Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

25. На рассвете

Два дня беспрестанно лил дождь. Лужи превратились в озера, ручьи — в реки.

Второй час ночи. Командир комсомольского экипажа Михаил Плеханов после долгого раздумья решил сбросить отяжелевшие, мокрые сапоги и прилечь немного подремать.

В землянке было сыро, накурено. Фитиль — «доходяга», торчавший из гильзы снаряда, едва мигал. На фронте подремать, да еще разувшись, — дорогая роскошь. Плеханов успел снять лишь один сапог, когда появился вестовой со срочным вызовом.

И вот Плеханов уже в землянке командира роты.

— Побриться успели?

— Побрился...

— Подремали?

Танкист отвел в сторону глаза и ответил:

— А как же! Немного отдохнул...

— Придется преодолеть крутую высоту, — предупредил ротный, прислушиваясь к шуму дождя на улице. — С вами пойдет пехота...

— Ясно, — ответил Плеханов. — Разрешите идти? Старший лейтенант медлил. Он внимательно рассматривал утомленное, худое лицо командира танка.

— Отставить! — проговорил он. — Пошлю Сухарева, а вы отдохните часок...

— Сухарев, товарищ старший лейтенант, ходил в разведку, — напомнил Плеханов.

— Знаю. А вы были в бою.

Плеханов не сдавался:

— Сухарев жаловался на головную боль. Разрешите выполнять задание. Махнем и — назад...

Старший лейтенант рассмеялся:

— Ишь какой быстрый! У тебя, как у цыгана, зима короткая: декабрь, январь и... май...

Но Плеханову не до шуток. Он настаивает на своем и, получив согласие командира, стремглав выскакивает из землянки. [142]

К вражеским огневым позициям ведут две дороги: одна — в обход со стороны леса, по шоссе, другая прямо — полем, по зяби. Но эта дорога тяжелая, связанная с преодолением больших трудностей. Плеханов выбирает ее: кратчайшее расстояние между двумя точками — прямая!

Отдав своему механику-водителю комсомольцу Семену Кириченко приказ держать танк в полной готовности, командир пошел разведать путь.

В третьем часу ночи танк Михаила Плеханова вышел на задание. Тяжело было вести машину в такую ночь: в двух — трех метрах зги не видать. Плеханов лег на крыло танка и, пристально всматриваясь в дорогу, условными взмахами руки направлял его движение.

Машина продвигалась медленно, почти на ощупь, она обходила ямы, воронки и... остановилась.

— В чем дело?

— Ничего не вижу, — пожаловался Кириченко. — Ночь хоть глаз выколи.

Но, как говорят, пошел в драку — чуба не жалей. У комсомольцев сметливости хватит! И они нашли выход. Михаил, сбросив с себя гимнастерку и оставшись в одной нижней белой рубахе, пошел впереди машины. Кириченко, чтобы не потерять из виду командира, не отрывая рук от рычагов, высунулся из люка. Так шаг за шагом комсомольский экипаж Михаила Плеханова, а за ним и другие танки добрались до переднего края обороны.

Дождь не утихал, но низкое небо, черневшее над башнями боевых машин, начало светлеть. Зарождался день.

— Огонь!

Стрелок-радист нажал на спусковой крючок пулемета, а командир с заряжающим занялись пушкой. Начался горячий бой. Машина быстро проскочила траншеи, но командир заметил, что солдаты противника остались в окопах и мешают продвигаться пехоте. Пришлось повернуть назад, «поутюжить» вражеские окопы. Однако и после этого в траншеях осталось немало гитлеровцев. Тогда механик-водитель с разрешения командира остановил танк, открыл люк и, вооружившись гранатами, бросился к окопам врага. Вскоре он вернулся [143] к машине, но около самого люка его настигла автоматная очередь. Кириченко пал смертью храбрых...

Командир сел за рычаги. Пушку он поручил заряжающему.

О гибели бывшего тракториста Семена Кириченко узнал его друг механик-регулировщик, который находился тогда на командном пункте. Не обращая внимания на ливень пуль и осколков, он пробрался на поле боя, разыскал нужную ему машину и постучал в броню.

— Откройте! Это я — Труфанов, Вадим...

Плеханов посмотрел в щель, узнал бесстрашного механика-регулировщика, который часто из-под самого носа врага под сильным огнем выводил подбитую машину.

Комсомолец Вадим Труфанов имел такие качества, без которых настоящим танкистом никогда не станешь. Он был чрезвычайно выносливым, физически натренированным. С детских лет занимался спортом, хорошо плавал, прыгал, бегал и ходил без устали. Юноша мог в течение нескольких суток сидеть за рычагами и не жаловаться на усталость.

Командование обратило внимание на этого молодого танкиста. За отличное знание машины и виртуозность вождения комсомольца Труфанова назначили механиком-регулировщиком. Трижды он был награжден за вывод с поля боя поврежденных машин.

Михаил Плеханов поднял люк.

— Ну, хлопцы, держись, — крикнул он, садясь на свое место.

Танк появлялся то в одном, то в другом месте, давил вражеские блиндажи, пушки и прислугу, помогая пехоте все дальше и дальше углубляться в оборону противника.

Случайно уцелевшая в лесу пушка врага начала преследовать огнем эту неуязвимую машину. Выпустив несколько бронебойных снарядов, фашисты попали в силовое отделение. Вспыхнуло пламя. Гитлеровцы обрадовались: решили, что советскому танку «капут». И ошиблись.

Труфанов дал задний ход, спустился в ложбинку.

— А ну, хлопцы, туши! — закричал он.

Экипаж и пехотинцы, которые были рядом, побросали [144] на танк мокрые шинели, закидали его грязью. Пожар был ликвидирован.

Труфанов спокойно проверил механизмы, проводку, действие рычагов и доложил командиру:

— Машина к бою готова!

— Поехали!

Справа открыла огонь минометная батарея. Она мешала продвижению пехоты.

— Осколочными! — приказал Плеханов.

— Готово! — ответил заряжающий.

И комсомольский экипаж снова вступил в бой.

Как быстро, незаметно проходит на поле сражения время! Вот командир танка комсомолец Плеханов, вытирая на ходу шлемом пот с лица, бежит докладывать командиру роты.

— Товарищ старший лейтенант, ваш приказ выполнен, — и после небольшой паузы дрожащим голосом прибавил: — В бою погиб Кириченко, Сеня...

Оба молчат. Тишину нарушает командир роты щелканьем крышки карманных часов.

— Плеханов, как думаешь, сколько часов вы находились в бою?

Комсомолец оглянулся, поднял глаза к небу, черневшему над головой, и вместо ответа спросил:

— Неужели еще не было рассвета?

Старший лейтенант похлопал его по плечу и ласково проговорил:

— Был, Мишенька, был, и солнце было, и сумерки. Скоро снова рассветать начнет. Ну, а теперь — отдыхать. Но только стоя!

В тот же день Михаила Плеханова вызвали в штаб. Там его ожидал общевойсковой командир — полковник. Он выразил комсомольцу благодарность за помощь пехоте и поздравил с представлением к награждению орденом Красного Знамени. Тут же состоялось заседание партбюро.

Секретарь партбюро прочитал заявление Михаила Плеханова о приеме в Коммунистическую партию и попросил юношу рассказать о себе.

— Биография моя короткая, — начал свое выступление командир танка. — Мне двадцать лет. Член ВЛКСМ. Отец — колхозник Рязанской области. Я работал на Горьковском автозаводе слесарем. Учился в вечерней [145] школе рабочей молодежи. Мечтал стать инженером-конструктором — помешала война. Второй год на «тридцатьчетверке» воюю, а командиром танка — третий месяц...

Рассматривается заявление стрелка-радиста Кадира Кулиева. Парню все кажется, что он плохо говорит по-русски, и поэтому Кулиев после каждого слова останавливается и поглядывает на меня.

— Мне уже девятнадцать лет. Работал в колхозе. Отец мой тоже колхозник — старший чабан. Мать — звеньевая. Два брата у меня есть: один — летчик, другой — сапер. Сестра тоже у меня есть — пионервожатая она...

После приема в партию заряжающего Николая Михайленко секретарь партбюро прочитал заявление комсомольца механика-водителя Семена Кириченко.

Текст этого заявления все слушали стоя.

«Никогда я не любил Родину так сильно, как в дни Отечественной войны. Эту любовь, верность Родине мне прививала и прививает Коммунистическая партия. Прошу принять меня в ряды партии и клянусь, что всегда буду ей верным сыном».

— Семен Кириченко — славный воспитанник комсомола, верный помощник партии — сегодня погиб смертью героя, — сказал секретарь партбюро. — Предлагаю его посмертно принять в Коммунистическую партию...

Все снова встают. Тишина — ни звука. Вдруг задрожал чей-то голос:

Вставай, проклятьем заклейменный
Весь мир голодных и рабов...

— и несколько десятков голосов подхватили боевой гимн партии, которая несет свободу всему человечеству.

26. Случай на переправе

Враг не выдерживал наших ударов. Он откатывался, бежал, а мы его окружали, заходили ему в тыл, выставляли заслоны и шли дальше.

Танкисты бригады Героя Советского Союза Шутова по нескольку дней не выходили из боевых машин. Они даже не успевали как следует помыться, поесть. Плечом к плечу с танкистами действовала стрелковая дивизия генерала Малины. Здесь, как и у нас, солдаты и офицеры [146] не жаловались на усталость. Они жили единой дружной семьей, одной мыслью: быстрее разгромить врага.

Мы подошли к Пруту. Как я был удивлен, когда в один из дней мой сосед, начальник политотдела стрелковой дивизии подполковник Приймаченко, вдруг пожаловался, что в его семье появилась белая ворона...

— А именно? — не понял я.

Подполковник вздохнул и объяснил:

— Сегодня впервые подписал донесение о том, что за дезертирство отдаем под суд бойца.

— Не может этого быть, — не поверил я. — Не поторопились ли вы?

Он усмехнулся:

— Мы с этим парнем излишне долго нянчились. И, честно говоря, в этом моя вина. Я его отца жалел. Мы с ним лично знакомы. Хороший старик. Ученый, — и Приймаченко назвал имя известного профессора.

Я удивился:

— Позволь, я этого парня знаю еще с Западной Украины. Он тогда поклялся, что станет настоящим солдатом.

— Вот как! Значит, старые знакомые. В таком случае приглашаю тебя на заседание военного трибунала. Его сегодня будут судить.

...Когда я пришел, судебное заседание уже началось. Успели допросить двух свидетелей. К столу, покрытому красным сукном, подходил третий — немолодой, среднего роста солдат.

Председатель трибунала спросил:

— Гражданин Крайнюк, что вам известно о поведении обвиняемого четырнадцатого июня этого года?

— Около переправы?

— Да, около переправы...

Сапер рассказал:

Четырнадцатого июня, приблизительно в первом часу ночи, был поднят по тревоге их саперный батальон. Бойцы быстро выстроились и по команде «Шагом марш» пошли в юго-западном направлении.

Спустились вниз с возвышенности — речка. Перед саперами была поставлена задача: к рассвету во что бы то ни стало навести переправу. Все понимали важность задания и дружно взялись за работу. [147]

— С нами был тогда Пробка, — сказал сапер и замолчал. — Простите, товарищ председатель, обвиняемый...

Речь шла о Евгении К., который пробыл в саперном батальоне почти три года. За такой продолжительный отрезок времени парень не научился держать топор в руках, не умел отпилить кусок доски.

Переходя из подразделения в подразделение, игнорируя слабохарактерных младших командиров, спекулируя именем отца, Евгений всякими правдами и неправдами уклонялся от связанных с опасностью поручений. Младшие командиры отмахивались от него, как от паршивой овцы.

Узнав, что подполковник Приймаченко был учеником его отца, Евгений почувствовал себя еще свободнее. При каждом удобном случае «передавал» начподиву выдуманные им приветы от отца:

— Мой старик приветствует вас, товарищ подполковник, и мама не забыла, — говорил он. — Отец надеется, что после войны вы снова возвратитесь к нему в институт.

В другой раз:

— Старикан чудесный. Пишет: «Если что надо, Евгений, обращайся к Никите Карповичу. Он тебе поможет!»

Приймаченко был человеком мягким, притом высоко ценил личное знакомство с ученым и поэтому многое прощал Евгению. А тот не пропускал ни одного удобного случая, знал, с кем и как надо говорить. Например, на вопрос, почему нарушает дисциплину, он отвечал, учитывая ранг спрашивающего. Начподиву: «Поверьте, я сам себя не уважаю за это. Ничего не поделаешь, так меня ваш профессор воспитывал, мамочка портила». Комбату: «Вы правы, товарищ капитан, постараюсь исправиться. Начподив лично взял надо мной шефство». Ротному командиру: «Меня, товарищ лейтенант, наверное, могила исправит». Товарищам: «Не тратьте, куме, силы. Научить меня орудовать топором — то же самое, что корову — играть на скрипке».

Его спрашивали: «Кто вы такой?» Он отвечал: «Никто, бродяга. Собираю пробки — душу мою затыкать...» ...Саперы наводили переправу. Евгений К., которому на этот раз не удалось улизнуть от участия в ее сооружении, работал подручным сапера Крайнюка. [148]

Забили первую сваю. От нее надо было наметить вехами линию моста через реку, промерить глубину. Крайнюк изъявил желание выполнить эту работу вместе со своим подручным.

— Что вы? Я утону, — ужаснулся Евгений. — Я не умею плавать.

В воду полез один Крайнюк. Ныряя, он ставил жерди, намечал линию моста. Работа закипела.

Ветер принес дождь. Тяжелые и скользкие сваи рвались из рук, но саперы не останавливались.

Гитлеровцы, услышав подозрительный шум на реке, всполошились. Они открыли артиллерийский огонь, и вслед за этим появился «юнкерс», который осветил строящуюся переправу и сбросил на нее несколько бомб. Большинство забитых в дно реки свай взлетели в воздух. Пришлось начинать все снова.

Евгений заскулил:

— Сизифов труд. Нас всех здесь перебьют... — Он предложил вернуться на берег и оставаться там до тех пор, пока наши артиллеристы не заставят противника замолчать.

В ответ посыпались шутки:

— Женя, на том берегу много пробок...

— Фашисты сознательные, сами утихомирятся...

Солдат пожал плечами. Он философствовал: во имя чего эти люди рискуют жизнью?

Вблизи от берега разорвался снаряд. Бойцов с ног до головы обдало холодной водой.

Евгений грубо выругался:

— Лопоухие, бросайте работу. Чего ждете?

Его слова вызвали смех:

— Женя, не ругайся, это не снаряды летят, а пробки!

За саперов заступилась наша артиллерия. Враг притих, оставил переправу в покое, но ненадолго.

Вдали послышался шум. моторов. Не прошло и нескольких минут, как над головами бойцов, поливая их огнем, промчались с ревом два фашистских штурмовика.

— Полетели дальше, — обрадовался кто-то из саперов.

— Не радуйся, — закричал Евгений. — Они вернутся и устроят нам такой содом, что от нас мокрого места не останется... [149]

— Кто там заплакал? — откликнулся басистый сапер снизу, из-под моста, не переставая орудовать пилой.

— Мой напарничек за штанишки схватился, — ответил Крайнкж, загоняя в доску гвоздь с палец толщиной.

— Пробка?

— А кто же!

Пробка оказался пророком. Самолеты вернулись и принялись за переправу. Одна бомба угодила в самую середину. Несколько бойцов упали в воду. Один из тонущих истошно закричал:

— Спасите-е! — и умолк.

Нервы Евгения К. не выдержали. Он свалил с плеча доску, которую принес для напарника, и бросился бежать.

— Помогите, помогите, люди тонут, — закричал он, задыхаясь, не зная о том, что, сбросив с перепугу доску в воду, он задел ею бойца, работавшего внизу, и тот сразу же пошел на дно.

— Стой, стой! — пытались саперы остановить потерявшего рассудок парня.

Кто-то даже выстрелил, но Евгений не остановился. Вскоре он скрылся за пригорком, убежал в лес...

Член военного трибунала поинтересовался:

— Поставленное перед батальоном задание было выполнено?

— Нам артиллеристы помогли...

— После этого вы больше не встречались с обвиняемым?

— Встречался. На следующий день. Перед вечером. Сижу, курю, Евгений подходит. Спрашивает: «Михаил Антонович, неужели меня расстреляют?» — «Не знаю, — говорю, а потом прибавил: — Я, Женя, верующий, всегда делаю так, как Иисус Христос учил, — «прощай ближнему», а тебе, сукин сын, я бы с охотой пулю в лоб пустил. Ведь, — говорю ему, — даже в евангелии сказано, что всякое дерево, не дающее хороших плодов, срубают». Правду, Женя, я говорю или вру? — обратился Крайнюк к обвиняемому.

Бледный боец в измятой гимнастерке без ремня утвердительно кивнул головой и прошептал посиневшими губами:

— Правду, Михаил Антонович...

Парень повернул голову в мою сторону. В это время [150] председатель трибунала задал новый вопрос свидетелю, и обвиняемый отвернулся.

— Можете ли вы, свидетель, подтвердить показание о том, что обвиняемый, сбросив доску в воду, убил работавшего внизу сапера Ахмедова?

— Все это так, но убийство, могу дать присягу, товарищ майор, было не умышленное, — ответил свидетель.

Обвиняемому дали слово, но он ничего не сказал. Стоял молча, подавленный. Долго он так простоял. И вид у Евгения был такой же, как тогда под Тернополем, когда механик-водитель Михаил Шитов целился в него указательным пальцем.

Председатель трибунала спросил Евгения К.:

— Скажите, это ваше первое бегство с поля боя?

— Нет, не первое, — ответил обвиняемый и, взглянув на меня, едва слышно прибавил: — Товарищ подполковник об этом знает. Встречались. Он тогда еще был старшим сержантом...

— Гражданин подполковник, — поправил его член трибунала.

Приймаченко, сидевший рядом со мной, толкнул меня в бок:

— Какая память, а?

— Память у него, действительно, неплохая, — согласился я.

Трибунал потребовал от Евгения К. подробно рассказать о своем первом бегстве с поля боя...

Вместо ответа обвиняемый упал на колени и, весь содрогаясь, пополз к столу, где сидели члены трибунала.

— Простите, товарищи, простите... Я хочу жить, жить, — как-то особенно протяжно заскулил он.

Присутствующие брезгливо отвернулись. Евгения К. присудили к отправлению в штрафной батальон, и он этому обрадовался.

Да, война является суровым испытанием, проверкой чувств и качеств людей.

27. Два дневника

Я получил письмо от моего бывшего механика-водителя Михаила Шитова, который был уже старшим лейтенантом, командиром танковой роты. Он сообщил мне [151] печальную весть: его командир взвода лейтенант Гера Кухалашвили, наш бывший заряжающий, погиб.

Шитов приложил к своему письму большой, мелко исписанный лист бумаги. Вверху я прочитал: «Из дневника сержанта Виктора Петрусенко. 11.11.44 г.»

Вот что записал в свой дневник сержант Петрусенко:

«Не всем он нравился. Был суров, требователен. Требовал от своих людей отличного знания оружия, машины, оптики, безупречного вождения танков и умелого маневрирования. Когда кто-либо жаловался на трудности в учебе, он всегда отвечал: «Ничего, больше пота — меньше крови».

А как он вел себя в бою!

Наш взвод получил приказ: занять село Б. Выдвигаемся на исходную позицию для атаки. По радио услышали сигнал: «Вперед!»

Машина командира взвода Кухалашвили впереди. Смотрим: бьют три пушки. Заставляем их навсегда замолчать, гусеницами давим прислугу.

Мы обошли укрепления врага с фланга. Тут нас догнали два вражеских снаряда. Машина загорелась, но не остановилась. Вскоре прилетел третий снаряд. Убиты механик-водитель и стрелок-радист, а лейтенант ранен в руку и обе ноги. Он весь обливается кровью.

— Петрусенко, — приказывает он мне, — возьми пулемет, гранаты и вылазь, а я за тобой.

Пулемет оказался разбитым, и я захватил только гранаты. Выбрались мы с ним из танка и поползли. Помогаю раненому командиру. Нас заметил вражеский автоматчик и дал очередь. Меня ранило в плечо. Тяжело стало передвигаться, но ведь лейтенанту еще тяжелее. Как быть? Командир взвода говорит: «Проберись к нашим, зови санитара». Не хочу его оставлять...

— Приказываю, товарищ сержант, — сурово промолвил Кухалашвили. — Быстрее!

Подчинился. Оставил ему несколько гранат и пополз в нашу сторону, все время оглядываясь назад. Наблюдал за кустарником, в котором остался мой командир взвода. Только добрался до речки, слышу фашисты кричат: «Хенде хох, рус!» Оглянулся — они бегут к пылающему танку.

Сердце мое сжалось: найдут лейтенанта. Я пополз назад, на помощь командиру. Но было уже поздно. Раздались [152] взрывы гранат, брошенных в фашистов лейтенантом Кухалашвили, автоматные очереди, и все умолкло...

Приказ командира части был выполнен. Населенный пункт Б. мы взяли. Но рядом с нашим танком лежало изуродованное тело лейтенанта Кухалашвили. Так сын грузинского народа отдал жизнь за освобождение моей славной Украины.

Дружба народов — большое дело. Важно не то, на каком языке говорит человек, важны его идеи. Наша сила — в единстве идей. Кавказ, например, мне так же дорог, как дорога была Кухалашвили Украина».

...Под Яссами Советская Армия снова устроила фашистам котел. Выполняя эту операцию, надо было овладеть очень важным в стратегическом отношении населенным пунктом — городом Бырлад. Взять город поручили нашей бригаде.

Нелегко было взять румынский город, но после нескольких кровопролитных схваток мы им все же овладели. За эту операцию комбрига Степана Федоровича Шутова наградили второй медалью Золотая Звезда, а меня — орденом Красного Знамени.

В день взятия Бырлада в политотдел принесли целую гору записных книжек, дневников и писем убитых гитлеровцев. Мы, политработники, никогда не пренебрегали этим материалом, так как он часто характеризовал моральное состояние армии противника лучше, чем допросы военнопленных.

Я взял в руки толстую тетрадь в красном коленкоровом переплете — дневник убитого артиллериста обер-ефрейтора Ганса Кроха. Из его записей я узнал, что он саксонец из города Бауцен, имел маленькую фабрику сигарет, которая работала главным образом на болгарском табаке.

Гитлеровец был обручен, но любил другую женщину — дочь известного в Дрездене кондитера Берга, которая всем сердцем чаяла видеть его высокопоставленным офицером, комендантом русского города. Но гусеница погибла до того, как стала мотыльком.

Читаю записки Кроха:

«...Отто Бисмарк правильно говорил: «Человек никогда так не врет, как во время войны». Да, все врут. Абсолютно все!

Нам говорили: русские слабы, но это была неправда. [153]

Говорил», что летом мы снова пойдем вперед, а в действительности мы отступаем, да еще как! Нам заявили: наши резервы неисчерпаемы. Ложь! В наших тылах остались одни трусливые старики, а на штопку дырок фронта снова начали присылать вшивых макаронников. Ну и вояки!

Вчера рядом с нашей частью расположилась маршевая рота итальянцев. Разнюхали они, где кухня, и набросились на нее как голодная саранча. Повар — молодец. Не растерялся: он им не пожалел воды!

Мы собрали толпу кретинов со всей Европы и бросили на русских, которые теперь так окрепли, что грызут их как орехи, выплевывая скорлупу вместе с ядром...

Газеты вопят: «Временные неудачи!», «Наши силы растут!», «Мы пойдем снова вперед!». Это вранье, вранье и еще раз вранье! Я не верю ни писакам, ни нашему командованию. Мы до небес превозносили «тигры», «пантеры», «фердинанды». Заявляли на весь мир, что их не остановит никакая сила. Русские не только остановили их, но и подожгли. Теперь они освещают села и города России.

Куда девались наши резервы, танковые корпуса, авиационные дивизии? Мы погибнем, обязательно погибнем...»

Прочитав отрывок из записок пугливого щенка-эсэсовца, я невольно вспомнил выдержку из дневника сержанта Виктора Петрусенко. Я снова с гордостью прочел:

«Дружба народов — большое дело. Важно не то, на каком языке говорит человек, важны его идеи. Наша сила — в единстве идей. Кавказ, например, мне так же дорог, как дорога была Кухалашвили Украина».

Вот она, огромная разница между советским воином-освободителем и фашистским солдатом-разбойником.

Дальше