16. Русская девушка
Мукден. Город больших контрастов. Роскошные особняки, богатые храмы и бедные фанзы. Зеленые, тенистые парки и вонючие ямы, в которых ютятся голодные, оборванные люди.
Широкие, асфальтированные проспекты и заросшие травой пустыри. Комфортабельные машины и рикши. Книжные магазины, газетные киоски и увеселительные дома. Последних здесь особенно много. На каждой улице, в каждом ресторане, в каждом отеле местная буржуазия и оккупанты могли «провести часок среди милых красоток».
Штаб нашей бригады расположился как раз, как потом выяснилось, напротив одного такого заведения. Но этот дом в тот вечер был погружен во мрак. Постоянные [233] клиенты не решались явиться сюда. А «красотки», выглядывая из-за штор затемненных комнат, вздрагивали при лязге гусениц проходящих мимо железных гигантов.
Танки прошли. Стало тихо. Эта гнетущая тишина длилась недолго. Ее разорвал пронзительный женский крик. Послышалось громкое солдатское «Стой!», а потом — один за другим два выстрела.
В чем дело? Мы выбежали из помещения и увидели такую картину. Автоматчик преградил дорогу какой-то молодой девушке в светло-голубом платье, старавшейся во что бы то ни стало прорваться к нам. Сзади, ухватив девушку за волосы, дергала ее пожилая очень толстая женщина. Обе кричали, обе ревели.
— Пропустите! — приказал автоматчику полковник Жилин.
Молодая девушка подалась вперед, пробежала два — три шага и упала. Ее внесли в комнату. Сюда же забежала и толстуха. Она вежливо поклонилась и тут же, взмахнув руками, разрыдалась.
— Господа офицеры, помогите бедной женщине. Помогите, миленькие, — умоляла она, вытирая пухлой рукой влажные от слез обвислые щеки. — Помогите, родненькие...
— Перестаньте плакать! — сурово сказал Жилин и вдруг удивленно воскликнул: — Да это же русские!
— Не плачьте. Расскажите, что случилось. Это ваша дочь? — обратился к ней Федор Андреевич, указывая на девушку с окровавленным ртом, которую мы усадили на стул.
— Да что вы! Эта падаль — моя дочь? — как ужаленная завизжала толстуха. — Я честная женщина, господин полковник. Я ее сейчас же разорву на куски, — она бросилась с кулаками на девушку: — Стерва, стерва, стерва!
Я ее остановил:
— Не сметь оскорблять девушку!
Толстуха схватилась за бока, качнулась на коротких ногах назад и вперед и разразилась истерическим смехом:
— Де-вуш-ка? Ха-ха-ха! Целомудренная девушка! Ха-ха-ха...
Она широко разинула свой непомерно большой рот и снова завизжала: [234]
— Она убийца! Она заколола моего мужа. За его доброе сердце, за то, что он эту шлюху подобрал на улице, поделился куском хлеба.
Мы были поражены. Неужели эта хрупкая с невинным взглядом девушка могла убить человека? Тут что-то не то...
— Скажите, вы убили мужа этой женщины? — обратился кто-то из нас к ней.
Из груди девушки вырвалось рыдание. Мы не торопили ее с ответом. Ждали. После длинной паузы она, не поднимая головы, тихо проговорила:
— Да, я его убила..
— За что?!
Молчание.
— Отвечай же, потаскуха, когда тебя спрашивают! — затопала ногами толстуха. — Отвечай, тебе говорят!
Мы решили обойтись без «очной ставки». Присутствующий здесь офицер связи заявил пострадавшей, что пойдет с ней удостовериться в факте убийства. Женщина, услышав это, преградила ему дорогу:
— Туда нельзя! Извините меня, но туда я вас не пущу.
— Почему?
— Я содержу пансион. Воспитываю бедных девушек. Они очень скромны, честны, своим появлением вы напугаете их до смерти.
Девушка, сидевшая на стуле, съежилась. Затем она быстро подняла голову, кинула в сторону толстухи взгляд, полный презрения, ненависти и брезгливо усмехнулась:
— Пансион... Не верьте ей, она лжет. Она содержит не пансион, а притон!
— Замолчи, шлюха! — заорала, позеленев от злобы, хозяйка дома терпимости.
Пришлось вежливо выставить ее за дверь.
Только тогда девушка рассказала о себе, ничего не тая.
Ее зовут Тамарой. Фамилия — Елагина. Ей восемнадцать лет. В начале июля был день ее рождения. Родилась она в Харбине. Там много русских — эмигранты и их дети, родившиеся уже на чужбине. Мать свою она не помнит. Та умерла, когда Тамаре едва исполнилось четыре года... [235]
Старший брат, Виталий, умер в тюрьме. Его посадили за воровство. Виталий был хорошим, честным парнем. Он долго бродил по улицам в поисках работы, и не находил. Правда, однажды японцы предложили ему выгодную, хорошо оплачиваемую работу: его хотели научить взрывать мосты и переправить в Россию. Он отказался.
— А отец где?
Нервная дрожь пробегает по лицу девушки. Ей очень трудно говорить.
Отец! Он-то и виновен во всем. Он был ординарцем полковника Герасимова и вместе с ним бежал от красных. Герасимов привез с собой золото, бриллианты, отец — ничего. Полковник поселился в центре города, снял светлую, просторную квартиру. Его ординарец — на окраине, в трущобе. У полковника не было детей, у отца — больная жена, ребенок, ожидался и другой.
Время шло. Умерла мать. Брата посадили в тюрьму. Отец запил, опустился, начал хворать...
В десять лет она, Тамара, стала искать работу, чтобы не умереть с голоду и поддержать отца. Трудно было ее найти при японцах. Детям за тот же самый труд платили в два раза меньше, чем взрослым. Тамара работала на фабрике, потом продавала газеты, чистила обувь на улице, нянчила детишек, мыла полы у богатых.
Тамара росла. Часто во сне она видела далекую, неведомую родину. Ее тянуло туда, где русские независимы ни от кого, влекло к шумным городам и тихим селам, о которых она знала лишь из рассказов. Чувство грусти не давало ей покоя, проникало глубоко в душу, вызывало горечь, ощущение страшного одиночества. Но что она могла сделать? Ничего!
Однажды она спросила отца: «Неужели в России хуже, чем здесь?» Он ответил: «Хуже. Там орудуют большевики. Они — воры, убийцы. Скоро настанет им конец». Этой надеждой утешал он ее и самого себя. Она верила, а сердце ей говорило другое — что это неправда, что весь мир ее обманывает.
Когда Гитлер напал на Россию, к отцу явился Герасимов. Они изрядно выпили и заговорили о войне.
— Как только немцы дойдут до Волги, выступят японцы. Мы тоже, — рассуждал полковник. [236]
Отец крестился и поддакивал. На чужбине, особенно после смерти жены, он стал очень набожным.
— Дай бог, дай бог, — повторял он после каждого слова Герасимова.
Гость ушел. Тамара спросила:
— Отец, неужели ты тоже хочешь, чтобы и эти проклятые изверги пошли на нашу страну?
Тот, глубоко вздохнув, неохотно ответил:
— Полковник говорит, что так будет лучше. Он, Тамара, умнее меня: Военную академию окончил.
Советская Армия погнала немцев назад. Тамара ликовала. Свою радость она ни от кого не скрывала и за это дорого поплатилась — ее выгнали с работы.
Настали мрачные дни. Отказала в помощи «Русская касса для бедных». Там заявили: «Красным не помогаем». Она была возмущена такой несправедливостью: «Боже мой, какая я «красная»?» Те твердили свое: «Красная».
Отец совсем свалился. Голод отнял у него последние силы. За день до смерти он продиктовал ей письмо в Мукден, куда еще год назад перекочевал полковник Герасимов. Бывший ординарец обращался к своему бывшему начальнику как христианин к христианину с просьбой: не дать дочери умереть с голоду.
Прибыл ответ. Отца он уже не застал. Полковник писал: «Не горюй, старина, долг свой я выполню. Мы с супругой поможем твоей миловидной, кроткой дочурке. Придет время и замуж выдадим».
Тамара собралась в дорогу. Среди старой ветоши обнаружила запечатанное письмо. Дрожащими руками открыла конверт. Это было прощальное письмо отца. Он писал: «Тамара, прости. Я тебя обманывал и сам долго заблуждался. Бог, дочурка, этому свидетель. Помни, родина твоя — Россия. Только она в силах тебя понять, посочувствовать, утешить. Там, только там человек живет по-настоящему. Ты молода, еще будешь на нашей священной земле...» Приехала в Мукден. Полковник с женой встретили ее на вокзале. Даже с цветами. Целовались. Плакали. Оттуда ее увезли в богатый особняк. Светлые, просторные комнаты. Дорогая мебель, ковры, люстры и... девичий, кокетливый смех. Он размазался всюду, во всех уголках здания. [237]
Что это за девушки?
На следующий день мадам Герасимова, нежно обняв Тамару, открыла ей секрет: «Эти девушки — умницы. Они знают, как жить! Хорошо зарабатывают, прекрасно, со вкусом одеваются, живут на широкую ногу».
Затем — знакомство с каким-то японским генералом. Он ее заставил пить. Она, наверное, тогда много выпила. У нее закружилась голова, и она заплакала. Кто-то перенес ее на кровать. Проснулась богатой — браслет, кольца, серьги...
Герасимов заигрывал с японцами, ждал американцев, а появились русские. Тогда он в тайне от всех решил бежать. Все время шушукался с женой, упаковывал чемоданы, бегал из комендатуры в банк, из банка в комендатуру.
— Я за ним следила, — продолжала свой рассказ Тамара Елагина. — Следила за каждым его шагом.
— Зачем это вам нужно было? — заинтересовались мы.
В глазах девушки промелькнула тень внезапного испуга, но, убедившись в нашем сердечном участии, она успокоилась и ответила:
— Я решила его убить. Хотела отомстить за то, что разорил мою семью, погубил меня и многих таких, как я, несчастных, умирающих с голоду девушек...
Голова полковника, видно, сама рвалась в петлю. Он позвал Тамару и потребовал, чтобы она отдала ему свои золотые вещи.
Он объяснил:
— Надо уходить, советские танки подходят к городу. Тебя, красотка, берем с собой, в Америку. Отдай золотые штучки и одевайся скорее.
Девушка смерила с ног до головы содержателя притона и решительно заявила:
— Вы никуда не поедете!
— Не понимаю, — удивился он.
— Никуда. Слышите, никуда! — воскликнула она.
Злоба исказила лицо царского полковника. Он зарычал, как раненый зверь, и бросился к Тамаре.
В воздухе блеснул обыкновенный, но очень острый кухонный нож... [238]
17. На императорской площади
Война фактически окончилась, хотя отдельные японские гарнизоны продолжали сопротивляться с невиданным ожесточением. Они меняли тактику: закладывали минные поля, забрасывали в наши тылы крупные диверсионные десанты, с вершин сопок били прямой наводкой оставшиеся в окружении артиллерийские батареи и местами предпринимали контратаки. Но ничего им не помогало. Конница маршала Чойбалсана как вихрь налетала на появлявшиеся то тут, то там кавалерийские части противника, крошила их, уничтожала.
Утром гарнизон Гирина сложил оружие. Днем в столице Маньчжурии, в Чанчуне, над ставкой главнокомандующего Квантунской армии, появился советский десантный самолет в сопровождении четырех истребителей. Сделав круг, он опустился на аэродром. Из него вышел представитель советского командования. Начались переговоры о капитуляции.
Полковник диктовал приказ советского командования:
— С 16 часов 00 минут 19 августа 1945 года до 16 часов 00 минут 20 августа 1945 года вывести из столицы войска, танки, артиллерию, подготовить к разоружению и сдаче в плен...
На следующий день барон Ямада Отодзо стоял перед советским генералом в почтительной позе. Стоял, молчал, ждал приказа о разоружении его хваленой армии. Мимо несколько советских автоматчиков ведут многотысячную колонну военнопленных. Японцы идут с опущенными головами, усталым шагом. Недалеко отсюда сопротивляется банда фанатиков, а вот лежит группа самураев с распоротыми животами. Напрасно стараемся среди них найти офицеров. Те, очевидно, умнее — не поверили в святую загробную жизнь.
...Заезжаю к себе в политотдел. У приемника сидят два инструктора — майор Лапшин и переводчик Егоров. Они слушают музыку. В комнате плывут нежные и чистые, как воды горного родника, звуки. Играет скрипка. Чувствуешь, что исполнитель обладает большим искусством.
— «Серенада» Шуберта? [239]
— Да, — кивает головой Лапшин и объясняет: — Из Свердловска. Выступают студенты консерватории.
— Кажется, вы, товарищ подполковник, рассказывали о фронтовичке-скрипачке Диденко? — спрашивает у меня Егоров.
— Да. А что?
— Ее зовут Нина?
— Нина...
— Значит, она! — кивает капитан на приемник.
Волнуюсь. Чувство радости почему-то сливается с чувством непонятной грусти. Нина Диденко! Неужели это она! Звуки — красивые, сочные — рядом, а до Свердловска такая даль! По ту сторону Хингана, по ту сторону монгольской степи, тайги...
Скрипка умолкла. В микрофоне шорох. Что она еще сыграет?
— Продолжаем выступление студентов консерватории для бойцов и офицеров-дальневосточников, — объявляет диктор. — Моцарт, «Ночная музыка», исполняет на рояле Всеволод Мороз...
Пианист играет хорошо, с большим мастерством, с подлинным вдохновением, но я не слушаю. Впившись глазами в шелковый матерчатый квадрат приемника, вижу Нину Диденко, скромную и отважную санитарку. Вижу, как она ползет по открытой местности в сторону противника, как по рыхлому снегу тянется за ней большая санитарная сумка. Гитлеровцы открывают огонь. Это не смущает Нину. Она ползет все вперед и вперед, туда, где раненые товарищи ждут ее помощи... Танкист Антон Горошко жалуется мне на девушку: «Скучно ей, видно, со мной. Только прихожу, сразу советует мне книги читать. Она меня не любит...» Нина на это отвечает: «...Чувства бывают разные... Возьмем два чувства: увлечение и любовь. Увлечение, по-моему, чувство неглубокое, хотя оно иногда бывает очень сильным. Если же говорить о настоящей любви, то она отличается от увлечения прежде всего глубиной...» Герой Советского Союза Горошко погиб при штурме рейхстага, а Нина Диденко, его боевая и верная подруга, возможно, в эту самую минуту родила ему сына. Я вижу, как она, застегивая на ходу пальто, быстро спускается по лестнице радиостудии. Она торопится домой. Много дел у нее. Надо сбегать [240] в магазин за продуктами, приготовить обед, поиграть с сыном, выучить новый этюд на завтра.
Молодец, Нина! Учишься? Хорошо.
Егоров ловит Токио. Хриплый, картавый и взволнованный голос. Капитан сердито вертит головой:
— Опять завели свою шарманку.
— Кто это говорит? Хирохито?
— Хирохито, — отвечает он.
Несколько дней подряд передают речь Хирохито, произнесенную им на императорской площади. Что же произошло в столице Японии, на площади против дворца императора? Позже мне рассказали об этом событии.
На площади собрались около тридцати тысяч самых преданных подданных микадо. Одним словом, сливки «самурайского духа». Они стояли на коленях перед сверкающим на солнце дворцом и с неподдающимся описанию волнением ждали появления на балконе человека божественного рода, который ведет свое начало от Анатерасу-о-миками (богини солнца). Они стояли застывшие как мумии, как первобытные люди, перед своими идолами. Глядя на них со стороны, каждый здравомыслящий человек подумал бы: «Это же настоящие дикари!»
«Самурайский дух»... В Японии насаждался культ превосходства японцев как особой, избранной нации, дух презрения и безграничной жестокости к врагу как к существу низшему, «варвару». Этот «дух» порождал фанатиков, веривших, что смерть сделает их святыми. Религия Синито учила: «Если вы умрете за божественного императора, то вы сами превратитесь в божество и вам будет обеспечено бессмертие».
Весь кодекс военной морали для японского офицера начинался с обожествления самурайского меча, преклонения перед императором как высшим существом и заканчивался совершением харакири в случае военной неудачи. Так воспитывались не только офицеры и солдаты, все японцы, начиная с раннего возраста. Сознание японца забивалось всякой мифологией о происхождении японских островов, о происхождении императорского дома от божественного рода, которому нужно слепо, беспрекословно подчиняться.
«Самурайский дух» настолько был развит в Японии, [241] что многие японцы до самого разгрома Квантунской армии считали, что «раса Ямато» непобедима, божественна, ее миссия — подчинить все народы скипетру микадо.
Но вернемся на императорскую площадь. Зачем сюда пришли самураи? Чего они ждут от Хирохито, в котором «воплотился бог»?
Они хотели услышать из его уст слова утешения: что же будет завтра? Ведь русские перешли Большой Хинган, лавина железа и стали хлынула в Маньчжурию. Что думает «человек-бог»?
Но император так и не показался. Его «божественная» речь передавалась по радио, из кабинета. Хирохито заявил: отныне он простой, смертный человек. Земной. Он признал военную неудачу и выразил надежду, что «истинные самураи его поймут и поступят так, чтобы навеки сохранить за собой бессмертие».
Рупора на площади умолкли. Воцарилась жуткая тишина. Тут и там блеснули ножи. Полилась кровь. Все ли самураи «превратились» в божества? О, нет! Только несколько десятков человек. А остальные? Остальные завопили в один голос: «Если император стал земным, почему же он не делает себе харакири?»
18. Комендант Порт-Артура
Забайкальский и Первый Дальневосточный фронты соединились. Завершение полной победы приближалось.
Командир корпуса генерал М. В. Волков вызвал к себе плечистого, со светлыми глазами майора Белодеда:
— Товарищ майор, я хочу вас послать во главе авиадесанта в Порт-Артур. Как вы на это смотрите?
Майор, покраснев от волнения, ответил:
— Это такая честь, о которой я только мог мечтать...
— Поезжайте на аэродром. Десант уже там.
Мой бывший школьный учитель Иван Константинович Белодед садится в машину. Шофер обращается к нему с каким-то вопросом, но он не слышит. Мысли его заняты Порт-Артуром. В его сердце никогда не угасала любовь к этой крепости, преклонение перед героизмом ее защитников во время русско-японской войны. Как часто [242] рассказывал он нам, своим ученикам, историю, услышанную им в детстве от деда о славном Порт-Артуре.
В Мукдене с Белодедом беседует командующий танковой армией генерал Кравченко.
— С вами, товарищ майор, полетит генерал В. Д. Иванов, заместитель маршала Малиновского. Смотрите, чтобы все было в порядке, — говорит ему командующий. — Возможно, что все обойдется без особых столкновений, но... надо, как сами понимаете, ко всему быть готовым. Необходимо без промедления захватить порт, узлы связи, комендатуру. Если будет бой — держитесь. Танки придут к вам завтра, в крайнем случае, послезавтра. Они уже в пути...
Тяжелые воздушные корабли идут на юг. Их прикрывают истребители — надежная охрана десанта. Медленно, лениво ползут стрелки по циферблату. «Прошло всего полчаса... Час... Сколько еще лететь?» А время все же идет. Это видно по солнцу. Под крыльями показалось море. Светло-голубое, с огромными темно-синими пятнами. Безбрежное...
Поворот. Выплывают скалы. Высокие утесы. Залив... Это Порт-Артур. Неужели он? У майора Белодеда начинает учащенно биться сердце. Каждый удар — буква: «П-о-р-т — А-р-т-у-р!»
Истребители идут впереди. Они уже над городом. Радируют: «Выявлена зенитная артиллерия. Огня не ведет». Поступает приказ: «Пройдите над городом бреющим полетом». Через несколько минут снова сообщают: «Спокойно, не стреляют. На улицах много народу».
В восьми километрах от города — аэродром. Тяжелые корабли идут на посадку.
Майор Белодед по приказу генерала Иванова быстро расставляет десантников, занимает круговую оборону. Затем он посылает лейтенанта с группой автоматчиков прочесать район аэродрома. Через пятнадцать минут майор Белодед докладывает генералу:
— Аэродром охраняет рота японских солдат. Разведка привела двух офицеров.
Начинается допрос. Японцы сообщают, что хозяином Порт-Артура является вице-адмирал Кобаяси. Ему подчинены все сухопутные и морские силы города и порта. Несколько дней назад здесь был главнокомандующий [243] Квантунской армии Ямада Отодзо. Он приказал ни за что не сдаваться, сопротивляться до последнего патрона.
Генерал резко поворачивается к командиру десанта:
— Немедленно доставить сюда вице-адмирала. Немедленно! — подчеркивает он.
— Товарищ генерал, разрешите, я сам отправлюсь с людьми, — обращается майор Белодед.
— Ладно, идите!
Иван Константинович со взводом автоматчиков и переводчиком отправляется в город.
Идти далеко, а время не терпит. Десантники «сориентировались» быстро: через несколько минут советские офицеры сидят в легковой машине, автоматчики — на грузовике. Они пробиваются через живой коридор. Китайское население Порт-Артура вышло на улицу встречать своих освободителей.
«Ваньсуй!» — слышится тысячеголосое приветствие.
На небольшой площади десантники останавливают две машины. Из одной выходит морской офицер.
— Я хочу видеть вице-адмирала Кобаяси, — заявляет майор Белодед.
Офицер указывает на другую машину. Бывший сельский учитель подходит к седому японскому адмиралу, сидящему на заднем сиденьи. Его встречает пытливый взгляд узких, прищуренных глаз.
— Господин адмирал, вам необходимо немедленно явиться на аэродром к моему командиру, — заявляет Иван Константинович Белодед вежливым и вместе с тем не признающим никаких возражений тоном. — Я вас буду сопровождать.
Кобаяси сидит неподвижно, точно восковая мумия. Потом он раскрывает рот:
— В каком звании ваш командир?
— Господину вице-адмиралу нет оснований беспокоиться. Он будет иметь дело с лицом высокого звания.
Снова молчание и снова вопрос, заданный как бы вскользь, между прочим:
— А силы у вас большие?
— Смею вас заверить, господин вице-адмирал, сил у нас достаточно для того, чтобы обеспечить возвращение Порт-Артура в руки его хозяев. [244]
Кобаяси проглатывает пилюлю. В уголках его губ снисходительная улыбка:
— Находчивый ответ. Люблю умных и храбрых офицеров. Кстати, где ваши танки? О них столько говорят...
— Господин вице-адмирал, — повышает голос Белодед. — Повторяю: вам необходимо немедленно явиться на аэродром, к моему командиру.
Японец пальцем прикасается к плечу шофера:
— Едем на аэродром.
На аэродроме между генералом В. Д. Ивановым и вице-адмиралом Кобаяси происходит следующий разговор:
— Господин адмирал, приказом нашего командования я назначен командующим порт-артурским гарнизоном советских войск. Известно ли вам, что Япония безоговорочно капитулировала перед союзниками? Будете ли вы выполнять приказ своего правительства?
— Официального приказа я не имею. Слыхал только по радио обращение императора... Чтобы избежать кровопролития, я, разумеется, готов предпринять все необходимое... Какие будут конкретные указания?
— Немедленно сложить оружие, войска вывести из города, куда укажем. Порт и корабли, радиоузлы, электростанции, склады, банки, все учреждения, предприятия и другое имущество передать немедленно, и в полной сохранности.
...Темнеет. Группа офицеров и солдат отправляется в уже затемненный город.
Порт в ночной мгле. Огни погашены. У восточных ворот начальник караула отдает честь и докладывает о том, что имеет указание пропустить советских солдат.
— Сложите оружие и отправляйтесь в казармы, — приказывает майор.
Десантники занимают порт. На рейде стоят четыре военных корабля среднего тоннажа. У пушек и пулеметов выстроились команды. Они чего-то ждут. Чего именно? Сейчас выяснится...
На причале из темноты выплывает полный и дряхлый офицер. Японец старается придать своему лицу выражение добродушного простачка.
— Капитан второго ранга Садава, начальник морской охраны порта, — представляется он и поспешно добавляет: [245] — Участник русско-японской войны тысяча девятьсот четвертого года. Одним из первых вступил тогда в Порт-Артур.
Майор Белодед скрывает свое изумление.
— Очень приятно, господин капитан второго ранга. Какая интересная встреча.
Эта встреча, действительно, интересна. Махровый представитель той самой японской военщины, которая сорок лет назад не своей воинской доблестью, а с помощью предателя генерала Стесселя овладела Порт-Артуром, передает ему, советскому воину, сыну украинского крестьянина, ключи от порта!
— Прикажите своим людям отнести оружие в склад. Переведите в казарму команды, — майор Белодед кивнул в сторону рейда, — всех кораблей, стоящих в порту и на рейде. Оружие примет у вас лейтенант Темиров.
— Будет сделано.
Проходит полчаса. Из ночной мглы вновь выступает, как привидение, покачивающаяся фигура Садавы. У него озабоченный вид.
— В чем дело?
— Маленькая заминка, господин майор... Команда одного из военных кораблей, принадлежавшего Маньчжоу-Го и нам неподвластного, отказывается сдать оружие и перейти в казарму.
Командир десанта глядит на японца в упор. Тот не выдерживает взгляда и что-то виновато мямлит себе под нос:
— Я, конечно, приказал, но что я могу...
— Вы говорите, что этот корабль вам неподвластен? — переспрашивает у него майор Белодед. — Что ж, тогда мы сами...
— Нет-нет! — машет руками Садава. — Зачем крайности? Я надеюсь, что у нас никаких инцидентов не произойдет? Я посоветую команде корабля подчиниться приказу.
Его «совет» быстро возымел действие. Один за другим сошли на берег моряки «независимого» Маньчжоу-Го.
В эту же ночь наши бойцы заняли электростанцию, телефон, телеграф, банки, радиоузлы. [246]
А утром генерал Иванов назначил майора Белодеда комендантом города Порт-Артура.
...Войска правого крыла Забайкальского фронта вышли к Желтому морю. Наша бригада вошла в Порт-Артур. Вместе со своим бывшим учеником Василием Млинченко отправляюсь осматривать город.
Едем медленно, часто останавливаемся. Сердце сильно бьется. Вот она, знаменитая Золотая гора, на которой зимней ночью, сорок с лишним лет назад, взвились три боевые ракеты. Вот Тигровый Хвост! Здесь стояла русская батарея. Отсюда артиллеристы донесли, что совершено нападение на нашу эскадру и что один корабль взорван...
Военное кладбище. Здесь похоронено пятнадцать тысяч солдат и офицеров русской армии и флота — участников обороны Порт-Артура. Белая часовня на высоком фундаменте — памятник славы погибшим героям. Мраморная доска. На ней скромная и строгая надпись: «Здесь покоятся бренные останки доблестных русских воинов, павших при защите крепости Порт-Артур». Несколько минут мы стоим со склоненными, непокрытыми головами, затем спускаемся вниз.
Вот и знаменитый порт. Хочется войти и взглянуть на причалы, у которых стояли «Сильный», «Полтава», «Паллада», «Севастополь», — да нельзя! Часовой наш, но без пропуска не пройдешь.
Решаем обратиться за помощью к коменданту города.
— Если не бюрократ, то он выдаст нам пропуск, — говорит Млинченко.
Комендатура. Здесь полно народу, главным образом местные жители: китайцы, японцы. Заходим в приемную, и я столбенею. Смотрю и глазам своим не верю: на обитой кожей двери надпись на китайском и русском языках: «Военный комендант города гвардии майор И. К. Белодед». Чудо! Два года воевали мы с ним в одной танковой армии и ни разу не виделись, а тут...
Зайти или не зайти? Он занят...
Дверь неплотно закрыта. Разговаривают по-китайски. Потом слышу знакомый голос: [247]
— Переведите. Китайский народ освобожден от японского ига. Отныне он сам будет вершить свою судьбу. Чего вы хотели бы конкретнее от нас?
Говорит китаец. Его поддерживают еще несколько голосов. Делегация просит устранить неравенство в распределении продуктов питания.
— Этот вопрос уже решен, — отвечает Иван Константинович. — Мэру города отдано распоряжение. Китайское и японское население Порт-Артура будет получать одинаковый паек. — Затем он добавляет: — Советское командование выражает вам искреннюю благодарность за спасение японского коммуниста, бежавшего из тюрьмы. В условиях жестокого террора более двух лет прятать такого человека — это великий интернациональный подвиг. Еще раз большое спасибо.
Дверь открывается. Из кабинета выходит большая группа китайцев. Они громко разговаривают. Лица их сияют. Намереваюсь зайти, но меня опережает японец в военной форме без погон.
Слышу, как он представляется коменданту:
— Полковник Тода, бывший начальник сухопутных сил Порт-Артура. Вы меня вызывали? Пожалуйста, чем могу служить? — спрашивает он, и в голосе звучит вкрадчивая учтивость.
— Почему вы дали неточные сведения о количестве складов с военным имуществом? — спрашивает майор Белодед. — Мы обнаружили новые склады с вооружением, боеприпасами, горючим, амуницией. Нам известно, что вы знали об этих складах.
— Извините, — заторопился полковник Тода, — тут вышло маленькое недоразумение. Эти склады не в моем ведении, и я решил, что вы уже проинформированы о них.
«Что он ответит? Что он скажет?» — жду я с интересом.
— Господин Тода, надеюсь, что вас больше такие соображения не остановят. Сегодня к вечеру будьте любезны представить нам список с полным перечнем порт-артурских военных складов независимо от того, в чьем распоряжении они находились раньше. Надеюсь, что вы не лишите нас возможности убедиться в вашей искренности... [248]
— Вот дает! — хвалит коменданта Млинченко.
— Вася, а знаешь ли ты, кто такой этот комендант? — спрашиваю я, не скрывая гордости. — Это же мой бывший школьный учитель — Иван Константинович Белодед! Он родом из Успенки, по соседству с нами.
Наконец входим в кабинет. Увидев подполковника, майор встает — устав, ничего не поделаешь! А мне смешно.
— Здравствуйте, Иван Константинович, вы меня не узнали? — спрашиваю. — Шашло...
Комендант изумленно глядит на меня. Его глаза, как и прежде, полны жизни, одушевления и сердечной доброты.
— Тимо-фей! — восклицает он и выбегает ко мне из-за стола. — Не ожидал. Какая встреча! И где? В Порт-Артуре. А это кто такой? — кивает он на Млинченко, не выпуская меня из своих крепких объятий.
Объясняю.
— Слыхал-слыхал о вас, товарищ землячок, — подает он руку лейтенанту. — Что собираетесь делать дальше — учиться или, может, в армии останетесь?
Василий Млинченко пожимает плечами:
— Определенно, товарищ майор, сказать еще не могу...
— А вы, Иван Константинович? — спросил я в свою очередь, немного смутившись тем, что задаю своему бывшему учителю такой вопрос.
Майор Белодед подошел к окну, откуда открывалась широкая панорама на бухту. Слева, высоко над зелеными куполами садов, развевалось, пылало Красное знамя. Не отрывая глаз от этого трепетного, как живое сердце, пурпурного полотнища, он задумчиво произнес:
— Моя мечта, Тимофей Максимович, вернуться к педагогической и научной деятельности. Надо учиться, — заявил он твердо и решительно.
Теперь, когда пишутся эти строки, хочется отметить, как наша действительность делает реальностью самые дерзновенные мечты человека. Иван Константинович Белодед после демобилизации из армии с утроенной энергией взялся за работу и учебу. Прошло немного лет, и бывший сельский учитель стал доктором филологических [249] наук, профессором, академиком АН УССР, получил очень ответственный государственный пост — министра просвещения республики. Он депутат Верховного Совета УССР.
...Комендант был занят, и мы не осмелились его больше беспокоить. Стали прощаться, и тут, признаюсь, я не удержался от соблазна, чтобы не показать своему бывшему учителю письмо учеников 4 «А» класса, которое они мне вручили, когда я уходил на фронт.
Иван Константинович надел очки и, развернув листок, прочел:
«Дорогой Тимофей Максимович! Жаль нам расставаться с Вами, но мы хотим, чтобы Вы пошли на фронт. Убейте своим танком Гитлера и всех фашистов. И сразу же возвращайтесь к нам, мы Вас очень любим».
У коменданта Порт-Артура выступили слезы на глазах. После минутного молчания он вернул мне обратно пронесенное через всю войну письмо.
— Что ж, Тимофей Максимович, — обратился он ко мне, — теперь можешь с чистой совестью вернуться к своим питомцам. Они тебя ждут, и у тебя есть о чем рассказать.