28. Белая роза
Ольга, жена погибшего под Рава-Русской политрука Николаева, с которой я случайно встретился под Воронежем, с большими трудностями добралась до Купянска, где стоял штаб тридцать восьмой армии. Здесь ей выдали шинель, пилотку, гимнастерку, юбку военного образца и послали на курсы радисток. [154]
— Телеграфистов у нас достаточно, — объяснили Николаевой в политотделе армии. — Но нам дозарезу нужны радисты.
Комсомолка Николаева стала радисткой. Все ее подружки, окончившие вместе с ней курсы, быстро получили назначения, а ее почему-то больше месяца держали в резерве. Каждый день заявляли одно и то же: «Мы вас вызовем, товарищ сержант!»
И вот вызвали. Это было ночью. Дали час на подготовку к отъезду. На аэродроме она узнала, что едет в Москву.
— В Москву?
— Да, в Москву, — ответил начальник курсов, сопровождавший ее до самолета. — Из штаба фронта получен такой приказ...
В Москве прямо с аэродрома Ольгу Николаеву отвезли в Наркомат обороны. Ее ввели в маленький кабинет, где за столом сидел седой генерал. Увидев Ольгу, он вышел навстречу ей, поздоровался. Кивком головы отпустив адъютанта, вернулся на свое место и пригласил радистку сесть.
Несколько секунд сидели молча, поглядывая друг на друга. Наконец генерал спросил:
— Товарищ сержант, вы часто разговариваете во сне?
Радистку так поразил этот на первый взгляд странный и неожиданный вопрос, что она не сразу смогла ответить.
— Нет? Это очень важно, — генерал пытливо взглянул на молодую женщину. — Вы, кажется, комсомолка?
— Да.
— Хорошо. Вы посещали Николаевский аэроклуб?
— Посещала, — утвердительно кивнула головой Николаева. — Я мечтала стать летчицей, парашютисткой...
— И?
Радистка покраснела:
— Замуж вышла. Потом — ребенок...
— Это было три года назад?
— Да, три года, товарищ генерал. Я успела сделать лишь восемь прыжков...
— Восемь? Маловато.
Ольга начала догадываться, что ее собираются забросить в тыл врага, и не ошиблась. Но раньше, чем [155] пойти на выполнение такого ответственного задания, она в Бугуруслане прошла курс парашютного дела, потом в Москве окончила специальные курсы.
За несколько часов перед тем, как оставить Большую землю, радистка снова встретилась с генералом из Наркомата обороны.
— Ну, товарищ сержант, теперь, надеюсь, вам ясно, почему я интересовался, разговариваете ли вы во сне? — спросил он, крепко пожимая маленькую руку комсомолки. — Разведчик должен иметь короткий язык, зоркий глаз, острый слух, отличную память; должен быть сметливым, выносливым, уметь спать стоя, напиться из горсти, пообедать на ладони... Ну, кажется, хватит!
— И ничего не бояться, — прибавила молодая разведчица.
— Не только «ничего», но и никого, — поправил Ольгу Николаеву генерал.
Оба засмеялись.
Здесь же комсомолку предупредили, что она больше не Николаева, а Надежда Ивановна Войцеховская, кличка — Белая роза.
...Самолет, пройдя линию фронта, взял курс на юго-запад. Только начало рассветать, когда в небе над Чигиринским лесом появилась маленькая точка — пушинка. Она быстро росла и вскоре стала напоминать белую розу. На землю спускалась разведчица Ольга Николаева. Она удачно приземлилась в пяти километрах от места явки и в двадцати от родного села, где лишь год назад гостила с ребенком у матери. Как ей хотелось увидеть свою старенькую мать и рассказать обо всем, что она пережила за последнее время. Но ничего не поделаешь: конспирация!
Ее встретили двое одетых в крестьянскую одежду и повезли на подводе в лес. Оттуда с помощью подпольщиков Ольга Николаева пробралась в оккупированный Киев и явилась на указанную ей еще в Москве квартиру.
Хозяин, арендатор небольшого домика с фруктовым садом на Демиевке, гостеприимно принял прилично одетую дамочку-блондинку и, внимательно проверив потрепанный паспорт, который она ему вручила, громко проговорил:
— Итак, запомним: Надежда Ивановна Войцеховская, [156] двадцать девять лет. Извините за любопытство: вы замужняя или девушка?
Дамочка улыбнулась:
— И ни то, и ни другое — разведенная... Правда, мой бывший муж настаивает, чтобы мы сошлись. Он в полиции служит. Не люблю я пьяниц.
Через несколько дней появился «муж». Арендатор стоял перед ним навытяжку, готовый по первому приказу, как верный пес, броситься в огонь и в воду.
— Прикажете доложить Надежде Ивановне?
— Уйди, морда, — грубо оттолкнул хозяина пьяный полицай. — Гляди мне, шею сверну, если что...
Арендатор не знал, чего от него хотят, но льстиво заверил полицая, что ничего не случится.
«Муж» пробыл в комнате квартирантки долго. Сначала все шло хорошо, тихо. Но, уходя, он устроил дебош, побил окна. Затем гость подозвал к себе хозяина дома, приказал немедленно застеклить окна, чтобы «Надя не простудилась», а на прощание ткнул его в бок.
Это была, как говорят, только прелюдия. Полицай приказал достать ручную тележку и к трем часам явиться на Жилянскую улицу:
— Надо моему рыжику кое-что подбросить из жратвы...
Долго пришлось ожидать хранителя порядка. Наконец он вышел с двумя корзинами в руках. Возвратились они на Демиевку поздно. Полицай сам занес «рыжей Надьке» корзину с шампанским, а все остальное отдал жене хозяина.
Не спалось от счастья в ту ночь арендатору деревянного домика с фруктовым садиком. Легко сказать: в такое голодное время приобрести столько продуктов — колбаса, консервы, три головки голландского сыра!
Не спала в ту ночь и квартирантка. Она налаживала радиосвязь с армейской разведкой.
В эфире все время был слышен треск, какое-то гудение, обрывки разговоров и музыки. Только поздно ночью услышала она радиста Большой земли, который несколько раз в ответ на ее позывные назвал себя:
— «Солнце», «Солнце», «Солнце»...
На глазах Ольги Николаевой появились слезы радости. [157] Не отрываясь от кодированной карты и таблицы, она передала первую радиограмму:
— Восемьдесят три квадрат Черепаха два...
Это означало: на станцию Фастов-1 прибыли два эшелона с танками.
На следующую ночь она передала о результатах бомбардировки Фастова нашей авиацией.
Вдвоем с «полицаем» радистка проработала в Киеве, который кишел гитлеровцами, около года.
Огромную помощь оказала она танковым соединениям генерала Кравченко в дни освобождения города.
Перейдя Ирпень, наши войска направились с севера на юго-запад, к Киеву. Николаева нас остановила: она сообщила, что навстречу нашим частям идет сильная гитлеровская группировка пехоты и танков, имеющая задачу отрезать советские войска от переправ, ликвидировать плацдарм. Благодаря этим данным наши части сразу изменили направление — ударили с востока к Днепру, отрезав от Киева наступающую на север гитлеровскую группировку.
Шестого ноября советские войска заняли Киев. За день до этого Ольга Николаева со своей рацией уже действовала вблизи станции Попельня. Она вместе с другими разведчиками сообщала, что гитлеровские генералы поворачивают на Фастов все танковые дивизии, предназначенные для действий на юге Украины.
В Казатине Ольга выдавала себя за кассиршу-растратчицу воронежского универмага, в Проскурове — за польскую беженку из Лодзи, в Тернополе — за учительницу рисования харьковской школы. За ней начали охотиться гестаповцы, но она, то и дело меняя фамилию, одежду, прическу, цвет волос, научилась вовремя исчезать. Дважды она болела. У нее заметно пошатнулось здоровье. Узнав об этом, командование предложило ей отдохнуть. Ольга отказалась, продолжала неутомимо работать.
Минуты поисков в эфире того, кто принимал ее сообщения, превращались для нее в страшное испытание. Ее муж любил музыку и неплохо пел. Песни в эфире напоминали ей об этом, и, когда она слышала музыку, ей казалось, что слышит голос давно погибшего друга. В таких случаях она вскакивала как ужаленная и не помня себя шептала: «Он, он, это его голос!». Волновали [158] ее и радиосигналы: они напоминали ей всхлипывания умирающего ребенка, который просил: «Пить, пить, пить...»
Но вот она связалась с Большой землей. Четко и быстро, без единой ошибки передает свежие разведывательные данные. И когда радист повторяет текст, она слушает его с сияющими глазами. Она знает: эта коротенькая радиограмма поможет уничтожить тысячи, а может быть, и десятки тысяч захватчиков, которые отобрали у нее мужа и ребенка...
Она ненавидела фашистов, но вот уже два года как должна была не только смотреть им в глаза, но иногда и улыбаться.
Как-то с ней произошел такой случай. На тернопольском вокзале она купила билет до Львова и вышла на перрон. Здесь было пусто. Только на другом конце, в тени, стояли двое. Толстяк в желтой замшевой куртке с дорожным мешком на спине. Высокая и тонкая, как жердь, монашка в черном. Вскоре появился и третий — подозрительный субъект в элегантном клетчатом костюме.
До прибытия поезда оставалось пятнадцать минут. Ольга Николаева села на скамью, вынула из сумки книгу и начала читать. Подозрительный субъект два — три раза прошел мимо нее, а потом, вздыхая, присел рядом.
— Жарко, очень жарко, — проговорил он с западно-украинским акцентом и, наклонившись, заглянул в книжку соседки: — Прошу пани, что это за книжка?
— «Королева Марго», — ответила Ольга.
— Читал, читал, — закивал он. — Кажется, Ги де Мопассана?
«Ну и осел же этот шпик, — улыбнулась про себя Ольга, — на чем он хочет меня поймать».
Она засмеялась:
— Вы шутите. Автор «Королевы Марго» — Дюма...
Он собирался еще что-то сказать, но его внимание отвлекло появление одной парочки. Капитан-эсэсовец вел под руку молодую, красиво одетую даму. Он говорил ей что-то любезно, тихо, а она, поводя вокруг глазами, кокетливо хихикала и, словно попугай, повторяла одно и то же: «Майн либер гот! Майн либер гот!»{10}. [159]
Разведчица тоже взглянула на эту пару — и остолбенела. Под руку с гитлеровцем шла ее школьная подруга Галина Трескун! В селе под Чигирином они вместе ходили в школу до восьмого класса, сидели на одной парте. Потом их дружба начала остывать: Галя потеряла охоту к учебе. Кончилось тем, что ее исключили из школы. Два года девушка слонялась без дела, а потом куда-то исчезла. Вскоре от нее пришло письмо из Одессы, в котором она, захлебываясь от восторга, сообщала, что удачно вышла замуж за моряка дальнего плавания. Он ее очень любит и из каждого рейса привозит «иностранные вещи».
Николаева спрятала глаза в книжку. Она не могла спокойно смотреть на свою бывшую подругу. «Какая подлость! — возмущалась она. — Нет сомнения, что этот фашист немало расстрелял и повесил наших людей, а Галя с ним кокетничает. Подло!»
Ольга машинально перевернула страницу и почувствовала на себе пытливый взгляд. Франт? Нет. Кто же? К ее ногам приближались две человеческие тени.
Мужское «кхм», и она вынуждена поднять глаза.
— Оленька, золотко! — воскликнула молодая женщина, стоявшая рядом с эсэсовцем, и бросилась к Николаевой. — Оленька! Ты меня не узнала? Я Галя. Галина Трескун, твоя подруга. Как я рада, как я рада! — тараторила она. — Знакомься, мой друг капитан гер Эрнст Тишлер.
У разведчицы появилось желание дать хорошую пощечину своей бывшей подруге, но она должна была маскироваться.
— Боже мой! — воскликнула она таким же тоном, — Тебя, Галя, не узнать! Ты так похорошела. И как одета! А шляпка какая! Чудесно, она тебе очень идет, — продолжала расхваливать Ольга и подала эсэсовцу руку. — Ольга Рудич.
Немец вежливо поклонился и смерил взглядом красивую элегантную женщину. Трескун перехватила его взгляд.
— Рудич? — ехидно улыбнулась она. — Перед войной, Оленька, ты, кажется, уже была Николаева и... твой муж, если не ошибаюсь, был настоящим комиссаром?
— Ты не ошибаешься, — спокойно ответила Ольга. — [160] Да что из этого? До войны и ты была замужем за моряком дальнего плавания.
Галина Трескун на миг опустила глаза, даже покраснела немного, но тут же парировала удар.
— Моряк — это еще не комиссар, — въедливо бросила она. — А я в комсомол не вступала, как некоторые...
Ольга засмеялась. Блеснули ее красивые, ровные зубы, на раскрасневшихся щеках появились ямочки. Гитлеровец был так очарован ее красотой, что пропустил мимо ушей слова, всегда наводившие на него ужас: «комиссар», «комсомол»...
Подошел поезд. Ольга могла бы остаться на перроне, сославшись, что ей ехать в другом направлении, но... из двух зол она выбрала меньшее. Убедившись, что подозрительный субъект в элегантном клетчатом костюме следит за ней, Ольга обрадовалась, когда эсэсовец помог ей подняться на ступени вагона...
1944 год был годом решающих побед.
В августе наша бригада принимала участие в ударе по фашистским захватчикам в районе Кишинев — Яссы. Двадцатого числа мы перешли границу, начали воевать на чужой земле.
Мы стали сильными. Если в первые дни войны на своей родной земле мы закуривали ночью, накрывшись шинелью, то теперь часто делали ночные марши при свете фар, ослепляя и уничтожая врага.
В пролом, проделанный нами во вражеской обороне, пошли лавины танков, самоходно-артиллерийских установок, бронетранспортеров. Мы освобождали румынские села и города.
В конце августа мы вошли в столицу Румынии Бухарест. Наша бригада расположилась на одной из окраин города. И здесь на каждом шагу возникали митинги, на протяжении часа мне лично пришлось побывать на нескольких из них.
На одном из таких митингов ко мне подошел пожилой румын, поздоровался на ломаном русском языке и сказал, что он, рабочий, с первых дней войны не сомневался в победе нашей армии. Мы с ним обменялись папиросами. Я дал ему «Казбек», а он мне тоненькую сигаретку местного производства. Затем он стал расспрашивать, как найти военную комендатуру или кого-нибудь из старших офицеров. [161]
— Что-нибудь случилось?
Румын рассказал следующее. Он живет совсем близко отсюда, за парком — один квартал... Несколько месяцев тому назад по рекомендации товарища из Плоешти у него на квартире остановилась внучка одного русского полковника-эмигранта Бортникова — Лиза.
Девушка целыми ночами, запершись у себя в комнате, просиживала над книгой. Хозяин, конечно, ничего не имел против, так как она регулярно платила. В конце прошлой недели квартирантка рассчиталась и куда-то уехала. И в ту же ночь неожиданно вернулась назад. Постучала в окно, выходившее во двор. Он ей открыл и не узнал. Она была с непокрытой головой, в разорванном пальто, тяжело дышала. Наверно, кто-то за ней гнался, и ей едва удалось убежать.
Прильнув к окну, она бессильно опустила голову на грудь.
— Что случилось, пани? — со страхом спросил хозяин. — Чего вы стоите, заходите скорее в дом.
Сделав последнюю попытку, она начала медленно опускаться на землю:
— Пэтр, меня ранили.
Хозяин внес ее в комнату и хотел позвать врача, но Лиза запротестовала:
— Нельзя, гестаповцы меня ищут...
— Кто же она такая? — Перебил я словоохотливого румына.
Мой собеседник зажег погасшую папиросу, не торопясь, продолжал:
— Целые сутки было тихо. И вдруг все пришло в движение: земля, стены, рамы.
Квартирантка позвала его к себе. Вошел он — она вся какая-то сияющая!
— Пэтр, а известно ли вам, почему земля дрожит? — спрашивает. — Это советские танки в Бухарест вступают...
Молодая женщина взяла хозяина за руку, посадила рядом с собой.
— Не обижайтесь, Монтеску, за то, что обманывала вас. Иначе нельзя было, — извинилась она. — Я не внучка эмигранта, а лейтенант Красной Армии.
Хозяин вскочил с места: [162]
— Лейтенант? Женщина — лейтенант?! Это правда?
Она утвердительно кивнула головой и повторила: да, лейтенант Красной Армии. За ней все время охотились гестаповцы. Они настигли ее на вокзале, когда садилась в поезд. Она выскочила на ходу из вагона, но фашисты открыли огонь и бросились вдогонку...
Квартирантка попросила разыскать кого-нибудь из советской комендатуры и позвать к ней.
«Виллис» быстро доставил нас на место. Я вбежал в дом. В комнате сидела молодая женщина. Она повернулась ко мне, и лицо ее показалось очень знакомым.
— Пани лейтенант, к вам пришел господин российский офицер, — выкрикнул на ходу румын.
— Здравствуйте, — обратился я к молодой женщине. — Кто вы?
— Я лейтенант Советской Армии, — ответила она, — Ольга Афанасьевна Николаева.
Николаева?! Неужели она? Перед моими глазами встал ее муж, жизнерадостный политрук Григорий. За несколько часов перед смертью он грустно говорил мне: «Ольга осталась одна с ребенком, а она такая нежная, порой совсем беспомощная, как дитя. Она уже мать, а сама без матери не обходится».
Спи спокойно, милый мой друг, товарищ по борьбе. Чувство тревоги за судьбу Родины, долг перед ней сделали твою жену сильной. Она отомстила ненавистному врагу за тебя и за твоего сына!
29. У голубого Дуная
Столицу Венгрии гитлеровцы обороняли с особым упорством. Для защиты своей «южной крепости» фашистское командование сняло танковые дивизии не только из Восточной Пруссии, Варшавы и Кракова, а даже с берлинского направления. Несмотря на все это, мы успешно продвигались вперед и двадцать шестого декабря окружили большую группу противника в районе Будапешта.
До города рукой подать. Он рядом, но еще не наш. Любуемся им пока издали, с помощью бинокля. Чудесен Будапешт, особенно на рассвете, когда сквозь розовый туман вырисовываются крутые берега широкой реки, которая разрезает его на две части. 13 февраля [163] 1945 года мы начали последний и решительный штурм города. Наша бригада получила задание прорвать на своем участке линию обороны врага. Эту операцию проводили двадцать машин нашего соединения.
В приказе было сказано коротко: «Прорвать линию обороны противника». Приказ, который надо было безоговорочно выполнить, как видите, состоял всего из четырех слов. Но это было сложное задание, которое требовало много сил, опыта и ума.
Каждое оборонительное сооружение, взятое отдельно, довольно легко преодолеть. Проволочное заграждение... Его легко разрушит танк, разорвет снаряд, разрежет ножницами сапер. Мина... Ее можно обезвредить. Танковый ров... Его завалишь фашинами. Дот... Его уничтожит артиллерия...
Совсем иная картина, когда у противника несколько оборонительных сооружений объединяются, составляют одну систему обороны. Начинаешь разминировать поле — по тебе открывают огонь из траншей. Или, скажем, удастся его избегнуть. Тогда впереди остаются противотанковые рвы, а подходы к ним обстреливаются из дотов. И это не конец. Путь вам преграждают танки, пушки, авиация. Нельзя забывать о том, что, прорвав линию обороны врага, атакующие попадают под огонь и контратаки из глубины обороны и с флангов. Вот что значит «прорвать линию обороны противника»!
В выполнении поставленной перед нами задачи принимал участие экипаж младшего лейтенанта Млинченко. В этот день Вася со своими товарищами совершил два подвига.
Находясь в разведке, Млинченко обнаружил вражескую воинскую часть, которая продвигалась по главной дороге в сторону Будапешта. Определив приблизительно силы неприятеля, он заколебался: вызвать помощь или самому вступить в бой?
Если учитывать силы противника, то надо было вызывать помощь. По дороге шла большая колонна солдат и офицеров, а позади — пушки. Но вызвать помощь ему не позволяла совесть. «Товарищи заняты другим важным делом», — подумал он.
«Атаковать!» — решает молодой танкист. Однако этого еще недостаточно. Надо лишить гитлеровцев возможности открыть огонь из пушек. И Млинченко нашел [164] выход из положения. Он вывел танк на дорогу и начал нагонять вражескую колонну, не открывая огня.
Услышав шум двигателя и увидев танк, который приближался к ним, захватчики оглянулись и продолжали идти спокойно. Получилось так, как предполагал Вася: идет себе мирно танк, не стреляет — значит, свой. Наверное, отстал, догоняет. Чтобы еще больше успокоить колонну, двигавшуюся впереди, командир советской машины открыл люк и высунул оттуда голову.
Прошло еще несколько минут. И вдруг танк Млинченко набрал скорость и врезался во вражескую колонну. Он давил фашистов гусеницами, расстреливал пулеметом...
Докладывая о результатах разведки, младший лейтенант Млинченко об этом случае сказал вскользь:
— По дороге встретили фашистскую колонну, ну мы ее немного тряхнули...
— Большая колонна? — спросил я у командира танка, хорошо зная его характер.
— Ну какая там большая! Горсточка калек и нищих...
Только вечером, когда мы заняли Будапешт, танкист Харламов рассказал, как Млинченко расправился с упомянутой колонной оккупантов.
Но возвратимся к заданию, которое получила наша бригада.
Девять часов танковая группа, состоявшая, как я уже говорил, из двадцати машин, наступала на мощные укрепления противника. И линию обороны противника мы прорвали. То же самое сделали наши соседи. Советские войска вошли в город.
Уличные бои. Сложная это штука! Перед танкистами и пехотой возникли лабиринты улиц, переулков с многоэтажными зданиями, баррикадами, В уличных боях действовали штурмовые группы, которые мы называли «веселыми пятерками». Ядро штурмовых групп составляли танки. Обычно два танка шли впереди вдоль зданий и обстреливали противоположные стороны улицы. Их перекрестный огонь достигал верхних этажей зданий. Третий танк, шедший уступом позади, бил перед собой в глубину улицы. Четвертый, шедший за третьим, стрелял по подвалам, где засели фашисты, пятый обстреливал чердаки. [165]
Гитлеровцы и молодчики Хорти упорно сопротивлялись. Каждую минуту им напоминали приказ Гитлера: «За отступление — расстрел».
Пехотный полк, действовавший с нами в штурмовых группах, совсем выбился из сил. Восемь отбитых контратак противника вывели из строя многих воинов. А фашисты подбросили свежую эсэсовскую часть. Пехотинцы не выдержали натиска, начали отходить. Когда об этом узнал командир части полковник Слипченко, он крикнул в телефонную трубку:
— Гвардейцы не отступают! — и взволнованным голосом приказал вынести на поле боя полковое Знамя.
Для каждого советского воина боевое Знамя части было, есть и будет символом сыновней верности матери-Родине. Оно зовет на борьбу за ее свободу и независимость, является символом воинской чести, доблести и славы. Эти традиции имеют многовековую историю.
Со Знаменем полка бросился в бой командир взвода комсомолец Костя Хомов. Молодой офицер совсем недавно — всего шесть лет назад — был знаменосцем пионерского отряда имени Павлика Морозова.
— Ура-а! — закричал он.
Гвардейцы, увидев родное красное полотнище, трепетавшее, как пламя, в руках Хомова, самоотверженно бросились в атаку и смяли врага. Еще одна улица стала нашей.
Но чем дальше мы продвигались, тем упорнее оборонялся враг. За каждым углом нас подстерегали вражеские танки, замаскированные батареи, автоматчики. Мы несли большие потери, но, отвоевывая дом за домом, квартал за кварталом, упорно продвигались вперед. Наконец штурмовые группы вышли на небольшую площадь.
— За Родину! Ура-а! — бросился вперед с полковым Знаменем младший лейтенант Хомов.
Вражеская пуля, вылетевшая из окна какого-то дома, впилась ему в плечо. Больно, но Знамя не дрогнуло в его руках. Яростное «ура», свист пуль, артиллерийская канонада сливаются с раскатистым громом.
— Товарищи, вперед, вперед!
— Ура-а-а! — зовет бойцов молодой офицер и, сраженный осколком снаряда, падает.
Знамя не упало. Его подхватил боец Аймельдинов. [166]
Противник бросает в атаку новый батальон. Эсэсовцы наступают со стороны сквера. Убит Аймельдинов — сын киргизского народа. Знамя подхватывает вологодский колхозник Логищев. Но автоматная очередь и его скашивает наповал.
Эсэсовцу, выскочившему из-за баррикады, удалось на минуту захватить Знамя полка. В тот же миг на помощь пехотинцам подошел танк Василия Млинченко. Он врезался в толпу обезумевших от страха эсэсовцев. Прямо с машины туда бросился молодой в гражданском платье смуглый юноша — венгр. Выхватив Знамя из рук гитлеровца, он кинулся назад к танку, но его настигла пуля.
— Наш проводник убит, — сообщил заряжающий.
Командир танка Василий Млинченко ничего не ответил. Он повел машину на эсэсовцев, намеревавшихся спрятаться за баррикадой. Он расстреливал их почти в упор, давил гусеницами. Но фашист, который снова схватил Знамя, пока уцелел. Еще несколько метров — и он скроется за каменной стеной. Пулеметная очередь — гитлеровец падает, выпускает из рук красное полотнище.
Млинченко остановил танк, выскочил из него, бросился с гранатами на уцелевших захватчиков. Знамя в его руках. Он устанавливает его на своем танке, который продолжает идти во главе штурмовой группы.
Под вечер кровопролитный бой кончился. Бригада остановилась на короткий отдых.
Старший командир, узнав о подвиге младшего лейтенанта Млинченко, позвонил в бригаду и приказал представить танкиста к званию Героя Советского Союза.
Ко мне обратился корреспондент фронтовой газеты с просьбой рассказать о подвиге Василия Млинченко.
— Я слышал, — сказал он, — что Млинченко — ваш воспитанник, к тому же...
— Лучше бы вы сами с ним поговорили, — посоветовал я журналисту.
— Он в госпитале. Ранен...
— Что?! — удивился и одновременно испугался я. — После боя мы виделись, он был здоров.
Оказывается, Василий был ранен и скрыл это от меня. Когда мы расстались, он пожаловался хлопцам [167] на боль в плече и пошел в госпиталь. Оттуда не вернулся.
Я тотчас направился к нему. Дежурный врач сообщил, что Васе сделали операцию: вытащили из правого плеча осколок, и теперь он спит.
Около часу просидел я у кровати Васи. И когда уже собирался идти, он раскрыл глаза. Увидев меня, виновато улыбнулся.
— Они меня немного поцарапали. Чепуха! Полежу день — два и пойду, — пытался он успокоить меня.
— Как себя чувствуешь, Вася?
— Хорошо, Тимофей Максимович, не волнуйтесь.
Василий попросил достать из его сумки неотправленные им письма:
— Вожу их с собой уже несколько дней. Никак до полевой почты не доберусь. Передайте, будьте добры, хлопцам — они отправят.
По дороге перечитываю адреса на конвертах. Это не простое любопытство, а желание педагога узнать что-то новое о своем ученике. Молодой танкист адресовал свои письма какому-то Музыченко И. А. в Полтаву и Лидии Савчук, которая проживает в Киеве, на Тургеневской.
Годы проходят быстро. Вася уже взрослый. Наверное, эта Лида Савчук, его знакомая, нетерпеливо ждет от него весточку. Может, они любят друг друга... Сколько же ему лет? Восемнадцать!
Василия Млинченко хотели эвакуировать в тыл, но он отказался и возвратился в бригаду. Когда стало известно о присвоении Василию звания Героя Советского Союза, его боевые друзья пришли ко мне и сказали:
— Герой Советского Союза Млинченко лежит в доме у одной венгерки. Она ухаживает за ним, как родная мать...
Женщина, в доме которой находился Василий Млинченко, жила в деревянной пристройке. Обитые темно-коричневой клеенкой двери. Электрический звонок. Открывает старушка в белом фартуке.
— Здравствуйте.
— Трастуй, трастуй, камрад...
Спрашиваю, здесь ли находится раненый советский офицер, но старушка по-русски не понимает. Как я не Догадался взять с собой переводчика! Кое-как, с помощью жестов объясняю цель своего посещения. [168]
Венгерка поняла. К советскому офицеру? Одну минутку. Надо посмотреть, не заснул ли он. Офицер еще очень слаб. Врач сказал — нужен покой.
Женщина на цыпочках подходит к полуоткрытой двери и осторожно, затаив дыхание, заглядывает в комнату.
— Что, мамаша, снова собираетесь меня кормить? — спрашивает Вася. — Я сыт, спасибо.
Старушка не отвечает ему. Она поворачивается ко мне и приглашает в комнату.
Вася, увидев меня, покраснел, растерялся. Я понял, в чем дело. Кто-то успел сообщить ему, что он удостоен звания Героя Советского Союза, и он знает: я пришел поздравить его.
Волнение Вася, как всегда, старается скрыть:
— Откуда вы узнали, что я здесь? Горбунов вам сказал, да?
— Не только Горбунов...
— Знаете, хозяйка очень добрая. Она одинокая. На бельевой фабрике работает. Ее мужа Яноша Асталоша расстреляли еще в девятнадцатом году за участие в революции, а сын Имре умер под пытками в застенках Хорти. Жена осталась. Двое детей...
— Вася, — перебил я его. — Ты знаешь об Указе?
— Знаю, — голос его дрогнул. — Спасибо, Тимофей Максимович.
— Партию благодари, Советскую власть, — сказал я. — Им, только им, Вася, мы обязаны всеми нашими успехами.
— Правильно, — задумчиво проговорил юноша. — Партия... Я ее, Тимофей Максимович, никогда так не чувствовал, как теперь. Понимаете?
Он приподнялся на кровати, хотел что-то сказать, но молча опустился на подушку.
— В чем дело, Вася?
Он не отвечал, но и в сумерках было заметно, как волнуется юноша. Я взял его руку. Она была твердая, сильная — рука зрелого человека.
— Почему бы тебе, Вася, не вступить в партию? — спросил я.
Мужественные черты лица, которые смягчила молодость, выделялись сейчас как никогда. Таким я его еще не видел. [169]
— Рекомендацию дадите? — придвинулся он ко мне.
— Дам... Почему же нет? Напиши заявление... Договорились, Вася?
Он ответил не сразу. После минутной паузы тихо проговорил:
— Напишу немного погодя...
— Почему?
— Да вот присвоили мне звание Героя. И неудобно как-то сразу писать, Тимофей Максимович...
Недалеко от Будапешта был ранен командир бригады дважды Герой Советского Союза полковник Степан Федорович Шутов. Осколком снаряда ему раздробило руку и ногу. Он потерял много крови, с поля боя его вынесли полуживым.
Возле армейского госпиталя собралось несколько десятков танкистов, с нетерпением ожидавших исхода операции.
Время, как всегда в таких случаях, шло очень медленно. Бойцы и офицеры молча, не глядя друг на друга, курили, шагали взад и вперед, нервничали. Вот наконец открылась дверь. На пороге появился хирург. Танкисты бросились к нему.
Хирург утомленно взглянул на окруживших его людей и не спеша проговорил:
— Все в порядке, товарищи. Полковник Шутов будет жить.
Все облегченно вздохнули:
— Спасибо, товарищ доктор.
— Большое спасибо...
Степана Федоровича Шутова любила вся бригада. Правда, порой он бывал слишком строг, придирчив к подчиненным, но в то же время он был для них и внимательным отцом, и чутким братом, и верным товарищем. С ним легко было переносить невзгоды и неудачи.
Хирург, уходя, сказал:
— Завтра полковник будет эвакуирован в тыл.
Наутро я побывал у Степана Федоровича. Он встретил меня виноватой улыбкой, кивнул на стул, стоявший рядом с койкой.
— Здорово, старина! [170]
— Здоров, здоров, — ответил Шутов слабым голосом.
— Как живем?
— Лучше всех, — отозвался он шутливо, но в голосе его прозвучали нотки досады и горечи.
Наступило неловкое молчание. Полковнику Шутову дорого обошелся последний бой, но утешать его я не собирался. Я знал: слова сочувствия полковник воспринимал болезненно. Ему казалось, что его жалеют.
Все же надо было что-то сказать или спросить:
— Температура у тебя есть?
Шутов усмехнулся:
— Конечно, как же без нее обойтись? Цыпленок и тот температуру имеет.
Потом он нахмурился:
— Немчура не дала мне закончить войну. Жаль...
Мы простились, как родные братья. Да и кто может быть роднее человека, с которым ты около двух лет укрывался одной шинелью, вместе ходил в атаку! Война была уже на исходе, и мы условились встретиться в Киеве.
Когда я уходил, в коридоре меня догнала санитарка:
— Полковник просит зайти на минутку, — сказала она.
— Старина, — обратился ко мне Федор Степанович, — забыл тебе кое-что сообщить. Недавно в штабе армии один капитан попросил меня передать тебе привет от твоего школьного учителя.
— От моего школьного учителя? — в недоумении переспросил я.
— Да, от твоего школьного учителя, — повторил полковник. — Капитан хвалил его, говорил, что он мужик что надо. Боевой танкист. Вся грудь в орденах. Штабной офицер...
— Мой учитель? — не поверил я. — Кто же? Фамилию не помнишь?
Шутов напряг память.
— Вспомнил! — обрадовался он. — Белодед. Точно, Белодед!
— Иван Константинович? Белодед?!
— Да, Белодед.
Эта весть меня сильно взволновала. По дороге в [171] штаб я все время думал о моем учителе, с которым мы оказались в одной танковой армии. Воспоминание унесло меня в родную Куцеволовку, в школу, где он, молодой учитель, парень из соседнего села, умело, увлекательно преподавал свой предмет, прививал нам любовь к литературе.
Из Куцеволовки Иван Константинович Белодед перешел в другую школу, затем уехал учиться в Харьков. Больше я о нем ничего не знал. Я решил во что бы то ни стало повидать Белодеда. После освобождения Праги настойчиво разыскивал его, неоднократно бывал в штабе, но встретиться нам так и не удалось: майор Белодед почти все время проводил в частях. Увиделись мы только на Дальнем Востоке, когда уже кончилась война. [172]