К морю!

Пять минут

На подготовку к наступлению времени у нас почти не оставалось — февраль-то месяц короткий. 26-го мы перенесли командный пункт дивизии с хутора Шенов в фольварк Фаулериге. В воздухе время от времени противно шуршали снаряды, раздавались взрывы — противник методично вел редкий, рассредоточенный огонь, не прекращая его даже ночью. Сзади гремели наши пушки — артиллеристы пристреливали репера.

Зимы словно и не бывало. Из низких туч сыпал частый, мелкий дождик, от которого шинели набухали и становились в пуд весом. Дороги совсем раскисли. Орудия приходилось перетягивать с места на место на руках — лошади окончательно выбились из сил. А по низинам зловеще поблескивали болота. Их тут, по-моему, было больше, чем в Латвии.

Утром приехал на рекогносцировку начальник штаба корпуса полковник Александр Иванович Летунов — он замещал заболевшего Переверткина. Довольно долго лазили мы с ним по переднему краю, изучая четырехкилометровую полосу, отводимую нашей дивизии для наступления. Летунов уехал, а я продолжил это занятие с командирами полков. Попутно проигрывались их действия в предстоящем бою. То к одному, то к другому я обращался с вопросами: «А что станете делать, если сосед справа задержится? Как будете наступать вон по тому дефиле? А если из-за той высоты начнут бить орудия прямой наводки? Когда введете второй эшелон?» [182]

Командирам частей было приказано произвести рекогносцировку и проиграть бой с комбатами, комбатам — с ротными. И так вплоть до командира отделения и командира танкового экипажа. Причем танкистам приданного подразделения уделялось особое внимание. Местность была такая, что завязнуть машинам ничего не стоило. Поэтому мы добивались, чтобы каждый командир танка и водитель знал, где лучше можно пройти.

С наступлением темноты над передним краем противника повисли люстры осветительных ракет. Это затрудняло ведение разведки. Дивизия не спала. Бойцы помогали саперам готовить исходное положение для атаки: рыли траншеи, оборудовали огневые позиции и наблюдательные пункты. А мы с Дьячковым, Офштейном, Сосновским, Гуком и другими офицерами принялись за разработку плана наступления. По данным разведки, нам противостояли два полка 5-й легкой пехотной дивизии. У противника было по меньшей мере два дивизиона 105-миллиметровых и один дивизион 75-миллиметровых орудий, несколько минометных батарей и не менее 15 пулеметных точек. В полосе нашего наступления находились две сильно укрепленные деревни — Нантиков и Нойнантиков, а также участки непроходимых болот. Кое-где передний край немцев отстоял от наших позиций всего на 700 метров.

Нашу дивизию крепко усилили. Особенно много было артиллерии. Поэтому мы смогли создать мощные артгруппы, придаваемые стрелковым полкам. В непосредственном же подчинении Сосновского оставалось тридцать два 120-миллиметровых миномета, двадцать три 76-миллиметровых орудия и восемь гвардейских минометов.

Начинать наступление было решено четырьмя батальонами — по два от 674-го и 756-го полков. Третьи батальоны этих частей составляли второй эшелон и располагались в километре за атакующими. Еще дальше — в двух километрах от них — находился 469-й полк. Самоходные орудия разместились за первым эшелоном.

По нашим расчетам такое распределение сил обеспечивало прорыв обороны противника и продвижение в глубь ее на 12–14 километров. Перед атакой должна была, как всегда, проводиться артподготовка, рассчитанная на 50 минут. Обычно в таких случаях мы поднимали стрелков за две минуты до ее окончания. Но по [183] раскисшей земле бойцы смогли бы двигаться со скоростью не более 100 метров в минуту. Значит, там, где между нашими и вражескими траншеями было 700 метров, людям предстояло бежать добрых полкилометра без огневого прикрытия! За это время противник успеет прийти в себя и нанести нам немалый урон.

Поэтому мы решили начать движение пехоты на пять минут раньше обычного, то есть не за две, а за семь минут до конца артподготовки. Это давало бойцам возможность преодолеть расстояние до неприятельского переднего края, пока враг будет прижат к земле. Как только цепи приблизятся к первой траншее на 100–120 метров, мы перенесем огонь на вторую. Атакующие, таким образом, будут надежно прикрыты артиллерией от ответного удара. Такую организацию атаки я считал наиболее приемлемой еще и потому, что надежда на танковое прикрытие была слабая — на раскисшей почве боевые машины теряли свою маневренность и даже могли отстать от людей.

Был ли при таком расчете времени риск поразить бойцов своей артиллерией? В какой-то мере да. Но чтобы свести его на нет, мы все наблюдательные пункты расположили на гребне господствующей высоты. И если бы наступающие приблизились к позициям противника раньше, чем предусматривалось, то огонь орудий сразу же был бы перенесен в глубь немецкой обороны.

27 февраля мы отослали наш план в штаб армии и начали готовиться к наступлению. Вместе с командирами полков и приданных частей предстоящие действия были проиграны на карте. Начальник связи майор Дмитрий Павлович Лазаренко и его помощник капитан Дмитрий Степанович Муравьев разработали схему обеспечения дивизии связью. По их указанию радисты и телефонисты приводили в порядок свое хозяйство.

Напряженно работал политотдел. Михаил Васильевич Артюхов старался везде поспеть сам. В подразделениях, где позволяла обстановка, проходили митинги. Привезли листовки с обращением Военного совета армии, очередной выпуск многотиражки «Воин Родины». Надо было позаботиться, чтобы они попали в каждый взвод, в каждое отделение, к каждому агитатору. Там, где не имелось возможности провести митинги и собрания, политработники беседовали с небольшими группами бойцов, разъясняли им стоящие перед дивизией задачи. Политотдельцы делали [184] все, чтобы поднять дух людей, вселить в них уверенность в своих силах, вызвать стремление как можно лучше выполнить свой солдатский долг.

В ночь на 28 февраля, за сутки до боя, подразделения скрытно заняли исходное положение для атаки.

Утром я лежал в своем двухкомнатном кирпичном домике под овчинным тулупом. Знобило. Давала себя знать гнилая погода. Громкие голоса и стук двери вывели меня из тягучей полудремы. Я быстро поднялся. В комнату входил генерал Симоняк с офицером из оперативного отдела армии.

— Что, Шатилов, нездоровится? Погода дрянь. Здравствуй, — и он протянул мне руку. — Рассмотрели мы твой план наступления. Не перемудрили? Чего доброго, своих перебьете.

— Разрешите, товарищ командующий, доложить подробнее?

— Ну давай.

Я принялся обосновывать расчет времени и дистанций, рассказал, какие будут приняты меры предосторожности. Симоняк слушал внимательно, согласно кивая головой.

— Что ж, убедил. План утверждаю.

Николай Павлович задал еще несколько вопросов, касавшихся нашей подготовки к наступлению, уточнил некоторые детали взаимодействия соединений и распрощался.

В тот день наша разведка установила, что проселочная дорога, проходящая перед траншеями 674-го полка, свободна от противника, хотя до этого находилась в руках немцев. Тотчас же туда был выдвинут 2-й батальон. К полуночи дивизия была окончательно готова к наступлению. «Все-таки здорово, что мы уложились за три дня, — подумалось мне. — Ведь после Шнайдемюля люди почти не отдыхали». Я прошел на высоту, где расположился НП нашей оперативной группы. Справа и слева находились другие наблюдательные пункты, вплоть до ротных и батарейных. С поля тянул холодный, влажный ветерок. Я застегнул полушубок. По низинам курился белесый туман. В воздухе пахло весной. «А в России сейчас снежно», — мелькнула мысль. И как всегда, когда мысль обращалась к дому, сладко и остро кольнуло сердце. [185]

Поодаль слышались голоса. Это был Лазаренко со своими связистами. Я скорее представил себе, чем увидел его невысокую полную фигуру, круглое, всегда улыбающееся лицо.

— Так вот тот солдат и говорит, — узнал я голос Дмитрия Павловича, — дайте, пани хозяюшка, воды испить, а то так проголодался, что аж переночевать негде!

Слушавшие его дружно захохотали. А Лазаренко продолжал:

— А как один радист волну потерял, знаете?

— Нет, товарищ майор, не знаем, расскажите!

Кто-то зафыркал, сдерживаясь, в предвкушении смешного. Я подошел ближе:

— А ну, друзья, сбавьте тон. Говорите как можно меньше и вполголоса. До переднего-то края рукой подать.

Все смолкли. Но через минуту Лазаренко снова что-то начал рассказывать шепотком. Этот балагур не умел молчать и все время сыпал шутками-прибаутками, иные из которых он сочинял удачно, но чаще — не очень. Впрочем, слушатели у него были невзыскательные. Особенно сейчас, накануне боя, когда нервы у всех взвинчены до предела. Смех служил своеобразной разрядкой. «А мало я все-таки знаю Лазаренко, — подумалось мне вдруг, — хотя воюем вместе почти год. Ну, знаю, что он балагур, весельчак, что не прячется от пуль и, когда надо, а порой и когда не надо, лезет вперед, что связь почти никогда меня не подводит. И такой уж всех связистов удел: чем лучше работают, тем реже ими интересуются начальники и тем меньше знают их».

Тишину изредка прорезали длинные пулеметные очереди. Время от времени в глубине неприятельской обороны раздавался орудийный выстрел. Ему вторил взрыв где-нибудь в нашем расположении. Интересно, знали ли немцы о том, что мы приготовили для них на утро, пронюхала ли что-нибудь их разведка о сроках наступления? Ждать его они, конечно, ждут, но вот вопрос — когда?

Как бы в ответ на эти мысли донеслись дальние раскаты артиллерии. Снаряды упали в районе наших батарей. Неужто противнику все известно и он начал контрподготовку? Но нет, выстрелов больше не последовало. Молчали и наши, чтобы не демаскировать себя. По всему выходило, что удар этот оказался случайным.

Я вошел в блиндаж. Хотелось спать. Но едва я начинал [186] клевать носом, как меня звали к телефону. Просто удивительно, скольким людям требовалось что-нибудь уточнить или выяснить у командира дивизии. Ведь все как будто было обсуждено еще днем...

Утро началось как-то внезапно. За дальней высотой занялась заря, окрашивая в розовый цвет перистые облака. День обещал быть не пасмурным и, слава богу, не дождливым. В стереотрубу я видел, как по траншеям, пригнувшись, ходят немцы, к чему-то готовясь. Видно, со дня на день ждут они нашей атаки.

В 8 часов в серое, еще не успевшее поголубеть небо разом взметнулись зеленые ракеты со всех НП. Обвальный грохот обрушился на землю — дали залп гвардейские минометы. Затем открыла огонь вся артиллерия. Густой дым затянул передний край врага.

Через 38 минут (я точно заметил по часам) вверх взмыли красные ракеты, пехота выскочила из траншей и с криком «ура» ринулась в атаку. Вышли из укрытий и начали набирать ход танки. Люди тяжело бежали по вязкой, липнущей к сапогам земле. Расчет наш оправдывался. За пять минут лишь немногие подразделения достигли вражеских позиций. С тех участков огонь был перенесен вглубь. В 8 часов 45 минут по второй позиции били уже все орудия.

До неприятельской траншеи пехотинцы добежали почти без потерь. Первым в нее спрыгнул старший сержант Иван Золотухин из батальона Алексея Семеновича Твердохлеба. Пробежав по ней немного, он свернул в ход сообщения и вскоре уперся в дверь блиндажа. Рванув дверь на себя, он швырнул туда гранату. Вслед за взрывом раздались крики и стоны. Оказалось, из пятнадцати гитлеровцев, находившихся в блиндаже, не нашлось ни одного, кто не был бы поражен осколками. Двадцать фашистов были уничтожены отделением сержанта Виноградова и двенадцать захвачены в плен. Рядовые Игнатьев, Кислый и Гарбуз на ходу били по гитлеровцам из ручных пулеметов.

Бой перекинулся в глубину обороны. Подошли танки. Они давили гусеницами уцелевшие огневые точки.

Местами дело доходило до рукопашной. Сержант Вукалов ударом кулака по голове замертво уложил гитлеровца. Ефрейтор Великий заколол штыком фашиста, а двух других застрелил. [187]

Сержант Голод со своим отделением ворвался в сарай, где укрылась группа немцев. «Сдавайтесь!» — крикнул сержант, замахнувшись гранатой. Неприятельские солдаты подняли руки. Их оказалось 50 человек.

Воинскую сметку и профессиональное мастерство проявил радист младший сержант Ланшаков. Он развернул свою станцию на только что отбитой у противника высоте. Настроившись на рабочую волну, Ланшаков вдруг услышал, как чей-то голос назвал эту высоту и скомандовал: «Десять снарядов — огонь!» Радист понял, что произошло какое-то недоразумение, и, сразу же вступив в связь со своим командным пунктом, передал:

— Высота наша, отставить огонь!

Радист Яценко, принявший это сообщение, успел доложить его командиру. И залпа не последовало — доклад поспел вовремя. Позже выяснилось, что это немцы попытались спровоцировать удар нашей батареи по своим.

Противник цеплялся за каждую позицию, за каждую складку местности, за каждый бугорок, каждый дом. Добротные кирпичные здания представляли собой настоящие маленькие крепости. Многие из них были оборудованы для круговой обороны, имели орудия. Но наше наступление развивалось успешно. Только при прорыве переднего края враг потерял свыше 600 солдат и офицеров. Более 100 человек было пленено.

Мы пожинали плоды тактического выигрыша, достигнутого в начале атаки. Те пять минут, что прикрывал наших солдат огневой вал на пути к первой траншее, сберегли нам силы для развития успеха. И теперь эти силы приходили в действие...

На НП к нам привели обер-лейтенанта, взятого около деревни Нантиков. Я принялся допрашивать его.

— Ваша должность?

— Командир роты пятьдесят шестого пехотного полка пятой пехотной дивизии.

— Вы считаете себя преданным присяге и Гитлеру?

— Да.

— Как же случилось, что вы сдались в плен, да еще без сопротивления?

— Был очень сильный артиллерийский огонь по участку, который мы занимали. Сколько времени, я даже не могу сказать. Мы все находились в укрытиях. Потом огонь стих. Я приказал быть в готовности, и все заняли [188] свои места. Но тут на нас с новой силой обрушился огонь орудий и минометов.

— Понесли вы потери?

— Да, очень много. Все, кто не успел спрятаться в укрытия, погибли. Потом стрельба снова прекратилась. Я решил немного выждать, не возобновится ли она опять. Потом скомандовал: «К бою!» В это время в окопы к нам полетели гранаты. Сзади меня кто-то толкнул и крикнул: «Хенде хох!» Я оглянулся и увидел два наставленных на меня автомата. Мне ничего не оставалось, как поднять руки вверх. Потом меня привели сюда. Ваш артиллерийский огонь был просто ужасен, я до сих пор не могу прийти в себя.

И действительно, обер-лейтенанта било мелкой дрожью.

— А что стало с ротой? — спросил я в заключение.

— Не меньше половины погибли. Остальных взяли в плен.

Я приказал увести гитлеровца. Оперативной группе пора было собираться на новый наблюдательный пункт, который, как доложил майор Гук, был уже подготовлен.

Когда мы добрались туда, сразу же бросился в глаза просчет начальника разведки. Всем была хороша выбранная им высота. Но на вершине ее торчала ветряная мельница — прекрасный ориентир для артиллерии. И действительно, только наши фигуры замаячили на вершине, как рядом плюхнулось несколько снарядов.

— Так дело не пойдет, — решил я. — Спустимся метров на двести вниз и обоснуемся на склоне. Оттуда тоже обзор неплохой.

Саперы взялись за дело. К часу дня мы могли уже вести наблюдение из довольно приличного блиндажа на западной стороне холма. Отсюда просматривалась вся полоса нашего наступления на несколько километров вперед.

— Василий Митрофанович, пообедать надо, — сказал мне Артюхов. — Блинник голубей жареных приготовил — пальчики оближешь. Нельзя же, в самом деле, весь день без еды.

Я и правда не завтракал и не обедал — простуда отбила аппетит. К тому же обстановка на флангах была очень тревожной, и мы с Офштейном не отрывались от стереотрубы. Развивая успех утренней атаки, дивизия [189] опередила своих соседей на три-четыре километра. Противник мог отрезать наш первый эшелон.

Погода, с утра обещавшая быть хорошей, испортилась. Пропитанный влагой воздух потерял прозрачность. Но все-таки в стереотрубу видно было движение в лесу. Немцы подтягивали силы, сосредоточивая их для флангового удара.

— Товарищ комдив, — услышал я вдруг голос адъютанта, — тут начальство какое-то приехало, наверное из армии.

Я выбрался из траншеи, за мной последовал Артюхов. Действительно, на проходившей неподалеку дороге остановилось четыре новеньких «газика». К нам направилась группа генералов и офицеров. Я пригляделся — ни одного знакомого. И все — артиллеристы. Что за гости?

Когда прибывшие приблизились, старший из них и я представились друг другу. Передо мной был командир артиллерийской дивизии прорыва с командирами бригад.

— Значит, вы из третьей ударной? — уточнил комдив. — Так я и знал — заблудились мы малость.

— И очень кстати, — начал я дипломатический заход. — Надеюсь, вы не откажетесь нам помочь?

— Нет, мы должны поддерживать шестьдесят первую.

— Да вы познакомьтесь с обстановкой. Нам без вашей помощи не обойтись.

— Нет уж, вызывайте свою артиллерию.

— Вы же хорошо знаете, сколько на это времени уйдет. Она ведь по другим целям работает. Вот что, товарищи, — сменил я тему разговора. — Вы, наверное, еще не обедали. Давайте-ка перекусим немного.

— Прошу вас, товарищи, жареной дичи отведать, — вступил в разговор Артюхов. — Повар у нас первоклассный, из лучшего киевского ресторана.

Артиллеристы переглянулись.

— А что, — сказал комдив, — обедать-то мы и правда не обедали. Когда теперь поесть придется? Что ж, не откажемся от угощения.

Мы прошли в маленький домик, притулившийся около нашего НП, Сели за стол. Блинник моментально накрыл его. Появились дымящиеся тарелки с дичью.

Здоровые мужчины эти артиллеристы. В двадцатые годы в артиллерию отбирали только крепких и рослых парней — по обычаю, сохранившемуся еще от старой армии. [190] А гости, судя по возрасту, как раз и были призыва тех лет. Высокие, плечистые. Аппетит у них был отменный, вполне отвечавший их мужественному облику. С голубями они разделались быстро. Обед, как я и ожидал, вывел артиллеристов из состояния торопливой озабоченности, в котором человеку бывает не до чужих дел. И я попросил комдива подойти к стереотрубе.

Склонившись к окулярам и бросив потом взгляд на карту, он даже присвистнул:

— Так ваш первый эшелон окружают!

— В том-то и дело.

— Что же вы от соседей оторвались?

— Да ведь сверху, как всегда, подгоняют, назад, мол, не оглядывайтесь, за фланги не беспокойтесь.

— Ну что, поможем товарищам по оружию? — обратился комдив к своим комбригам. Те согласно кивнули.

— Тогда действуйте. Дайте налет вон по тому леску. Там около двух полков пехоты накопилось для атаки.

Командиры бригад пошли к машинам, где у них были рации. Через несколько минут на лес обрушились 152-и 203-миллиметровые снаряды. Лизнули небо огненные языки «катюш». Налет был короткий, но сильный. Я, пожалуй, впервые наблюдал одновременный удар целой артиллерийской дивизии. Если в лесу что-нибудь и уцелело, то очень немногое.

— Ну как? — спросил комдив. — Не в обиде?

— Какое там в обиде! Большое спасибо.

Простились мы очень тепло. Я дал артиллеристам провожатого из разведчиков, чтобы он показал им кратчайший путь к нашему соседу слева — частям 61-й армии.

469-й полк двинулся против остатков неприятельской пехоты. На правом фланге контратаку противника сорвал батальон Твердохлеба. Дивизия продолжала продвигаться вперед.

Вскоре мне позвонили из штаба корпуса и сообщили, что командование фронта в полосе нашей армии решило ввести в сражение 1-ю гвардейскую танковую армию. Танкисты должны были пройти через боевые порядки 150-й дивизии. Нам следовало использовать танковый таран для повышения темпа наступления.

Около 18 часов танки прошли через наши боевые порядки. Мы старались не отставать от них.

К вечеру вдруг повалил густой снег, напомнив, что [191] зима еще не окончательно сдала свои позиции. Солдаты шли и шли вперед по густой снежной жиже...

Победителей не судят

Весь день 2 марта дивизия продолжала наступать. К концу следующих суток полки продвинулись в глубь неприятельской обороны на добрых 50 километров. Путь нам преградило озеро Вотшвин-зее. Было оно саблевидной формы, шириной в один-два километра, длиной — в десять и тянулось с юго-востока на северо-запад, почти совпадая: с направлением нашего наступления. Нам ничего не оставалось, как обойти его вдоль обоих берегов. 469-й полк продвигался по левому берегу, 674-й — по правому. У северо-западной оконечности водоема они должны были встретиться. Там я рассчитывал 674-й полк вывести во второй эшелон, а вместо него пустить свежий 756-й. Вслед за танкистами он должен ворваться в город Регенвальд. Серьезного сопротивления мы не ожидали. По нашим сведениям, у немцев в том районе не было ни крупных резервов, ни мощных оборонительных сооружений.

Некоторые опасения у меня вызывал оказавшийся обнаженным левый фланг. К западу от южной оконечности Вотшвин-зее, у города Фрайенвальде, сосредоточилась сильная вражеская группа. Она сдерживала нашего соседа — 12-й гвардейский стрелковый корпус и могла нанести удар в нашу сторону. Но и 469-й полк, двигавшийся вдоль берега озера, в свою очередь нависал над неприятельским тылом.

Я приказал обоим полкам наступать и ночью, чтобы к утру обойти Вотшвин-зее.

На исходе дня, когда я был на НП в каком-то фольварке, пришло тревожное сообщение из 756-го полка. На пути его встретился спиртовой завод. Такие сообщения всегда очень волновали командиров. Чего греха таить, любители спиртного имелись во всех подразделениях, ц когда они обнаруживали где-либо брошенные цистерны с водкой или ректификатом, то последствия обычно бывали неутешительные.

Потому-то я сразу же сел в «виллис» и поехал к Зинченко, Когда машина подошла к заводу, у ворот его уже стояла охрана, а успевшие проникнуть во двор изгонялись оттуда. [192]

Удостоверившись, что все обошлось благополучно, я еще раз напомнил Зинченко о порядке смены 674-го полка и отправился к Плеходанову. Смеркалось. Машина въехала в рощу. Впереди, за черными с белой оторочкой деревьями, наперерез нам шла большая фрайенвальдская дорога. Оттуда вдруг донесся тяжелый, нарастающий лязг гусениц.

— Давай, Лопарев, сворачивай в кусты и глуши мотор, — распорядился я.

Из-за веток мне вскоре хорошо стали видны немецкие танки, шедшие со стороны Фрайенвальде на восток. Их было немало. Судя по тому, как они спокойно двигались, немцы, видно, и знать не знали, что попали между нашими первым и вторым эшелонами.

Когда корма последней вражеской машины скрылась за поворотом, мы быстро поехали назад. От Зинченко я сообщил соседу справа и Переверткину, уже оправившемуся после болезни и приступившему к делам, о рейде гитлеровских танков по нашим тылам. Потом связался с. 469-м полком и приказал Мочалову послать к фрайенвальдской дороге батальон Хачатурова, а основными силами продолжать наступление вдоль озера. Истребительный дивизион Тесленко тоже получил приказание выдвинуться к шоссе и перекрыть его. Я сделал это на случай, если противник вздумает вернуться или бросит в том же направлении новые силы. Теперь тыл и фланг 469-го полка были прикрыты.

В связи с изменившейся обстановкой Зинченко получил задачу срочно поднять свой полк и выдвинуть его к деревне Тешендорф. Селение это находилось на правом берегу Вотшвин-зее. Там располагались тылы 674-го полка.

Направляя Зинченко в этот район, мы снимали угрозу рассечения дивизии, подстраховывали тыл Плеходанова и вместе с тем в любое время могли усилить подразделения, перехватившие фрайенвальдскую дорогу.

На ночь я решил расположиться в Тешендорфе. Туда мы и направились. Когда «виллис» миновал место, где расположилась наша засада, за спиной у нас в небо вдруг взмыли красные ракеты. Вслед за этим дружно рявкнули орудия. Оказалось, что со стороны Фрайенвальде выползла новая группа танков. Бой с нею продолжался не более получаса. Артиллеристы подожгли передние и задние машины, [193] потом навалились на середину колонны. К ним присоединился батальон Хачатурова. И вскоре вражеские танки были уничтожены.

Мы въехали в Тешендорф, когда уже было темно. Он оказался совершенно пустым. Тылы Плеходанова ушли вперед. А жители деревни попрятались в лесу. Мы с Лопаревым облюбовали дом на площади. Он показался нам вполне подходящим. Но чувство тревоги не покидало меня — все-таки одни в пустом селении.

Послышался шум автомобильного мотора.

— Наши, — уверенно сказал Лопарев.

Машина развернулась на площади и остановилась. Из нее выскочил солдат.

— Иди-ка сюда, товарищ боец, — позвал я его. Разглядев меня, солдат подбежал и представился. Оказался он ординарцем Плеходанова.

— Командир полка послал чего-нибудь на ужин раздобыть, — объяснил он свое появление здесь.

— Вот что, — прервал я его, — иди-ка вон в тот конец улицы, на выход из поселка, замаскируйся и наблюдай. Как кто на дороге покажется — дашь знать. Ясно?

— Так точно, товарищ генерал!

Через полчаса подъехала оперативная группа с комендантским взводом, и я отпустил ординарца по его хозяйственным делам.

Наступление обоих полков по берегам Вотшвин-зее развивалось успешно. Особенно радовали меня доклады полковника Мочалова. Михаил Алексеевич проявил себя в этом бою хорошим организатором и тактиком. Он умело воспользовался беспечностью немцев, которые посчитали, что танковый рейд из Фрайенвальде вполне обезопасил их. Наш ночной удар для них был как снег на голову, В некоторых населенных пунктах в плен были захвачены целые подразделения. Один из фашистов потом рассказывал на допросе: «Мы легли спать, считая, что русские очень далеко и в ближайшие сутки появиться здесь не смогут. Все оружие поставили в углу. Проснулись от команды «Хенде хох!». У входа стояли русские солдаты. Мы подняли руки вверх. Я посмотрел туда, где находился мой ручной пулемет. Его уже там не было. По-видимому, оружие забрали, когда мы еще спали».

Искусно маневрируя, Мочалов окружил неприятельский пехотный батальон и два зенитных дивизиона. Решительная [194] атака ошеломила гитлеровцев. Они попытались уйти на северо-запад, но, попав под наш огонь, прекратили сопротивление.

Во время очередного доклада по радио Мочалов взволнованно говорил в микрофон:

— Взяли много трофеев! Двадцать четыре зенитных орудия, около пятидесяти пулеметов, большое количество стрелкового оружия, машин и лошадей. Пленено более двухсот человек. Как поняли? Перехожу на прием...

Я попробовал связаться с корпусом, но тщетно. Сильные радиопомехи не дали возможности доложить о ходе боевых действий. Ни к чему не привели и неоднократные попытки генерала Переверткина переговорить со мной.

Посреди ночи к нам прибыл нарочный с пакетом от командира корпуса. Депеша была очень сердитой: «Тов. Шатилов! Это безобразие... У Вас серьезная угроза слева. Противник занимает Фрайенвальде и все время подбрасывает сюда силы. Вы скользите вперед и все время увеличиваете разрыв со своим соседом слева. Ставите под серьезную угрозу весь корпус. Ваш Мочалов изолировался. Кругом у него противник, справа озеро. Вы хотите его утопить? Смотрите влево, чтобы противник не ударил по тылам и, главное, чтобы не погиб Ваш левый полк.

Приказываю:

Движение Мочалова приостановить, если он находится у южного берега озера. Вести сильную разведку влево...

До подхода 207-й дивизии полк Зинченко задержать и подготовить для действий на Фрайенвальде, Фелингсдорф. Имейте в виду, целиком отвечаете за левый фланг. Безрассудно нельзя лезть вперед.

Смотрите за Мочаловым...

3.03.45

Переверткин».

Послание было написано еще с вечера. Семен Никифорович нервничал, имея недостаточно точное представление об обстановке. Рейд танков из Фрайенвальде означал начало контрудара, который, как ему казалось, развивался успешно для противника. Это и заставило его направить мне записку. Переверткин очень опасался за свой левый фланг, а потому даже не помышлял о возможности действовать активно. Его можно было понять. [195]

Но как быть мне? Ведь в записке стояло слово «приказываю». В армии оно не имеет двоякого толкования. И если наше ночное наступление закончится неудачей, командиру дивизии придется отвечать не только за свои просчеты, но и за прямое невыполнение приказания.

Потерпев еще одну неудачу в попытке связаться о Переверткиным по радио, я решил поступать так, будто ничего от него не получал. Ведь сведения, на основе которых командир корпуса отдал распоряжение, устарели. Дела же наши сейчас шли хорошо.

Утром, когда озеро было обойдено и оба полка благополучно соединились, я поехал к месту, где собирались развернуть новый НП. Оно находилось километрах в трех к северо-востоку от озера. Здесь и остановились штабные автобусы. В одном из них Блинник принялся готовить завтрак для оперативной группы. Поодаль саперы начали оборудовать наблюдательный пункт.

Через некоторое время появилась машина командира корпуса. Переверткин вылез из нее спокойный и бодрый, приветливо поздоровался с нами и попросил меня доложить обстановку. Я пригласил его в автобус. Расстелил на столе карту. На ней было подробно отражено положение частей. Устно я доложил, что 674-й полк выходит во второй эшелон, а занявший его место 756-й продвигается в направлении Регенвальде; 469-й полк наступает западнее. Затем сообщил о количестве трофеев и захваченных пленных.

— Хорошо действовали, — заговорил Семен Никифорович, — молодцом. Проявили разумную инициативу. Противник, когда почувствовал угрозу с тыла, отказался от активных действий в районе Фрайенвальде. Это обеспечило успех не только нашего корпуса, но и двенадцатого гвардейского. Ну а я ночью обстановку знал не полностью. Связь плохо работала. Да и трудно подробности знать, когда в двадцати пяти километрах от переднего края находишься. Тем более противник резервы то туда, то сюда бросает. Тебе, конечно, виднее было. Обиделся на записку-то?

— На начальство обижаться не положено.

Я пригласил Переверткина в соседний автобус. Там уже был приготовлен завтрак.

— С удовольствием, — оживился Семен Никифорович. [196] — А то я и ночь почти не спал и есть не ел. С рассветом выехал к вам.

За столом мы обсудили, как брать Регенвальде. Тут у нас не было расхождения во взглядах: город надо захватывать во взаимодействии с наступающими танкистами.

Прощаясь, Переверткин поблагодарил нас за успехи, пообещал доложить о них командарму.

После беседы с командиром корпуса многое для меня прояснилось. Я понял и намерения противника, и то, как повлиял на них наш ночной бросок вдоль озера.

Немцы, вопреки моим предположениям, все же намеревались нанести контрудар во фланг нашей армии. С этой целью они произвели перегруппировку сил и выслали танковую разведку, с которой мы встретились на шоссе. Наши атаки оказались для немцев неожиданными. Узнав, что в тыл им выходят, как показалось командованию противника, крупные силы русских (а ночью неприятельские силы в тылу всегда кажутся крупными), оно решило, что его опередили, и отказалось от контрудара.

Вот и получилось, что результаты нашего скромного тактического замысла повлияли на ход всей операции. Что ж, это было приятно. Нас хвалили. Хвалили даже чересчур, как людей, все заранее предвидевших...

Теперь дивизия наступала почти без задержек. Расчлененные на части, силы противника быстро отходили к морю. Небольшие очаги сопротивления, встречавшиеся на нашем пути, подавлялись с ходу или же блокировались и затем уничтожались подразделениями второго эшелона.

В Регенвальде 756-й полк вошел следом за танками без каких бы то ни было потерь. Отсюда направление нашего движения изменилось. До сих пор мы наступали почти на север. Теперь поворачивали влево градусов на шестьдесят. Если продолжить линию нашего пути, она уперлась бы в город Каммин на берегу пролива Дивенов, одного из трех проливов, соединяющих Штеттинскую гавань с морем.

К вечеру прошли город Плате. Он был весь в электрических огнях, но совершенно пуст. Миновав его, мы оказались на шоссе, где на желтых указателях чернели латинские буквы, услужливо сообщая, что дорога ведет в город Гюльцов. Именно туда нам и было нужно.

Вскоре мы догнали темневшую в ночи лавину фургонов, [197] повозок и даже старинных карет. Это население Плате по приказу гитлеровцев уходило за Одер, спасаясь от «нашествия диких орд варваров», каковыми, согласно всем канонам геббельсовской пропаганды, являлись наши войска. Услышав за спиной гул танковых моторов, беженцы в ужасе шарахнулись в придорожные кусты и рощи.

Остановив машину, я разглядел в зарослях целый табор. Подойдя к беженцам поближе, обратился к ним на немецком языке. Запас слов у меня был невелик, поэтому и речь получилась короткой:

— Мужчины и женщины! Возвращайтесь домой и продолжайте заниматься своим делом! Никто вас не тронет. Будьте спокойны.

Наступила некоторая пауза. Потом из-за деревьев вышло несколько человек. Еще через некоторое время ко мне приблизилась целая группа. Постепенно они окружили меня. Посыпались вопросы. Люди интересовались, будут ли их угонять в Сибирь и не слишком ли жестокой будет расплата Красной Армии за ущерб, причиненный России вермахтом.

Я сказал, что никаких переселений на Восток не будет, а Красная Армия не собирается расправляться с ними.

Через час в поселке Циммерхаузен мне доложили, что неподалеку находится лагерь, в котором содержатся советские граждане. Захватив разведчиков и саперов, я выехал туда. За колючей проволокой перед бараками нас с нетерпением ожидала огромная толпа изможденных людей.

Бойцы быстро открыли ворота.

— Вы свободны! — крикнул я.

Соотечественники плакали от радости. Каждый из них старался обнять, поцеловать советского солдата или хотя бы дотронуться до него. Это были в основном молодые люди, вывезенные с Украины и из Белоруссии. Обращались с ними здесь, как с рабочим скотом. По заявкам окрестных хозяев их ежедневно отправляли на самые тяжелые полевые или какие-либо другие работы. Трудились они по двенадцать и больше часов в сутки. Кормили же их впроголодь.

Слезы радости освобожденных смешивались со слезами освободителей, до глубины души потрясенных видом этого лагеря — первого лагеря на их пути...

И вот ведь странно: вид обессиленных и больных [198] ребят не вызывал ожесточения к перепуганным боями беженцам из здешних мест. А это были в основном крепкие старики и старухи, которые, может быть, совсем недавно покрикивали на бесплатных русских батраков и даже поколачивали их. Сейчас этих трясущихся, заискивающих людей было даже жалко. Отходчив душою русский человек!

Располагаясь на ночлег, я припомнил эпизод, происшедший еще в Латвии. Темной дождливой ночью группа разведчиков во главе с лейтенантом Вильчиком привела пленных. Одного из захваченных немцев — долговязого, с рыжими усиками фельдфебеля — доставили на допрос к нам на КП.

Пленный оказался словоохотливым и на все вопросы отвечал очень обстоятельно. Узнав от него то, что требовалось, я поинтересовался:

— А почему у вас все лицо в синяках?

— Когда ваши разведчики брали нас, завязалась рукопашная схватка. Драка продолжалась несколько минут, Вот мне и попало. А потом еще дорогой добавили...

— Что, бежать пытались?

Фельдфебель красноречиво промолчал.

— А дальше?

— Дальше произошло непонятное. Прошли мы около трех километров и оказались в вашей деревне. Солдаты зашли под навес от дождя и начали курить. Нам тоже очень хотелось сделать хотя бы по одной затяжке. И вдруг господин лейтенант, — фельдфебель кивнул головой в сторону Вильчика, — что-то сказал сержанту. Тот развязал нам руки и дал каждому по кусочку бумаги и русского табака. И потом они улыбались и говорили с нами не как с противниками, а как с обыкновенными людьми...

Помню, я сам тогда несколько подивился необычности ситуации. Ведь воюем-то мы не с благородными рыцарями, а с армией в основе своей разбойничьей и жестокой, давно опрокинувшей все нормы общечеловеческой морали.

* * *

Утром 5 марта мы продолжили движение на Гюльцов, где, по данным разведки, противник сосредоточивался, чтобы дать нам отпор.

У пересекавшей шоссе речки Хоммер Бах произошла задержка. Здесь мы натолкнулись на небольшую засаду. [199]

Бой длился не более получаса, но, прежде чем бежать в лес, неприятель успел подорвать мост. Наши саперы быстро навели новый. Я с разведчиками проскочил на ту сторону. А вот артиллерия на конной тяге застряла. На подступах к переправе разлилось море грязи. Лошади не могли вытащить орудий. Пришлось в помощь артиллеристам выделить специальную команду.

Пока ликвидировалась пробка, я с группой бойцов пошел к помещичьему дому, расположенному неподалеку от дороги. Он был пуст. На чердаке нашли стреляные гильзы, следы свежей крови.

Со двора доносился рев скота.

— А ну пошли, посмотрим, — предложил я ребятам. Почуяв приближение людей, животные замычали еще сильнее.

— Отворите ворота и снимите цепи с коров, — попросил я лейтенанта Вильчика.

Вильчик вместе с разведчиками быстро справился с этим делом. Но когда подошел к быкам — громадным, с кольцами в ноздрях, с покрытыми пеной мордами, — то явно заробел.

— Что, Вильчик, боитесь?

— Да нет, — смущенно ответил русоволосый лейтенант с мальчишеским лицом.

— Смелее, Вильчик, они вас не тронут — пить побегут.

И точно, отвязанные быки вслед за коровами устремились к воде.

— Хоть этот скот и помещичий, а жалеть его надо, — пояснил я разведчикам. — Иначе население не прокормится...

Вскоре мы продолжили путь. Но тут в небе появилась неприятельская авиация. Урон наш от нее был невелик, а вот полку из соседней дивизии, двигавшемуся по параллельной с нами дороге, пришлось худо. Мы не стали испытывать судьбу и свернули с шоссе на лесные просеки.

Если не считать действий авиации, то противник особой активности не проявлял. Еще один или два раза мы встретились с засадами. Больше до самого Гюльцова никаких заслонов не было. Город мы решили брать с ходу.

Успех наступления должны были обеспечить танки. Но на узких улицах старинных городов они сами несли немалые потери от фаустпатронов и потому нуждались в [200] поддержке пехоты. Это определяло замысел: наступать нешироким, в полтора километра, фронтом, пустив боевые машины одновременно с пехотой. Атаку начать вечером: в темноте танкам грозила меньшая опасность.

Сосредоточились мы в лесу. Развернулись. Как только сумерки опустились на землю, тридцатьчетверки и головные роты 756-го полка ворвались на улицы Гюльцова. Загремели орудийные выстрелы, рассыпались очереди пулеметов и автоматов. Шум боя постепенно перемещался к центру.

Прячась в густые тени домов, немецкие солдаты отстреливались и постепенно отходили к западной окраине. Вдруг в центре города полыхнуло яркое пламя — загорелось несколько домов. Это было что-то новое. До сих пор гитлеровцы не поджигали свои города. На сей раз они изменили этому правилу, вероятно в интересах тактики: танкам опасно двигаться по узким горящим улицам.

Под прикрытием пожара и редкой стрельбы противник покидал Гюльцов. Я остановился на центральной площади около объятого пламенем здания. На глаза мне попалась наша медсестра Маша Пятачкова. Лицо у нее было в копоти, волосы растрепаны, обмундирование подпалено.

— Что с тобой, Мария? — поинтересовался я.

— Да вышла я сюда с первым эшелоном, товарищ генерал, — принялась рассказывать Маша. — Вдруг слышу детский крик. Где? Не пойму. Потом разобралась: из небольшого домика доносится. А домик горит весь. Я в окно влезла. Вижу — дитё на кроватке лежит и плачет, кричит по-ихнему. Огонь уже в комнате. Я схватила ребеночка из-под одеяла — и к окну. Окно уже в огне. Я к другому. Выскочила. А на улице снаряды рвутся. Заскочила я в первый попавшийся дом. Ребятенок плакать перестал, только повторяет «мутер, мутер», мама значит, и трогает меня за волосы. У меня в сумке печенье было. Покормила я его, говорю: «Успокойся, успокойся». Он вроде как бы понял и засыпать стал.

Вышла я с ним на улицу. Уже не стреляют. А куда девать его? Пропадет один. Вдруг вижу — у горящего дома какая-то немка ходит, на огонь смотрит, оглядывается. Я ей крикнула: «Фрау, ком!» Она испугалась, но подошла. Я ей ребенка показываю: твой? Она обрадовалась, заплакала, руки протягивает и по-русски чудно так выговаривает: [201] «Спасибо, спасибо!» Дитё я ей отдала. «Как тебя звать?» — спрашиваю. Она поняла, ответила: «Мария». Тезки мы с ней, выходит, — не то с удивлением, не то с обидой закончила Маша.

— Молодец, Машенька, — пожал я ей руку. — И солдат настоящий, и женщина настоящая. А немцев, поимей в виду, и нам с тобой перевоспитывать придется. Вот ты уже и начала эту работу...

Померанские контрасты

Утром 6 марта дивизия выступила из Гюльцова, а вечером того же дня 756-й полк, поддержанный танковыми частями, ворвался на окраины Каммина — города, расположенного на восточном берегу пролива Дивенов. Два других полка прорывались к проливу южнее.

На всем пути сюда мы то и дело наталкивались на возрастающее сопротивление небольших отрядов. Они встречали нас в поселках и имениях, на выгодных рубежах по лесным опушкам, межболотным дефиле, речным поймам. Немцы изо всех сил старались не допустить нас к устью Одера, чтобы не оказаться запертыми в Померании. Но сил у них здесь было маловато. Густая сеть хороших дорог позволяла нам маневрировать подразделениями, совершать обходы опорных пунктов. И мы, используя ударную мощь идущих впереди танков, продвигались достаточно быстро, без серьезных задержек.

К вечеру 7 марта был очищен почти весь восточный берег Дивенова. Только за деревню Цеббин еще двое суток после этого продолжались упорные бои. Здесь находился последний переправочный пункт, из которого можно было попасть на западный берег Одера, в Штеттин. Противник цеплялся за него что есть мочи. Сюда была брошена школа морской пехоты. С пролива ее поддерживал дивизион бронекатеров. Впервые Плеходанову пришлось иметь дело с флотом. Маленьким, правда, но все же флотом. Стрелки не оплошали. 9 марта 674-й полк овладел Цеббином.

По утрам, когда не было тумана, с низменных берегов пролива далеко просматривалась сизо-стальная вода, перечерченная песчаными косами. Мы были у моря, дышали свежим, пьянящим морским воздухом, а в солнечные дни щурили глаза при виде нестерпимо сияющей сини. [202]

Море! В Прибалтике мы рвались к нему несколько месяцев, но так и не пробились. А здесь вышли к приморскому городу Каммину на шестой день операции. За два дня до нас на другом участке побережья, западнее Кольберга, появились соединения 1-й гвардейской танковой армии. 11-я армия немцев, противостоявшая нашему фронту, оказалась рассеченной на части.

Но не всюду дела шли так гладко. Действовавшие левее нас 61-я и 47-я армии не сумели с ходу прорвать вражескую оборону. Там и неприятельские рубежи оказались мощнее, и местность не благоприятствовала наступлению, и враг сопротивлялся более умело и упорно. В результате наступление развивалось медленнее, чем планировалось.

Восточнее Регенвальде, в районе города Шифельбайна, в окружении оказались основные силы 10-го корпуса СС и корпусной группы «Тетау». Их взял в клещи наш правый сосед — 7-й стрелковый корпус с частями усиления, взаимодействовавший с соединениями 1-й армии Войска Польского и 1-й гвардейской танковой армии. Бои здесь не стихали с 3 по 7 марта. Несмотря на все усилия, наши войска так и не смогли полностью разгромить вражескую группировку. Часть сил противника все-таки вырвалась из окружения и устремилась на северо-запад.

Немцы тут были в чем-то организованнее нас, в чем-то предприимчивее. К тому же им придавало сил отчаяние. Правда, этот их частичный успех почти не оказал влияния на последующий ход операции. Остатки прорвавшихся дивизий у побережья, около города Трептова, вновь очутились в котле и не избежали своей судьбы.

Своеобразное положение сложилось в районе Восточной Померании, примыкающем к устью Одера. 150-я и 171-я дивизии, выйдя к устью реки, отрезали немцам путь на запад. Остатки расчлененной 11-й армии гитлеровцев оказались прижатыми к береговой черте. В то же время и некоторые наши соединения находились как бы в окружении. И не потому, что противник стремился взять их в кольцо, — просто его части были разбросаны на слишком большом пространстве. Причем численное превосходство в таких случаях зачастую было на стороне врага.

С 10 марта 3-й ударной армии почти всеми своими силами, исключая 79-й корпус, пришлось вести ожесточенные бои против полуокруженных у моря шести пехотных [203] и танковых дивизий, отколотых от 11-й немецкой армии. Эти соединения удерживали два прибрежных населенных пункта, где имелись причалы, пригодные для приема кораблей. С юга на них наступал 7-й стрелковый корпус, с востока — 7-й гвардейский кавалерийский. Против этой группировки врага действовала и 207-я стрелковая дивизия. К вечеру оба корпуса приостановили боевые действия, решив продолжать их утром 11 марта. Уверенные в полном своем превосходстве, командиры соединений даже не сочли нужным выслать ночью разведку. Гитлеровцы воспользовались этим. Оставив с юга и востока небольшие заслоны, они в 6 часов утра ударили в направлении города Вальддивенов, расположенного у основания косы, перекрывающей устье Одера. 207-я дивизия не смогла воспрепятствовать прорыву неприятеля. Одновременно 171-я дивизия, блокировавшая Вальддивенов, подверглась удару вражеских частей, двинувшихся с косы навстречу выходящей из окружения группе.

К вечеру войска противника соединились и пробились за Одер.

Конечно, уйти удалось далеко не всем. Но все же для нас это был большой минус. Уровень военного искусства, достигнутый к этому времени Красной Армией, позволял обходиться без такого рода ошибок.

В ходе операции у нас произошла замена командарма. Николая Павловича Симоняка отозвали, а на его место был назначен генерал-полковник Василий Иванович Кузнецов.

Дни, когда потрепанные части немцев прорывались за Одер, и для нашей дивизии были очень тревожными и напряженными. За сутки до прорыва мы получили приказ построить глубоко эшелонированную оборону фронтом на восток, чтобы преградить на своем участке фашистам путь к реке. Не ограничиваясь этим, я выдвинул полк Мочалова на угрожаемое направление, значительно расширив тем самым полосу нашей обороны.

Хотя полк и был сильно утомлен предыдущими боями, хотя в дождь по слякоти лошади еле-еле тянули повозки, а машин не хватало, новый рубеж к рассвету был занят. За десять часов батальоны сумели не только перейти в полном составе на другое место, но и проделать все необходимые земляные работы, укрепиться.

В эти дни из лесов стали чаще выходить крупные [204] группы гитлеровцев. Днем они избегали столкновений с нами. Зато ночами пытались просочиться к спасительному проливу. Были моменты, когда вражеские отряды угрожали нашим штабам.

Так, в довольно тяжелом положении однажды оказался штаб артиллерийского полка. Располагался он в деревне Клайн-Веков. Ночью на него неожиданно напала большая группа неизвестно откуда появившихся фашистов. Штабные офицеры, писаря, коноводы — всего человек тридцать — заняли оборону и открыли плотный огонь из автоматов и ручных пулеметов. Противник откатился в лес, вероятно не предполагая, что имеет дело с небольшой горсткой людей.

Командир артполка Гладких и его заместитель по политчасти Александров в это время находились в штабе дивизии. Под утро, возвращаясь к себе, они лишь благодаря счастливой случайности не очутились в плену.

Мы же ночью на разных участках дивизии захватили немало пленных. Все они говорили о больших потерях 11-и армии.

Но то были лишь мелкие стычки. Настоящих же боев с организованным неприятелем нам в ту пору вести не пришлось. Прорывавшиеся на запад главные силы немцев прошли севернее нас, в полосах 207-й и 171-й дивизий.

Две недели марта в Восточной Померании запечатлелись в памяти пестрыми картинами.

Вот беженцы в лесу под Каммином. Подошли к Одеру — никому не нужные, растерянные, и не знают, что делать дальше. На лицах — уже знакомое выражение недоверия и надежды: «Неужели правда можно возвращаться домой, не опасаясь быть сосланными, убитыми, ограбленными?»

Вот сценка в деревне, на широкой центральной улице. Из-за угла дома появляется группа — человек пятнадцать пожилых мужчин и три девушки. В руках у них самое разнообразное оружие — от автоматов-»шмайзеров» до дробовиков. Мы, четверо, с ручным пулеметом выскакиваем на ходу из «виллиса»:

— Хенде хох!

Немцы, побросав оружие, послушно поднимают руки.

— Куда следуете?

— В лес. [205]

— Зачем?

Молчат, потупившись. В это время к нам подкатывает машина с комендантским взводом. Задержанных уводят в разведотделение для допроса.

Оказалось, что эти жители поддались призыву гитлеровских властей уходить в леса и нападать из засад на советские войска, устраивать диверсии. Тут гитлеровцы явно пытались позаимствовать наш опыт. Но никакой партизанской борьбы у них не получилось. Подобных групп мы больше нигде не встречали.

Погода в те дни была очень неустойчивая. То вдруг светило солнышко, напоминая, что март — все же первый месяц весны, и пахло тогда по-весеннему, и резко выделялись на сизой воде пролива узкие, длинные тела бронекатеров, по которым артиллеристы из полка Плеходанова били прямой наводкой; то ползли с моря низкие волокнистые облака, цепляясь за макушки сосен и извергая на наши головы дождь вперемешку со снежной крупой. В один из таких дней в полки не поступили хлеб и махорка. Я вызвал Истрина, чтобы разобраться, в чем дело. Он прибыл к ночи мокрый и усталый. Даже говорил через силу, едва ворочая языком:

— Вчера и сегодня, товарищ генерал, чинили мельницы. Немцы при отходе крепко их попортили. Сейчас зерно на муку перемололи, первая партия готового хлеба отправлена в части. Махорка тоже.

Дивизии тогда нередко приходилось жить на «подножном корму»...

В ту пору все мы особенно остро чувствовали — война идет к концу. Это накладывало отпечаток на настроение людей, на их мироощущение, заставляло чаще задумываться о том, какой будет жизнь в мирные годы.

Мокринский смотрел на меня грустными глазами:

— Вот мы и на Первом Белорусском, товарищ генерал...

— Что, опять в разведку проситься будете?

— Нет, — Юрий Николаевич отчаянно мотнул головой, — не буду. Понял, что бесполезно это. Никто химика за настоящего солдата не считает.

— Ну, вы это зря, — ответил я ему не очень уверенно.

И еще мне запомнилось, как плясали разведчики. Часов в одиннадцать вечера по пути в штаб я заглянул в столовую разведчиков. Там «обмывались» полученные в [206] этот день ордена. Бойцы сидели за столами подомашнему, с расстегнутыми воротниками. Столы ломились от закусок. Не было недостатка и в водке. Кто-то играл на аккордеоне. А посредине комнаты невысокий красивый офицер с девушкой-связисткой отплясывали гопака. Напряженно, боясь пропустить хоть одно движение, следили десятки глаз за этой парой. И зрелище стоило того. Особенно хорош был партнер. Казалось, невидимая пружина подбрасывала его ввысь, из присядки под самый потолок, подбрасывала снова и снова в каком-то необыкновенно частом и четком ритме.

Боясь помешать танцу, я жестом позвал Гука, и мы пошли к штабу. Это было 12 марта — дивизия сдавала спой участок обороны частям Войска Польского, чтобы назавтра выступить в поход. Надо было заканчивать подготовку к этому маршу...

Восточно-Померанская операция завершилась в конце марта. Участие в ней нашей дивизии ограничивалось всего двенадцатью днями. Правда, дни эти были напряженные. 150-я стрелковая дивизия быстро пробила брешь в неприятельской обороне. За успех при прорыве вражеского рубежа она в числе прочих соединений отмечалась в приказе Верховного Главнокомандующего.

Другим его приказом всему личному составу объявлялась благодарность за овладение городами Плате, Гюльцов и Каммин. А Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 апреля 1945 года за ночной бой у озера Вотшвин-зее дивизия была награждена орденом Кутузова II степени.

13 марта мы начали 160-километровый марш на юг, в район города Кенигсберг (Померанский). Нам предстояло действовать на новом направлении. [207]