числа генералов и полковников не ускользнуло бы от внимания противника и свидетельствовало бы о том, что готовится что-то серьезное, причем в ближайшие дни.

С утра 12 апреля «старшина» Переверткин, «старший сержант» Асафов, я, «младший сержант» Шатилов (шинель Блинника была мне очень велика и топорщилась во все стороны), и другие «сержанты» переправились по мосту через Одер и группами по два-три человека разошлись по ходам сообщения.

Я с Асафовым вышел на левый берег полка, позиции которого должна была занять наша дивизия с частями усиления. Нам предстояло буквально втиснуться сюда. Рельеф местности здесь равнинный, и полк глубоко врылся в землю. Все окрест просматривалось неприятелем, и всякая попытка высунуться из укрытия обычно оказывалась последней. Все эти траншеи, блиндажи, командные пункты и капониры должно было занять войско вдесятеро большее.

Мы очутились в окопе, среди бойцов. Отсюда хорошо наблюдалась вражеская оборона. Появление в окопе посторонних, незнакомых людей пусть небольшое, но событие. Мы привлекли к себе всеобщее внимание.

— Откуда, братки? По какой нужде? — посыпались вопросы. — Разведчики, говорите? У нас тут не наразведуешься.

Мы сами принялись расспрашивать солдат о жизни на плацдарме. И гвардейцы охотно начали вспоминать февральские дни, когда плацдарм был взят в жестоком бою и им приходилось отстаивать его, укрепляясь, вгрызаясь в землю, неся потери. Каждому хотелось воспользоваться редким случаем рассказать незнакомым людям обо всем примечательном, что случилось здесь, поделиться с ними своими воспоминаниями. Из этих рассказов вырисовывалась [218] картина богатырского мужества и стойкости наших людей. Сколько раз, пока не наступила здесь стабилизация, приходилось отбивать им атаки многократно превосходящих сил врага! И они выдержали все, что, казалось, не под силу выдержать человеку.

— Что за шум, а драки нет? — послышался вдруг звонкий голое.

Мы обернулись. В окопе появился ротный — совсем молодой лейтенант. И по тому, с какой подчеркнутой небрежностью он был одет, как всей манерой держаться хотел показать себя тертым, бывалым фронтовиком, можно было безошибочно определить, что на фронте он недавно.

— Э, да тут гости! Зачем пожаловали к нам, сержанты?

— Да вот, товарищ лейтенант, — ответил я, — изучаем местность для захвата «языка». Смотрим, где лучше к немецким траншеям подобраться. А то вы давно тут стоите, а пленных-то нет.

Лейтенант посмотрел на нас озадаченно, потом расхохотался, фамильярно ткнул Асафова кулаком в живот.

— Ну вот ты, — сказал он мне, — поползешь, сумеешь. Вижу, что разведчик, хотя, конечно, староват. А вот старший сержант — куда он с таким брюхом? Да и нога у него, вон, не сгибается. Разве он может в разведку? Не поверю! В писаря — это еще сойдет. — И лейтенант снова засмеялся весело и заразительно.

Асафов покраснел, смутился, но не обиделся. А я ответил за нас обоих:

— Напрасно смеешься, товарищ лейтенант. Мы знаешь кто? Мы казаки донские, вот кто. С детства воевать обучены. И науку эту до старости помним. У нас деды — во-о бородищи, а в разведку почище молодых ходят.

Лейтенант посерьезнел:

— Ну если казаки, тогда конечно. Я это понимаю, какие с Дона рубаки. Извините тогда.

Он смотрел на нас уже с некоторой опаской и завистью. Что, если правда возьмем пленных? Будут его тогда срамить, будут выговаривать: вот, мол, живешь на плацдарме, как на курорте, и мышей не ловишь. Сколько времени пленных не имел? А пришли два старика из разведки — и на тебе, пожалуйста.

— Пойдемте-ка, сержанты, ко мне обедать, — вдруг [219] предложил он. — Водочкой угощу! — И лейтенант снова довольно хохотнул.

Мы направились за ним — дел здесь у нас больше не было.

— За чей же счет водкой угощать будешь? — поинтересовался я. — Каждому ведь по сто граммов положено. Или солдата ущемишь?

— Солдата? Не-ет. Жить надо уметь! У меня запасец есть.

— Откуда ж?

— А очень просто. — И лейтенант стал пояснять нам с видом бывалого человека древнюю премудрость, почерпнутую, вероятно, у дошлого старшины: — Не все в роте пьют? Не все. Боевые потери у нас бывают? Бывают. А пока сведения о них до интендантов дойдут — водка на них отпускается. Понятно? И тут соображение нужно.

— Мудро, — едва сдерживая смех, сказал Асафов.

— Так что вы не сомневайтесь, угощу, — подтвердил ротный.

— Спасибо, товарищ лейтенант, — отказался я, — идти нам пора, а то от начальства попадет. Времени нет.

— Ну что ж, бывайте здоровы. Когда за «языком» пойдете, заглядывайте ко мне, — распрощался с нами хлебосольный лейтенант.

А мы двинулись на другой участок. К концу дня излазили весь передний край. Мне стало окончательно ясно, кому и где занять исходное положение для атаки, как определить ближайшую и последующую задачу полков.

На следующее утро у нас намечался проигрыш предстоящего боя на местности. Принять в нем участие должны были командиры наших полков и приданных частей со своими начальниками штабов, с начальниками артиллерии, а также представители штаба корпуса. Для этого я наметил место в одной из первых траншей, на левом фланге, где предполагалось нанести главный удар.

Чуть свет мы с Дьячковым перешли по мосту на ту сторону Одера и двинулись траншеями к переднему краю. Плацдарм жил своей обычной жизнью. Изредка то там, то тут рвались снаряды. Где-то впереди то вспыхивали, ю вдруг обрывались пулеметные очереди. Нет, не знали ни минуты покоя бойцы, державшиеся здесь третий месяц! Каждый день недосчитывались они кого-нибудь из своих товарищей. И это в обстановке затишья. А что будет, [220] когда начнется наступление? Сколько жизней унесет первый же бой? Ведь он будет очень и очень тяжелым. Теперь же, когда до конца войны рукой подать, каждая смерть особенно обидна. Обидна потому, что за спиной остался гигантский путь чуть ли не от самой Волги, на котором пули и осколки пощадили немногих. И разве не было долгом командира думать и думать над тем, как избежать больших потерь в этих завершающих боях?

Из раздумья меня вывел строгий басок с хрипотцой:

— Товарищ младший сержант, почему честь не отдаете?

Тьфу ты, совсем забыл о маскараде! Передо мной стоял высокий, осанистый старшина. Краснея, я произнес извечные, одиозно неубедительные слова оправдания:

— Виноват, товарищ старшина, не заметил.

— Вот и плохо, что не заметили. А еще младший сержант! Вам-то положено знать, что старшие и младшие есть везде, где бы вы ни находились. И на передовой тоже честь надо отдавать. На первый раз делаю вам замечание. Идите!

— Есть, идти! — Я лихо козырнул и пошел по ходу сообщения. Дьячков, поспевавший за мной в обличье сержанта, вытянулся перед грозным старшиной, с трудом сдерживая смех. А мне подумалось: «Орел — старшина! С таким ротному служить одно удовольствие — ни забот, ни хлопот. Как нужны в армии такие люди!»

Когда мы появились в первой траншее, на месте сбора были уже все командиры, участвовавшие в проигрыше. Здесь стояли заранее установленные стереотрубы, через которые хорошо просматривался вражеский передний край вплоть до второй позиции. Кроме того, каждый из присутствовавших имел бинокль. Офицеры подходили к оптическим приборам и внимательно изучали местность, на которой им предстояло наступать, рубежи неприятельской обороны. Потом каждый докладывал свое решение на бой.

Перед нами раскинулось ровное поле. Кое-где виднелись небольшие рощи. Вдоль дорог тянулись ряды яблонь и лип с ветвями, тронутыми зеленью почек. Деревья и кусты покрывали дамбы осушительных каналов. И вся земля, насколько хватало глаз, была изрыта траншеями, ходами сообщения. Трудное предстояло здесь наступление. [221] Это понимали все командиры и учитывали в свои к решениях.

За второй позицией, в центре, стояли красные кирпичные дома небольшого поселка. Гросс-Барпим — значилось на карте. Все наши наблюдения говорили о том, что это превосходно укрепленный район с гарнизоном не менее усиленного батальона.

— Как, товарищи, по-вашему, поведет противник себя в этом населенном пункте, когда мы приблизимся к нему? — задал я вопрос командирам полков.

— Будет контратаковать во фланг того батальона, который окажется справа от него, — уверенно произнес Плеходанов.

— Ну нет, — возразил Мочалов, — он будет держать этот пункт сколько сможет, а потом отойдет.

— Факт, — поддержал его Зинченко, — окружить он себя не даст.

— Всяко может случиться, — сделал я заключение. — В лоб мы взять этот Гросс-Барним сразу не смогли бы. Да и зачем это? Будем обтекать его. Тогда немец наверняка попытается нанести нам удар во фланг или в тыл. Учтите этот вариант во время проигрыша на местности с комбатами.

Потом мы разобрали вопрос, когда вводить в бой второй эшелон дивизии и как обеспечивать его огнем. Рассмотрели все, что касалось инженерной подготовки и связи. В общем, занятия прошли, по-моему, хорошо. Командиры полков получили указания, которые сводились к следующему: завтра с выходом частей на плацдарм организовать непрерывное наблюдение за противником. Рекогносцировку с комбатами провести завтра, с ротными и командирами взводов — послезавтра. Саперам навести пятитонный понтонный мост через Одер. Свои мины снять ночью 14 апреля. В ночь на 16 апреля проделать проходы в проволочном заграждении. Сигналы: зеленая ракета — атака, белая — прекратить огонь и обозначить себя, красная — вызов огня. После этого офицеры быстро разошлись — каждый спешил в свою часть, дел хватало. А я отправился на ближайший НП командира батальона, который, по моим расчетам, должна была занять наша оперативная группа. Наблюдательный пункт представлял собой небольшой блиндажик, соединенный ходами сообщения и с передним краем, и с тылом. Обзор отсюда открывался [222] хороший — до второй позиции видно все, а дальше — только на отдельных направлениях. Этого было вполне достаточно. Лишь на самом НП следовало кое-что дооборудовать.

Я заканчивал осмотр НП, когда в блиндаже появился среднего роста, подтянутый, неторопливый в движениях подполковник. «Степаненко, командир 267-го полка», — подумал я.

— Что вы здесь делаете, товарищ младший сержант? — удивленно взглянул он на меня.

— Разведку готовим, товарищ подполковник, — ответил я стереотипной фразой.

Во взгляде подполковника я прочел, что он не верит ни в разведку, ни в мое сержантское звание.

— А вы скоро здесь закончите свою работу? — спросил он.

— Уже заканчиваю.

— Что ж, тогда пойдемте вместе. Вдвоем веселее. Не спеша пошли мы по ходу сообщения.

— А что, собственно, за разведку вы собираетесь проводить? — принялся расспрашивать меня подполковник. — Вы из какой части?

Расспросы принимали неприятный для меня характер — говорить правду я не мог, а врать было глупо и несолидно. Степаненко же, чувствовалось по всему, относился ко мне с подозрением. Чтобы покончить с этим, я сказал:

— На ваши вопросы, товарищ подполковник, я, к сожалению, отвечать не могу. Если у вас какие-нибудь сомнения насчет меня, позвоните в штаб семьдесят девятого корпуса. Фамилия моя Шатилов.

— А звание?

— Вы же видите мои погоны.

Мы тем временем подошли к полковому командному пункту.

— Побудьте пока, пожалуйста, здесь, — сказал Степаненко, входя в блиндаж. Сказал твердо, словно отдавал приказ, и показал на меня глазами ординарцу. Тот чуть заметно кивнул головой. Я присел в передней части блиндажа, представлявшей собой что-то среднее между прихожей и помещением ординарца. Командир полка прошел на свою половину, отгороженную плащ-палаткой. Было слышно, как кричит он в телефонную трубку: [223] «Младший сержант Шатилов... Да, в расположении моего хозяйства... Понятно. Ясно».

Я слушал этот односторонний разговор безучастно, все мое внимание поглощал запах борща — густой, ароматный. Время-то, оказывается, перевалило за полдень. А я утром и позавтракать не успел. Тут распахнулась плащ-палатка, и Степаненко пригласил меня на свою половину:

— Не хотите ли отобедать со мной, товарищ младший сержант?

— С удовольствием! — сразу же согласился я.

— Тогда прошу к столу.

Мы принялись за борщ. Я стал расспрашивать Степаненко о поведении противника в последние два дня. Он отвечал охотно, без опаски, но в глазах его светился невысказанный вопрос: «А кто же ты, братец, все-таки есть на самом деле?»

После обеда я еще некоторое время пробыл на левом берегу Одера. На этот раз без приключений. Когда наконец добрался до своего штаба, уже смеркалось. Дьячков доложил мне о завершении подготовки к смене частей на плацдарме. Через несколько часов мы должны были выступать.

Только я остался один в своей комнате, только переоделся, как раздался стук в дверь и на пороге выросла фигура незнакомого офицера.

— Василий... — негромко произнес он.

— Коля!

Это был Николай Тихонович Кириленко, муж Маши, моей младшей сестры. Мы обнялись, расцеловались. Вот уж нежданной была для меня эта встреча! Не виделись мы с ним с начала войны, и я не знал даже, на каком фронте он воюет.

— Какими ты здесь судьбами? Как меня нашел? — принялся я расспрашивать его.

— Да очень просто. Мы ведь с тобой едва не встретились. Я знаешь где? В двести шестьдесят седьмом полку, у Степаненко заместителем. Захожу к нему, а он рассказывает: только что обедал у меня кто-то, а кто — сам не знаю. В форме младшего сержанта, но чувствуется, что не сержант. Назвался Шатиловым. В корпусе подтвердили, что есть такой, и попросили обращаться вежливо и во всем оказывать содействие. Я как услышал [224] фамилию, так и подумал, что это ты. Ну а узнать, что в семьдесят девятом корпусе дивизией командует Шатилов Василий Митрофанович, было делом несложным. Так я тебя и разыскал.

— Маша давно не писала?

— На днях получил письмо.

— Где она?

— Недавно в Москву приехала. А до этого с детьми под Воронежем у старшей сестры была.

— Дети как?

— Юля и Валя в школу уже пошли. А я не могу себе их представить. Шутка ли, почти четыре года не видел.

Долго говорили мы, вспоминали жен, которым пришлось хлебнуть немало горя, отправляясь без вещей да без денег в эвакуацию с детьми. Припомнили и переделки, в которых приходилось нам бывать.

— Сколько раз думал, что не останусь живым, а пули меня щадили, — говорил Николай. — Как-то, помню, смотрел в амбразуру, вдруг — вжик — пуля фуражку прошила и клок волос сняла. После меня девушка-снайпер в ту амбразуру глянула. Сразило ее наповал... Ну а теперь вроде все самое тяжелое и страшное позади. Должны мы с тобой живыми домой вернуться...

Тепло мы распрощались с Николаем. Память об этой встрече еще долго согревала меня.

Накануне

Ночью на плацдарм переправились основные силы пехоты и танки. Наши бойцы сменяли гвардейцев 267-го полка. Перед рассветом немцы обрушили артиллерийский огонь по наплавному мосту, наведенному саперами, и по паромной переправе. Били они, как обычно, и по постоянному мосту, находящемуся в нескольких километрах южнее, — им пользовались мы в предыдущие дни, отправляясь на рекогносцировки. А сегодняшней ночью по нему проходили танковые подразделения. Артиллерия почти вся переправилась на тот берег еще накануне.

Сейчас по мостам пробегали последние роты пехотинцев. В сером предрассветном воздухе появились вражеские бомбардировщики. Но еще до того, как первые бомбы понеслись со зловещим визгом к земле, грянули наши зенитные батареи, развернутые по обеим сторонам переправ. [225] «Юнкерсы» отбомбились кое-как, не достигнув ни одного прямого попадания в мосты, и поспешно убрались на запад. Зато артиллерийский обстрел усилился. Снаряды плюхались в воду, вздымая высоченные столбы всплесков, падали на берег, выбрасывая черные султаны земли.

Сияние осветительных ракет выхватывало из жидкой темноты фигурки бойцов, стремительно преодолевавших опасную зону — от леса к берегу и дальше, по мостам, на огненный плацдарм. Над переправами, над вспаханным снарядами берегом свистели осколки, стлался пороховой дым. Люди с ходу летели на землю, вжимались в нее, чтобы через несколько секунд подняться и снова рвануться вперед. Но, увы, поднимались не все. Одни из них оказались потом в медсанбатах и госпиталях. Другие сложили свою голову у Одера. Потери эти, к счастью, были невелики. Переправа в целом прошла успешно. В этом была немалая заслуга понтонеров. Несколько раз под непрекращающимся огнем восстанавливали они наплавной мост, получавший повреждения от прямых попаданий.

14 апреля вся наша дивизия была уже на плацдарме, площадь которого составляла не более пяти квадратных километров. И какая дивизия! В числе приданных и поддерживающих частей у нас имелось два самоходных артиллерийских полка, два полка гвардейских минометов, шесть обычных артполков, два истребительно-противотанковых дивизиона, артиллерия 265-й стрелковой дивизии и 23-я танковая бригада. Раньше даже корпус не мог похвастаться такой мощью.

Вся эта техника, боеприпасы и имущество зарывались в землю на заранее размеченных участках. Бойцы подновляли старые траншеи, отрывали новые.

На КП дивизии я собрал командиров стрелковых полков. Мочалов, Плеходанов и Зинченко явились со своими начальниками штабов оживленные, в приподнятом настроении. Ведь сейчас, по существу, был сделан хотя и первый, но весьма важный и вполне осязаемый шаг в сторону Берлина.

Я ознакомил офицеров с только что полученной боевой задачей. Она была неожиданной. Нам предстояло за сутки до общего наступления провести разведку боем, использовав для этой цели по батальону от двух стрелковых [226] полков со средствами усиления. Разведку требовалось провести энергично, напористо, чтобы противник принял ее за начало наступления и стал отражать всеми огневыми средствами.

Мочалов и Плеходанов внимательно слушали и делали пометки в своих записных книжках — батальоны в разведку выделялись от их полков. Сосредоточенно шевеля губами, что-то записывал Сосновский — Григорию Николаевичу предстояло назавтра обеспечить мощную огневую подготовку. Дивизионный инженер Чепелев тоже был весь внимание. Ночью его саперам надо было за сутки до намеченного срока проделать для наступающих проходы в проволочных заграждениях...

Когда все необходимые указания были сделаны, я отпустил офицеров и остался один на КП, где еще вчера был гостем командира 267-го полка. У меня оставалось время, чтобы еще раз все хорошенько обдумать, вспомнить, не упущено ли чего. Пожалуй, все было сделано как надо. Хотя разведка боем и нарушала логически, стройный во всех своих звеньях план наступления, которому столько труда отдал штаб, жалеть об этом не приходилось. План-то ведь нужен не ради плана. А проведение разведки сулило тактические да, пожалуй, и оперативные выгоды. И подготовка к ней не вступала в противоречие со всем тем, что делалось нами до сих пор.

В людях я был уверен вполне. Все они получили основательную закалку во время боевой учебы. Высок был их духовный подъем. Пока мы стояли перед Одером, ожидая выхода на плацдарм, все политработники дивизии во главе с Михаилом Васильевичем Артюховым трудились без устали. Было сделано все, чтобы каждый боец понял: от него лично зависит скорейшее окончание войны. И люди рассматривали возможность принять участие в боях за Берлин как большую честь, выпавшую на их долю. Они гордились этим. Об этом было сказано много взволнованных слов на митингах, прошедших вчерашним вечером. А сколько заявлений с просьбой принять в Коммунистическую партию было подано в те дни! Парткомиссия работала, не зная отдыха.

* * *

Рассвет 15 апреля я вместе с оперативной группой встретил на НП. По команде Григория Николаевича Сосновского [227] открыла огонь артиллерия. 20 минут не прекращался сплошной, давящий уши грохот. В нем тонул басовитый рев «катюш». На неприятельские позиции обрушилась лавина смертоносного металла.

Наконец в небо взвились красные ракеты. Над траншеями плеснулось протяжное «ура», и бойцы, выскакивая на голую, открытую всем осколкам и пулям землю, устремлялись к переднему краю противника. Шквал огня хлестал им навстречу. Но порыв солдат был столь высок, что остановить его не могла никакая сила. Я видел, как в спринтерском темпе преодолели они стометровку, отделявшую их от немецких траншей, и ворвались в них. Часть вражеских солдат полегла на месте. Некоторые с возгласом «Гитлер капут!» подняли руки вверх. Остальные, несмотря на строжайший приказ не делать ни шагу назад, обратились в бегство.

Достичь второй траншеи оказалось труднее, несмотря на то, что в бой двинулись наши самоходные орудия. Гитлеровцы усилили огонь. Несколько самоходок запылали, как свечи. Захлебнулась одна атака, другая. Наши, неся потери, откатывались в захваченные окопы.

Майор Гук со своими разведчиками, полковник Сосновский с артиллерийскими офицерами неотрывно наблюдали в стереотрубы за гремящей, извергающей снаряды, мины, фаустпатроны и пули обороной врага. На их картах появлялись все новые и новые отметки, обозначавшие до сих нор неизвестные нам огневые точки. Мы достигли своей цели: немцы посчитали вылазки нашей и соседних с ней дивизий за начало большого наступления. Это подтвердили первые же пленные, которые вскоре были доставлены на НП. По их словам, поступавшие сверху распоряжения свидетельствовали, что фашистское командование уверено: фронт перешел в наступление на Берлин.

К полудню вторая траншея была все-таки взята. На этом поставленную перед нами задачу можно было считать выполненной. Попыток продвигаться вперед мы больше не предпринимали. Впору было удержать захваченное — ведь свежие силы в бой не вводились.

Почувствовав, что мы больше не проявляем активности, немцы немного успокоились, и огонь их стал более организованным. Кстати, нам бросилась в глаза примечательная деталь: добрая половина вражеских мин, падая, [228] не взрывалась. Раньше такого не приходилось замечать. Эта деталь лишний раз говорила: немецкая военная машина трещит по всем швам. Вот и промышленность дает очередную осечку.

К вечеру противник кое-где вытеснил нас из второй траншеи. Но не везде. А первую мы надежно держали в своих руках.

Я собрал офицеров штаба, командиров полков и приданных частей. Уточнили задачи на завтра. Каждый из присутствующих, кажется, уже наизусть знал все, что касалось неприятельской обороны. На глубине пятнадцати километров — несколько рубежей с двумя и тремя линиями траншей полного профиля, со стрелковыми ячейками, пулеметными площадками, блиндажами и ходами сообщения. На нашем направлении, кроме того, — три отсечных рубежа, каждый из которых состоит из двух траншей тоже полного профиля. Все одиночные дома приспособлены для ведения фланкирующего огня, все поселки и деревни превращены в опорные пункты.

Эту оборону предстоит прорвать на полуторакилометровом фронте и к исходу дня овладеть селением Кунерсдорф.

Разведка боем дала нам многое. Мы теперь хорошо представляли систему огня неприятеля, точно установили стык двух соединений — мотодивизии «Курмарк» и 309-й пехотной дивизии «Берлин». А стык, как известно, самое уязвимое место. Наконец, в плотных минных полях были проделаны проходы.

В первый эшелон выделялись 469-й и 674-й полки. Мы окончательно уточнили направление для каждого батальона и роты. Артюхов напомнил командирам, чтобы те проверили, во всех ли отделениях известны задачи на завтра, до всех ли они доведены бойцов. Продумано, кажется, было все, вплоть до эвакуации из траншей раненых с помощью маленьких тележек, в которые впрягались специально обученные собаки.

Итак, наступление предстояло начать до рассвета, в 5 часов по московскому времени (по местному — в 3) мощной артподготовкой. Через 30 минут намечалось поднять людей в атаку. Причем сопутствовать ей должен был необычный тактический прием: освещение переднего края мощными зенитными прожекторами. Предполагалось, что прожектора облегчат действия наших [229] солдат и ослепят противника. Да и вообще ночью, когда люди особенно впечатлительны и восприимчивы ко всему непонятному и неожиданному, яркий, слепящий свет не мог не ошеломить оборонявшихся.

Вдоль всего готовящегося к наступлению фронта было рассредоточено 143 прожекторные установки. Четыре из них поставили в полосе нашей дивизии. Прибыли они вечером, тщательно зачехленные брезентом. Бойцы, глядя на них, голову ломали — что это за диковинная техника?

Но тайна соблюдалась строго. Ведь просочись сведения об этом к противнику, ожидаемый эффект оказался бы утраченным наполовину.

Сгустилась темная, тревожная ночь. Черный полог разрывал зеленоватый мертвенный свет немецких ракет. Шли последние приготовления к бою. Подразделения занимали исходное положение для атаки, накапливаясь в отбитых у противника траншеях. Выдвигались вперед орудия, предназначенные для стрельбы прямой наводкой. Напряженно трудились саперы. Им предстояло между проволокой и густо разбросанными спиралями Бруно проделать по крайней мере по два прохода на каждую роту. А главное, требовалось проложить много новых проходов для пехоты и танков через минные поля.

Немцы не прекращали методичного огня по нашему переднему краю. Не обращая внимания на обстрел, саперы ползли от мины к мине, отыскивая и обезвреживая их на ощупь. Вспыхивала ракета, и бойцы замирали, вдавливаясь в землю. Свет гас, и они снова быстро и безошибочно работали чуткими пальцами. О том, с какой нагрузкой шла эта ювелирная, смертельно опасная работа, может сказать такой факт. Рядовой Лавренев за ночь проделал три прохода в проволочных заграждениях и обезвредил 500 мин. Всего же саперами было извлечено 9 тысяч противопехотных и противотанковых мин. Воткнутые ими в землю флажки ограждали пути, по которым бойцам предстояло идти в атаку.

В эту ночь мне так и не удалось сомкнуть глаз. И возможности не было, и состояние было не такое, чтобы спать. Ведь всего несколько часов отделяло нас от начала великой битвы, которая должна завершить разгром фашистского рейха. Последней, за которой наступит мир, начнется новая полоса современной истории. [230]

Начало великой битвы

Неотрывно смотрел я на стрелки часов. Без двух минут пять... Без одной... По местному времени это без одной минуты три. Еще совсем темно. И вдруг в небо упирается голубоватой колонной вертикальный луч прожектора. Тут же темноту разрывает яркая, вполнеба зарница. Грохот такой, что дрожит земля.

Выбрасывая языки пламени, рассекают небо реактивные снаряды. Ползут разноцветные пунктиры трасс. И багровым заревом растекается свет от разрывов снарядов и мин там, на позициях врага. Это была потрясающая своей яркостью картина. Ничего подобного мне не приходилось видеть до сих пор.

Так 22 тысячи артиллерийских стволов — эту цифру я узнал гораздо позже — начали свою сокрушительную работу, готовя атаку 1-го Белорусского фронта.

Вот оно! Началось!

В 5 часов 30 минут над передовой взмыли зеленые ракеты. И тут же поток серебристого света обнажил всю местность перед нами. Это зажглись прожектора.

Артиллерия перенесла огонь в глубину обороны. И пехота поднялась в атаку. Странная это была картина. Утопающие в ослепительных лучах цепи выглядели редкими-редкими. «Наверное, не все вышли из траншей, — мелькнула мысль. — Слишком необычна обстановка — не только немцев, но и своих, видать, смутили...»

— Майор Гук, — позвал я. — Выделить группу разведчиков во главе с лейтенантом Здоровцевым. Пусть проверят, не остался ли кто в траншеях.

Вскоре Гук сообщил:

— С исходного докладывают: все траншеи пустые, люди ушли вперед.

Мне, признаться, стало неловко: как это я мог усомниться в бойцах сто пятидесятой! Но если на меня так подействовал необычный оптический эффект, то как же должен быть ошеломлен ослепленный неприятель!

К рассвету оборона противника оказалась прорванной на глубину семь километров. Наша артиллерия прямо-таки выкорчевала некоторые доты, уничтожила много крупнокалиберных зенитных орудий, поставленных на прямую наводку. [231]

В воздухе появились наши штурмовики и бомбардировщики. Но все же темпы наступления к утру заметно упали. Как ни мощна была артиллерийская подготовка, она просто не могла уничтожить все оборонительные сооружения врага — слишком их было много. Не удалось решить эту задачу и бомбардировкой с воздуха. Немцы, оправившись после необычной ночной атаки, продолжали сопротивляться очень упорно.

Проходя по недавнему полю боя к новому НП, я воочию убедился, сколь разрушительно поработал «бог войны». Траншеи были завалены трупами. Попадались среди них и наши убитые и, что особенно меня встревожило, раненые. Значит, несмотря на все заверения начальника медицинской службы Ипатова, несмотря на дрессированных собак с тележками и другие заранее предусмотренные меры, раненых не поспевают своевременно находить и доставлять в тыл, под заботливую опеку медсанбата.

У иссеченного осколками дерева я вдруг заметил Сергея Джагановича Хачатурова в необычной позе. Комбат лежал на спине, прислонив задранные вверх ноги к стволу.

— Хачатуров, что с тобой? — подбежал я к нему.

Он, словно бы виновато, улыбнулся и тихо ответил:

— Ранен, товарищ генерал. В ноги. Лежу вот так, чтобы кровью не истечь.

— Давно ранен?

— Часа два.

— А люди твои где?

— Вперед ушли. Я им запретил около меня задерживаться.

— Сейчас тебя заберут. Потерпи немного, дорогой, — пообещал я ему. Снова на его красивом и очень бледном; лице мелькнула слабая улыбка:

— Не беспокойтесь, товарищ генерал. Я знаю, что и до меня очередь дойдет. А ноги у меня перебинтованы...

Придя на НП, я первым долгом вызвал майора медицинской службы Ипатова. Не в силах сдержать себя, сказал ему много резкого. Выговорившись, как всегда, пожалел о своей запальчивости. Владимир Яковлевич Ипатов — умный и выдержанный человек, — дождавшись, когда я умолкну, убедительно доложил о трудностях, с которыми столкнулась медслужба, и о том, что предпринимается, [232] чтобы их преодолеть и всем раненым вовремя оказать необходимую помощь. Надо отдать ему должное, он был хороший организатор, опытный врач и храбрый офицер.

С нового наблюдательного пункта открылась мне картина боя за Гросс-Барним — тот самый поселок, о котором три дня назад заходила речь на занятии с полковыми командирами. Плеходанов тогда отстаивал мнение, что разместившийся там гарнизон даст обойти себя, а потом ударит по тылу и флангам наступающих. Я согласился с ним. И вот сейчас предстояло убедиться в основательности наших предположений.

Кирпичные постройки Гросс-Барнима представляли собой маленькие, хорошо оснащенные крепости с взаимообеспечивающей системой огня. И конечно, лобовая атака не могла здесь привести к успеху. Плеходанов — на этом участке наступали его люди — приказал обходить поселок. Гитлеровцы, засевшие в Гросс-Барниме, не проявили при этом беспокойства — никаких попыток отступить с их стороны не было. Зато, оказавшись за линией наступавших, они нанесли им удар в тыл. Досталось и нашему правому соседу — 207-й дивизии, с которой мы стыковались чуть севернее Гросс-Барнима.

Тут же поступило приказание Переверткина сосредоточить силы для того, чтобы быстрее разделаться с опасным гарнизоном. К этому времени батальон Якова Логвиненко, в тыл которого пришелся удар, успел развернуться в обратном направлении. На занятиях комбату уже приходилось принимать такое решение, поэтому все было сделано быстро и организованно. По контратакующим ударили станковые пулеметы и орудия прямой наводки. Танк и две стрелковые роты были посланы в обход противника с севера.

Однако я чувствовал, что силы врага в Гросс-Барниме превосходят наш стрелковый батальон. И на подмогу Логвиненко спешно было двинуто подкрепление. Стал на прямую наводку против поселка противотанковый дивизион Тесленко. С юга туда спешил выведенный из второго эшелона полка батальон Давыдова. Сосновскому было приказано произвести по Гросс-Барниму пятиминутный огневой налет. Командующий артиллерией не заставил себя долго ждать. Я увидел в стереотрубу, как над городком взметнулись клубы черного дыма и красноватой от [233] кирпичной крошки пыли. На окраинах чадило несколько танков, подожженных истребителями Тесленко. Потерпевшие неудачу в контратаке гитлеровцы отошли в поселок и попрятались в укрытиях.

Как только окончился артиллерийский налет, на улицы Гросс-Барнима ворвались бойцы Логвиненко. Они встретили отчаянное сопротивление. Но тут с юга подоспел батальон Давыдова, поддержанный танками. Теперь, разрозненным группам противника ничего не оставалось делать, как искать щели между наступающими подразделениями, через которые можно было бы выбраться на запад.

Большая часть неприятельского гарнизона погибла. 60 человек было взято в плен. Те, кому удалось прорваться, бросились в сторону следующего опорного пункта — Вубригсберга. Но наши батальоны набрали высокий наступательный темп, который уже невозможно было сбить. На плечах бегущих гитлеровцев они ворвались в Вубригсберг и быстро овладели этим поселком.

Вскоре на НП дивизии привели одного из офицеров, плененных в Гросс-Барниме. Я спросил его:

— Какой смысл небольшому гарнизону, находящемуся в полном окружении, сопротивляться, подобно смертникам? Ведь это же не остановит нашего наступления.

— По приказу командования, — ответил он, — мы должны удерживать занимаемый пункт до последнего солдата. Тем самым мы отвлекаем на себя хотя бы часть ваших сил, предназначенных для удара по столице. Это замедляет наступление на Берлин. Вероятно, командование стремится выиграть время, чтобы за счет этого решительно изменить обстановку в свою пользу...

Трудно было воспринять эти слова всерьез. То, что германская столица обречена, не могло, по-моему, вызывать сомнений у грамотных в военном отношении людей. Самое отчаянное сопротивление вело к отсрочке падения третьего рейха на несколько дней или, скажем, на неделю. Но стоило ли платить за такую отсрочку ценой жизней сотен тысяч людей? Цель и плата были, на мой взгляд, несоразмерны.

Тогда я не знал, да и не мог знать о надежде Гитлера и других заправил фашистского режима сдать Берлин не советским войскам, а нашим союзникам, с которыми они надеялись найти общий язык. Не знал я и о том, что [234] союзники тоже рассчитывали овладеть Берлином, если к этому появится хоть какая-то возможность, хотя это и противоречило Ялтинскому соглашению.

Одним словом, упорство врага превзошло все наши ожидания. Мы так и не сумели выполнить задачу дня — к вечеру овладеть Кунерсдорфом. Однако и на месте дивизия не топталась. Полк Мочалова совершил обходный маневр и, несмотря на сильную контратаку противника, захватил узел дорог около железнодорожной станции Нойтреббин. До Кунерсдорфа оставалось 5–6 километров. На этом нас застигли сумерки. Наступление приостановилось.

Утро 17 апреля я встретил на полковом НП у Мочалова. Здесь должны были развернуться главные события. Первое, что предстояло сделать полку, — это захватить станцию Нойтреббин. На пути к Кунерсдорфу она представляла одну из наиболее серьезных преград.

Первая атака не принесла успеха: сильнейший огонь прижал нехоту к земле. Танки, неся потери, тоже отошли назад. Командир полка начал перегруппировывать силы, готовя повторный удар.

— Надо послать батальон через этот ручей, — предложил Мочалову Тытарь, — и ударить по станции оттуда, со стороны домиков. Получится захват в клещи.

— Верно, — согласился Михаил Алексеевич с начальником штаба.

И тотчас же в 3-й батальон пошло приказание перейти на противоположный берег. Солдаты двинулись через вязкое, заболоченное русло, не обращая внимания на редкий обстрел.

— Ну и медленно тянутся, как на похоронах, — переживал Тытарь. — Ведь пора уже начинать! Надо мне пойти поторопить их.

— Не пори горячку, — урезонивал его Мочалов. — Без тебя, что ли, там не справятся?

Но и сам командир полка при всем его спокойствии начинал нервничать, — действительно, пора было подниматься в атаку, а батальон еще не занял исходного положения.

— Разрешите, я пойду туда, — решительно поднялся Тытарь. — В батальоне не понимают своей роли в решении задачи. Ведь им никто толком не объяснил — времени-то но было. Надо расшевелить их на месте. [235]

— Ну что ж, Володя, — раздумчиво сказал Мочалов, — пожалуй, ты прав. Отправляйся, только осторожнее будь.

— Но волнуйтесь, Михаил Алексеевич, будет полный порядок. — И, пожав командиру руку, Тытарь вышел из блиндажа.

Когда он перебрался через ручей, в небо взмыла красная ракета. Ждать больше не было времени. Атака началась.

— Вперед, товарищи, ура-а-а! — крикнул Тытарь, нагоняя группу отставших бойцов. Те прибавили ходу. А он бежал к станции прямо посередине улицы, не прижимаясь к домам, — высокий, стройный, по-юношески уверенный в своей неуязвимости.

Грохот орудий и минометов, пулеметные очереди, рычание танковых моторов — все слилось в сплошной надсадный рев. Не различая отдельных звуков, я, как в немом кино, смотрел на станционное здание, окутанное рваными клочьями дыма, на улицу, по которой во весь двух несся Тытарь с пистолетом в руке, обгоняя жавшихся к стенам бойцов. И вдруг он, словно споткнувшись, взмахнул руками и упал на землю. Волнение за его судьбу так и подбросило меня с места.

Приближалась развязка. Видно было, как от станции гитлеровцы откатывались к дальнему оврагу, выходили из домов с поднятыми руками. Наконец показался офицер с белым флагом на стволе автомата. Еще с одним очагом сопротивления было покончено.

Я торопливо направился на противоположный берег ручья. Навстречу мне показались санитары с носилками. Подойдя ближе, я увидел на них Володю Тытаря.

— Ранен? — с надеждой спросил я санитара.

— Никак нет, товарищ генерал, отошел.

— А где же рана-то?

Санитар откинул полу распоротой гимнастерки. На груди Володи чуть ниже правого соска виднелась маленькая кровоточащая точка — не больше булавочной головки. Других ран на теле не было. Да неужели такой крошечный кусочек металла мог оборвать жизнь здорового и сильного мужчины? Я взял за запястье его неподвижно висящую руку. Пульса не было.

Я не сразу отпустил санитаров, не находя сил оторвать взгляд от бледного, заострившегося лица убитого. Сколько бы ежедневных смертей ни случалось вокруг тебя, [236] гибель человека близкого, дорогого все равно потрясает. А Володя был мне по-настоящему дорог. По возрасту он годился мне в сыновья. И я испытывал к нему отцовское чувство.

Заметил я Тытаря вскоре после того, как принял дивизию. И с тех пор пристально следил за его военной судьбой, направляя ее, насколько это было возможно. Я видел, что у Володи большие способности, и мечтал вырастить из него опытного, несмотря на молодость, военачальника. Еще недавно, когда его назначали начальником штаба полка, он просил, чтобы ему дали батальон. Настойчиво просил, но я отказал. И не потому, что не верил в него как в комбата. Расчет был такой: подержать его начальником штаба, а потом, при первой же возможности, выдвинуть командиром полка. В том, что он справится, я не сомневался.

А сейчас майор Владимир Маркович Тытарь, начальник штаба 469-го стрелкового полка, двадцати одного года от роду, лежал передо мною бездыханным. Не суждено ему теперь принять полк, не суждено больше, как это делал он не раз, появиться на самом трудном участке и повести за собой бойцов...

* * *

К вечеру 17 апреля мы вышли к реке Фридландерштром — водному рубежу, прикрывавшему Кунерсдорф. За два дня боев мы продвинулись на 15 километров, заняли 12 населенных пунктов, пленили 540 солдат и офицеров. Но к Кунерсдорфу, которым должны были овладеть в первый же день, подходили только сейчас. Такое снижение запланированного темпа наступления наблюдалось повсеместно. Особенно тяжело пришлось 8-й гвардейской армии, действовавшей южнее Кюстрина. Ей досталось прорывать наиболее мощные укрепления врага на склонах Зееловских высот.

И все же войска двигались вперед, и ничто не могло остановить их. Решающее превосходство в силах было создано на всем фронте. Маршал Жуков умело использовал это превосходство. И последний час третьего рейха приближался неумолимо.

А пока очередной задачей нашей дивизии было взятие Кунерсдорфа. В документах у нас он фигурировал как селение, но безо всякого преувеличения его можно было [237] бы назвать городом. Он ничуть не уступал нашим русским районным городкам ни по площади, ни по основательности построек. Его кирпичные одноэтажные и двухэтажные дома были укреплены не хуже, чем в уже взятых нами поселках. Здесь как-никак проходил второй после одерского рубеж обороны. С востока город защищали противотанковые препятствия. В кирках и высоких домах располагались наблюдательные пункты и пулеметные гнезда. А с запада над Кунерсдорфом господствовала гряда лесистых высот, сплошь испещренных стрелковыми ячейками. и огневыми точками.

В самом городке и на холмах, как доложил мне Василий Иванович Гук, находились 2 батальона 119-го пехотного полка 25-й мотомеханизированной дивизии и 2 учебных авиационных полка в пешем строю. Это были эсэсовские части, правда состоящие в основном из молодого пополнения. Пехоту поддерживало не менее 7 минометных батарей и 2–3 артиллерийских дивизиона, поставивших многие орудия на прямую наводку. Имелось там и 10 штурмовых орудий. В общем, в живой силе оборонявшиеся почти не уступали нам. Но мы решительно превосходили их в артиллерии. Кроме того, для взаимодействия с нами была выделена 23-я танковая бригада, тогда как у противника танков не было вообще.

Итак, к вечеру дивизия подошла к Фридландерштрому — речке неширокой, но все же не такой, которую можно перейти вброд. Чтобы перебраться через нее, требовались переправочные средства, особенно для танков и артиллерии. Вдоль западного берега Фридландерштрома тянулись траншеи.

Полки остановились на восточном берегу, натолкнувшись на сильный артиллерийский и пулеметный огонь. За рекой простиралась неширокая равнина. Из-за перелесков выглядывали красные здания Кунерсдорфа.

Как же его все-таки брать? Переправиться и взять город в клещи? Но противник сумеет быстро обнаружить эту попытку и отвести свои силы на укрепленные высоты. И тогда нам достанется пустой Кунерсдорф и перспектива вышибать эсэсовцев с холмов — ситуация, в которой все тактические преимущества будут на стороне врага.

Вероятно, самым разумным было бы нанести удар одновременно и по высотам и по городку, используя свое [238] превосходство в боевой технике. Отсюда вытекало решение: с фронта атаковать Кунерсдорф силами 674-го полка, 469-му — обойти город с юга и ударить по высотам, 756-му — замкнуть кольцо с севера, 23-й танковой бригаде — поддержать стрелков. Переправу намечалось начать ночью, под прикрытием артиллерии. Это обещало минимальные потери. Вначале предполагалось переправить пехоту, потом орудия сопровождения и танки.

Таков был план овладения Кунерсдорфом. Дело, как говорится, оставалось за немногим: претворить его в жизнь.

Наши «виллисы» подъезжали к реке, когда солнце клонилось к закату. Вечер был тихий и очень теплый. Чувствовалась настоящая весна.

Со мной сидели Офштейн, Сосновский и Курбатов. В других машинах — остальные офицеры оперативной группы. Мы ехали к месту, где готовился наш новый наблюдательный пункт. Вдруг впереди и сбоку нашей машины выросла плотная стена разрывов — начался артналет. Место было открытое, одна надежда оставалась на скорость. Лопарев приник к баранке и, казалось, слился с машиной, выжимая из нее все лошадиные силы. Нас встряхивало, в лица ударяло горячим воздухом. Кругом шуршали и свистели осколки.

Через несколько минут мы проскочили поражаемую зону и направились к небольшому холму, где расположился командный пункт Плеходанова. Нас встретили два майора — Гук и Чепелев. Начальник разведки и начальник инженерной службы были озабочены подготовкой наиболее удобного и безопасного НП для оперативной группы.

Василий Иванович сообщил:

— На этом холме хорошее местечко. Неплохо видно. Но там, дальше, блиндажик есть, товарищ генерал, — мечта. Слышно, как на том берегу немцы разговаривают. Только, пожалуй, слишком близко к ним...

— Давай посмотрим, — сразу заинтересовался я.

И Гук повел нас — перебежками от укрытия к укрытию. Противник тотчас же открыл огонь — подходы к реке с его стороны просматривались здесь хорошо. Наконец мы оказались у блиндажа, прикрытого бугром от неприятельских глаз. Там еще трудились саперы, — вероятно, это место для НП Гук подыскал совсем недавно. Отсюда действительно [239] открывался довольно хороший обзор всего вражеского переднего края — от реки и до опушки леса, взбиравшегося за Кунерсдорфом на покатые склоны холмов. С того берега и правда доносилась немецкая речь.

Пока я осматривал местность, внутренне одобрив сделанный Гуком выбор, Сосновский со своими артиллеристами отправился на наблюдательный пункт командира ближайшего батальона. Отсюда они в наступающих сумерках пытались вскрыть огневые точки противника. Координаты подозрительных ориентиров передавались на батареи, и те открывали огонь. И если там действительно находились немецкие орудия, то они либо становились жертвами наших снарядов, либо начинали ответную стрельбу, демаскируя себя.

Так до наступления темноты командующий артиллерией со своими помощниками вскрыл до шестидесяти процентов огневых позиций противника.

Тем временем мы с Чепелевым обсуждали возможности наведения переправ. Еще затемно надо было соорудить два моста — только при этом условии мы могли поспеть до рассвета переправить всю артиллерию и танки.

— Успеете? — спрашивал я Чепелева с пристрастием. — Ведь ночи-то короткие пошли, не то что зимой.

— Справимся, товарищ генерал, — заверял он. — Все инженерные силы на постройку брошу. Часам к двум-трем ночи закончим. Тем более что с одним мостом возни будет мало — не было счастья, да несчастье помогло.

— А в чем дело?

— Да под вечер два танка своим ходом пытались переправиться. Ну и остались на дне. Только башни торчат. Вот вам и готовые опоры.

— Что ж, используйте. А передовые батальоны начнут переправу на подручных. К часу ночи займут на том берегу исходное положение и прикроют переправу артиллерии и танков.

Чепелев вышел из блиндажа и направился к саперам.

Надо ли говорить, что этой ночью никому не пришлось сомкнуть глаз. Едва бойцы приступили к работе, как противник открыл по реке шквальный огонь из орудий, минометов и пулеметов. Наши батареи отвечали, стараясь подавить их.

Вскоре на том берегу вспыхнула сильная ружейная перестрелка, раздались хлопки гранат. Это наши пехотинцы, [240] перебравшись через реку, начали бой за прибрежную полосу. Через некоторое время пальба стала стихать. На НП наступили тревожные минуты: кто кого? Успокоились мы, когда поступил доклад, что траншеи немцев захвачены.

Мы приступили к осуществлению еще одного замысла, возникшего с вечера. Для облегчения задачи 674-го полка, которому предстояло штурмовать город в лоб, было решено послать в тыл врага группу разведчиков. Укрывшись в лесу у западной окраины города, они должны были во время фронтальной атаки полка ударить с тыла, создав у неприятельского гарнизона впечатление окружения, посеять панику. Сейчас настало время отправлять этих ребят. Я вызвал старшего сержанта Виктора Николаевича Провоторова, возглавлявшего разведгруппу — всего в ней было 25 человек. Связь он обязан был держать непосредственно со мной, потому и следовало с ним обо всем договориться.

— Кроме демонстрации атаки с тыла, — сказал я ему, — ваша не менее важная задача — стараться как можно больше увидеть и обо всем доложить по радио. Вступать в радиообмен не бойтесь, фашисты не засекут. Им не до вас будет. А в общем действуйте но обстановке, — пожал я сержанту руку.

Вскоре после того как ушел Провоторов, раздался звонок Чепелева.

— Мосты готовы! — доложил майор.

Часы показывали около двух. Не подвели саперы!

— Начинайте переправлять артиллерию, — распорядился я.

По мостам двинулись орудия сопровождения пехоты, потом танки непосредственной поддержки, самоходки.

Я вышел из блиндажа. Восток уже начал сереть. А за рекой до самого леса мигали вспышки выстрелов. До начала артподготовки, назначенной на 7 утра, времени оставалось порядком. Я решил осмотреть бугор, нависавший над нашим блиндажом, и сильно побитое кирпичное здание на его вершине. Вечером, когда еще видно было неплохо, да к тому же траншеи на западном берегу находились в руках противника, сунуть туда нос не было никакой возможности. Сейчас — иное дело, обстановка изменилась.

Мы с Курбатовым поднялись на бугор. Вошли в дом. [241]

По уцелевшей лестнице взобрались на чердак. Место для наблюдения было превосходное. Я приказал подвести сюда телефонный аппарат, поставить у слухового окна броневой лист и установить стереотрубу. Вскоре выносной НП был готов.

Склонившись к окулярам, я начал просматривать равнину и перелески перед Кунерсдорфом. В сером брезжущем свете уже были хорошо различимы все детали местности. Вдруг над головой вжикнули пули. Я заметил, что бьют из дзота метрах в восьмистах от нас. Видимо, внимание немцев привлекли стекла стереотрубы.

Тут меня позвал Артюхов:

— Приглашаю завтракать, Василий Митрофанович!

— А не рановато?

— Если сейчас не поедим — весь день голодные будем.

Я спустился вниз. Появился Сосновский. Лицо у него было усталое, выбеленное бессонной ночью. До утра он готовил артиллерию и сейчас еле держался на ногах.

— Как артиллеристы? — поинтересовался я.

— За шнуры держатся, сигнала ждут.

— Ну, раз пушкари готовы, пошли, Григорий Николаевич, заправимся. Время еще есть.

Мы спустились в блиндаж, принявший уже вполне обжитой вид. Блинник около печки колдовал над картофелем и мясными консервами. Рядом стоял Офштейн, прикрыв глаза и вытянув руки к огню. Его пошатывало от неодолимого желания уснуть.

— Нет, не дело, — сказал он вдруг, тряхнув головой и открыв глаза. — Слишком в сон клонит.

— Садись завтракать, весь сон пройдет, — посоветовал Минигалий Николаев, помощник начальника разведки. — Перед атакой надо хорошенько поесть.

— Пожалуй, в этом и есть сермяжная правда, — согласился Офштейн, глянув в угол, где несколько штабных офицеров сидели и лежали в неестественных позах. Прободрствовав трое суток, они предпочли завтраку часок сна до начала атаки.

Только мы стали садиться за стол, как в блиндаж вошли Семен Никифорович Переверткин и Иван Сергеевич Крылов — начальник политотдела корпуса.

— Ну как, все у вас готово? — спросил командир корпуса. [242]

— Все. Но придется нелегко. Район укреплен основательно, немцы будут держать его изо всех сил.

— Однако ловко вы их за ночь оттеснили от реки. Только сто пятидесятая и переправилась. Что ж, через ваши Соевые порядки будет наступать танковый корпус генерала Кириченко. Саперы ваши молодцы. Надо наиболее отличившихся представить к наградам.

Семен Никифорович сказал также, что южнее нас 23-я танковая бригада наводит переправу из подручных материалов. К началу нашей атаки должна поспеть. Согласно плану бригада пойдет в обход Кунерсдорфа с юга и оседлает дорогу между городом и высотами. Наша задача — использовать все выгоды, которые даст взаимодействие с танкистами.

Потом Переверткин захотел глянуть на неприятельские позиции. Мы вышли из блиндажа и едва подошли к кирпичному дому на бугре, как рядом провизжали пули. Тот самый вредный дзот начал свою работу — мы оттуда были хорошо видны. В здание вошли благополучно. Поднялись на чердак. Снова прозвучало где-то над головою: вжик, вжик... Не обратив на это никакого внимания, командир корпуса подошел к стереотрубе и долго смотрел то в нее, то в бинокль на вражеские позиции.

Телефонисту, примостившемуся в уголке на полу, я приказал вызвать Сосновского. Когда тот подошел к телефону, дал ему ориентиры мешавшего нам дзота и приказал ударить по нему артиллерией. Прошло несколько минут. Подхлестываемый нетерпением, я снова вызвал Сосновского:

— Ну как, скоро откроете огонь?

— Готовы. — ответил Григорий, Николаевич. — Передаю на батарею.

Тотчас же где-то за спиной у нас выстрелила пушка, за дней другая, третья, потом громыхнул слитный залп. Над головою прошелестели снаряды. В бинокль я отчетливо увидел, как прямо на месте дзота взметнулась фонтанами земля.

— Вот это да! — оторвался от стереотрубы Переверткин. — С первого залпа накрыли! Не видал еще такого.

Я сам не меньше его был поражен ювелирным мастерством артиллеристов, но ответил шуткой:

— Знайте наших! [243]

— Что ж, теперь и закусить можно, — сказал Семен Никифорович. — Зови, хозяин, в гости.

Мы спустились вниз. Переверткин ел и похваливал, дивясь мастерству Блинника. Потом спросил:

— Где раньше-то работал?

— В Киеве, в ресторане, — ответил Моисей.

«Ну, сейчас заберет его у меня», — подумал я с опаской. Но командир корпуса не сделал такого поползновения. Вскоре он распрощался с нами, пожелав успехов, и вместе с Крыловым отправился на свой НП.

Ровно в семь мы начали артподготовку. В половине восьмого взмыли зеленые ракеты и полки бросились в атаку. Все шло по плану. С чердака было хорошо видно, как солдаты мочаловского полка стремительно продвигались вперед. Артиллеристы вручную перекатывали свои сорокапятки. Бежали за пехотой минометчики со стволами и плитами на руках. Танки, обогнав пехоту, били на ходу и с коротких остановок по неприятельским позициям. Изрыгали огонь самоходки. Появились взмыленные четверки лошадей с орудиями в упряжках — это выходил вперед 328-й артиллерийский полк.

Оборона противника ожила. Заговорили многие необнаруженные вчера ячейки и дзоты. Ощетинились огнем каменные дома городка. Бой разгорался.

469-й полк обходил город с юга. 756-й полк при поддержке 1203-го самоходного артиллерийского полка продвигался к его северной части. А вот батальоны Плеходанова, штурмовавшие Кунерсдорф в лоб, несмотря на поддержку самоходок 351-го полка, остановились и залегли под нестерпимым огнем. И тут с тыла ударила группа старшего сержанта Провоторова. Это внесло некоторое изменение в ход боя. В рядах противника наступило замешательство. Этим воспользовался Плеходанов. Его бойцы ворвались на улицы Кунерсдорфа. Батальоны Логвиненко и Твердохлеба начали драться за отдельные дома. Плеходанов доложил, что он ведет бой при поддержке самоходных орудий. У Мочалова и Зинченко дела тоже шли неплохо. Но вот воспользоваться в полную мощь артиллерией уже было нельзя — без точной корректировки наши батареи могли накрыть своих.

Тогда я и вызвал капитана Чупрету. Борис Владимирович Чупрета по своей штатной должности был помощником Офштейна. Когда случалось отсутствовать Курбатову, [244] он выполнял обязанности моего адъютанта. Я знал этого офицера и дал ему задание, которое можно поручить лишь человеку бесстрашному и надежному.

— Возьмите двух солдат с рацией и офицера связи, — сказал я ему. — Садитесь в трофейную машину и проскочите к Кунерсдорфу. Там выберете здание повыше, откуда видно, где наши и где противник, и будете корректировать огонь артиллерии по городу. Задача ясна?

— Так точно, — ответил Борис. — Разрешите выполнять?

Чувствовалось, что он и горд, и рад, что поручение пришлось ему вполне по душе. Как и многие другие молодые офицеры штаба, он тяготился вынужденным бездельем на наблюдательном пункте, вдали от жарких боевых дел.

— Действуй, только не слишком зарывайся. Бессмысленный риск здесь ни к чему, — напутствовал я его.

Но как тут проведешь четкую грань между риском, необходимым для выполнения боевого задания, и риском неоправданным? Граница эта весьма условна.

Чупрета быстро добрался до КП Плеходанова. Прикинув на месте, оба пришли к выводу, что лучший пункт для корректировки огня — городская ратуша. Она находится на самом высоком месте и сама по себе выше других домов. Одна беда — здание это пока что в расположении противника.

Чупрета и Плеходанов — люди молодые, отчаянные — быстро столковались друг с другом. И вот уже, сев в автомобиль вместе с Чупретой, Плеходанов приказал шоферу гнать по улице, занятой противником. Немцы поначалу растерялись. Как-никак машина-то была германская — что-то вроде «опель-капитана». Когда они спохватились и послали несколько фаустпатронов вслед, было уже поздно. «Опель» развернулся у ратуши, и весь его экипаж бросился к дверям. Один-единственный солдат, охранявший помещение, не успел сделать выстрела — с ним сразу же было покончено. Через несколько минут радио понесло команды на огневые позиции артиллеристов и минометчиков. Попытки немцев ликвидировать наблюдательный пункт, оказавшийся в их расположении, ни к чему не привели. Маленький гарнизон ратуши хорошо забаррикадировался и метко отстреливался. [245]

Пустить же против него более или менее значительные силы немцы не могли — им было не до этого.

674-й полк нажимал с фронта. Два других давили с флангов. И хоть в самом Кунерсдорфе нам приходилось биться за каждый дом, каждый подвал, способность противника к сопротивлению таяла. А тут еще с юга подоспели переправившиеся через речку танки 9-го корпуса. На подходах к городу гитлеровцы пытались остановить их огнем фаустпатронов, но безуспешно.

Тридцатьчетверки появились на улицах. С ходу было организовано взаимодействие между танкистами и пехотинцами. Стрелки повели охоту за фаустниками, которые могли на нешироких улицах нанести большой урон боевым машинам. Танки сокрушали каменные дома, превращенные в огневые точки, выкуривали оттуда эсэсовцев.

Не выдержав, противник начал отходить из города к лесистым холмам. Но путь ему перекрыли танки 23-й бригады, успевшие завершить свой обходный маневр. Гусеницами и огнем уничтожали они эсэсовцев, пытавшихся пробиться к сулившему спасение лесу. Во взаимодействие с танкистами вступил полк Мочалова. Добраться до раскинувшихся на склонах дубрав удалось немногим.

В 9 часов, через полтора часа после начала боя, уцелевшие в городе неприятельские группки стали сдаваться в плен. К 11 часам Кунерсдорф был полностью в наших руках. А еще через два часа прекратили сопротивление и гитлеровцы, которым все же удалось прорваться к лесным опушкам...

Помню, как двенадцатилетний воспитанник комендантского взвода Коля привел на КП взятого в плен немца. Пленный был здоровенным, долговязым детиной — Коля не доставал ему и до груди. Но держался мальчик с отменной серьезностью. Сжимая в руках автомат и изредка подталкивая пленного, он по-хозяйски покрикивал: «Ну, иди ты, фриц!»

Помню, как под свежим впечатлением офицеры в штабе говорили о героях минувшего боя. О младшем лейтенанте Чурсине, который под огнем пулемета выводил расчет сорокапятки на прямой выстрел. И пулемет был уничтожен. О командире взвода старшем сержанте Князеве — он забросал гранатами засаду фашистов, а потом с пятью бойцами из пулемета и автоматов уложил [246] 36 врагов и 20 взял в плен. О санинструкторе сержанте Сорокине, несколько раз переплывавшем реку и вынесшем с поля боя 30 раненых. О братьях Рубленко — Григории и Анатолии. Григорий был лейтенантом, командиром минометного взвода. Анатолий же, младший по возрасту, стал уже старшим лейтенантом и возглавил, роту 120-миллиметровых минометов. Оба брата сражались как настоящие герои...

Бой за Кунерсдорф был очень тяжелым. Укрепился здесь противник не хуже, чем на Одере. К встрече с нами он успел хорошо подготовиться, получить пополнение. Сумей мы выйти к городу в первый день наступления, как это предусматривалось планом, трудностей, наверное, было бы меньше.

Всего в этом бою гитлеровцы потеряли свыше тысячи человек убитыми и ранеными. 263 солдата и офицера мы взяли в плен. Путь к Берлину в нашей полосе наступления был, по существу, открыт. Но и дивизия понесла немалые потери. Нам требовалось «залатать дыры», дать людям хотя бы небольшой отдых. Но бойцы, несмотря на усталость, несмотря ни на что, говорили: «Скорее бы на Берлин!» [247]