За Славутичем — Карпаты

1-я гвардейская армия, в состав которой осенью 1943 года вошла наша 99-я стрелковая дивизия, как и 5-я ударная, воевала в числе объединений, действовавших в районе Сталинграда. Одно это говорило фронтовику так много, что иных характеристик уже не требовалось. С августа по декабрь 1942 года эта армия трижды прошла переформирование и была как бы трижды рожденной. И не зря, видимо, принято в народе говорить, что трижды рожденный не погибает, ибо он бессмертен. С декабря 1942 года от стен Сталинграда прошла затем 1-я гвардейская победными дорогами через Украину и через Карпаты, завершив свой славный путь в мае 1945 года в Праге. Командовали армией со времени ее первого формирования известные военачальники, а с декабря 1943 года от стен древнего Киева до Победы вел в бой гвардейцев генерал-полковник А. А. Гречко.

Мы, политработники, не только рассказывали солдатам о героическом боевом пути армии, но и воспитывали в них чувство гордости тем, что и нам выпала честь быть в ее рядах. В те далекие ноябрьские дни 1-я гвардейская армия находилась в Резерве Верховного Главнокомандования. А враг был совсем рядом.

Придя в себя после сокрушительного удара советских войск, освободивших 6 ноября, в канун годовщины Великого Октября, столицу Советской Украины, а [76] через несколько дней — Житомир, немецко-фашистское командование бросало в бой все новые дивизии. Гитлеровцы направили свой главный удар на Брусилов, затем на Радомышль. Их замысел был — вернуть себе Киев. 17 ноября враг вышел на Житомирское шоссе, на второй день окружил наши войска в самом Житомире. Им удалось вырваться из кольца, но город пришлось оставить — против нас действовало 15 дивизий, из них 7 танковых и 1 моторизованная.

В этой обстановке каждому было понятно, что наступает черед вводить в дело резервы. Примерно так и сказал нам на совещании командир полка подполковник М. П. Мышко. У Михаила Петровича были на сей счет и знания, и опыт, и особое чутье, приобретенные в боях. В сентябрьские дни 1939 года, будучи начальником штаба батальона, Мышко принимал участие в освобождении Западной Белоруссии, а позднее, во время советско-финляндской войны, был тяжело ранен. Только близким друзьям было известно, как не давала покоя командиру полка эта старая рана. О боевых же качествах Михаила Петровича знали все. О них свидетельствовали и орден Ленина, и два ордена Красной Звезды на его груди...

— Знать каждого бойца, учить людей, готовить к бою, — настоятельно требовал он от каждого командира и политработника в батальонах и ротах.

23 ноября один из стрелковых корпусов нашей 1-й гвардейской армии был передан из РВГК фронту. А 25 ноября во взаимодействии еще с двумя корпусами он нанес удар по северному флангу крупной группировки противника. Гитлеровцы были остановлены. К 30 ноября на рубеже восточнее Черняхова, Радомышля, Ставища, Юровки фронт стабилизировался.

И снова оборона. Трудная, как прежде, но совсем [77] иная, чем все предыдущие: на Волге, на Миус-реке... За широкой, могучей спиной нашего фронта — Днепр-Славутич, Киев. После победных залпов артиллерийских орудий, салютовавших в столице нашей Родины войскам, освободившим Киев, запели, призывая людей к жизни и труду, заводские гудки главного города Украины. Эти два аккорда героической симфонии битвы и труда властно и волнующе ворвались в судьбы людей.

Войска 1-й гвардейской армии получили приказ на оборону. Перед нашей 99-й стрелковой дивизией была поставлена задача любой ценой сдержать натиск противника на рубеже Гута-Забилоцкая, Раковичи, Раивка, Карпиловка, Негребовка.

Перед политработниками батальона встало множество различных проблем. Казалось бы, особенно много их бывает в период передислокации. Но это не так. Оборона есть оборона: ведь тут создается запас моральных и физических сил для броска на врага, создается, несмотря на то что беспрерывно идут тяжелые оборонительные бои.

Среди многих мероприятий, проводимых в батальоне для выполнения боевых задач, появились и новые.

Так, в ротах проводились собрания, посвященные судебным процессам над немецко-фашистскими захватчиками и их пособниками, совершившими неслыханные злодеяния на временно оккупированной советской территории.

На основании Указа Президиума Верховного Совета СССР с 19 апреля 1943 года для наиболее опасных преступников предусматривалась смертная казнь через повешение. В июле того же года первый такой открытый судебный процесс состоялся в Краснодаре. В августе, после освобождения Краснодона, когда вся страна узнала о подвиге молодогвардейцев, военный трибунал фронта приговорил к смертной казни преступников, [78] предавших «Молодую гвардию». Сразу после освобождения Харькова началось расследование фашистских злодеяний и здесь, а 15 декабря перед военным трибуналом предстали матерые злодеи, повинные в уничтожении более 30 тысяч человек.

Судебному процессу над немецко-фашистскими захватчиками и их пособниками, совершившими неслыханные злодеяния в Харькове и области, были посвящены собрания в ротах. Угрюмо сидел на одном из них командир взвода связи старший сержант Антропов. И я понимал его...

Когда наша дивизия после доукомплектования в Ворошиловградской области двигалась в направлении фронта, одновременно со мной с просьбой разрешить навестить родных в Харькове обратился к командиру полка и сержант Антропов.

— Прибыть вовремя! — строго предупредил командир полка.

— Есть! — отчеканили мы со старшим сержантом. В Харькове каждый из нас пошел своей дорогой.

Но когда встретились, Антропов рассказал мне во всех подробностях о своей встрече с отцом. Только с отцом.

Родной дом Антроповых стоял цел-целехонек, опрятный, как в былые времена, и даже огонек мерцал в незатемненных окнах.

Сержант хотел было постучать, но дверь открылась сама по себе.

— Ты что же, отец, не закрываешься? Время военное.

— А от кого мне закрываться, сынок? — ответил на вопрос вопросом старик. Потом шагнул к сыну, упал к нему на грудь и заплакал, беззащитно, по-детски.

— А где мать?.. Где сестра?

— Нету их у нас теперь, сынку... [79]

И вот старший сержант Антропов на процессе. Недолго слушал он рассказ о зверствах фашистов в его родном Харькове. Сжав автомат, вдруг поднялся и угрюмо вышел из зала заседаний.

— Товарищ Антропов, вы куда? — спросил председательствующий на заседании военного трибунала. Но старший сержант даже не обернулся.

— Он не может иначе, — поднялся я со своего места. — Разрешите рассказать о нашей с ним поездке в Харьков.

Председательствующий молча кивнул.

— Так вот... Когда фашисты отступали, они надругались над семнадцатилетней сестрой Антропова, а потом убили ее. Все это происходило на глазах у матери. Она не выдержала такого страшного горя и тут же скончалась от разрыва сердца.

Тревожная тишина воцарилась вокруг. Нарушил ее голос председательствующего:

— Товарищи, нам надо вынести приговор.

И все в едином порыве грозно, как клятву, произнесли:

— Смерть фашистским оккупантам!

А вскоре из окопов переднего края прогремела длинная автоматная очередь. Это стрелял старший сержант Антропов...

На закончившемся в Харькове 18 декабря 1943 года судебном процессе военный трибунал 4-го Украинского фронта приговорил к смертной казни через повешение четырех гитлеровцев и одного изменника Родины...

Те чувства, с которыми расходились солдаты после таких собраний, понятны каждому. Разве надо было после этого разъяснять, во имя чего сражается с врагом каждый в своем окопе!..

Огромным моральным потенциалом заряжали воинов и письма, которые приходили не только от близких, [80] но и от совсем незнакомых людей. Читали их порой коллективно. Горе и радость делили поровну. От души смеялись над каким-либо житейским казусом...

Мы, политработники, понимали, что и здесь тоже наш участок работы, и еще раз убеждались, что на войне человек грубеет только внешне, а душа его становится даже еще более чуткой. С письмами к нам в окопы врывался целый мир, так как вести шли отовсюду — из Москвы и Ленинграда, Харькова и Сталинграда, Донбасса и Свердловска, Вологды и Ташкента. Мир становился для нас шире, объемнее, богаче. Люди загорались еще большим желанием разгромить врага, чтобы быстрее вернуться домой.

Надо сказать, что в период обороны почту мы получали регулярно. В этот же день, о котором рассказываю, за ней, как обычно, послали солдата, но почта почему-то запаздывала. И хотя забот у меня было много, как у каждого фронтового политработника, но то, что в ротах до сих пор не получили «Правду», «Красную звезду», «Комсомольскую правду», не могло не тревожить. Незаменимо было на фронте печатное слово — как автомат, как фляга, как штык в атаке, как окоп в обороне. Строчками приказа газета окрыляла воинов, стихом, песней согревала их, рассказом бывалого фронтовика помогала учиться воевать.

Время было горячее, и вроде бы не стоило обращаться к высокому начальству с моим вопросом. Но я уже поглядывал на телефон. И вдруг слышу:

— Товарищ старший лейтенант, почта!

У меня отлегло от сердца...

Говоря о прессе, не могу не вспомнить такой эпизод. Уже 13 сентября 1943 года был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Советского Союза членам штаба подпольной комсомольской организации «Молодая гвардия» И. А. Земнухову, О. В. Кошевому, С. Г. Тюленину [81] и Л. Г. Шевцовой. Почти все молодогвардейцы — а их насчитывалось более ста человек — были зверски замучены фашистами. А позднее в газетах появились некоторые подробности. Среди оставшихся в живых членов «Молодой гвардии» я встретил фамилию Туркенича. Она была знакома мне.

— Михаил Васильевич, — обратился я к нашему командиру батальона капитану Набокову, вошедшему в землянку, — ты знаешь Туркенича? Он, по-моему, старший лейтенант. Пришел к нам в дивизию после Донбасса.

— Слыхать-то слыхал... Артиллерист, кажется. А лично не знаком. Чего ты вдруг вспомнил его?

— Да вот послушай. — И я прочитал Набокову, о чем писала газета.

— Может, это о нем. Гляди-ка, служит рядом. А о «Молодой гвардии» — никому ни слова.

— Если это он — то у себя в полку и рассказывает, — предположил я. И тут меня осенило: — А что, командир, если пригласить Туркенича в наш батальон? Пусть послушают солдаты.

— Война идет, Прокофьевич. До встреч ли сейчас? — сказал начальник штаба.

— Ну, здесь ты не прав, — вмешался Набоков.

А если уж так сказал командир, то позиция замполита ясна вдвойне. Взволнованное выступление перед боем — это как выдача дополнительных боеприпасов, необходимых для души и сердца.

Мысль о встрече с героем «Молодой гвардии» не оставляла меня все последующие дни. Удалось побывать в политотделе дивизии. О Туркениче там знали, что он бывший молодогвардеец, а в настоящее время артиллерист.

И вот селение Раковичи. В одном из восьми отбитых у гитлеровцев домов собираемся на заседание партийного бюро батальона. Рядом притаился враг. Слабо [82] горит коптилка, освещая черный закопченный потолок и серые стены. Но настроение у всех приподнятое: на повестке дня — прием в партию. Присутствуют командир батальона, замполит, члены бюро, другие товарищи.

— Пора начинать, — говорю секретарю партбюро лейтенанту Павлу Соболеву.

Только сказал это, как дверь отворилась и вошел стройный, подтянутый офицер с планшеткой через плечо. Судя по всему, он не знал, что у нас идет заседание. Спросил, кто командир батальона, и, щелкнув каблуками, отрапортовал:

— Старший лейтенант Туркенич, представитель 473-го артполка. Прибыл для поддержки батальона огневыми средствами.

— А мы вас давно ждем, — заметил я после того, как Набоков обменялся с Туркеничем несколькими деловыми фразами.

— Царица полей всегда бога войны ждет! — сказал, улыбнувшись, наш гость. Его открытая улыбка сразу расположила к нему окружающих.

— Тут вот какое дело, — заметил неожиданно для меня начальник штаба батальона. — Мы хотели услышать от вас о молодогвардейцах. Наши воины знают из газет об их подвиге. А тут выяснилось, что Туркенич служит рядом...

— Вот и решили встретиться, — добавил наш комбат и после паузы продолжил: — А оказывается, теперь встретимся и в бою.

Как бы подтверждая эти слова, наверху громыхнуло, ухнуло, застрочили автоматы. Мы было подхватились, но тут же все стихло.

— Разрешите уточнить боевую задачу? — обратился Туркенич к Набокову.

— Уточним, — ответил комбат. — Но только после партийного бюро. Сейчас начнется заседание. — И, [83] повернувшись ко мне и к лейтенанту Соболеву, спросил: — Разрешим старшему лейтенанту остаться здесь?

Возражений не было.

Лейтенант Соболев открыл заседание и сообщил, что на повестке дня прием в партию лучших из лучших. Тех, кто вчера и уже сегодня отличились в схватке с врагом и хотят бить фашистов еще крепче. Речь шла о старшем сержанте украинце Милютине, сержанте осетине Сакиеве, младшем лейтенанте татарине Кутуеве, младшем сержанте удмурте Коброве. Все до одного были приняты в партию единогласно.

Поздравив молодых коммунистов, комсорг батальона младший лейтенант Сергей Сатаев предложил:

— А теперь давайте споем.

И затянул фронтовую комсомольскую песню:

Вскоре после партийного бюро наши молодые коммунисты доказали, что слова у них не расходятся о делом.

Фашисты попытались проверить нас боем. Пошли «тигры». Гремящая, лязгающая лавина двинулась на позиции.

Надежно стоял у орудия старший сержант Милютин. Он и наводчик — тоже молодой коммунист, Кобров, — не спешили открывать огонь, подпускали бронированные коробки с крестами поближе. Как только первая из них вскарабкалась на пригорок, Милютин скомандовал: [84]

— Огонь!

«Тигр» закрутился на месте, выплевывая во все стороны снаряды, но двигаться больше не мог. Та же судьба постигла еще одного «тигра», подбитого меткими выстрелами Милютина и Коброва.

Принятый в тот день в партию комсорг роты младший лейтенант Кутуев уничтожил в бою десять фашистов. Хорошо проявил себя и Сакиев, горячо говоривший после заседания партбюро о чести быть коммунистом. Ловко ускользая от пуль и осколков, он находился на поле боя до позднего вечера и вынес в безопасное место пятнадцать раненых вместе с их оружием.

В боевых порядках батальона находились и артиллеристы старшего лейтенанта Туркенича. Снова (и откуда они только берутся!) выползли фашистские танки и двинулись прямехонько на артиллеристов, на их батарею. Началась огневая дуэль. Неожиданно умолк один из наших расчетов, потом другой. А танки все ближе. Еще немного — и «тигры» начнут утюжить наши позиции.

Но тут заговорило замолчавшее было орудие. Вспыхнул один фашистский танк, остановился другой. Орудие продолжало вести огонь прямой наводкой. Фашисты не выдержали, попятились. А когда они убрались с поля боя, от противотанкового орудия отошел уставший артиллерист. Это был Иван Туркенич.

Противник не прошел! Но мы так и не провели тогда встречи личного состава со славным молодогвардейцем. Не было периодов затишья, чтобы собрать подразделения, рассказать воинам о Туркениче и его товарищах по подпольной борьбе с врагом. Зато мы встречались с Туркеничем и у огневой позиции артиллерийской батареи, и в наших промерзших траншеях. Встречались, чтобы вместе бить фашистов. Затем, получив приказ, он убыл из батальона. Но благодаря [85] политработникам во всех ротах знали, что рядом, в одном боевом строю с солдатами нашего батальона находился один из героев Краснодона...

* * *

Каждый раз в ходе боев, когда в результате преследования врага или под его натиском мы занимали оборону, воины понимали, что эта остановка необходима, хоть она и временная. Пусть на день, на неделю, на месяц, но придет время — и снова поступит приказ: вперед, на врага!

Так было и на этот раз. Уже больше месяца войска 1-го Украинского фронта собирали силы, чтобы нанести новый удар по неприятелю, такой удар, который был бы под стать мощному осеннему натиску советских войск при освобождении Киева. Даже мы в батальоне чувствовали, что день наступления близок: опытные фронтовики научились по самым различным признакам если не за сутки, то за несколько часов точно называть время атаки.

А в высших штабах уже было спланировано по минутам начало нового наступления. Готовилась Житомирско-Бердичевская операция (24 декабря 1943 года — 14 января 1944 года). В ходе этой операции войскам 1-го Украинского фронта, которым командовал генерал армии Н. Ф. Ватутин, предстояло разгромить противостоящую немецко-фашистскую группировку, выйти к Южному Бугу и пресечь попытки противника вновь овладеть Киевом. И эта задача была успешно выполнена.

Накануне наступления мы получили Обращение Военного совета 1-го Украинского фронта.

«Боевые друзья! — говорилось в нем. — В битве за Днепр, в освобождении Киева и Советской Украины вы проявили величайшее мужество, отвагу и героизм... [86]

Сорок дней стойко и мужественно, не щадя своей крови и жизни, отражали вы яростные атаки врага в районах Фастова и Василькова, Брусилова и Коростеня, Малина и Радомышля. Враг бросил на этот участок фронта десятки лучших танковых и пехотных дивизий. Взбешенный военными неудачами, Гитлер хотел любой ценой прорвать нашу оборону, выйти к берегам Днепра и снова захватить Киев.

Не вышло! Коварные замыслы врага сорваны. Он захлебнулся от вашего мощного огня в своей же собственной крови. Вы измотали и обескровили врага. Наши силы утроились. Настал момент для полного разгрома этой группировки...»

24 декабря 1943 года, на рассвете, будто гром загрохотал на всем протяжении переднего края. Это загремела артиллерийская канонада. Тонны раскаленного металла обрушились на головы фашистов. За огневым валом на штурм вражеских оборонительных позиций ринулась пехота.

Вперед пошел и наш батальон. Гитлеровцы явно не ожидали столь решительной атаки в тот ранний утренний час и дрогнули.

Но вскоре на опушке леса они перегородили нам дорогу прямо-таки бронированной стеной. Особенно тяжело стало роте старшего лейтенанта Павла Сергиенко. На его подразделение из села Карпиловка двинулись фашистские танки. Под бешеным огнем врага нашим воинам пришлось залечь. В этот момент поступило сообщение о том, что тяжело ранен Павел Сергиенко.

— Николай Степанович, — крикнул я комбату капитану Кравченко, — я в роту Сергиенко!

— Добро!

Рота Сергиенко продвинулась значительно дальше, чем другие подразделения батальона. И фашисты прижали [87] ее огнем, вынудили залечь на невыгодном рубеже.

— Надо немного отойти, — посоветовал я, когда прибыл в роту.

Так и сделали. С нового, более выгодного рубежа отразили контратаку немецкой пехоты и танков, которые теперь сами попали в худшее положение, так как оказались в лощине. Положение нашей роты значительно стабилизировалось. Более того, она снова пошла вперед.

А тут, как гром среди ясного неба, сообщение:

— Товарищ замполит, ранен комбат!

Речь шла о моем близком друге капитане Николае Степановиче Кравченко, который незадолго до описываемых событий заменил своего предшественника капитана Михаила Васильевича Набокова, выдвинутого на повышение.

Ранение у Кравченко оказалось смертельным. Эх, Николай Степанович! Как близок ты был мне... И судьбы наши были схожи!

Кравченко, как и меня, тяжело ранило еще в начале войны. Он, как и я, ходил по Ташкенту, и тоже на костылях. Потом был военруком школы ФЗУ. А однажды его питомцы увидели, что их военрук явился без костылей.

В тот же день он побывал в военкомате и упорно посещал это учреждение много дней подряд, добиваясь отправки на фронт.

Дело кончилось тем, что Кравченко наконец пообещали призвать его в кадры, но направили не на фронт, а в комендатуру гарнизона Ашхабада, где готовились формирования для фронта.

Кравченко согласился и с первой же сформированной частью убыл на восток...

— Где комбат? — первое, что спросил я, когда прибежал на КП батальона. [88]

— Отправили в тыл.

На разговоры времени в те минуты не было. Я принял командование батальоном.

Крикнув: «За Родину! Ура!», я поднял бойцов и повел на врага. Два часа мы теснили фашистов. Они цеплялись за каждую складку местности, яростно контратаковали. А мы хотя и медленно, но продвигались вперед.

Во время одной из атак с фланга, из кустарника на опушке леса, застрочил пулемет. Меня отбросило в сторону. По груди будто скользнули камни. И в тот же миг обожгло огнем. Это где-то рядом разорвался снаряд.

Лишь спустя много дней я узнал, что осколки впились в голову, ногу, руку. А вражеская пуля пробила партийный билет и прошла насквозь через грудь.

Сколько пролежал в декабрьскую стужу на снегу — не помню. Но вдруг очнулся. Вокруг лежали убитые и раненые. А батальон отошел на 200–250 метров назад от того места, где я лежал. Мелькнула мысль: нейтральная полоса? Попытался ползти, но не смог — ноги и руки не повиновались. Глаза заливало кровью, она струилась по лицу и шее, ее соленый вкус я ощущал во рту. А с фланга продолжал строчить немецкий пулемет. Вблизи догорали наши и фашистские танки. «Вот и конец», — мелькнуло в мозгу. В правой руке зажал пистолет — на случай, если окружат. Но, как ни крепился, снова впал в забытье.

Очнулся от толчка и тревожного шепота. Это батальонный санинструктор Таня Тимченко, рискуя жизнью, под градом пуль ползком передвигалась по полю боя, оказывая помощь раненым.

— Товарищ замполит, вы живы? Да очнитесь! — теребила она меня за плечо.

С трудом открыл залитые кровью глаза. Таня быстро вытерла кровь. Мигом распорола штанину ватных [89] брюк. И сразу снег вокруг меня стал красным. Сестричка наложила жгут на ногу и руку, перевязала голову и приказала взяться здоровой рукой за ее плечо. Потом подтянула меня и взвалила на спину. Под вражеским огнем, то и дело проваливаясь в снег, потащила она меня к нашему переднему краю. Несколько раз, тяжело дыша, девушка останавливалась. Отдышавшись, снова тащила. Стиснув зубы, я пытался помочь ей, но не мог. К счастью, подоспели наши связисты Володя Хлебников и Надя Шиндеровская. Они уложили меня на повозку, в которой обычно доставляли боеприпасы.

Подошла Таня.

— Ну что, крестник? Да ты настоящий орел! — улыбнулась она.

Я тоже хотел улыбнуться, но не позволили запекшиеся губы.

— А теперь выздоравливайте, товарищ замполит. До скорой встречи! — сказала санинструктор и поспешила за другими «крестниками»...

С командного пункта полка вышли ко мне командир полковник Мышко, его заместитель по политчасти майор Новиков и другие офицеры. Они обращались ко мне, а я молчал — пропала речь. Лицо и грудь были залиты кровью. Она просачивалась сквозь бинты.

Майор Новиков снял шапку, перегнулся через борт повозки, поцеловал меня:

— Прощай, Семен Прокофьевич! — И добавил как можно бодрее: — Желаем побыстрей поправиться и возвратиться к нам.

В тот первый день наступления и наш батальон, и полк, и дивизия — вся ударная группировка фронта выполнила свою главную задачу: прорвала оборону противника. В прорыв были брошены 3-я гвардейская танковая и 1-я танковая армии. [90]

А я двинулся в путь. Повозка подскакивала на занесенных снегом камнях. Я снова потерял сознание.

Сопровождавший меня Володя Хлебников не спешил уезжать из медсанбата, ждал: как там? Когда хирург вышел из операционной, Хлебников кинулся к нему. Доктор устало посмотрел на бойца, потом сказал:

— Не выдержал...

Хлебников стремглав выскочил на улицу. Прибыл в часть и доложил, как положено, не зная, что слова хирурга относились к другому офицеру, который скончался на соседнем операционном столе. Из штаба в вышестоящие органы было отправлено представление о награждении С. П. Серых орденом Красного Знамени (посмертно).

Так появилась на свет моя вторая похоронка. А я всем смертям назло продолжал жить. И опять госпиталь — на этот раз в Бородянке.

В одну из ночей тяжелораненых погрузили в вагоны, чтобы отправить в тыл. В пути на эшелон обрушились вражеские бомбардировщики. Многие из нас получили еще более тяжелые увечья. Меня на носилках внесли в вокзал станции Ворожба, а потом, когда снова были в пути, по моей настоятельной просьбе «высадили» в Харькове, на товарной станции. Поднесли меня на носилках к сторожевой будке. Сказали, что железнодорожники доставят куда надо. Не знаю, как случилось, но в будку никто не пришел, и я чуть было не замерз. Спасла незнакомая женщина-харьковчанка, которая на рассвете шла мимо, на работу. Она достала где-то санки, уложила меня, привязала веревкой и привезла в медицинский распределительный пункт для раненых, находившийся в нескольких километрах.

Если бы я мог сейчас разыскать эту женщину, спасшую мне жизнь в ту морозную ночь!..

В харьковском госпитале в ответ на свои письма я получил сразу четыре весточки с фронта. В части уже [91] знали, что весть о моей смерти оказалась ошибочной. Командир полка подполковник Мышко, замполит майор Новиков и Володя Хлебников поздравляли с наградой — орденом Красного Знамени.

После «капитального ремонта» в госпитале я все чаще стал поглядывать в сторону железнодорожного вокзала. Решение было одно: на фронт! Но на неоднократные просьбы направить в действующую армию врачи отвечали категорическим отказом. Как максимум, как исключение, они пообещали, что я смогу продолжать службу в тыловых частях.

Пришлось, как говорится, взять грех на душу. Распрощавшись с друзьями по палате, которые знали о моем решении и одобряли его, я самовольно покинул госпиталь.

Поезда, идущие с востока и юга, были переполнены людьми, возвращавшимися из эвакуации. Забилось у меня сердце: может, и жена с сыном уже у ее матери?! А ведь это рядом, по пути... Заеду!

На дороге, что вела из Киева в Житомир, мне попался грузовик, как потом оказалось, с продуктами. В кузове сидели несколько женщин. Но шофер, заметив офицера с вещевым мешком за плечами, опиравшегося на костыль, остановил машину.

— Куда шагаем? — приветливо поинтересовался он и, не дожидаясь ответа, предложил: — Садитесь, подвезу.

С волнением всматривался в проносившиеся мимо села и перелески. Вот и 51-й километр, поселок Фасова. Машина остановилась, попутчики разошлись, выбрался из машины и я. Предстояло прошагать по обочине не один километр.

А вот и село Грузьке. На пригорке хата. А в дверях — будто чувствовала, будто знала — стоит она, моя Валентина.

— Семен! [92]

Из хаты тут же выбежал мой смуглый малыш.

— Папа, мой папа! Вернулся!

Он обхватил своими тоненькими ручонками мою шею, прильнул к щеке. Тут как тут уже и родственники, соседи.

Два дня нам светило яркое весеннее солнце.

— Мне, Валюта, пора, — сказал я на третий день.

Жена знала, что все будет именно так. Она даже при первой встрече не спросила: надолго ли? Слишком отчетливо запомнила наше прощание в Горьковской области, после первого моего ранения. Знала, что, пока идет война, иного пути, как на фронт, для меня нет. Знала и ее мать. Но сестра Валентины — Анна, присутствовавшая при разговоре, не выдержала:

— Да куда же ты, Семен, на фронт?! Еще после первого ранения по чистой был списан! Валя-то говорила, что места живого нет на тебе — так изувечен...

— А твой муж?

— По нему я еще всех слез не выплакала... Знаешь ведь, что погиб.

— Потому и иду. Есть еще силы...

* * *

На правах ветерана части прибыл я в свою 99-ю стрелковую, теперь уже Житомирскую, дивизию. Она вела бои на подступах к Тернополю.

Доложив начальнику политотдела о своем прибытии, вдруг увидел Пашу Соболева, бывшего парторга нашего батальона. Теперь он — в политотделе. И еще новость.

— Недавно возвратился из Москвы Туркенич, — сообщил Соболев. — Сейчас он тоже в политотделе.

Поспешили к Ивану.

Туркенич, как всегда стройный и подтянутый, бросился меня обнимать. Да так сжал в объятиях, что затрещали кости. [93]

— Поздравляю! — радостно сказал он.

— С чем?

— Тебя ждет орден. И ты уже капитан, — торжественно произнес он.

На другой день с орденом Красного Знамени на груди и с еще одной звездочкой на погонах я отправился в полк.

Замполит полка Борис Андреевич Новиков не скрывал радости от встречи, но был чем-то расстроен.

— А где Михаил Петрович Мышко? Надо представиться ему...

Замполит ждал этого вопроса. И не только потому, что по долгу службы я был обязан доложить о прибытии командиру полка. Подполковника Мышко уважали и любили все офицеры части.

— Погиб наш командир, — сказал Новиков. Потом задумчиво потер лоб и добавил: — Аня была рядом, а спасти не удалось. Не зря говорят: пуля — дура...

В полку хорошо знали, что радист старший сержант Аня Стоянова в свое время спасла жизнь Мышко.

...Было это в период освобождения Донбасса. Сломив упорное сопротивление противника, мы выбили его из Макеевки и вышли на западную окраину города. Там, на высотке, разместился КП. Вместе с подполковником Мышко в окопе находилась радистка Стоянова.

Фашисты произвели минометно-артиллерийский обстрел высоты, потом на КП двинулись при поддержке шести танков автоматчики. Наши пустили в ход ручные и противотанковые гранаты. Но тщетно. Разрывом снаряда была выведена из строя радиостанция, контузило Стоянову. Очнувшись, Аня увидела, что командир полка тяжело ранен. Собрав силы, мужественная девушка вынесла Мышко буквально из-под гусениц танков, а затем вместе с подоспевшим командиром [94] взвода разведки лейтенантом Талдыкиным доставила Мышко в безопасное место...

Ровно через полгода, в марте сорок четвертого, в бою за Староконстантинов в ходе вражеской контратаки командира полка ранило вторично. И снова рядом находилась Аня Стоянова. Вместе с пропагандистом полка старшим лейтенантом Лозой они вынесли подполковника с переднего края. Но на этот раз ранение оказалось смертельным.

Михаил Петрович Мышко был талантливым боевым командиром. Он возглавлял полк, начиная с боев на Миус-реке, а погиб, когда наша дивизия участвовала в освобождении Западной Украины. Погиб на посту, на самом переднем крае, в первой траншее.

После гибели Мышко в должности командира полка за неполных четыре месяца побывали четыре офицера. Двое были ранены, третий погиб, а четвертого отстранили от командования за нерешительность, проявленную в ходе боя...

В батальон меня провожали сначала Борис Андреевич Новиков, а затем — Надя Шиндеровская.

Шли мы глубокой балкой к переднему краю. Был поздний вечер. Стояла прямо-таки звенящая тишина. Даже не верилось, что тут идут бои.

Не заметили даже, как оказались возле часового. Шиндеровская назвала пароль, и боец пропустил нас. Пригибаясь, двинулись по траншее. Она привела к наблюдательному пункту командира стрелковой роты старшего лейтенанта Чурбакова. Узнав о моем возвращении, сюда прибежал бывший командир пулеметной роты старший лейтенант Коротких, который после гибели капитана Кравченко принял батальон.

Наскоро поужинав, мы с комбатом двинулись по переднему краю. Ночь плотно окутала землю. Исчезла луна. То там, то здесь короткими очередями строчили пулеметы. [95]

— У фашистов, как и прежде, не в порядке нервишки — постреливают, — заметил я.

— Всякое бывает. У нас ведь тоже нервы на пределе, — заметил Коротких.

И будто в воду глядел, будто предчувствовал, что утром подтвердятся его слова!

Должен признаться, что именно в этом плане для меня, как замполита, как-то не солидно произошла первая после перерыва встреча с немцами. Короче говоря, подвели меня нервишки, подвели самым примитивным образом. И еще подвело то, что, будучи сельским мальчишкой, я с малых лет пас гусей.

Представьте себе ясное весеннее утро. На той стороне, где фашисты, на лужайку вышла стая гусей. (Как они там уцелели среди мародеров — ума не приложу!) Впереди чинно шествует гусак. Взмахнув широкими крыльями, он начинает гоготать. Ему, перекликаясь, отвечают гусыни. А за ними катится целая орава маленьких, еще в зеленоватом пушке, гусят.

От этой картины у меня на душе стало так тревожно и сладко, будто вернулся в детство.

— Утро, Семен Прокофьевич, что надо, — констатировал Коротких.

Облокотившись с бруствер, мы смотрели на ту сторону.

Вдруг из дома выскочили два немца. Они побежали по траншее, а потом, согнувшись, — по огородам. Затем перескочили через плетень и кинулись к гусям. Один погнался за старым гусаком. А тот, угрожающе вытянув шею, ринулся на обидчика, и сработал инстинкт: гусак бросился на защиту стаи. Долговязый фашист отскочил и выстрелил почти в упор. Глядя, как гусь, трепыхаясь, подпрыгивает на месте, преследователь стал хохотать.

Не выдержал я этой сцены, выругался, схватил у солдата винтовку, прицелился и выстрелил, хотя до [96] цели было явно далековато... Раздалось эхо, и Долговязый повалился на землю. А его напарник стал удирать — ползком, на четвереньках, извиваясь, как удирает змея в свою нору.

Я выстрелил еще раз...

А на следующую ночь — еще одна непривычная встреча с фашистами. Они вздумали нас «обработать» — начали вещать по радио:

— Рус Иван! Переходи к нам! Дам тебе белого хлеба и сала.

Помолчат — и снова за свое.

Сидели мы в окопе, а гитлеровцы все тары-бары на ломаном русском языке. Слышу рядом хриплый от гнева голос:

— Награбил, скотина! Нашим хлебом нас угостить хочешь?! Получай гостинцы!

И началась перестрелка. Хотя недолгая, но злая.

Доложил о происшествии Новикову в полк, а оттуда сообщили в политотдел дивизии. Там посоветовались и решили «беседовать» с врагом по-иному.

В расположении батальона появился громкоговоритель с соответствующей радиоаппаратурой. А потом приодел человек в полуштатском-полувоенном. Это был немец-антифашист. Уже первые его слова вызвали на той стороне такую же реакцию, как и начало атаки: на наши позиции обрушился шквал огня. А «диктор», как только обстрел, посидит в траншее или землянке, переждет, пока успокоится взбесившаяся свора, и снова звучит его голос.

Прибывший вместе с ним советский офицер рассказывал, что немец этот, как и мы, коммунист, что говорит он не о сале, а о своей судьбе, о судьбе Германии и всей планеты.

Не сильны мы были в знании немецкого языка (в основном — на уровне «хенде хох»), но чувствовали по тону, что антифашист говорил твердо и убежденно. [97]

...Сдержал слово Туркенич: снова пришел в батальон.

— Не нужно собирать людей. Пойду по траншеям сам, — заявил он.

По возвращении из Москвы (его вызывали в ЦК комсомола) старший лейтенант Туркенич находился в распоряжении политотдела 99-й дивизии. Здесь он проводил большую пропагандистскую и воспитательную работу. Используя каждую свободную минуту между боями, выступал с докладами, беседами, воспоминаниями о героических делах молодогвардейцев.

Однако чисто пропагандистская работа Туркенича не удовлетворяла. Он мечтал находиться в боевых порядках, вести солдат в атаку. И об этом не раз говорил мне.

Как выяснилось позднее, Туркенич попросил начальника политотдела, чтобы дали ему работы побольше и поручали дела посложнее.

Вскоре Туркенича назначили помощником начальника политотдела нашей дивизии по комсомольской работе. Свое знакомство с молодежью старший лейтенант вел не по спискам и анкетным данным, а в окопах, на переднем крае, на линии огня. Причем появлялся на самых трудных участках, там, где решалась судьба боя.

Трудные участки... Сколько их было зафиксировано в формулярах частей, в судьбе каждого бойца, в любом фронтовом дне.

Для нашего батальона, например, бои за Тернополь памятны не штурмом главных городских цитаделей, а штурмом маленького кирпичного завода, что стоял на самой окраине города. Но и здесь, как в других районах Тернополя, шли ожесточенные бои. А наш кирпичный завод тоже несколько раз переходил из рук в руки.

Беда заключалась в том, что мы находились в низине. [98] Перед нами были глиняные карьеры. И там, наверху, где печи, обосновались фашисты.

— В лоб их не возьмешь. Это ясно, — сказал комбат Коротких.

Было решено связать противника боем с фронта и с одного из флангов, а на другом фланге совершить обходный маневр. Местность и характер расположения врага позволяли сделать это. Выполнить задуманное поручили 4-й стрелковой роте старшего лейтенанта Сергиенко.

Все было сделано точно: и маневр удался, и атака тоже. Взяли мы этот кирпичный завод, прошли в наступательном прорыве через весь Тернополь, громя и круша врага, но навечно остался в братской могиле в освобожденном украинском городе алтаец Паша Сергиенко — любимец солдат и их командир...

Под конец Проскуровско-Черновицкой наступательной операции (4 марта — 17 апреля 1944 года) наша 99-я Житомирская Краснознаменная стрелковая дивизия была передана в распоряжение 23-го стрелкового корпуса. Произошло это 6 апреля. В этот же день дивизия получила приказ столкнуть фашистов с восточного берега реки Стрыпа — одного из притоков Днестра — и занять оборону на рубеже Злотник, Гайворонка. Мы выполнили эту задачу совместно с 13-й танковой бригадой.

И вот снова в обороне — у селения Злотник. Пополняем свои поредевшие ряды, готовимся к наступлению.

Однажды поздно вечером позвонил майор Новиков.

— Все выполнили, что планировали на день, товарищ капитан? — спросил он меня.

— Трудимся от темна до темна, и все мало. Уж больно день короткий... Нам бы северное сияние, — не уловив строгой интонации замполита полка, начал было я.

— Оставьте за себя парторга, а сами немедленно [99] явитесь в штаб полка, — прервал меня майор Новиков и добавил: — За получением северного сияния...

Замполит положил трубку. Постоял я минуту-другую в растерянности. Вот дела! Наговорил глупостей на свою голову! Но надо выполнять приказ. Разыскал парторга, поставил задачу.

— А вы надолго, Семен Прокофьевич? — поинтересовался он.

— Не знаю... Уж больно строго со мной разговаривали...

Шагал в полк, а сам терялся в догадках. Грехов как будто не имел. Но на всякий случай надо быть ко всему готовым. Доложил майору Новикову о прибытии, а он — словно другой человек со мной по телефону разговаривал — сидит и улыбается.

— Что, Семен, напугался?

— Да не очень...

— Нет, напугался. Мигом в штаб прибежал. Это мы тебе первый урок дали... Хорошо, что ты о батальоне печешься. В этом твой долг. Но ведь правдами и неправдами добывать все только для себя — это плохо. Надо и о других батальонах, и о полке, и о дивизии помнить...

Намек был слишком прозрачный, чтобы его не понять. Значит, доложили Борису Андреевичу, как мы с комбатом много дней все, необходимое для батальона, выколачивали. «Ну что же, — подумал я, — ругать ругайте, но дело свое мы сделали и к наступлению, считай, готовы». А замполит полка будто прочитал мои мысли.

— Надо полагать, к наступлению батальон подготовлен, — подвел он итог разговора. — Мы научили тебя и видеть дальше, и мыслить шире, хотя бы категориями полка. — Он помолчал и, улыбнувшись, добавил: — А теперь получай северное сияние, коли просил. — И широким жестом указал на коптилку: — Потому [100] как дневного времени здесь у нас не хватает еще больше, чем в батальоне.

В этом я вскоре убедился на собственной шкуре. Так сложилось, что мне пришлось временно исполнять обязанности секретаря партийного бюро полка.

— Оперативно решай текущие дела, — инструктировал меня майор Новиков. — И не забывай глубоко обобщать опыт партийной работы накануне наступательных боев и в их ходе в марте и в первой половине апреля. Знаешь ведь, каково положение дел в батальонных и ротных парторганизациях...

Да, я знал, что среди коммунистов большие потери, что за период боев выбыло из строя 68 членов и кандидатов в члены ВКП(б). Что героически погибли почти все парторги рот — опытные, волевые, авторитетные партийцы.

— Сейчас парторганизации укрепляются, — продолжал Борис Андреевич. — Только за неполный месяц в период боев восемьдесят шесть солдат, офицеров и сержантов подали заявления с просьбой принять их в ряды ВКП(б). Сорок девять человек уже стали кандидатами в члены партии. Складывается партийный актив. Но он малоопытен. Его надо учить, воспитывать... И батальон свой не забывай. С должности тебя никто не снимал. За все несешь ответственность, как прежде...

И через день, и через год, и через годы я с волнением брал в руки пожелтевший от времени дорогой моему сердцу документ, переписанный от руки, в котором был изложен опыт работы партийной организации нашего 1-го стрелкового полка 99-й дивизии.

«Первичные и ротные организации в период нахождения в Жеребках, в обороне, особенно после обсуждения на собраниях дивизионного, полкового активов, а затем на собраниях в первичных организациях задач воспитания личного состава, проделали большую работу [101] по выработке у коммунистов наступательного порыва, — записано в этом документе. — Результатом этой работы явилось то, что в грязь, дождь, мокрые, без отдыха, наши бойцы стремительно продвигались вперед. Они на руках тащили артиллерию и минометы. Противник бросал на наши подразделения по 40–50 самолетов, но ничто не могло сломить боевого духа наших солдат и офицеров.

Парторганизации использовали все многообразие форм воспитательной работы с личным составом. Кандидат в члены ВКП(б) лейтенант Беспалов, готовясь к выполнению боевой задачи — разведке боем, рассказал солдатам о бессмертном подвиге Героя Советского Союза Александра Матросова. Солдаты поклялись воевать, как Матросов, и ушли в бой. Небольшой группой в 12 человек они захватили немецкие блиндажи. С началом рассвета гитлеровцы стали окружать горстку храбрецов. 10 человек из подразделения Беспалова выбыли, остался он и его связной с ручным пулеметом. Они истребили в этом бою до 70 фашистских вояк.

Первичные и ротные парторганизации перед боями и в период боев развернули широкую работу по вовлечению в ВКП(б) лучших офицеров и солдат, отличившихся в боях с немецко-фашистскими захватчиками. Каждое их заявление являлось обязательством перед партией: ни жизни своей, ни крови не щадить для победы над врагом. Так, сержант Щукин, принятый в кандидаты в члены партии, только в одном бою истребил 9 фашистов. Когда выбыл командир взвода, он принял на себя командование. Взвод тов. Щукина наступал всегда передовым. Сам сержант увлекал солдат за собой своей храбростью и мужеством».

Сколько боевых донесений, докладов и выступлений, таких, как казалось тогда, обычных и будничных, было написано политработниками! В простые слова мы вкладывали все то, что позже назовут ежечасным и [102] ежедневным подвигом. И не случайно, что парторгов и замполитов, командиров и штабных офицеров станут называть потом летописцами народного подвига. А наши фронтовые записи будут печатать на видных местах в газетах, в текст которых будут вчитываться наши внуки и правнуки...

А пока что на неотесанных досках в штабе, при коптящей лампе в три свечи, сделанной из гильзы, на горбатом пне под грохот орудий, прислонившись к бревенчатой стене траншеи, мы пишем на колене обычные ротные, батальонные, полковые донесения о живых и погибших товарищах, до конца выполнивших свой долг перед Родиной.

И еще несколько строк из записей о фронтовом опыте тех лет.

«Возьмем для примера партийную организацию 7-й стрелковой роты, где парторгом тов. Мокроусов. Партийную работу он планирует, все коммунисты имеют партпоручения, солдаты всегда осведомлены о событиях на фронтах, в период боя выпускается боевой листок-молния, который передается по цепи, извещая о боевых подвигах. В одном из боевых листков говорится: «Отомстим фашистским гадам за злодеяния, при чиненные нашему народу, за слезы наших матерей и сестер, за потерянных сегодня в бою наших лучших товарищей: старшего сержанта Клока и бойца Сачко. Слава нашим пулеметчикам Ренкису и Ларюхину, уничтожившим 10 гитлеровцев. Бейте фашистских извергов, как Ренкис и Ларюхин!»

Своей храбростью и неутомимой работой с личным составом тов. Мокроусов завоевал заслуженный авторитет среди солдат. 28 марта при штурме высоты под Тернополем его рота первой ворвалась в немецкие траншеи. Основная заслуга в этом принадлежит Мокроусову. Командир роты в начале боя был ранен. Хорошими помощниками командиров и выполнении боевой [103] задачи являлись парторги 8-й роты Свиридов и 9-й роты Куценко. Партийные организаторы рот тов. Есеркепов и Убаев в трудные моменты боя неоднократно помогали командирам батальонов восстанавливать положение. 27–28 марта шел бой за высоту под Терпополем. Солдаты, в большинстве своем еще необстрелянные, залегли. Противник усилил огонь. В это время парторг Есеркепов выдвинулся вперед и с возгласом «Коммунисты, за мной!» поднял бойцов. 31 марта бой шел непосредственно за Тернополь. Наша артиллерия перенесла огонь в глубину. Солдаты поднялись из ранее захваченных немецких траншей и тут же в 30–40 метрах от них залегли на скате, обращенном к противнику. Из крайних домов били три пулемета, велся сильный артминогонь. В живых оставалось всего 17 человек. Сосед справа отстал, между нами и левым соседом был большой разрыв. До первых домов городской окраины оставалось 200–300 метров. Нависла угроза невыполнения боевого приказа. В это время вскочил Есеркепов и вместе с другими коммунистами подпил солдат. Горстка воинов, собранных, как говорится, с бору по сосенке, ворвалась на окраину Тернополя и очистила 12 домов. Примеров героического поведения коммунистов на поле боя можно привести десятки. Своим бесстрашием, презрением к смерти, своей преданностью Родине они утверждали авторитет партии в солдатской массе и явились подлинными представителями партии на поле боя...»

Так сражались коммунисты нашего полка во время освобождения Староконстантинова и Тернополя. А теперь мы готовились к новому наступлению. Впереди был Львов, и дальше — государственная граница СССР. Близилось время освобождения всей территории нашей Родины от коричневой чумы.

Вскоре к нам прибыл новый командир полка подподковник Брик. Выслушав доклад начальника штаба [104] о состоянии боевой готовности подразделений и служб, он приказал собрать командиров и политработников на совещание. Здесь же нашему батальону была поставлена задача разведать передний край противника, выявить его огневые точки и любой ценой добыть «языка».

Задача была ясна, но кого послать в разведку? Этим и занялись мы с Николаем Афанасьевичем Коротких.

Среди ребят, которыми на днях пополнился батальон, мое внимание привлек светловолосый паренек. На вид совсем еще мальчик, с розовыми, по-детски пухлыми щеками и пробивающимся над верхней губой золотистым пушком. Я был уверен, что у него певучий тихий голос, и немало удивился, когда солдат заговорил басом. Это так не вязалось с его хлипкой комплекцией. Но и голос, и его уверенность, даже солидность, не были напускными. Я почувствовал это сразу и не ошибся.

Харьковчанин Василий Золочевский рано остался без отца, с семи лет начал трудиться, но не забывал и об учебе. Перед войной окончил семь классов.

Пятнадцатилетним пареньком ушел в партизаны, был дважды ранен. В тяжелом состоянии попал в плен. Трижды бежал из фашистского концлагеря. На тело солдата, когда он окатывал себя по пояс водой, мы видели страшные рубцы, оставленные гестаповскими плетьми.

В группу разведчиков мы с командиром отобрали самых сильных парней. Но я предложил еще и Золочевского, и комбат согласился со мной.

Через передний край во главе со старшиной Сакиевым отправлялись коммунист сержант Головешкин, а также комсомольцы Золочевский, Гаврилюк, Дудченко, Ковальчук и другие.

Июньской ночью, после теплого дождика, на долину опустился густой туман. [105]

— А погода, товарищи, как по заказу, — заканчивая последние приготовления к вылазке, заметил Сакиев. Сказал просто, по-будничному, но слова его будто сняли излишнее напряжение. Несмотря на туман, было видно, как на вражеском берегу, на нейтральной полосе, то и дело вспыхивали ракеты, очерчивали дуги трассирующие пули. А дальше еще ждали разведчиков минные поля.

Впереди полз старшина Сакиев с пистолетом и кинжалом. О том, что он в совершенстве владеет оружием, мы знали. В этом предстояло убедиться и фашистам. За Сакиевым — Вася Золочевский и сержант Головешкин. Эти трое составляли группу захвата. С небольшим интервалом двигались остальные разведчики — для поддержки.

Пока наши добирались до намеченного немецкого объекта, снова начался дождик. А это означало — конец туману.

— Назад будет нелегко, — прошептал Золочевский прямо в ухо Сакиеву, а тот про себя подивился оптимизму Василия: «Ишь ты, уже и обратный путь мерит». Но ничего не сказал, лишь легонько толкнул парня: молчи, мол.

Казалось, что ложанию в грязи не будет конца: бравый часовой-немец вышагивал как на параде. Пришлось чуть отползти от объекта.

При очередной вспышке ракеты заметили, что часовой все же раскис. Остановился, прислонил к дереву автомат и стал надевать плащ. Этой минуты только и ждали разведчики. Сакиев и Золочевский мгновенно вскочили, оглушили часового, свалили на землю. Только с помощью Головешкина удалось засунуть фашисту кляп: он обладал бычьей силой. После этого связали руки и на его же плаще потащили к реке.

И все же, пока возились с часовым, не заметили, что из блиндажа вышел то ли офицер, то ли солдат — [106] разве разберешь в темноте? — и поднял тревогу. Немцы открыли по разведчикам огонь. Гаврилюк, Дудченко, Ковальчук тоже пустили в ход оружие. «Язык» стал упираться. Пришлось его основательно встряхнуть. А сами сделали все, чтобы как можно быстрее добраться к своим. «Язык» опомнился только в штабе полка. Он сообщил ценные сведения, интересовавшие наше командование.

За четкое выполнение приказа старшине Сакиеву вскоре вручили орден Красного Знамени. Были награждены также Золочевский, Головешкин, Гаврилюк и другие воины.

Разведчики противника тоже пытались проникнуть в наше расположение. Прощупывали нас фашисты и с помощью танков. Но каждый раз, ничего не добившись, уползали в свои логова. Все это, как принято говорить, были бои местного значения. Мы совершенствовали оборону, а потому главным оружием бойцов в эти июньские дни была большая саперная лопата.

Однажды мы в батальоне встречали сразу двух генералов: нашего комдива генерал-майора Александра Андреевича Сараева и командира 23-го стрелкового корпуса генерал-майора Михаила Фроловича Григоровича. Когда он окинул меня цепким взглядом, я почему-то подумал: «Ну, пропал...», а почему — и сам не знаю. Четко представился наш комбат старший лейтенант Коротких, я — вслед за ним, но, видимо, слишком громко. И комкор неожиданно улыбнулся, наверное, понял наше состояние.

— Генерал Сараев нам доложил, что дивизия отрыла почти сто тысяч погонных метров траншей, — сказал комкор. — Вот мы и хотим убедиться здесь, в вашем батальоне, так ли это и что представляют собой траншеи — не воробью ли они по колено?

Осмотром позиции батальона генерал-майор М. Ф. Григорович остался доволен, но приказал совершенствовать [107] ее. Потом поинтересовался, выводился ли батальон во второй эшелон для занятий. Да, было выполнено и это мероприятие. В составе полка. На реке Серет у нас прошли занятия по тактической подготовке, во время которых мы форсировали водную преграду, используя подручные средства, а также тренировались в ведении боевых действий в лесной и заболоченной местности не только днем, но и ночью.

Мне же врезалась в память цифра — 100 тысяч метров траншей. Впоследствии удалось убедиться, что генерал Григорович, называя эту цифру, оперировал конкретными данными: уже к 25 июня 1944 года бойцы дивизии действительно отрыли более 80 тысяч погонных метров траншей, оборудовали почти четыре с половиной тысячи стрелковых ячеек, 422 площадки для пулеметов, 81 дзот. Имелось у нас в тот период почти 400 блиндажей. Понятное дело, что крепко обосновались мы и в своем батальоне. Но вдруг приказ:

— Передать позицию...

Приказ выполняется, а не обсуждается. К этому я был приучен. Но тут подумалось: «Почему?» Ведь готовились к бою именно здесь. Все как надо оборудовали. Проводили обучение, полностью укомплектовали стрелковые роты — в каждой в среднем по 80–90 человек. И вот — передать... Не так даже своих трудов жалко, страшно подумать: а вдруг в тыл?! Но этого не произошло. Нас влили в состав 23-го стрелкового корпуса и перебросили на другой участок фронта. В ночь на 30 июня по маршруту Струсув, Тернополь, Игровица начали передислокацию в район Подкамень, Панасувка, Паповце.

Когда прибыли, местные жители сообщили, что их местность называют Вороняками.

Потом мы поняли, что для ворон здесь действительно раздолье: то овраги, лощины, холмы, то ровные [108] участки, то болота. Удобно было здесь и фашистскому воронью. И засело оно основательно, умело используя особенности местности. Потерпев поражение на этом участке, они с апреля 1944 года перешли к обороне и сумели хорошо укрепить свои защитные рубежи. Здесь проходил состоявший из трех участков и многочисленных узлов сопротивления бродский рубеж обороны, который, по мнению битых фашистских стратегов, стал надежным щитом у подступов к Львову. Эту «надежность» нам предстояло проверить и доказать, что она — мнимая, хотя сделать это было не так-то просто.

События, о которых веду рассказ, происходили накануне Львовско-Сандомирской наступательной операции (13 июля — 30 августа 1944 года), и мы тщательно готовились к ней.

На должном уровне была и партийно-политическая работа.

В период, предшествовавший наступлению, в ротах провели собрания с повесткой дня «Авангардная роль коммунистов и комсомольцев в бою». В батальоне было подано 26 заявлений с просьбой о приеме в партию. Вдохновляло и Обращение Военного совета 1-го Украинского фронта.

«...Оглянитесь кругом, — говорилось в нем. — Заря полного освобождения родных мест от захватчиков поднялась над нашей землей. Миллионы советских людей вырваны из фашистских лап. Близится полная победа над ненавистным врагом. Но еще по земле нашей гуляют немецкие палачи-людоеды, еще оккупирован древний город Украины — Львов, еще сотни тысяч советских людей томятся в гитлеровской неволе...

Воин!..

Сегодня от края и до края, от моря и до моря — весь советский люд, от мала до велика, обращает свои взоры к тебе с глубокой верой в твою готовность выполнить свой святой долг, с верой в скорую победу». [109]

В суровой обстановке проходили митинги.

Передний край рядом, считай, в двух шагах, там, где словно нехотя уходит за горизонт усталое солнце. На переднем крае его провожали взглядом не десятки и сотни, а тысячи глаз.

Мы стоим у ветвистой печальной березы. Предзакатный ветерок перебирает ее листочки, нет-нет да и забросит один из них на плечо старшины Сакиева или пощекочет совсем еще ребячью щеку Васи Золочевского, а то и притронется к его губам. Но ребята не шелохнутся. В батальоне идет митинг. Выступает командир. Он говорит о целях и задачах наступления, зачитывает Обращение Военного совета фронта, затем — армии.

Слово предоставляется старшине Сакиеву.

Все в батальоне знали о смелой вылазке в расположение вражеских войск, которой руководил Сакиев, и он рассказал вкратце, как это происходило.

— Помните, — предупредил старшина, — фашист хотя сильный и злой, но мы посильнее будем. Да и злее тоже: от Волги идем, и каждый километр придает нам злость и силу. Будем же бить врага по-гвардейски! — Сакиев прищурил глаза и поднял руку над головой: — Как деды и прадеды завещали!

Выступали и другие бойцы. Они делились опытом, рассказывали, как действовали в атаке, в период боя в лесу, на заболоченной местности, ночью, в населенном пункте. Затем дали слово еще необстрелянным новичкам. Те поклялись громить врага, не щадя крови и самой жизни, до полной победы.

Когда подошел мой черед, я напомнил бойцам об опубликованном на днях Совинформбюро документе «Три года Великой Отечественной войны Советского Союза». На ярких примерах и фактах в нем был показан героический путь, пройденный Вооруженными Силами. В документе подчеркивалось, что по мере приближения [110] советских войск к границам фашистской Германии сопротивление врага будет возрастать, а бои станут сложнее и ожесточеннее. Но ничто не сможет остановить нашего справедливого карающего меча...

Первыми вступили в бой саперы, начавшие единоборство с врагом задолго до артподготовки и до сигнала «В атаку». В ночь на 14 июля они выдвинулись в указанные районы, откуда должны были пойти на прорыв фашистской обороны все полки нашей 99-й стрелковой и еще два полка соседней 68-й дивизии, тоже входившей в состав 23-го стрелкового корпуса. И все это на пятикилометровом участке! Именно так по решению комкора и штаба были сконцентрированы для наступления силы корпуса. На остальном же 12-километровом рубеже находился всего один полк. Эта тактическая хитрость, продиктованная реальным наличием сил и средств и потребовавшая особой скрытности, соблюдения маскировки, принесла успех. Разведку заминированного участка, как обычно, провели заблаговременно. Мин оказалось много. Учитывая заболоченность местности и необходимость работы в темноте, было решено вести разминирование без использования щупов.

Перед выходом на выполнение задания группа саперов сосредоточилась в одной из траншей батальона, куда в это время подошел и я. Среди саперов сразу узнал особо уважаемых в наших ротах двух неразлучных друзей Николая Федина и Ивана Журило.

— Как настроение? — спрашиваю, поздоровавшись с солдатами.

— Всю почву на нейтральной полосе придется руками перещупать, — заметил Федин.

— Ничего, не привыкать, справимся! — задорно откликнулся Журило и пояснил: — Оба идем в составе отделения, а участок отведен шириной около десяти метров. [111]

Ответили мне саперы и дальше между собой толкуют.

— Ты, Николай, посильнее меня в географии, — донеслось до меня. — Что протопал — я помню... А вот что впереди?

— Да много всякого. И Висла с Эльбой. И Дунай. До самой Германии изучим географию сапогами...

— А что, Дунай — по пути в Германию?

— Это как сказать... Везде фашист засел. А по пути или не по пути — на это нам война ответит...

Раздался такой грохот, что все, кто находился в траншее, повалились на землю. А когда поднялись, командир отделения саперов с удовлетворением негромко сказал:

— Хорошо, все целы.

А Журило многозначительно взглянул на Федина:

— Вот и ответила тебе война, географ!..

Иван Журило был невозмутим в любой ситуации. Таким оставался и в ту ночь. Хотя, как стало потом известно, повод для волнения был весьма серьезный. Переминая пальцами землю, сапер наткнулся на взрыватель и стал осторожно откручивать его. А тут как раз заговорили фашистские пулеметы. Пули ложились все прицельнее. Поэтому Николай Федин и те, кто был рядом, временно удалились на обезвреженный от мин участок. А Журило знай себе продолжал копаться в земле. Все увидели, что буквально рядом с ним прошла пулеметная очередь. Горячие комья грязи ударили сапера по лицу, залепили ворот гимнастерки. Но он даже не шевельнулся...

У саперов ночь — в работе, у нас, у пехоты. — в ожидании. Есть приказ: соблюдая установленный порядок, отдыхать. Но мы с великим нетерпением ждали слова «Вперед!». Этому слову всегда предшествовала могучая артиллерийская подготовка. И на рассвете наконец ухнули первые залпы. Но что-то было не как [112] обычно: и мощь не та, и продолжительность незначительная. Вроде бы это не артподготовка, а артналет. Все притихло, никаких команд не поступало. Но наше недоумение длилось недолго. Вскоре невдалеке справа прокатилось «ура», и сразу ожила вражеская оборона. Смотрю на часы — около пяти утра. Пошли вперед войска слева — там части соседнего 15-го стрелкового корпуса, и справа, где находился наш 197-й полк.

Все было верно: ранним утром вступил в дело 3-й батальон этого полка. По замыслу командования наш корпус начинал штурм обороны гитлеровцев с разведки боем. И, как потом оценивал скупой на похвалу генерал-майор А, А. Сараев, 3-й батальон 197-го полка под командованием капитана А. Н. Александрова задачу выполнил блестяще. В ходе яростной атаки была разведана система огня противника, выяснено, что в направлении главного удара на Гнидаву есть две линии траншей, а между ними еще проволочные заграждения и минные поля. Кроме того, батальон в ходе разведки боем достиг очень важного рубежа — овладел господствующей высотой 353,0.

В полдень поступил приказ двинуться вперед и остальным батальонам, сосредоточившимся на пятикилометровом участке. Но перед тем мощно и плотно ударила наша артиллерия. «Отутюжили» позиции врага и бомбардировщики, особенно Пе-2. Тогда, в дни боев за освобождение Львова, все мы стали свидетелями знаменитой полбинской «вертушки». Так назывался тактический прием, введенный в практику командиром 2-го гвардейского бомбардировочного авиационного корпуса Героем Советского Союза генералом II. С. Полбиным.

Мы, пехотинцы, всегда с восхищением и благодарностью наблюдали, как дают жару гитлеровцам наши авиаторы. Но в те дни, когда в небе действовала полбинская «вертушка», никто не мог сдержать восторга. [113]

— «Пешки» в небе, «пешки»! — неслось от солдата к солдату, от подразделения к подразделению.

Пе-2 шли пятерками. Впереди — ведущий, за ним, справа и слева, — по два ведомых. Перед атакой бомбардировщики перестраивались в «пеленг», Затем машина ведущего опускала нос, входила в пике, выравнивалась перед землей и наносила мощный удар по врагу. За ней шел на цель ведомый. Ведущий в это время пристраивался в хвост своим бомбардировщикам. А позиции гитлеровцев уже обрабатывал третий самолет. И так последовательно, один за другим, пикировали Пе-2 на врага, не давая ему передышки.

После налета бомбардировщиков, которые затем постоянно сопровождали нас в наступлении, вперед устремлялась пехота.

С первой атаки наши роты в едином порыве преодолели основную позицию обороны противника. В первых траншеях все было подавлено огнем артиллерии и авиации. Когда на нашем пути ожил дзот, старший лейтенант Коротких приказал немедленно выйти из зоны его прямого огня и ударить с флангов. Узел сопротивления гитлеровцев был взят. К исходу дня продвинулись мы вперед на 5 километров. Ночью занимались приведением в боевой порядок роты, а утром вместе со всеми подразделениями в полосе наступления снова пошли на врага. Сразу почувствовали, что и гитлеровцы тоже не теряли времени зря — их сопротивление усилилось.

Позже мы узнали, что немецко-фашистское командование, опасаясь за фланг своей бродской группировки, бросило сюда 14-ю дивизию СС «Галиция», созданную из националистического огребья. Когда положение безвыходное, брешь забивают чем придется. Это давно известно. Так получилось и тут. «Боевой путь» этого ядовитого соединения уложился в одну неделю и закончился в бродском котле, где гитлеровцы потеряли [114] 15 тысяч солдат иофицеров убитыми и свыше 10 тысяч пленными... Но это произойдет 22 июля.

А тогда, 15 июля, эсэсовцы лезли на нас из болот подобно тучам москитов.

Только за один день, 16 июля, нам довелось отбить 11 контратак. Каждый раз противник бросал на наш полк не менее батальона пехоты и несколько самоходных артиллерийских установок. Руководил боем командир нашего 1-го стрелкового полка майор К. Г. Андриевский. До недавних пор он являлся офицером оперативного отдела корпуса. Грамотный штабной офицер не упускал случая побывать в войсках и уже не раз в критические минуты заменял погибших в бою командиров. Вот и тогда, перед наступлением, его назначили к нам в полк. И 16 июля мы в батальоне почувствовали его твердую руку. Как только началась вражеская контратака, майор Андриевский сконцентрировал все имевшиеся в части огневые средства для отсечения пехоты от САУ. Сначала артиллерия, а затем пехотинцы уничтожали автоматчиков. Что же касается вражеских самоходок, то они действовали так, будто сами искали своей гибели. Трудно сказать, сколько полк уничтожил фашистов в ходе этих одиннадцати контратак, но свои позиции в районе крупного опорного пункта Луковец мы удержали.

К сожалению, были и у нас потери. В одной из контратак на левом фланге батальона две фашистские самоходки подошли слишком близко, кроме того, наседала и пехота.

— Не дрогнут там наши люди? — забеспокоился комбат.

— Не думаю, — ответил я. — Если надо — пойду к ним.

— Добро! Передай, что я перекинул им двух бронебойщиков!

— Ясно... [115]

С Васей Золочевским, моим связным мы поспешили с КП на левый фланг батальона. Пробежали несколько метров, и тут за спиной — взрыв. Да такой, что нас повалило на землю.

Когда подбежали к месту взрыва, увидели страшную картину. Командир батальона старшин лейтенант Коротких лежал навзничь у самой воронки и стонал: огромный осколок попал ему в живот. Солдата-санитара убило наповал. Тяжело раненная связистка Надя Шиндеровская была вся в крови.

Я мгновенно разорвал на бинты рубашку и стал перевязывать товарищей. С помощью подоспевших солдат мы бережно уложили комбата и Надю на повозку и отправили в тыл.

Наши воины выдержали натиск и начали теснить врага к лесу. В тот день они окружили здесь группу фашистов, разбили их штаб и многих взяли в плен.

А на следующее утро из медсанбата пришла печальная весть: командир батальона Николай Афанасьевич Коротких и Надя Шиндеровская скончались. 17 июля 1944 года их похоронили на сельском кладбище в селе Заложцы на Тернополыцине.

Мы мстили за гибель боевых друзей. В этот день шел бой за деревню.

— Товарищ капитан, самоходки! — доложили мне.

Я уже заметил их. Они разворачивались по фронту прямо на околице деревни, но явно не торопились. Здесь что-то не то! Так и оказалось: гитлеровцы прикрывали отход своих основных сил.

— Задача ваших подразделений обойти врага, — приказал я Курбанову и Абдулашвили и вкратце объяснил свой замысел.

Главные силы батальона будут продолжать наступать на деревню, обороняемую самоходками. Но не слишком настойчиво: надо дать возможность Курбанову и Абдулашвили выдвинуться на нужный рубеж. [116]

Да и не мешает усыпить бдительность немцев, пусть думают, что мы наступаем в лобовую.

Рота и взвод пошли в обход врага.

Все получилось удачно. Услышав, что бойцы во главе с коммунистами Курбановглм и Абдулашвили ударили с фланга почти в тыл немцам, в решительную атаку поднялись и остальные подразделения.

Оставив технику, гитлеровцы бросились удирать. Но было поздно. В плен попали четыре офицера и пятьдесят солдат. Захватили мы и два самоходных орудия.

Героически и самоотверженно дрались наши воины. Они били врага не столько числом, сколько умением.

Вот строки из политдонесения того периода, хранящегося в Центральном архиве Министерства обороны СССР: «...Противник силами до 2000 солдат и офицеров при поддержке четырех танков и пяти бронетранспортеров обрушился на стрелковую роту. Отважно действовал красноармеец Яремчук Каленик Онуфриевич. В трудной обстановке, рискуя жизнью, он подполз к немецкому пулемету, огонь которого мешал продвижению вперед. Боец крикнул по-немецки: «Поворачивай пулемет назад!» Среди вражеских пулеметчиков возникло замешательство. Яремчук воспользовался этим и выстрелом из винтовки убил в упор фашистского солдата. Двое других бежали. Яремчук, захватив вражеский пулемет, начал стрелять по отступавшему противнику».

А вот как поступил артиллерист — командир расчета сержант Мосейков. Когда во время боя немецкий танк разбил его орудие, расчет вместе с пехотой отбросил врага и начал его преследовать. Орудийный расчет фашистов разбежался на глазах у бойцов, бросив возле пушки много снарядов. Сержант Мосейков вместе со своими товарищами тут же оказался у вражеского орудия, повернул его в сторону гитлеровцев [117] и открыл огонь. Несколькими снарядами наши артиллеристы уничтожили бронетранспортер, два мотоцикла и около взвода пехоты.

В эти горячие летние дни фронтовая судьба не раз сводила меня с Иваном Туркеничем. «Посещать» штаб дивизии в ходе боя — непозволительная роскошь. Да и помощника начальника политотдела по комсомолу старшего лейтенанта Туркенича там не легко было и застать: комсомольский вожак дивизии больше находился в боевых порядках, в том числе и в нашем полку. Видеть его можно было не только в первой траншее, в первом окопе, но и в цепи атакующих бойцов.

Помнится, накануне наступления Туркенич сказал мне:

— Вчера, Семен, к немцам в тыл ходили. Добыли «языка». Но и нам досталось. Еле вырвались...

На разговоры да подробности времени не было: Туркенич пошел по подразделениям. И только позже мне стало известно, что помощник начальника политотдела по комсомолу в ту ночь проявил себя героем. Одно то, что он отправился в ночной рейд, свидетельствует, что вожак молодежи всегда был там, где труднее, куда звало его горячее, большевистское сердце.

Задачу разведчикам ставил лично командир дивизии генерал А. А. Сараев.

— Воины вы все бывалые, — говорил комдив, — агитировать вас не надо. Скажу одно: «язык» нам сейчас нужен позарез. Понимаю, что трудно. А когда было легко захватить фашиста в его логове?! Но надо...

При постановке задачи присутствовал и старший лейтенант Туркенич. Вначале он не собирался идти в разведку, хотел лишь сказать несколько напутственных слов, пожелать успеха ребятам, ведь на задание отправлялись только комсомольцы.

— Что добавишь, комсорг? — повернулся к нему генерал Сараев. [118]

— Добавить хочу лишь одно: разрешите, товарищ генерал, отправиться в разведку вместе с группой.

Командир дивизии — человек обычно суровый — чуть заметно улыбнулся. Понравилось, видимо, решение политработника.

— Ну что ж, — сказал Сараев, — вы политработник дивизии, приказать вам идти в разведку я не могу. Задание очень опасное. Риск большой. Но офицер вы опытный. За плечами школа подполья. Знаете немецкий язык. Польза была бы большая...

Старший лейтенант Туркенич отправился в разведку. И там пригодился не только его опыт подпольщика. И не только знание языка.

Главную задачу разведчики выполнили — захватили «языка». Они уже возвращались к своему переднему краю, когда группу обнаружил и обстрелял противник.

— Скрываться теперь нет смысла, — сказал Туркеничу командир группы.

— Согласен, — ответил тот. — Надо открывать ответный огонь. Другого выхода нет.

В ожесточенной перестрелке был тяжело ранен командир группы.

— Слушай мою команду, — сказал тогда Туркенич. — Будем отходить к переднему краю, поочередно прикрывая друг друга.

Благодаря смелым и решительным действиям старшего лейтенанта Туркенича разведчики, умело применив маневр и огонь, добрались до своих. Прибыли они без потерь и принесли на руках тяжело раненного командира. В полной сохранности был доставлен «язык». Он дал ценные показания, которые очень пригодились в период наступления дивизии...

В те напряженные июльские дни состоялась у меня приятная встреча. У нас в дивизии побывал бывший член Военного совета 2-го Украинского фронта [119] Иван Самойловнч Грушецкий, направленный на партийную работу во Львовскую область. С того момента, когда он, будучи членом Военного совета армии, вручал нашим бойцам первые правительственные награды, прошло около трех лет. Я напомнил об этом.

— Разве можно забыть гвардию Родимцева! — воскликнул Иван Самойлович. — Вот и встретились, уже у западной границы!..

Пядь за пядью отвоевывали мы у врага родную землю, несли украинскому народу освобождение от фашистского рабства. Помню, с каким волнением в перерыве между боями мы вслух читали опубликованную в газете «За честь Родины» заметку «Спасены от угона в рабство». «Наши части принудили крупную группировку противника к поспешному отходу на следующий рубеж, — говорилось в ней. — На оставленном участке немцы подготавливали отправку населения в Германию. Тысячам семей было приказано погрузить на подводы имущество, забрать скот и двигаться на запад. Этот план гитлеровцев сорван стремительно продвинувшимися вперед нашими подразделениями.

Со слезами радости освобожденные жители встречали советских воинов, принесших избавление от неволи.

Жительница деревни Присевцы Стефания Семчинская рассказывала:

— Мы жили в большой тревоге. Немцы запугивали население тем, что красноармейцы будут всех резать, грабить. Мы знали, что это ложь, распространяемая фашистами с целью заставить жителей эвакуироваться. Немцы приказали нам погрузиться на подводы, забирать с собой имущество и скот.

Мария Рудак с хутора Острый Горб говорила:

— Мы пять дней жили в поле. Сегодня утром раненько глянула я, а рожью идут солдаты. Я кричу: [120] «Наши, наши пришли!» Весь хутор проснулся, побежали к красноармейцам, а они идут осторожно и машут нам руками: дескать, не подходите, бой еще может продолжаться. Беспокоятся, значит, они, чтобы немцы нас не постреляли...

Стороной от военной дороги тянутся сотни подвод, груженных доверху. Идут женщины, старики, дети. Люди, избавленные от угона в рабство, возвращаются в родные села».

А мы продолжали упорно продвигаться вперед. Все ближе и ближе древний Львов. Наш 23-й стрелковый корпус имел задачу выбить врага из северной части города. Но тут — заминка. Целый день 26 июля мы вели тяжелые бои, но враг на подступах к городу за сел крепко. Из штаба полка поступали настойчивые требования: атаковать противника, овладеть его позициями. Но как ни старались мы это сделать, успеха не добились — не хватало людей. Еще бы один батальон на этот участок — тогда бы было дело! Но у майора К. Г. Андриевского не осталось никаких резервов. Мало того: в ночь на 27 июля наш батальон потеснился, «сжался» по фронту вдвое. Это соседняя 359-я дивизия, оставив на ранее занимаемом участке лига! прикрытие, все свои части сосредоточила ближе к нашей 99-й дивизии, в лесу северо-восточнее станции Вжуховице.

В четыре часа 27 июля мы начали наступление. Теперь на нашей стороне был значительный перевес сил, и противник не выдержал, был обращен в бегство. Вот уже наш батальон в районе Вжуховице, дальше — Женска Польска, Левандувка. Батальон ушел вперед на западную окраину Львова. Там наша дивизия должна была соединиться с частями 28-го стрелкового корпуса, который наступал на Львов с юго-запада.

Боевые друзья ушли дальше, а я снова оказался в госпитале: на окраине Львова фашистская пуля попала [121] мне в ногу. Будучи в госпитале, услышал о том, что за активные боевые действия и подвиги солдат и офицеров в период освобождения Львова нашему стрелковому полку приказом Верховного Главнокомандующего было присвоено наименование «Львовский».

А через несколько дней после освобождения города я прошелся по львовским улицам: на этот раз, к счастью, врачи недолго держали меня.

Быстрее к своим!

Но догнать родной батальон оказалось не так-то просто. После освобождения Львова моим однополчанам не выпало ни дня передышки. 27 июля они получили приказ преследовать противника, отходившего на запад.

Когда я 30 июля прибыл в Яворов, надеясь застать если не полк, то хотя бы штаб дивизии, здесь, в корпусном тылу, мне объяснили, что еще вчера, 29 июля, часты 23-го стрелкового корпуса были уже на реке Сан.

— А это значит, дорогой капитан, — хлопнул меня по плечу майор-интендант и многозначительно поднял палец, — что мы вышли на государственную границу СССР!

У меня сжалось сердце. И надо же быть такому: из-за нелепого ранения я отстал от батальона, и в какой важный момент!..

Наконец и я прибыл в район, где переправлялись через Сан наши батальоны. Но прибыл не в боевом строю, а на попутном транспорте. Когда догнал свою дивизию, то сразу мысленно прикинул, что до этих мест от Львова не меньше 150 километров. И мои однополчане отмахали их, тесня врага, всего за 4 дня! Передовые части корпуса, в это время выйдя к восточному берегу реки Вислок, вступили в бой с противником. 99-я стрелковая дивизия находилась во втором [122] эшелоне, потому и добрался я к своим довольно быстро и 1 августа прибыл в свой 1-й Львовский стрелковый полк.

— Где майор Новиков? — сразу спросил я в штабе.

— Все на совещании, которое проводит командир дивизии. Там и майор Новиков.

Только отправился туда, как совещание закончилось. Меня окликнул майор Новиков:

— Хотя на совещание ты опоздал, но прибыл ты вовремя. Вот, знакомься, — указал он на стоявшего рядом старшего лейтенанта. — Это Иван Семенович Забобонов — новый командир вашего батальона. Он тебе все и объяснит. А ты помоги ему: у тебя опыт, а у него командирская власть. Вот и объединитесь!..

Перед полком была поставлена ответственная задача: ночью, под покровом темноты, форсировать реку Вислок и ударом с тыла выбить врага с западного берега.

— Как видите, времени для знакомства нам отведено не больше, чем на рукопожатие, — сказал Забобонов, и мне понравился его тон, понравилось, что не теряется, хоть обстановка и сложная, шутит.

— Да, времени у нас мало, а дел много, — согласился я, — надо готовить людей, переправочные средства...

День пролетел, как минута, но дел было переделано столько, что и в неделю не уместить. Каждый офицер, каждый солдат знал, что, где и как ему делать в ту ночь. А главное, все понимали необходимость соблюдать меры предосторожности. Нам предстояло скрытно выйти на противоположный берег, где к моменту атаки мы получим мощную поддержку — к полку присоединятся танкисты из соединения генерала П. П. Полубоярова.

На совещании майор К. Г. Андриевский приказал выявить наиболее выносливых солдат, умеющих отлично [123] плавать. Мы в батальоне создали такую группу, назначили старших, днем провели с ними занятие.

Эта группа и отправилась первой. Ребята перебрались на противоположный берег вплавь, прошли по намеченным маршрутам, а там без шума и без единого выстрела сняли охрану. Затем на плотах и других подручных средствах начали переправу роты.

Организованно действовали и остальные батальоны, переправлены были техника, пушки, минометы. Еще не наступил рассвет, а весь полк во главе с майором К. Г. Андриевским был уже на отбитом у врага западном берегу. Мы оказались в тылу врага. Командир полка учел все: он дал распоряжение выставить на дорогах, которые вели на запад, прикрытие.

В указанное время все батальоны внезапно атаковали противника. К ним присоединились и танкисты. Лавина огня обрушилась на фашистов. Они были так поражены, что даже не пытались оказывать сопротивление. С востока, юга и запада — а там были наши заслоны — их косила смерть. В поисках спасения немцы ринулись на северо-запад. Но и тут тоже напоролись на огонь воинов 353-й дивизии.

Так мы опрокинули противника. В результате стремительного натиска удалось окружить крупную вражескую группировку. Было взято большое количество пленных, захвачено много оружия и боеприпасов.

И на следующий день, с раннего утра до позднего вечера, мы продолжали теснить врага. Уже в темноте, около полуночи, батальон вышел на гребень небольшого холма, тянувшегося вдоль редколесья.

— Впереди поле, стерня. Снопы в копнах, — доложила разведка.

— Занять временную оборону, — распорядился старший лейтенант Забобонов. — Организовать охрану. Готовиться к наступлению утром. [124]

Командиры подразделепий, выслушав приказ, приступили к его выполнению, а мы с Иваном Семеновичем получили возможность познакомиться ближе. Правда, все это время мы находились рядом. Это и понятно — новый комбат нуждался в помощи. Он об этом сам сказал мне вначале, и его откровенность мне, как замполиту, не могла не понравиться. Понравилась мне и манера Забобонова руководить людьми. Он уважительно относился к мнению каждого, давал возможность проявить инициативу. Но в принятии решения был весьма категоричен...

Рассвет следующего дня был необычайно красив. Из тумана, как в сказке, одна за другой появлялись копны. Совсем не такие по форме, как у нас, на Украине. Просто сноп был прислонен к снопу — вот и копна.

— Не успели хозяева свезти снопы в одно место, — проговорил кто-то из наших артиллеристов. К ним первым я и пришел в это раннее утро.

— Ничего, свезут, — бодро ответил другой. — Фашисты наверняка драпанули аж туда, в лес. Вот пройдем это поле, а за нами явятся и хозяева.

«Как это здорово, — мелькнуло в мозгу, — что за нами следом идут хлеборобы».

И тут же ко мне подошел старший сержант Кобров. Он доложил о своем расчете, о боеприпасах, о настроении личного состава. Ислан Кобров, которого мы на радомышльском плацдарме приняли в партию, был моей опорой и первым помощником во взводе артиллеристов.

Слушая Коброва, я машинально взглянул на поле. Что за чертовщина! Мне почудилось, что там, в сильно поредевшем тумане, копны, будто по команде, вдруг зашевелились и начали двигаться. Я протер глаза. Двигаются! И вдруг голос:

— Товарищ капитан! Снопы ожили! [125]

Сомнения теперь не было. Действительно, все поле пришло в движение. Это немцы!

— Приготовиться к отражению атаки! — приказал я Коброву и начал связываться с командиром батальона. Но Забобонов опередил меня — он уже все знал и строго предупредил:

— Без моей команды не стрелять!

Фашисты хотели подобраться к нам незамеченными. Надеялись, видимо, что мы, устав после успешного наступления, потеряем бдительность. Но не тут-то было! Первые залпы сорокапяток, шквальный огонь по копнам из пулеметов и автоматов были меткими и неотразимыми. Это отрезвило гитлеровцев. Пошвыряв снопы, они бросились к лесу. Мы вели прицельный огонь, затем начали преследование. Десятки вражеских трупов остались лежать на горящей стерне. После боя, уже на опушке леса, все время молчавший Забобонов вдруг сказал:

— Хлеба жалко. Заставили испоганить, гады...

Мы сражались на польской земле. Бились за то, чтобы и здесь колосились мирные нивы. Не жалели ради светлого будущего польского народа ни крови, ни самой жизни.

* * *

В бою близ местечка Глогув 13 августа 1944 года был смертельно ранен в грудь Иван Васильевич Туркенич. Его срочно доставили в медсанбат. Но все попытки врачей спасти жизнь отважному молодогвардейцу были безуспешны. Через двенадцать часов он скончался.

Известие, как нож, резануло меня по сердцу. Пошел в политотдел, а там Павел Соболев — наш бывший парторг.

— Смотри, — говорит, — вот будто только вчера он писал... [126]

Я взял из рук инструктора политотдела аккуратный листок бумаги. Это была автобиография Туркенича.

«Я, Туркенич Иван Васильевич, уроженец Воронежской области Петропавловского района села Новолиман. Родился в 1920 году. Отец мой — Туркенич Василий Игнатьевич — до революции был батрак...

...С конца августа 1942 года по январь 1943 года работал в тылу врага, руководил подпольной комсомольской организацией «Молодая гвардия», за что награжден орденом Красного Знамени и медалью «Партизан Отечественной войны» I степени.

...С февраля 1944 года нахожусь в распоряжении политотдела 99-й стрелковой Житомирской Краснознаменной дивизии.

27.5.44 года».

Только начиналась эта прекрасная биография. И оборвалась в огне атаки...

Похороны Туркенича состоялись 15 августа.

Тяжелы минуты прощания с боевым другом и верным товарищем. В последний путь пришли проводить славного молодогвардейца представители комсомольцев всех подразделений дивизии.

На траурный митинг с букетами цветов пришли жители Глогува и близлежащих населенных пунктов. Вскоре после войны они нарекли лучшие улицы Глогува именем Ивана Туркенича, а их дети учились в школе имени героя «Молодой гвардии»...

На рассвете следующего дня мы завязали тяжелый бой за небольшую деревушку. Заняли ее. Но фашисты провели мощную контратаку, и нам пришлось отойти.

Но отошли не все. В деревне остался наш радист Егоров: он был ранен. Когда пришел в себя, схватил радиостанцию и хотел уходить, но вокруг уже шныряли гитлеровцы. Кинулся в одну сторону, метнулся [127] в другую — кругом враги. Наспех спрятал в саду радиостанцию — и во двор. А из сеней навстречу пожилой мужчина, судя по всему, хозяин.

— Скорее сюда! — крикнул он по-польски.

Не успел Егоров понять смысл этих слов, как мужчина втолкнул его в сарай, а там в какую-то траншею, находившуюся под сваленной в углу соломой. Не успел радист отдышаться, как услышал во дворе немецкую речь. Ругань, крики, команды и даже какие-то с собачьим завыванием песни не прекращались до вечера. Так думал Егоров, а день или ночь на дворе — он не знал: в яме темно, хоть глаз выколи. То, что наступил вечер, он понял лишь тогда, когда в сарай явились гитлеровцы и стали штыками перерывать солому. До траншеи они не добрались. Покалякали между собой и тут же завалились спать.

Когда наверху все стихло, Егоров стал соображать, как же выбраться из этой западни. И решил пока ничего не предпринимать. На второй день в яму бросили узелок с горбушкой хлеба, луковицей и кусочком сала.

К исходу третьих суток фашисты отошли. И сразу явился хозяин дома. Он показал жестами, что немцы ушли. Потом обнял советского солдата, завел в хату и накормил. Ночью они вместе извлекли из тайника радиостанцию. Старик не только указал Егорову путь, но и проводил его.

Наш радист благополучно перешел линию фронта и вернулся в свой батальон.

— Обязательно разыщу старика поляка и отблагодарю его, — говорил нам Егоров. — Только бы скорей в наступление!

* * *

Со второй половины и до конца августа 1944 года мы находились в активной обороне. Но, хотя сами и [128] не наступали, гитлеровцам не давали покоя. Для решительного удара по врагу не хватало сил. Многие батальоны по численности личного состава приближались к ротам, не хватало боеприпасов. Попытались разок-другой обратиться по этим вопросам в полк, оттуда — в дивизию. Немного боеприпасов нам выдали, но предупредили: расходуйте экономно. Такая ситуация сложилась не случайно. Дивизия прошла с боями более 300 километров, понесла потери в личном составе. Базы снабжения остались в глубоком тылу. Успокаивало в этом положении два обстоятельства. Во-первых, то, что явление это было временным и мы хорошо понимали это. Во-вторых, мы знали, что враг был так основательно потрепан, что еще не скоро придет в себя.

В этих условиях командир корпуса принял решение в особенно поредевших полках свести все роты в один батальон, а офицеров, оставшихся без подчиненных, вывести пока в резерв. Так было легче для управления, да и боевые порядки в обороне позволяло строить с учетом реальных сил и средств. Нашего 1-го полка эта реорганизация не коснулась. И нам по-прежнему ставили посильные боевые задачи. В связи с этим политотдел дивизии рекомендовал провести в полку собрание партийного актива.

Накануне собрания мы, политработники, собрались у замполита полка майора Новикова.

— Повестка дня, товарищи, — сказал Борис Андреевич, — такова: «Об итогах партийно-политического обеспечения коммунистами наступательных боев и очередные задачи парторганизации». С докладом мы попросили выступить командира полка. Он дал согласие. А вот проект решения... — Майор Новиков окинул взглядом всех сидевших в комнате и, помолчав, предложил: — Капитан Серых, мне кажется, справится с этим делом. Политработник опытный, знает многих в [129] полку, за парторга оставался. А мы поможем. Возражения есть?

Возражений не было. Не возражал и я. Понимал, что политработник на фронте — это не только офицер, ведущий бойцов вперед словом и личным примером, но и человек, который обязан заниматься оргпартработой, умеющий подготовить собрание, оформить документы вступающего в партию, написать протокол собрания или проект решения.

Для написания проекта решения меня оставили в штабе полка, а точнее, рядом с ним: выделили брошенный хозяевами панский особняк.

И вот — громадная комната, большое окно, письменный стол, чернильный прибор, ручка. Прямо настоящий министерский кабинет. А мне не работается, никак не могу сосредоточиться. Не та обстановка. Сижу, поглядываю в окно. Режет уши тишина. Ну прямо как в госпитале!

«Громыхнуло бы, что ли, — думаю. — Жаром бы обдало, землей присыпало».

— Уснул ты, что ли, в графских опочивальнях? — гулко стуча сапогами по паркету и с шумом захлопнув за собой дверь, спросил Борис Андреевич.

— Не могу я в такой обстановке работать! — взмолился я.

— Ну, ты даешь! — застыл от удивления замполит. — Мы создали тебе все условия, а ты проект решения написать не можешь.

— Не могу! Я привык на пне, на колене, в земляночке работать...

— Ну и ну! — только и сказал на это майор Новиков. А потом пошутил: — Ты давай пиши, а я буду здесь время от времени из пистолета постреливать. Обстановку создавать.

Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы вдруг не раздался грохот. Да еще какой! Особняк тряхнуло [130] так, что попадали люстры и вылетели рамы. Соседний дом оказался заминированным, а мин вовремя не обнаружили. Вот и ухнуло. К счастью, никто не погиб, но разрушения были солидные.

— Ну вот, теперь и работай, — похлопал меня по спине замполит полка, — обстановка что надо, прямо по твоему заказу.

Проект решения и протокол собрания партийного актива полка, состоявшегося в августе 1944 года, сохранились у меня до сих пор. Беру их в руки и живо представляю описанную выше картину. А еще ярче — само собрание, энергичное, деловое, волнующее. «Партийные организации, — записано в этих документах, — перед боями и в наступательных боях провели большую работу по воспитанию личного состава в духе ненависти к врагу, беспредельной любви к нашей социалистической Родине и партии...» И дальше не констатирующие факты, не бесстрастная фиксация происходившего, а согретые огнем минувших боев слова: «Противник бросал на наш участок все новые и новые силы пехоты и танков. Немцы по три-четыре раза на день ходили в контратаку, но с большими потерями откатывались назад. Ничто не смогло сломить боевого духа наших бойцов и офицеров».

Здесь же, в пожелтевших от времени проекте решения и протоколе партийного актива полка, значится фамилия члена ВКП(б) сержанта Надэра. «Готовясь к выполнению боевой задачи, сержант Надэр рассказал бойцам о героических подвигах старшего сержанта Матосова, говорил о зверствах, чинимых гитлеровцами. Бойцы поклялись отомстить фашистским варварам...»

Я помнил этого воина из соседнего батальона нашего полка. Была о нем и заметка в нашей солдатской газете. В ней рассказывалось, что коммунист старший сержант Матосов неоднократно отличался в наступательных [131] боях. Своим личным примером он увлек бойцов на ратные подвиги. Несмотря на сильный огонь противника, Матосов первым поднялся и с криком «За Родину!» бросился в атаку. За ним последовали остальные бойцы. Матосов первым достиг немецких траншей. В рукопашном бою он убил двух гитлеровцев. А всего в том бою Матосов уничтожил 9 фашистов.

О героических делах своего товарища старшего сержанта Матосова и рассказал бойцам коммунист сержант Надэр. Потом, сразу после беседы, поступил приказ о наступлении.

«Тов. Надэр первым поднялся в атаку, увлекая за собой бойцов, — так говорилось в решении собрания партийного актива полка. — На него налетели четыре немца. Приближаясь к воину, они кричали: «Рус, сдавайся!» Товарищ Надэр им крикнул: «Коммунисты врагу не сдаются!» — и очередью из автомата уничтожил четверых гитлеровцев. В этом неравном бою он и сам был тяжело ранен...»

Протокол доносит до наших дней сообщение и о героических делах другого моего однополчанина члена ВКП(б) старшего лейтенанта Матвеева: «В горячие минуты боя он смело вел бойцов на штурм вражеских укреплений. Пять раз бросались немцы в контратаку на взвод Матвеева, и каждый раз с большими потерями противник откатывался назад. В самые трудные минуты коммунист Матвеев партийным словом зажигал в сердцах бойцов ненависть к проклятым гитлеровцам. Он был дважды ранен, но не ушел с поля боя, продолжал командовать взводом. А когда выбыл из строя командир роты, Матвеев принял командование на себя. Храбро дрались наши воины с превосходящими силами противника. Атака была отбита. На поле боя осталось 150 мертвых гитлеровцев».

В решении назывались фамилии и других коммунистов: [132] мужественного командира трижды орденоносца майора Ковальчука, четырежды орденоносца лейтенанта Шутова, командира роты капитана Курбатова, парторга сержанта Шаповалова, дважды орденоносца старшего сержанта Литвиненко, кавалера ордена Славы Пирогова. Более 100 коммунистов и комсомольцев полка были тогда награждены и представлены к орденам и медалям Советского Союза. 126 бойцов и офицеров за период наступательных боев подали заявление с просьбой принять их в партию. «Партийные организации наших подразделений, — подчеркивалось в решении собрания партийного актива полка, — воспитали много замечательных коммунистов — вожаков красноармейских масс, которые в бою проявили мужество и отвагу, подвигами и кровью доказали верность Коммунистической партии...»

* * *

21 августа наш полк снова начал наступление. Совместно с другими частями и подразделениями 23-го стрелкового корпуса мы овладели поселками Борек и Лодзина, а к 24 августа вышли на рубеж Лотошин, Гумниска, Брацеевка. Здесь, юго-восточнее Дембица, мы были встречены сильным огнем, в первую очередь артиллерией противника, стоявшей на хорошо укрепленных позициях. Многократные попытки штурма вражеской обороны были безрезультатны. И только 30 августа на этом рубеже завершилась для нас Львовско-Сандомирская операция.

Когда 2 сентября нам было приказано сдать обороняемые позиции, мы и не думали, что нас ожидает резкая перемена фронтовой судьбы. Оказалось, что предстоит 180-километровый марш в обратном направлении, по тем дорогам, которые недавно прошли с боями. Вначале полки вывели в леса юго-восточнее Дембица, которые мы тоже прочесывали от врага всего [133] неделю назад. Отсюда начали марш в Рава-Русскую. А там наш корпус был передан в состав Резерва Ставки Верховного Главнокомандования. Все, кто знал об этом, рассуждали примерно так: «Коль в Резерве Ставки ВГК, то, значит, наш корпус потребуется для штурма самого Берлина!»

Так считали не только солдаты. На это настраивали воинов в ходе боевой учебы и мы, офицеры, политработники. А дел у нас заметно прибавилось: в батальон прибыло большое пополнение. С необстрелянной молодежью надо было неустанно работать.

И вот 9 октября 1944 года поступает приказ — приготовиться к маршу, к погрузке в эшелон. Сборы недолги. К исходу дня мы уже в теплушках.

— Ну, братцы, тряхнем теперь Адольфа, — проснувшись ни свет ни заря, сообщил окружающим Вася Золочевский и, толкнув в бок своего нового знакомого Василия Мележика, недавно призванного в армию, добавил: — А ты, тезка, боялся, что опоздаешь! Хотя, конечно, если будешь такого храпака давать, то можешь проспать Берлин.

— Колеса круглые. Еще неизвестно, куда катятся, — попытался кто-то усомниться в сообщении Золочевского.

— Раз Василий сказал, значит, знает, — ответил кто-то из новичков, кажется, Зигуненко. — Он-то к командованию поближе...

Но вскоре мы узнали, что направляемся на 2-й Украинский фронт.

В пути находились 18 суток. Наконец 28 октября прибыли в пункт назначения — венгерское местечко Мезёхедьеш. Здесь через пару дней нас догнала почта.

Вася Золочевский получил сразу два письма: от матери из Харькова и от сестры Вали. О матери — Анне Анисимовне — Вася много рассказывал нам. Она участвовала в боях за установление Советской власти [134] на Украине. Свой неукротимый революционный дух эта женщина передала не только сыну, но и дочери: вслед за Василием ушла добровольцем на фронт и его сестра Валя.

Письма из дома настроили воинов на мирный лад.

— После победы, — говорил товарищам Вася Золочевский, — обязательно закончу десятилетку. Хочу стать инженером-строителем.

— А я снова на трактор, — объявил Илья Зигуненко. И неожиданно добавил: — Работали мы на тракторе с одной девчонкой...

И не закончил Илья фразу, как все заулыбались и подумали о девушках и женах, что ждут не дождутся их в селах и городах.

Пришло и мне письмо от Валентины. А еще от Коли Окрушко.

«Пишу тебе письмо, а на аэродроме у нас праздник: передают самолеты армии. Транслируют по радио. Но я пойти не смог. Далековато, а ноги ненадежные. Вот и сижу дома...

Эх, поймать бы Гитлера. Я б ему... Искалечил бы эту сволочь на всю жизнь!» — так писал мой фронтовой побратим.

Несколько раз прочитал бойцам я это письмо, рассказал о судьбе Николая.

— Так и будет, как просит ваш друг, товарищ замполит!

— Поймаем Гитлера...

— И сделаем с ним все, как хочет Окрушко, — заверили меня солдаты.

Тишина для нас была недолгой. В ночь на 2 ноября мы начали форсированный марш. На повозках, трофейных машинах, в проливной дождь, за двое с половиной суток преодолели более чем полторы сотни километров. К утру 6 ноября заняли оборону. В этот же день нам пришлось отразить две контратаки противника. [135] Отличился наш Вася Золочевский — он подорвал танк.

Все, что произошло дальше, было неожиданно и нелепо. Рядом с нашим командным пунктом вражеский снаряд, задев дерево, разорвался в воздухе. Крупный осколок угодил Васе Золочевскому в правое бедро и прошел насквозь. Солдат упал в окоп прямо на меня.

Я поднял его. Кровь фонтаном хлестала из глубокой раны. Залила мне шинель, брюки. Санитары быстро наложили жгут и повязку, на плащ-палатке потащили раненого к домику, стоявшему неподалеку. Я двинулся следом. Вася с трудом открыл глаза. Потускневшим взором обвел все вокруг, попросил воды. Я напоил его из фляги. Вася снова впал в забытье. «Мама, мамочка, — стал звать он, — прости, больше не увижу тебя». По возрасту он был еще мальчишка — семнадцать лет. Зато на поле боя — настоящий воин.

Наутро сообщили, что Василий Золочевский не перенес тяжелых ран... Позднее он был награжден посмертно орденом Отечественной войны II степени.

Здесь, у стен венгерской столицы, мы встречали в боях 27-ю годовщину Великого Октября. Через Карпаты радио донесло к нам спокойный, уверенный голос Москвы. Никто в мире не мог теперь сомневаться в нашей победе. Тем более мы, стоявшие у ворот Будапешта. Но предстояли еще бои и бои. [136]