10. Пером и пулеметом

В узком коридоре саратовской гостиницы раздались четкие шаги. Скрип паркета докатился до порога моего номера, и я услышал осторожный стук.

— Прошу, войдите!

В дверях показался военный средних лет с хорошей выправкой. На его петлицах было по две «шпалы». Я узнал человека, с которым познакомился несколько часов назад на первом антифашистском митинге украинского народа. Это был известный писатель Иван Ле.

— Может, сыграем в шахматы? — спросил он просто.

— С удовольствием, — согласился я.

Иван Леонтьевич снял шинель, расстегнул воротник и, подсев к шахматному столику, не задумываясь, сделал ход.

Минут пять мы играли молча. Потом заговорили о том, что с первых дней существования Красной Армии Коммунистическая партия повседневно беспокоится о ней, большое значение придает воспитанию воинов.

— Помните, — спросил Иван Леонтьевич, — Владимир Ильич любил повторять слова одной старушки о том, что солдаты старой армии защищали помещиков и капиталистов, а солдаты революции защищают бедных? «Теперь не надо бояться человека с ружьем», — говорила [56] старушка. Ленин считал эти слова высшей похвалой Красной Армии. Наша армия, Тимофей Максимович, крепка, потому что она народная. Она может иметь временные неудачи, большие неудачи, но победить ее нельзя. Она непобедима. Такой ее сделала партия.

Небольшая пауза. Я снял конем туру. Иван Леонтьевич сделал ход королевой и, не отрывая глаз от фигур, тихо, с нескрываемой грустью, промолвил:

— Весной, Тимофей Максимович, птицы возвращаются в родные края. А мы? Скоро ли вернемся домой?

— Скоро, Иван Леонтьевич, — заверил я его. — Нашу республику освободят не только украинцы, а и русские, грузины, белорусы... Ее будет освобождать и коммунист Саид Али Мухтаров... — вспомнил я о герое его романа.

— Да, вы правы, — согласился он. — Саид Али Мухтаров не пожалеет своей крови за свободу Украины.

Писатель заговорил о дружбе народов, которая с первых дней Великой Отечественной войны проверялась огнем и выдержала тяжелейшие испытания, о верности Родине, а я думал о нем.

Иван Ле родился в маленьком селе на Черкассщине в семье безземельного крестьянина. Одиннадцати лет будущий писатель уже работает коногоном на руднике, в Кривом Роге, Позже он вместе с отцом бродит по Кубани в поисках «счастья». Проходит несколько лет, юноша снова возвращается в Кривой Рог, становится шахтером.

Началась первая мировая война. Его забирают на фронт. Там, а потом в Петрограде он работает в солдатских комитетах. Возвратившись домой, на Украину, он с оружием в руках борется против буржуазно-националистических банд. В этих схватках с ненавистным врагом у шахтера и смелого солдата вырабатываются свои убеждения, взгляды, идеи, за которые он готов отдать жизнь. Кирку и винтовку он меняет на перо. Кипучую энергию, неудержимые порывы, любовь к Родине — вот что чувствует читатель уже в его первых робких литературных опытах.

Мне приходилось читать первые рассказы Ивана Ле, его «Юхима Кудрю», «Отца Вергуна», «Интегралы», но только своим «Романом Междугорье» писатель навсегда завоевал мое сердце. Чудесная вещь! Это произведение [57] принесло автору большую славу. Я всегда мечтал увидеть любимого писателя, поговорить с ним. А теперь он, одетый в солдатскую шинель, сменивший письменный стол на окоп, сидит рядом и играет со мной в шахматы. Он снимает мою королеву и говорит:

— Помогаю фронту. Но это, конечно, немного... — и добавляет с ноткой зависти: — Другое дело вы: принимаете непосредственное участие в боях, ходите в атаки, сердцем своим познаете горечь неудач и торжество победы...

Писатель Иван Ле работал в политуправлении фронта, сотрудничал во многих военных газетах, читал свои произведения бойцам, посылал с передовой страстные корреспонденции в газету «Известия» и все-таки был недоволен, считал, что для победы над врагом он делает очень мало.

— Знаете, что я придумал? — оживился он вдруг. — Давайте я поеду к вам в бригаду. Как вы к этому отнесетесь?

Я очень обрадовался:

— Приезжайте, Иван Леонтьевич, дорогим гостем будете. Устроим вечер встречи с автором. Танкисты очень любят литературу.

Гость смерил меня долгим изучающим взглядом и весело, торопливо проговорил:

— Это, конечно, заманчиво, но, признаться, меня к вам тянет совсем другое...

Я насторожился. Он, бросив внимательный взгляд на шахматную доску, пояснил:

— Буду с вами откровенным: хочется залезть в танк и вместе с танкистами двинуть на врага. Понимаете, как писатель, я должен все это лично пережить, — старался он убедить меня. — Не волнуйтесь, Тимофей Максимович, не подведу. Не испугаюсь!

Я засмеялся:

— Это, Иван Леонтьевич, понятно, но ведь опасно.

Писатель улыбнулся:

— Опасно? Ну и что же? На войне как на войне.

— Командование ни в коем случае не разрешит, — доказывал я.

— Ничего, договоримся. А вы обещаете меня поддержать? [58]

Вопрос так и не был решен до конца. Условились лишь об одном: писатель приедет в бригаду, а там будет видно.

Иван Ле сдержал слово. Когда он приехал, меня вызвали в политотдел. Но я его там не застал. Он вместе с инструктором политотдела отправился в одно из подразделений.

В землянке командира роты Петра Бережного, где я нашел писателя, было полно людей. Пробраться вперед невозможно. Не слышно и голоса гостя. Говорили танкисты.

Я уловил отдельные фразы механика-водителя Алексея Румянцева:

— Писатель показывает жизнь узбекского народа. Это говорит о том, что украинская литература глубоко проникнута идеями интернационализма и дружбы народов...

Танкисты — народ прямой. Иван Леонтьевич услыхал от них не только похвалы.

Башенный стрелок Виктор Лымарь заявил:

— Что и говорить, Ходжа Алямов и инженер Мациевский нарисованы очень бледно. Читаешь книгу и тут же забываешь о них.

И башенный стрелок Леонид Соловейчик считал необходимым высказать писателю свою мысль:

— Образ секретаря парторганизации Семена Лодыженко выписан куда лучше, четче, нежели образ главного героя романа — Саида Мухтарова...

В землянке становится очень тихо. Говорит гость. Он благодарит за теплый прием, за доброжелательную справедливую критику и призывает танкистов и впредь также самоотверженно защищать Родину. Ему аплодируют. Горячо, громко.

Первым выхожу из землянки и ожидаю его. Он появляется в окружении танкистов. Заметив меня, издали кричит:

— Здравствуйте! Как живем, Тимофей Максимович?

В глазах его задорные огоньки.

— Знаете, — сообщает он, — я все-таки своего добился: ваш комбриг разрешил мне принять участие в бою. Видите, уже и танкистскую форму одел.

Форма танкиста ему шла. Кожаный шлем еще больше [59] подчеркивал мужественные черты лица. Одним словом, настоящий танкист. Это внешне, а какой из него воин? Что он будет делать в «тридцатьчетверке» во время боя? Ведь конструктор машины не рассчитывал на посторонних «пассажиров». Экипаж Т-34 состоял из четырех человек. Каждый из них имел свое определенное боевое место. Сможет ли писатель кого-то из них заменить?

Командир танка Виктор Тарасов не без гордости заявляет:

— Майор зачислен в мой экипаж. Он чудесно стреляет из пулемета. Сам комбриг проверил, говорит — хорошо!

Проходит день, другой, а приказа о наступлении нет. Иван Ле огорчен. Он всячески старается скрыть свое подавленное настроение: шутит, смеется, но его выдают глаза. В них просвечивает недовольство.

— Мне не везет, — признается он, глубоко вздохнув.

— Потерпите, Иван Леонтьевич, — успокаиваю его, — приказ непременно будет.

В тот же день наша бригада пошла в бой, отрезала дорогу танковому соединению врага, рвавшемуся на юго-восток. Бой был тяжелый. Он начался в полдень и окончился только утром следующего дня. В чистом поле и в небольших лощинках, на узеньких улочках села Егоровки и на площади около сельсовета шла, не стихавшая ни на минуту, битва брони и нервов. Победили советские танкисты. Среди них был самый молодой по опыту и самый старший по возрасту — украинский писатель Иван Ле.

Подробности о его поведении в бою не буду рассказывать. Но мне запомнилось, как после боя командир машины Виктор Тарасов, не отрывая от писателя восхищенного взгляда, доложил:

— Товарищ майор блестящий пулеметчик! Метко поливал врага, очень метко! В бой с ним идти можно — не пропадешь.

Писатель, вытирая вспотевшее и черное от дыма и пыли лицо, взглянул на юношу. Он был очень рад такой высокой оценке.

Через несколько дней в одной из центральных газет появился очерк Ивана Ле о танкистах. На мой взгляд, это было самое интересное из всего написанного в то время о танкистах. [60]

11. Знакомый генерал

Около двух недель не был в своей части. Меня задержали в политуправлении фронта. За это время я прослушал ряд интересных лекций военных специалистов, побывал в театре, кино, дважды выступал с докладами о боевом опыте своего подразделения. И вот член Военного совета фронта от имени Президиума Верховного Совета СССР вручил мне Золотую Звезду Героя. На его вопрос, соскучился ли я о фронте, ответил:

— Очень... какая-то сила тянет туда...

— Это хорошо, — поддержал он меня и пожелал успеха в дальнейших боях.

Через день с приказом о выезде на фронт оставляю политуправление. Около выхода случайно натолкнулся на танкиста нашей бригады, который после госпиталя «окопался» в тылу. Увидев меня, он почему-то смутился.

— Завтра выезжаю домой, в часть, — сказал я, не скрывая своей радости. — А ты, Коля, как?

Он с минуту любовался носками своих начищенных до зеркального блеска сапог и невнятно промямлил:

— Да, конечно... то есть я не еду, но, видишь, какие дела...

— Понимаю: в тылу нужны люди...

— Верно. Здесь, к сожалению, не так уж много людей, которые нюхали порох.

Танкист решил устроить мне «проводы». Условились вечером встретиться в ресторане Дома офицеров. Появился он своевременно, но какой-то грустный, утомленный.

Заказав официантке ужин, Николай стал катать шарики из хлеба. Лишь когда его немного разобрало от вина, он признался, что сегодня из Москвы пришли неприятные вести. Фашисты прорвались в двух местах, и их никак не остановишь.

В те дни весь наш народ жил в тревоге за судьбу любимой столицы.

Неужели сдадим Москву? От одной этой мысли сердце колотилось в отчаянном страхе. В штабе фронта я слышал о сосредоточении резервов на севере и юге от столицы, о том, что на призыв партии защищать город поднялись все трудящиеся, о том, что райкомы партии превратились в боевые штабы народного ополчения... [61]

Я все время думал о намеке члена Военного совета фронта о готовящихся массированных контрударах. «Партия и народ едины. Гитлеровцы никогда не будут маршировать по Москве», — успокаивал я себя. В те дни я, как и миллионы людей нашей страны, то боялся подходить к репродуктору, то подолгу простаивал около него, надеясь услышать что-нибудь ободряющее.

Дорога на фронт была тяжелая и утомительная. Пришлось добираться всеми видами транспорта: товарняком, грузовиком, а где и пешком. Но где бы ни останавливался, интересовался судьбой Москвы.

И вдруг... Случилось это где-то около Щигров, в будке стрелочника на железной дороге. Я зашел туда погреться и перекурить. Осторожно открываю дверь. На табуретке около окна сидит старый железнодорожник с очень возбужденным и сердитым лицом.

— Разрешите погреться? — спросил я нерешительно.

Хозяин будки посмотрел на меня с невыразимым укором. Я уже хотел было уйти, но он ткнул мне в руку один наушник, буркнув при этом:

— Сообщение Советского Информбюро, — и крепче прижал другой наушник к уху.

— Ничего не слышу, — пожаловался я.

— Ш-ш-ш! — зашикал сердито. — Не мешайте.

Я с замиранием сердца ожидал, что скажет диктор. Порадует он нас или огорчит?

— Внимание, говорит Москва...

Голос диктора звучит взволнованно. Неужели что-нибудь случилось?

Диктор, четко выделяя каждое слово, сообщает всему миру о разгроме фашистских орд под Москвой.

Лицо железнодорожника изменилось. Возбуждение не исчезло, но глаза у него стали мягкими, добрыми.

— Это только цветочки, перцу им еще дадут, — проговорил он, скручивая папиросу в палец толщиной...

Разгром фашистских войск под Москвой был великим событием. Огромную роль сыграли в этой битве советские танкисты.

Танкисты нашей бригады, идя в бой, заявляли: «Будем биться, как наши товарищи под Москвой». Мы старательно изучали опыт лучших танковых частей, которые отличились в битве под Москвой. У них мы учились [62] маневрированию, мастерству танковых засад, ведению огня.

Мы тогда занимали оборону около села Морозовка, между Щиграми и Тимошем. Здесь нас атаковали десять танков. Командир полка приказал нашей роте не только отбить атаку, но и занять населенный пункт.

— Дела, — проговорил недовольный командир роты. — Ему что — море по колено.

— Кому это море по колено? — заинтересовался я.

— Командиру полка, — сердито ответил Сенюк. — Одной только решительности и храбрости мало — нужны машины. А их у меня нет. На Морозовку можем бросить лишь три танка, не больше.

— Ты ему говорил об этом?

— Зачем говорить? — отвечает Сенюк. — Он сам знает. Шутит. После Московской битвы, говорит, наши танкисты научились громить врага без машин. Что делать, Тимофей, а?

— Приказ выполнять, — ответил я и прибавил: — Тройку поведу я.

Командир роты глубоко вздохнул и согласился.

Мы вышли из укрытия и помчались навстречу фашистам. Те, увидев нас, остановились и открыли огонь. Я скомандовал: «Делай, как я», — и, маневрируя, пошел на сближение с машинами противника. Вражеские снаряды ложились то сбоку, то впереди, то позади.

Но вот мы врезались в строй фашистов. Первый выстрел — и вражеская машина загорелась. Мой правофланговый поджег другой танк. Вскоре мне удалось подбить еще одну машину противника. Оставив догорать пять своих танков, гитлеровцы повернули, как говорят, оглобли и бросились бежать. Мы их догоняли и расстреливали.

Покончив с танками врага, мы с ходу влетели в Морозовку и разогнали вражескую пехоту. Вслед за нами в село вошла стрелковая часть, которая тут же закрепилась.

У читателя может возникнуть вопрос: неужели нашим танкистам так легко досталась победа, что они тремя танками уничтожили десять, а сами вышли сухими из воды? Нет, мы одним выстрелом сорок семь уток не убивали. Нам тоже доставалось.

Приведу лишь один пример. [63]

В самый разгар боя вражеский снаряд попал в ходовую часть нашего танка. Гусеница слетела, машина остановилась. Фашисты заметили это и сосредоточили огонь на поврежденной машине. Отремонтировать танк на поле боя не было никакой возможности. Из десяти машин противника восемь еще были в строю, а у нас осталось только две. «Что делать?» — думал я, не переставая отстреливаться.

На выручку пришел танк Михаила Шитова, моего прежнего механика-водителя. Он перевел огонь на те машины, которые нас обстреливали. Прикрыв наш танк своим бортом, он дал нам возможность тут же, на месте, устранить повреждение. Прошло пятнадцать минут, боевая тройка снова ринулась вдогонку убегающему противнику.

За этим боем с начала и до конца наблюдал с командного пункта бывший командир дивизии — дважды Герой Советского Союза генерал-лейтенант танковых войск Пушкин.

Генерал был доволен мастерством советских танкистов. После боя он вызвал меня. Приняв рапорт, поблагодарил за хорошо, проведенный бой. И когда увидел на моей груди Золотую Звезду, в его глазах загорелся веселый, радостный огонек.

— Одну минутку, товарищ лейтенант, одну минутку... Вы меня помните? — вдруг спросил он.

— Помню, товарищ генерал. Перемышль... Рава-Русская... Львов...

— Одну минутку, — напряг память генерал. — Парторг, старший сержант Шашло?

— Он самый, товарищ генерал.

Пушкин прижал меня к груди и поцеловал, как отец сына после долгой разлуки.

— Во-первых, от всего сердца поздравляю вас с высокой наградой. Во-вторых, вы очень возмужали...

— Поздравляю и вас, товарищ генерал. Вы стали гордостью советских танкистов.

Он засмеялся:

— Ишь какой льстец! За это, пожалуй, надо бы вас на гауптвахту отправить. Поговорим лучше о Морозовке. Помните, мы когда-то беседовали с вами об обязанности и желании? [64]

— Помню, товарищ генерал. Вы говорили тогда, что у советского воина обязанность и желание едины...

— Точно, — обрадовался Пушкин. — Знаете, что ценнее всего было в бою под Морозовкой? Учтите, я внимательно следил за вами. Ценнее всего было то, что правофланговая машина... Как вы говорите? Шитов? Подождите, знакомая фамилия. Он у нас в дивизии, кажется, механиком-водителем был? Угадал?.. Да, так всего ценнее, — продолжал он, — было то, что Шитов, чтобы спасти вас и дать вам возможность отремонтировать танк, подставил себя под огонь. Клянусь, что здесь была не только обязанность товарища, но и горячее стремление сердца.

Генерал-лейтенант Пушкин заинтересовался моей работой политрука. Узнав о том, что я особое внимание уделяю молодежи, комсомольцам, он похвалил:

— Правильно делаете. Ведь в основном наши танкисты — комсомольцы или люди этого возраста. Старик в танке — медведь в берлоге. Он иногда, ей-богу, только в командующие годится, — засмеялся генерал своей шутке и тут же, круто повернувшись ко мне, спросил: — А сами-то учитесь? Или вы замкнулись в скорлупе? Прошу вас, будьте откровенны.

Я рассказал, что изучаю опыт политработников-танкистов, слежу за периодической печатью, выступаю в газетах и на совещаниях с рассказами о боевых делах своего танкового подразделения, поддерживаю связь с тылом — переписываюсь с родственниками бойцов.

— Все? — спросил генерал, когда я закончил.

— Все, товарищ генерал. Больше нечем похвалиться...

— Хорошо. И не хвалитесь. Не надо, — пряча усмешку, сказал генерал. — Одна или две звездочки на груди — это награда, а не пропуск на небо. Не лезьте туда, там холодно. Ясно?

— Ясно, товарищ генерал.

— Ясно, да не все... Во-первых, почему ни разу не написали мне? С удовольствием ответил бы. Во-вторых, надо, лейтенант, расти.

Как и несколько месяцев назад, я провожал его к автомобилю. Говорили о первых стычках с врагом, о разгроме фашистов под Москвой, о знакомых танкистах. Генерал [65] вспомнил Горошко и спросил о нем. Я рассказал о его подвиге под Штеповкой.

— Вот молодец. Где он сейчас? — заинтересовался генерал.

— В госпитале. Он...

— Когда вы ему последний раз писали? — перебил меня генерал-лейтенант. — Из Саратова? И все?

Пушкин принялся меня распекать:

— Безобразие! Это бездушие. Помните: нигде так не томится человек, как в госпитале. Вы знаете, товарищ политрук, что значит письмо в таких условиях! И, пожалуйста, не ссылайтесь на занятость: время для полезного дела всегда можно найти, — продолжал он. — Кстати, художественную литературу, юноша, вы читаете?

Я назвал одну-две книжки, которые мне удалось прочитать в последнее время.

— Маловато, — улыбнулся он и начал рассказывать, какие книжки прочел на фронте. — Сейчас я перечитываю «Кобзарь» на украинском языке, — сказал генерал. — Мой адъютант — украинец, помогает.

Сев удобнее в машине, он повернулся ко мне и медленно, проникновенно прочитал:

Долго звучали в ушах слова великого Кобзаря, произнесенные устами русского человека — советского генерала, звавшего меня на новые подвиги во имя быстрейшего освобождения родной Украины из фашистской неволи.

12. Ничего особенного

У старого, полуразрушенного хлева стоит танк. Четыре человека рассматривают его мотор.

— Правильно. Совершенно верно. Продолжайте, — доносится молодой, звонкий голос.

«Хоботов учит своих ребят», — подумал я и свернул на протоптанную в снегу тропинку.

Младший лейтенант выпрямляется, докладывает:

— Проверяю, товарищ лейтенант, как экипаж изучил машину, готов ли к выполнению задания.

— И какие результаты? [66]

— Ничего...

Скромное русское «ничего»! Это звучит сильнее, нежели «отлично», «прекрасно». Перевожу взгляд на танкистов. Механик-водитель, заряжающий и башенный стрелок довольно улыбаются: наконец-то Хоботов их похвалил. А у него заслужить похвалу нелегкое дело. Он очень скуп на слова: больше молчит, чем говорит. Экипаж научился понимать его по жестам, улыбке, блеску глаз. Хоботова в нашей части прозвали Великим немым. Он был молчуном и, кроме того, выделялся высоким ростом. Мы удивлялись, как этот юноша попал в танкисты.

Узенькая тропинка выводит меня на шоссе. Останавливаюсь, чтобы решить, куда идти: налево, в штаб, или направо, во взвод Федоренко.

— Товарищ лейтенант...

Меня догоняет Хоботов. Он внимательно смотрит на меня и молчит. Трудно догадаться, какие мысли беспокоят юношу, какие чувства волнуют. Но ясно одно: он действительно чем-то взволнован, хочет что-то сказать и не решается.

— Федя, что-то случилось?

— Нет, — качает он головой. — Ничего не случилось. Но вот какое дело... Парторгу заявление написал, — подает он сложенный вдвое лист бумаги.

Читаю: «В следующий бой хочу пойти коммунистом. Доверие партии оправдаю. Младший лейтенант Хоботов».

— Это хорошо. Можете смело подавать. В партию вас примут, — заверяю его.

В тот же день, как только наступили сумерки, с восточной околицы села заговорила «катюша». Огненные следы снарядов разорвали темное, низкое небо.

Поступила команда: «По машинам! Заводи моторы!» — и весь наш полк пошел в атаку. Взломав первую линию обороны противника, мы до самого утра преследовали отступавших в панике гитлеровцев.

Из этой ночной атаки не вернулся танк младшего лейтенанта Хоботова. Начались поиски. К концу следующего дня стало известно, что машина вырвалась далеко вперед, попала на мину и была подожжена снарядом. В танке сгорели механик-водитель и заряжающий; неподалеку от машины найден убитый радист, окруженный трупами гитлеровцев. [67]

А Хоботов? Куда делся командир «тридцатьчетверки»? Штабисты уже подготовили сообщение родителям о героической смерти их сына и дали его мне на подпись. Я взял ручку, склонился над бумагой и... не подписал.

— Товарищ лейтенант, что здесь не ясно? — удивился ротный писарь. — Танк сгорел? Сгорел. Экипаж погиб? Погиб. Хоботова нет? Нет, — сам отвечал он на свои вопросы.

На интуицию я никогда не полагался. Но в этот раз доверился своему чувству: «Хоботов жив. Мы его непременно найдем».

Продолжаем поиски, но безрезультатно.

Недели через две я по служебным делам заехал в расположенный вблизи госпиталь. В беседе с начальником узнал, что на днях к ним был доставлен раненый танкист в очень тяжелом состоянии.

— Танкист?

— Да, младший лейтенант. Фамилия Хоботов...

Через несколько минут я уже сидел у его кровати. Он весь в бинтах. Виден лишь кончик носа. И глаза. Они не такие спокойные, как всегда. Они горят огнем, в них необыкновенное торжество.

— Где вы пропадали? Что с вами, товарищ младший лейтенант, случилось?

Он чуть-чуть отрывает забинтованную голову от подушки и отвечает коротко:

— Ничего особенного.

«Ничего особенного»? Федора Хоботова ранили в обе ноги, в бок, в правую руку и в плечо. Четверо суток он, тяжело раненный, обессилевший от потери крови и голода, выбирался из вражеского лагеря и — «ничего особенного»!

Я уже говорил, что Хоботов очень скуп на слова. Но мне все-таки удалось узнать, что случилось с ним, с его экипажем после того, как танк попал на мину и был сожжен фашистской артиллерией. Должен признаться, как не удивительно, но особых усилий мне не пришлось прилагать. Хоботов был в тот момент в возбужденном, приподнятом настроении. Ощущение силы и красоты жизни, к которой он вернулся, горячее желание высказать свою радость командиру — все это развязало ему язык, сделало его разговорчивым.

Его рассказ передаю почти дословно. [68]

«...Есть, товарищ лейтенант, такая поговорка: «С медом и долото проглотишь». У нас в последнем бою было именно так — проглотили долото! Головокружение, товарищ лейтенант, вышло — вот что! Мы потеряли всякую бдительность, забыли о коварстве врага и полезли на минное поле. Гитлеровцы этого и ожидали. Только мы застряли на месте, они и давай прямой наводкой бить.

Машина запылала. Механика-водителя и заряжающего убило. Меня ранило в ногу. Только радист уцелел. Приказываю ему: «Взять гранаты, пулемет и оставить танк!» Сержант Яша Бурд, помогая мне выбраться из горящей машины, докладывает; «Товарищ младший лейтенант, пулемет разбит».

В нашем распоряжении семь гранат. Отползаем в сторону, зарываемся в засыпанной снегом воронке. Слышим: к нам бегут фашисты. Они кричат, стреляют. Смотрю на радиста — молодец! Спокойный, как будто ничего не случилось. Быстро орудуют его руки. Он перевязывает мне ногу и то и дело спрашивает: «Вам не больно, товарищ младший лейтенант? Потерпите еще одну секундочку. Вам не больно, товарищ младший лейтенант?»

— Бегут, видишь? — спрашиваю.

— Вижу, — отвечает Яша, не поднимая головы.

— Не боишься?

— Нет, — отвечает он. — У нас вон сколько гранат, пусть фрицы пугаются.

— Правильно, товарищ сержант, хвалю!

Он отвечает:

— Служу Советскому Союзу!

Подпустили мы гитлеровцев поближе и давай забрасывать гранатами. Четырех уложили на месте, а один смотал удочки. Что дальше делать? Оставляем воронку и пробуем идти на восток. Ничего из этого не выходит: снова появляются немецкие автоматчики. И меня ранят в другую ногу.

— Товарищ младший лейтенант, отходите! — крикнул Яша Бурд и, чтобы отвлечь внимание противника и дать мне возможность уйти, пополз навстречу автоматчикам. Они стреляют, а он ползет.

— Отставить! — не выдержал я. — Слышишь, не смей!

Всегда послушный, дисциплинированный, Яша на [69] этот раз не послушался. Он только на мгновение оглянулся и умоляюще закричал:

— Спасайтесь, товарищ младший лейтенант! Быстрее, быстрее!..

Его ранили в ногу. Потом — в плечо. Он истекал кровью, но все-таки полз вперед. Вражеские автоматчики окружили Яшу. Наверное, решили взять живым. Не вышло! Он бросил последнюю гранату под ноги и погиб...

Хоботов перевел дыхание, взглянул на меня.

— А что было дальше? — настаивал я.

Младший лейтенант опустил глаза и продолжал:

— Я потерял сознание. Пролежал так, кажется, целый день. Когда пришел в себя, уже темнело, шел густой снег. Почувствовал страшную боль в ногах. Особенно в левой. Чашечка была раздроблена. Попробовал сдвинуться с места — не смог. Что делать? Не умирать же! И задаю себе еще вопрос: «А кто, Хоботов, отомстит за смерть твоего механика-водителя Голованова, заряжающего Холоденко, за твоего друга и верного товарища Яшу Бурда?» Напрягаю все силы и ползу. Снег глубокий. Он забивает рот, ноздри, глаза. А тут, как назло, ветер поднялся. Колючий.

К утру, товарищ лейтенант, я незаметно добрался до передовой. И тут, не знаю от чего — то ли от страха, то ли от потери крови, — меня охватила страшная слабость. Затошнило. Начал одолевать сон. А немцы, понимаете, рядом. Звякают котелками, щелкают затворами, разговаривают, курят. «Если они заметят, тут же расстреляют», — подумал я и решил ползти назад, в лес, чтобы там зарыться в снег до вечера. Стемнеет — снова вперед!

Так и сделал. Но вышло не по-моему. День прошел благополучно, а под вечер в нескольких метрах от меня расположились минометчики. Они, сволочи, ходили рядом, чуть ли не наступая мне на руки, один затронул перебитые ноги. Но я крепко стиснул зубы и молчал. Потом незаметно заснул, и приснился мне Яша Бурд. Как будто он низко ко мне склонился и тихо, чтобы гитлеровцы не услышали, прошептал на ухо: «Ни в коем случае не уходите отсюда. Шевельнетесь — расстреляют. Потерпите. Немцы отсюда сами уйдут, они часто меняют огневые позиции». Поблагодарил я Яшу за добрый совет, отвинтил свой орден Красной Звезды, прикрепил к его гимнастерке и сказал: «Яша, ты хороший танкист. Если [70] бы остался живым — непременно Героем Советского Союза был бы».

Трое суток, товарищ лейтенант, был я рядом со своими, а перейти не мог. Днем — опасно, вокруг снуют немцы. Ночью сделаешь сто — двести метров, и уже светает.

На четвертую ночь кое-как добрался до нейтральной полосы. До наших осталось всего метров двести. Неужели я их не преодолею? Ползу. Вспыхивает осветительная ракета. Мой почерневший от копоти и грязи полушубок стал очень заметным. Немцы увидели и давай поливать автоматным огнем. Потом впереди и сзади стали рваться мины. Один осколок впился мне в бок, второй — в правую руку. Конец! Дальше двигаться не могу. Подкрадывается смерть... Не хватает дыхания... Кто-то сжимает мне горло...

«Умереть хотя бы на своей стороне», — мелькает мысль. Действует лишь одна рука. А что, если на нее опереться и сделать еще два — три рывка вперед? Все же ближе будет до своих. Снова появляется Яша Бурд. Со стороны наших. Он протягивает мне руку и говорит: «Товарищ младший лейтенант, не медлите, теперь каждая секунда дорога. Уже рассветает».

И вы знаете, товарищ лейтенант, мне действительно кто-то протянул из темноты руку. Это был разведчик нашей стрелковой части.

Вот, кажется, и все», — закончил свой рассказ Федор Хоботов и поднял на меня глаза.