Бессмертный батальон

Приказ, как всегда, был немногословен и четок: батальону ночью совершить марш, выйти к реке, окопаться у земляного вала, занять оборону.

27 ноября наш 23-й стрелковый корпус под началом генерала М. Ф. Григоровича получил новую задачу командующего 46-й армией, наносившей главный удар в операции по овладению Будапештом. Командарм генерал-лейтенант И. Т. Шлемин приказал форсировать Дунай на участке Эрд, Эрчи. Комкор генерал М. Ф. Григорович принял решение форсировать реку силами 99-й и одного полка 316-й стрелковой дивизии. Для этого наша дивизия должна была сдать свой прежний участок обороны соседу справа и в течение двух ночей передислоцироваться на недавно очищенный от врага остров Чепель. Слева, южнее Эрчи, с такой же задачей должен был действовать 37-й корпус. На этом участке концентрировалась и артиллерия. Ее плотность предполагалась 227 стволов на километр.

И вот, выполняя приказ командования, наш батальон в составе полка, передав свои позиции, совершает марш на остров Чепель, с тем чтобы ночью выйти на берег голубого Дуная. Голубой ли он ныне? Раньше эта река имела романтический ореол. Но для нас в те дни Дунай был лишь широкой водной преградой, которую нужно преодолеть. Кто первым подставит свое лицо под свинцовые брызги ее волн? Кто первым ступит [137] на тот берег, где окопался враг? Чью грудь отметят на века награды и пули? Об этом думал у нас почти каждый.

Хлещет, сечет сердитый осенний дождь. Дороги размыло. Но нам не выбирать их. Не асфальтовые шоссе, а проселки и бездорожье — вот большаки пехоты.

Все идем и идем. Сапоги и шинели залеплены грязью. Глянешь на батальон, удивишься — откуда она, сила, берется?! Говорят, для солдата на марше и иголка вес имеет. А тут — пулеметы, лопаты, запасные диски с патронами, гранаты... И еще вещмешок — походный дом да уют солдатский. Из-под касок струится то ли пот, то ли ручейки дождевые — не разберешь, но на губах солоно.

— Соль есть, а сухарь найдется, — шутит кто-то.

— И жевать не надо, в вещмешке, как в тюре, размокли, — несется в ответ.

Как ни донимают дожди, настроение у солдат бодрое. Ни усталость, ни грязь, ни непогода им нипочем, коли так поворачиваются дела. Может, уже и победа за этим туманом, дождем и слякотью... Надо пройти все это, выдюжить. А там выйдешь к солнцу, к весне, к радости возвращенной нам мирной жизни.

Прибыли в назначенное место. Надо занять оборону и создать здесь — пусть на ночь или даже на час — дом родной для солдата.

— Ну и занесло нас, ребята, — раздается голос из темноты. — Не небо, а решето, не земля, а пекло.

— Выскочит черт — не удивляйтесь, — включается в разговор Вася Мележик. А коли заговорил этот веселый балагур, то, значит, надолго. Потому и вмешался командир:

— Прекратить разговоры, до рассвета окопаться, замаскироваться.

Притихли мои однополчане. Усердно орудуют лопатами. [138] Командир взвода младший лейтенант Рауф Кутуев отдает распоряжения:

— Днем никакого движения. Каждому выбрать сектор и вести тщательное наблюдение за противником.

Тут снова не выдерживает Мележик.

— Да где же он, тот Дунай? Увидеть бы его хоть одним глазом, — вполголоса шепчет Василий.

Младший лейтенант сочувствует ему, но говорит как можно строже:

— Ты слышал приказ? Прекратить разговорчики!

А сам-то знает, как мечтал Мележик скорей увидеть Дунай, как распевал он в короткие часы отдыха «Там, за тихим за Дунаем».

— Будет тебе! Вон еще сколько речек на пути. Опосля возьмемся за Дунай. А то заладил — Дунай, Дунай, — сердито ворчал стрелок Константин Зубович.

— Ты спивай про Сан, а я буду про Дунай, — добродушно отвечал Мележик и продолжал напевать и насвистывать любимые мелодии.

Слышал эти разговоры и сержант Николай Поляков. Был он уроженцем маленького городка, где большой речки и в помине нет, только в центре городка — пруд. А вот большие реки уважал. В том числе и Дунай, столь щедро воспетый в народных песнях. Не последним «виновником» этого был и Иоганн Штраус, музыку которого любил сержант.

— Потерпи, Мележик, увидишь еще Дунай и голубым, — сказал подошедший Поляков. — Я вот тоже хочу посмотреть на него во время восхода солнца... если оно, конечно, появится.

— Да и я, — уже иначе заговорил Кутуев. — Вернусь после войны в свой Актюбинск, меня же спросят: был на Дунае — расскажи, какой он. — Увлекся младший лейтенант, и в его черных как уголь глазах запрыгали чертики. Высоко поднялись широкие брови, [139] обычно сжатые губы расплылись в озорной мальчишеской улыбке.

Кутуеву шел девятнадцатый год. В роте знали, что родился он в Куйбышеве, а потом переехал с родителями в Актюбинск. В шестнадцать лет поступил на завод «Актюбрентген», получил специальность слесаря.

В один из январских дней сорок третьего года вызвали Рауфа в военкомат:

— Товарищ Кутуев, вы уже не раз просились на фронт, — сказали ему там. — Вот и настал ваш черед.

Юноша рвался на передовую. С фашистами у него были свои счеты: хотел отомстить за отца, погибшего в первые дни войны.

Боевое крещение Рауф получил в августе 1943 года, когда их взвод, состоявший, по сути дела, из неоперившихся юнцов, неожиданно оказался окруженным. Это была серьезная проверка на прочность. Бойцы мужественно отражали натиск фашистов, а когда подоспела подмога, перешли в контратаку. В этом первом бою командир отметил среди других и Кутуева. Рауф стал ефрейтором. Звание, конечно, не большое, но солдат воспринял его как награду. Храбрым воином проявил он себя с первой минуты на фронте, таким и остался. Отлежав в госпитале после первого серьезного ранения, неудержимо рвался в часть. А когда узнал, что после госпиталя не посылают на передовую, чуть не заплакал. Отправили ефрейтора на курсы. И вскоре, уже младшим лейтенантом, он прибыл к нам в батальон на должность командира взвода. А молодежь роты выбрала Рауфа своим комсоргом...

Мы с командиром батальона старшим лейтенантом Иваном Семеновичем Забобоновым идем по переднему краю, прислушиваемся к тихим солдатским разговорам. Проходим по только что вырытым окопам, наблюдаем, как тщательно готовят ребята бойницы для винтовок [140] и автоматов, пулеметные ячейки, окопы, траншеи, ход» сообщения. Воздух пропитан запахом заплесневелой земли.

Несмотря на изнуряющий переход по вязкой грязи, воины не спят, разговаривают вполголоса, шутят, хотят увидеть рассвет.

— А что, если нам доверят идти первыми? — Забобонов обернулся ко мне, и я почувствовал, что у комбата хорошее настроение. Так бывало всегда, когда нам предстояло решать серьезную задачу.

— Вполне возможно, — ответил я на его вопрос. — Ведь нас сюда не зря вывели.

Мы стояли у дамбы. Начинало светать. Прямо перед нами в туманной мгле лежал Дунай. Видимо, только в песнях он голубой. А тогда вода была свинцово-серой. Уныло выглядели берега. На той стороне, за крутыми скатами, где окопался враг, темнел чахлый, обнаженный лес, а что за ним — не было видно. На карте значились поля, поселок, какая-то усадьба, шоссейная дорога, идущая из Будапешта на юго-запад через местечко Каземхален на Эрчи.

В то раннее утро противоположный берег казался мертвым. Но там — противник, он крепко засел на линиях сплошных траншей и по скатам высот; еще дальше находилась вторая линия обороны.

— Да, здорово укрепились гитлеровцы. А впереди, видимо, еще и проволочные заграждения, и мин до черта натыкали по балкам да у берега, — заметил я.

— Это не беда, дело привычное, — возразил комбат. — А вот река... Тяжело нам будет пробиваться. У нас, поди, реки давно уже таким льдом покрылись, что бомбой не просадишь, а тут и в декабре слякоть... Но нас, сибиряков, этим не проймешь, — блеснув глазами, сказал Забобонов. Затем лукаво взглянул на меня и добавил: — Знаю, знаю, Семен Прокофьевич, что, [141] ты хочешь сейчас сказать. Правильно, не проймешь не только сибиряков. Все мы сообща и не такие преграды брали. Возьмем и эту. Жаль только, что многих ребят недосчитаемся...

Иван Семенович Забобонов — типичный сибиряк, прямо хоть картину с него пиши: кряжистый, крепкий. И выносливый. А на вид суровый: у него строгий, проницательный взгляд, волевой подбородок, широкие скулы.

Стороннему наблюдателю могло показаться, что комбат не знает имени ни одного из подчиненных, что все они для него — только воины, только солдаты. А я открыл для себя иного Забобонова: очень чуткого и отзывчивого. В тот день он не случайно сказал: «Жаль, что многих ребят недосчитаемся...», а накануне напомнил мне, что надо помочь семье рядового Сидоренко. Старшие братья у Николая погибли на фронте. Остались одинокие больные старики, а местное начальство тянуло с оформлением пенсии. Необходимо написать, походатайствовать за стариков. Да и крыша у них прохудилась, пусть поможет колхоз...

Как всякий человек дела, Иван Семенович был немногословен. А чтобы рассказал о себе — этого вообще не дождешься. Потребовались недели, пока я узнал его биографию.

Забобонов родился в 1912 году в селе Шелковниково Болотнинского района Новосибирской области. Окончил школу погранвойск в звании младшего лейтенанта. В первые годы войны служил в Красноярске. Там находилась и его семья — жена Татьяна Гавриловна, дочь Вера и мать. Несколько раз писал заявления с просьбой отправить на фронт, пока не добился своего. Просьбу удовлетворили, но каково было разочарование, когда узнал, что его направляют обучать резервы. И лишь через два года прибыл Забобонов к нам на фронт... [142]

Двое суток батальон, зарывшись в землю, лежал на берегу реки. Днем и ночью командиры и бойцы поглядывали за Дунай, туда, где расположился противник. Они старались засечь каждую вспышку вражеской огневой точки, любое движение на том берегу.

А окопная жизнь шла своим чередом.

Рядом с КП у пулемета стоял, переминаясь с ноги на ногу, солдат Трошков из Каракалпакии и о чем-то оживленно разговаривал со степенным белорусом Зубовичем. Оба вглядывались в темный правый берег реки.

— Товарищ комбат, разрешите обратиться!

Это Колычев. Докладывает как на показательных, маневрах, чеканит каждое слово, отработан каждый жест.

— Слушаю, товарищ комвзвода.

Лейтенант доложил о положении дел. А затем, как-то помявшись, что было несвойственно его натуре, нерешительно добавил:

— Тут вот рядовой Мележик хочет обратиться к вам... Он только что вернулся с берега...

— Как с берега?! Кто разрешил? — строго посмотрел на солдата Забобонов.

— Да я, товарищ комбат, водички маленько зачерпнул в каску, — неуверенно начал Мележик, а потом вдруг осмелел и закончил веселой скороговоркой: — Попробуйте, пожалуйста, товарищ старший лейтенант.

Солдат протянул каску. В ней колыхалась мутная вода. Не знаю почему — может, сказались трое суток напряженного ожидания, — но настроение Мележика передалось и мне. Я посмотрел на комбата. А тот нахмурил брови, отчего они сошлись на переносице, и не поймешь: то ли сердится, то ли хочет скрыть улыбку. Но вдруг взял каску, отпил и передал ее мне. [143]

— Вот и отведали дунайской воды, — сказал он, — что-то она вроде горьковата...

А Мележик доволен, вытирает рукавом шинели капли воды с лица. Подступает поближе к Забобонову.

— Нет, вода вроде ничего, — сказал я, подмигнув Мележику.

А для солдата это как бы зацепка.

— Может, на том берегу она другого вкуса, — ведет свое Мележик.

— Говорите уж прямо, что тут вокруг да около, — не выдержал Забобонов.

— Эх, если бы на ту сторону пробраться! Пошлите меня, товарищ комбат...

Забобонов внимательно посмотрел на Мележика и вспомнил, как Василий под городом Илле добровольно пошел в разведку и привел здоровенного немца с пулеметом. Это была школа Колычева. По части разведки Олег Колычев — стройный, даже щеголеватый молодой офицер — был мастером своего дела. Глядя на него, всегда подтянутого и тщательно выбритого, на его гимнастерку с ослепительно белым воротничком, невольно задумаешься: и когда только он успевает все сделать? Да и сам подтянешься... Откуда это у него — вологодского паренька из села Матвеевки? Может, у отца, балтийского моряка, перенял суровость и требовательность? А может, еще и потому, что Олег был хорошим спортсменом. Не прошли, видимо, бесследно и участие в художественной самодеятельности, и занятия в клубе Осоавиахима. Все это, конечно, формировало и шлифовало характер.

В восемнадцать лет Колычев ушел на фронт, хотя по работе имел бронь на весь период войны. Окончил курсы разведки при 1-й гвардейской армии. Под Киевом, в боях за удержание и расширение плацдарма, ходил с разведвзводом в тыл врага, брал «языков», доставлял ценные сведения. И уже совсем недавно [144] на венгерской земле под городом Вечеш в ночной вылазке уничтожил со своим взводом фашистский гарнизон, захватил 45 пленных и в их числе четырех офицеров.

— За Мележика ручаюсь, как за себя, — отчеканил Колычев.

— Ну что ж, подумаем, — сказал Забобонов. — Может, и направим его на тот берег.

— Пусть попробует дунайскую водичку, — сказал я в шутку, чтобы подбодрить солдата.

— Хорошо, учтем вашу просьбу, — подытожил разговор комбат.

Перед началом наступления, особенно такого — с преодолением мощнейшей водной преграды, многое надо прояснить заранее. И в этом неоценимую помощь может оказать разведка. Более всего волновала нас плотность минных полей на том берегу.

— Уж коли по течению пускают плавучие мины, — рассуждал в разговоре со мной Забобонов, — то перед линией обороны у них этого добра, надо думать, полным-полно.

И в решении этой проблемы наши воины проявили настоящую морскую находчивость. Можно сказать, что пехота освоила один из видов боевых действий на море. А конкретно — траление, правда, его береговой вариант. Инициатором здесь выступил корпусной инженер подполковник Н. А. Перельштейн. Он предложил ставить в определенных местах для борьбы с плавучими минами, засорявшими фарватер и создававшими большую угрозу переправочным средствам, сетевые заграждения. Предложение было одобрено. Оно оказалось весьма эффективным. В последующем мины не раз взрывались, налетев на заграждение, так и не поразив средств, переправлявшихся на берег, занятый врагом.

Но вернусь к разведке. Ранним утром в расположении [145] батальона появились три бойца из разведвзвода саперного батальона дивизии, старые наши знакомые Иван Журило, теперь уже старший сержант, красноармеец Николай Федин и неизвестный нам, но, по всему было заметно, опытный боец Алексей Кравцов. Саперы-разведчики воспользовались на опушке леса одним из наших наблюдательных пунктов, дооборудовали его по своему усмотрению и начали следить за противником. Так прошел день и вечер. А около полуночи на позицию батальона прибыл их командир — комбат саперного — майор Яковенко. Он выслушал доклад подчиненных, дал им ряд советов и поставил задачу на разведку переднего края обороны противника на правом берегу Дуная, особо предупредив о необходимости соблюдать осторожность.

— Огонь открывать только в крайнем случае! — приказал он.

И саперы-разведчики, возглавляемые старшим сержантом И. А. Журило, с задачей справились блестяще. Как провожали их в тишине, так в абсолютном безмолвии, если не считать обычную для обороны ружейную трескотню, они и вернулись. Эти смелые воины затем остались в нашем батальоне, выполняли с нами различные задачи и, можно сказать, прошли через огонь и воду. Мало того, Ивану Журило и Николаю Федину за мужество и личную отвагу, проявленные при форсировании Дуная и удержании плацдарма на его берегу, будет присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Но это произойдет чуть позже. На сей же раз саперы принесли из разведки добрую весть. Они прошли щупами прибрежную полосу, и выяснилось, что берег перед траншеями не минирован! Не думали, видно, фашисты, что мы решимся на форсирование Дуная в этом открытом и абсолютно, как они считали, невыгодном для нас месте.

А Василию Мележику пойти в разведку так и не [146] удалось. Дело приняло иной оборот: был получен приказ отвести наш батальон в тыл.

Приказ есть приказ. Но мы с комбатом, честно говоря, огорчились, ведь надеялись первыми переправиться на тот берег. И по обстановке чувствовалось, что вот-вот начнется форсирование. Каждую ночь инженерные войска скрытно подвозили переправочные средства, лодки, понтоны, а затем тщательно маскировали их в прибрежном лозняке у дамбы. Мы уже приглядывались к лодкам, чуть ли не подбирали весла, а тут — в тыл...

* * *

Как и было приказано, в 20 часов батальон снялся с позиции, оставив подготовленный рубеж.

Личному составу сообщили, что отходим в деревушку, которая расположена в семи километрах от берега.

Можно представить состояние людей. Несколько дней командиры и политработники настраивали их на бой, на форсирование Дуная, на захват плацдарма, и вдруг такая резкая перемена! Но солдат на войне ко всему готов и ко всему привычен.

— Подсушимся малость. Тоже не помешает, — весело сказал восемнадцатилетний ставрополец Илья Зигуненко.

— Гляди, не промахнись, — умеряя его пыл, заметил Зубович, шагавший впереди с ручным пулеметом. — Скажешь «гоп», когда перескочишь.

— Ты, батя, что-то в последнее время не в духе. То одного, то другого отчитываешь. Теперь за меня взялся. Не узнаю тебя, батя, — шутливо парировал Зигуненко.

Константина Михайловича Зубовича неспроста называли у нас батей. Во-первых, он был старше многих солдат батальона. Но не только возраст играл здесь [147] роль. Выло ему в ту пору всего лет тридцать пять, но жизненный опыт он имел огромный. Белорус по национальности, Зубович родился в деревне Половцы на Виленщине, которая находилась под владычеством панской Польши. Рос он как все сверстники, но и выделялся среди других.

— Ну, Михаила, будет твой сын добрым хозяином. Все умеет — и плотничать, и сапожничать. Глянь, какое крыльцо смастерил. Да столы, да лавки. А сапоги?! Просто на удивление! И где только научился? — говорили односельчане отцу Константина.

Но не стал Константин «добрым хозяином». Он связал свою жизнь с теми, кто боролся за освобождение от ига панской Польши. Несколько раз сидел в тюрьме. Перенес изощренные пытки пилсудчиков, которые пытались сломить его волю и добиться сведений о подпольщиках. Все вытерпел Зубович, но остался верен делу, за которое боролся.

Самым радостным в его жизни стал тот сентябрьский день 1939 года, когда части Красной Армии начали освобождение Западной Белоруссии. Зубовича вскоре избрали первым депутатом в сельский Совет. А когда грянула война, он стал народным мстителем. И только в 1944 году попал в действующую армию...

И вот Константин Зубович шел впереди с пулеметом и вразумительно объяснял молодым бойцам, что война есть война и что с твердой уверенностью можно ожидать на войне только боя.

А ночь начиналась спокойно.

— Что я тебе, батя, говорил, — добродушно подтрунивал над Зубовичем Зигуненко, — вот и команда на отдых. Пойду-ка я в дом, под шинельку территорию занимать.

— Иди, иди. А я по-партизански — на сеновальчик. Там сон здоровее. И против фашиста надежнее... [148]

Бойцы разместились в теплых квартирах, а некоторые в сараях на пахучем сене. После многих бессонных ночей все, кроме часовых, уснули глубоким сном.

Утром батальон был поднят по тревоге. Небольшой марш-бросок, и мы сосредоточились в кустарнике у берега рукава «Малого Дунайчика», как прозвали его бойцы. В ротах заволновались: что бы это могло значить?

А тут поступило распоряжение: командирам подразделений — на совещание.

В батальон прибыли комдив генерал-майор А. А. Сараев, командир полка подполковник К. Г. Андриевский, его заместитель по политчасти майор Б. А. Новиков, штабные офицеры.

Комдив обрисовал общую обстановку и положение наших войск, готовившихся форсировать Дунай и штурмом взять Будапешт.

— Знаете, когда особенно опасен зверь? — с жаром заговорил генерал. — Когда ранен, но не добит. Вот почему наш удар должен быть очень метким и неожиданным.

Дальше комдив напомнил, что на ратном пути нам не раз приходилось преодолевать большие и малые реки, что в каждом случае мы сталкивались с различными трудностями и что форсирование Дуная не будет в этом смысле исключением.

— Все должно быть готово к форсированию, — подвел итог комдив, — и я бы хотел посмотреть ваш батальон.

Мы поспешили в подразделения, поставили перед личным составом задачи и двинулись в указанный пункт. Здесь солдаты с ходу взялись за дело. В их руках засверкали топоры, лопаты. Стоя по колено, а где и по пояс в воде, люди с ожесточением работали под проливным дождем. Наблюдая за их действиями на исходном рубеже, комдив все больше убеждался, [149] что солдаты научились за годы войны одолевать водные преграды и что опыт накоплен немалый. Это он и отметил потом на разборе тренировки. Лодок для учебных целей не дали, и батальону пришлось основательно потрудиться, чтобы спешно сделать плоты из бревен, бочек и собрать подручные средства.

Пока все роты с техникой и вооружением переправились на противоположный берег, с бойцов и командиров сошло семь потов, некоторые нахлебались воды на переправе, вымокли, но батальон выдержал испытание, успешно справился с поставленной задачей.

Командир полка, подводя итоги учебной подготовки к форсированию, многим объявил благодарность за умелые действия на переправе. Пожимая руку комбату и мне, он, прощаясь, выразительно произнес: «Вот теперь впереди Дунай!»

— Что ж, Семен Прокофьевич, надо собрать народ поговорить по душам, — сказал Забобонов, как только ушел командир полка.

Ливень прекратился, моросил мелкий дождь. Батальон был построен тут же, у берега «Малого Дунайчика», на лесной поляне. Когда Забобонов сообщил о том, что говорил комполка, по шеренгам пробежал шумок. Комбат не спешил призывать подчиненных к I тишине: пусть люди обменяются мнениями. Это на пользу — создает настрой. А через несколько минут я кратко сообщил о последних сводках Совинформбюро, рассказал также об успешных действиях наших войск между Тиссой и Дунаем.

— Теперь, товарищи, наступил и наш черед отличиться, — подчеркнул я в конце.

Никогда не забыть мне лица бойцов. Люди устали, но в глазах была такая решимость, что, казалось, дай только команду — и они тут же пойдут на штурм, на бой, на подвиг... [150]

Батальон возвратился в село. Когда шли, не слышалось в строю привычных шуток, подковырок, подтруниваний. Призадумались воины, добрее и щедрее стали друг к другу накануне большого испытания. А как только вошли в село, наступила разрядка. Загремели котелками. Кто-то, одолжив у товарища ложку, стал выбивать мелодию «Светит месяц». Снова послышались шутки и прибаутки.

Шутит солдат — значит, психологически готов к бою и морально здоров. Как хорошо, что есть у нас ротные балагуры — они незаменимы не только в строю и на привале, но и во время передышки между боями.

В мирное время деревня затихает не спеша, а тут как по команде: только что были песни, шутки, и сразу — тишина. Мы с парторгом Николаем Царевым, комсоргом Сергеем Сатаевым и санинструктором Наташей (фамилии уже не помню) решили проверить, как расквартировались подразделения, узнать, нет ли больных. Все спали крепким сном, и только часовые тихо вышагивали по улицам. С правого фланга время от времени доносились артиллерийские выстрелы, но ни этот грохот, ни ракетные вспышки, сверкавшие вдалеке, не потревожили солдатский сон.

В штаб батальона я возвращался часа в три ночи. По пути подобрал палку да так и шел, опираясь на нее, — сильно разболелась нога. Днем не позволил бы себе даже прихрамывать: хорошенькое дело — замполит с палкой! А ночью, один на один с собой, почувствовал, что стало невмоготу.

— Семен Прокофьович, где ты до таких пор ходишь? — услышал на пороге штаба голос комбата. — Что с тобой? — И он поддержал меня за руку.

— Да осколок в ноге не дает покоя... Ничего, отдохну, до утра пройдет.

— И мне что то не спится, — сказал уже в доме [151] Иван Семенович. — Не лучше твоего осколка зудит я зудит в мозгу: не подвести бы...

Даже дождь со снегом и ветер не смогли испортить настроения отдохнувшим за ночь солдатам. Тем более что в тот день планировался совместный общебатальонный обед.

— Где соберем людей? — спросил Забобонов.

— У местного винодела не усадьба — дворец. Не то что батальон, дивизия разместится, — сказал я.

Там и собрались. На обеде присутствовали представители политотдела, заместители командира полка майоры Новиков и Зуев, начальник штаба майор Белый. Неприхотлив в еде наш солдат. Есть борщ — спасибо, а нет, так и сухарь с водичкой хорош. Но на этот раз обед был королевский: и колбаса, и котлеты, и сыр, и консервы, и другие яства. Повара наливали полные миски горячего, вкусного борща, каши с мясом накладывали — сколько кто пожелает.

И пусть не покажется кому-нибудь из читателей, что разговоры и забота о еде — дело второстепенное. Для нас, политработников, это была важнейшая, я бы даже сказал, политическая задача. И перед форсированием Дуная солдата кормили хорошо. Бодрости он набрался, запас силенок поднакопил. А потому в вещмешок перед боем не сухари с консервами укладывал, а гранаты да патроны.

Но не хлебом единым жив человек. Нашлись в батальоне хорошие музыканты, певцы и, конечно, танцоры. Вот запел командир пулеметной роты лейтенант Николай Храпов: «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат, пусть солдаты немного поспят...» Подтянул баском комсорг лейтенант Сатаев. И сразу весь зал заполнили звонкие голоса.

Поет батальон. Накануне боя. На привале между жизнью и смертью поет батальон. Где есть еще армия, [152] чтобы вот так широко и раздольно пела песни перёд боем?!

Весельчак Трошков растянул мехи баяна, в круг выскочил полтавчанин Вася Мележик, и начинается пляска. Барыня ли, гопак ли? Играет, выдает коленца на баяне Трошков из Каракалпакии. И пляшут русские, и торопятся в круг грузины с узбеками, и прихлопывают в ладоши все, кто образовал возле танцующих живой круг.

— Перекур, ребята! — кричит Трошков и передает баян другому музыканту.

А вот для шуток не существует никаких перекуров. Они слышатся не только в зале, но и на улице.

— Товарищ Мележик, — обращается кто-то серьезным тоном к нашему полтавчанину. — Скажите, пожалуйста, правда ли, что у вас на Полтавщине из пуда муки шестнадцать галушек варят?

— А разве это плохо? — охотно откликается Василий. — Приезжай в нашу Белоусовку — сам увидишь! Не только увидишь, но наешься. — И добавляет с подковыркой: — Если, конечно, проглотишь такую галушку.

— Чего же ты ростом не вышел? Может, галушка застряла?

Тут Мележик не выдержал. Подбежал к самому высокому солдату и говорит:

— Ну хорошо, я ростом не вышел. Ты — выше меня на голову. Давай посмотрим, кто из нас быстрее добежит вон до того дерева, сорвет ветку и вернется сюда первым. Тогда и решим, кто малый, а кто высокий.

Солдат заколебался. Но отступать было некуда. Товарищи окружили их, закричали хором:

— Давай, Сергей! Покажи класс! Жми!..

И они побежали. Василий катился как колобок. [153]

А Сергей не успевал за ним. Около дерева Вася даже подождал своего соперника.

— Ну, давай доставай ветку, — предложил по-рыцарски.

Сергей подпрыгнул, но не достал. Тогда Василий отступил на несколько шагов, разбежался и в невероятном прыжке сорвал ветку.

— А теперь побежали! — задорно крикнул он Сергею, но тот лишь рукой махнул: мол, куда уж там за тобой угнаться...

— Тогда прошу вальс, — неожиданно для всех сказал Мележик. Трошков заиграл «На сопках Маньчжурии». Василий обхватил за талию Сергея, и они под общий смех завальсировали среди луж, под дождем и снегом.

— Ну и даешь же ты, Васек! Кто мог подумать, что обгонишь Сергея, да вдобавок еще и выше прыгнешь? — удивлялся Зубович, когда Мележик подошел к нему отдышаться...

А шутки-прибаутки сыпались со всех сторон. Я и не заметил, как появился связной штаба батальона Николай Вербицкий: Забобонова и меня срочно вызывал командир полка.

* * *

На окраине села небольшой домик — штаб. Командир полка встретил нас еще на подходе. Выслушал доклад, поздоровался и сообщил, что совещание будет проводить командир дивизии генерал Сараев.

— И еще, — добавил он, — в штабе находятся командир нашего 23-го Краснознаменного стрелкового корпуса генерал-лейтенант Михаил Фролович Григорович и член Военного совета 46-й армии генерал-майор Павел Георгиевич Коновалов. Представьтесь как положено. [154]

Вошли мы так, что даже дверь не скрипнула, а потому никто не обратил на нас внимания. Генералы у стола склонились над картон. Мы даже смутились при виде столь высокого начальства. Но ненадолго. Забобонов, тщательно одернув гимнастерку, громко представился. Генералы повернулись к нам. Григорович встал, подошел.

— Так это вы старший лейтенант Забобонов?

— Так точно, товарищ генерал.

Видно, понравилось комкору спокойствие комбата. Генерал задержал руку офицера, еще раз пожал ее. Потом подошел ко мне и, тоже пожимая руку, спросил:

— Ну что, ветеран, солдат накормили?

— Так точно, товарищ генерал, сейчас они как раз поваров на руках носят. Благодарят...

Присутствующие засмеялись. А через минуту их внимание было приковано к развернутым на планшетах картам.

Поднялся наш комдив Александр Андреевич Сараев:

— Товарищи! Первым пойдет батальон Забобонова. Его задача: бесшумно достигнуть противоположного берега, сломить сопротивление врага в первых траншеях, прорваться к шоссейной дороге Будапешт — Секешфехервар, занять высоту... Начало операции завтра в двадцать три часа. В течение дня четвертого декабря подготовиться и выйти на исходные рубежи в назначенное время.

Комдив охарактеризовал в подробностях порядок переправы, силы и укрепления противника. Комкор Григорович уточнил кое-какие детали и сказал несколько напутственных слов. Член Военного совета Коновалов остановился в своем коротком выступлении на важности предстоящей операции. Проанализировав политическую и военную обстановку, он выразил уверенность, [155] что в первых рядах, как всегда, будут находиться коммунисты...

Совещание закончилось. На пути в батальон мы почти всю дорогу молчали: каждый был погружен в свои думы. Разгулялась непогода, но мы не замечали этого. Итак, нам предстоит идти первыми... Первым всегда тяжело. Очень тяжело, потому что многое неизвестно. Разве знаешь, откуда, с какой стороны завтра полоснет по твоей лодке пулеметная очередь или ударит снаряд. Да что там снаряд?! Даже наша союзница ночь может стать для тебя навсегда темной. А дунайские волны, которые, вздымаясь и перекатываясь, как бы пытаются спрятать от глаз врага всплески наших весел и сами лодки, даже они, эти волны, могут смертельно окатить тебя своими свинцовыми водами.

Всю ночь мы так и не сомкнули глаз. Комбат ходил по комнате из угла в угол, заложив руки за спину. Он обдумывал каждую деталь предстоящего боя.

— Народ у нас, Семен, хороший. В этом сомнения нет. Главное теперь, чтобы в себе не усомниться...

Иван Семенович имел пока небольшой боевой опыт, но он знал своих солдат и командиров, многие из которых прошли суровый путь войны и не раз смотрели смерти в лицо. Комбат понимал, что в завтрашнем решающем броске надо сделать не только все возможное, но даже невозможное — для успешного выполнения приказа. И он напрягал все свои силы, всю волю, знания, мысленно взвешивал каждый шаг, каждое движение.

От дома, где разместился штаб нашего батальона, до Дуная — несколько километров. Но мы чувствовали его холодное и тревожное дыхание. Чувство тревоги, видимо, передалось и врагу. Едва стемнело, как немцы открыли огонь из орудий и минометов по нашему берегу. Трассирующие пули пронизывали мглистую [156] темень над рекой. То там, то тут поднимались фонтаны пенистой воды от взрывов снарядов и мин. А ветер далеко уносил колючие вспышки ракет. Об этом рассказывали нам на второй день саперы. Тяжело было им в ту ночь скрытно подвезти и подготовить переправочные средства. Приходилось на плечах перетаскивать лодки и через насыпи, и по топкой грязи, а маскировать их в прибрежном лозняке и ольшанике.

Подготовку к форсированию Дуная мы начали ранним утром 4 декабря 1944 года. Провели политинформации, беседы, партийные и комсомольские собрания. В них приняли участие опытные политработники. Майор Новиков, прошедший боевой путь от Сталинграда до Будапешта, страстно рассказывал о мужестве наших воинов. Парторг батальона Царев и комсорг Сатаев призывали солдат выполнить долг перед Родиной, не щадя сил и самой жизни.

В небольшом подвальном помещении для личного состава был показан документальный кинофильм о зверствах гитлеровцев в Харькове.

Перед этим встретился мне земляк-харьковчанин Антропов, ставший уже младшим лейтенантом. Я сразу вспомнил как под Радомышлем он ушел с процесса, на котором военный трибунал судил группу фашистов, зверствовавших в родном городе Антропова — в Харькове. Ушел потому, что слишком тяжело было слушать то, о чем говорилось в зале суда.

Угрюмый, как и тогда, младший лейтенант направлялся смотреть кинофильм.

— Может, не стоит тебе? — осторожно начал я.

— Пойду. Хочу быть злее. И за сестру, и за мать — за всех мстить и мстить!

Замелькали кадры: виселицы на улицах Сумской и Фейербаха, на площадях Руднева и Конном базаре, сжигание в газовых камерах-душегубках детей и стариков, [157] расстрелы военнопленных в концлагерях на Холодной Горе...

В подвале, где находился импровизированный зал, были слышны лишь стрекот киноустановки да голос диктора. Зрители безмолвствовали. Об их состоянии свидетельствовали только клубы табачного дыма от горьких солдатских затяжек: душа не выдерживала этого ужаса.

Младшему сержанту Ване Ткаченко вообще стало плохо. Мне доложили об этом. Я нашел паренька. Он лежал на соломе возле сарая и горько рыдал.

Такая бурная реакция была не случайной: будучи мальчишкой, он эвакуировал из родного села Коханое Запорожской области колхозный скот, а затем долго скитался по оккупированной территории, спасаясь от угона в Германию, и видел, какие зверства творили фашисты.

— Слезами тут не поможешь, — сказал я молодому солдату. — Надо добить фашистскую нечисть, сынок. — А потом совсем не по-уставному взял паренька за плечи и поднял с земли...

Впереди была трудная ночь. Каждый тщательно проверял свое оружие, запасался патронами и гранатами. Офицеры Чубаров, Милов, Кутуев, Храпов. Колычев обходили свои подразделения, проверяя готовность солдат.

День прошел для меня в бешеном темпе, который возможен только на фронте — в мирное время такого не выдержать. Под вечер до предела усталый возвратился в штаб батальона. Ноющая боль в ноге свалила меня на кровать. А комбат (мы пришли вместе) первый раз за день присел на диван.

Штаб свертывался. Упаковывали ящики с бумагами, сматывали катушки телефонной связи — дом пустел на глазах у нас с комбатом. Последним там остался [158] радист. Он сверял позывные, выкрикивая в эфир:

— «Волга», «Волга»! Я — «Дон», как меня слышите?!

— Ну что, комиссар, кажется, все готово? — спросил Забобонов.

— Считай, что так. Еще часок-другой — и батальон двинется на исходный рубеж к переправе.

В соседней комнате послышались шаги, вошел связной из полка:

— Майор Новиков приказал еще раз предупредить: на митинге будет командир дивизии.

— Передайте, что мы готовы. А вы свободны, — сказал комбат и тут же обратился ко мне: — Не кажется ли тебе, Семен Прокофьевич, что самое время несколько слов домой написать.

— Да, еще есть пара минут...

За окном холодный порывистый ветер рвал застоявшуюся тишину, стучал в двери и окна, гремел по крыше. А мы наносили на бумагу торопливые строчки, адресованные матерям, женам, детям...

* * *

На пороге появился старший лейтенант Чубаров:

— Прибыл доложить о готовности роты!

Один за другим, в фуфайках, в ватных брюках, обвешанные гранатами, стали заходить командиры подразделений. Они тоже докладывали о готовности, уточняли детали и быстро исчезали.

— У вас все, лейтенант Поляков? — спрашивает Забобонов очередного офицера, который нерешительно мнется у стены.

— В общем-то, все... А как быть, если надувную резиновую лодку продырявит пуля?

— Десантируйтесь на бревно, как зайцы дедушки Мазая, — пошутил кто-то из находившихся рядом [159] опытных офицеров и — к комбату: — Товарищ старший лейтенант, мы по пути все объясним коллеге.

— Хорошо. Но прошу отнестись к этому серьезно...

Мы с Забобоновым поспешили вслед за комсомольским работником батальона лейтенантом Сатаевым к соседнему дому, где собрались парторги и комсорги подразделений. Разговор о том, как должны действовать коммунисты и комсомольцы во время форсирования реки и в бою за овладение плацдармом на правом берегу.

Я призываю наших политбойцов показывать пример, быть первыми, помогать командирам увлекать солдат за собой. Напоминаю, что будут потери и что в критическую минуту любой из политбойцов должен заменить выбывшего из строя командира.

Слово берет парторг батальона Царев:

— Если ты большевик, значит, отважный, мужественный боец, готовый к подвигу. Будем же достойны высокого звания коммуниста!..

В шестом часу вечера мы с комбатом вышли на улицу.

— Еще раз проверим готовность. С кого начнем? — спросил Забобонов.

— Давай с Колычева.

Взвод Колычева считался одним из лучших в батальоне. А в тот момент лейтенант стоял перед комбатом, опустив голову. Но молчал, не говорил, как принято: «Виноват!» Дело в том, что при проверке мы обнаружили: ни один солдат во взводе не взял с собой сухого пайка. В вещевых мешках бойцов не нашли ни одного сухаря, ни одной банки консервов.

Комбат строго отчитывал командира взвода.

— Вы уж извините, товарищ комбат, — вдруг произнес Зубович с характерным белорусским акцентом. И как начал не по-военному, так и продолжил: — Зачем [160] перегружать вещмешки всякой всячиной? Нам нужно побольше гранат да патронов.

— А если проголодаетесь, гранаты будете грызть?! — в сердцах спросил Забобонов.

— Разобьем врага, добудем победу, найдем и харч! — упорствовал Зубович.

— Не ругайте нас шибко, товарищ комбат, — это уже подключился рядовой Остапенко. — Мы не подведем. А что касается здоровья, то мы дюжие...

— Ну что с ними поделаешь? Скажи им еще ты, комиссар.

В общем, с трудом убедили солдат, чтобы прихватили хотя бы сухарей.

— Ну разве что на всякий случай, — махнул рукой Зубович.

— Товарищ комбат, — подбежал к нам связной штаба батальона Вербицкий. — Комдив приехал!

В небольшом саду приютившей нас деревушки на острове Чепель, в трех-четырех километрах от переднего края, построился весь батальон: стрелковые роты — четвертая, пятая и шестая, минометная и пулеметная роты, взводы противотанковых ружей, 45-миллиметровых пушек, связи и санвзвод.

Забобонов прошел вдоль строя.

— Подровняться, товарищи!

К строю вышел командир дивизии генерал-майор Сараев, как всегда подтянутый, собранный, но глаза выдавали огромную усталость. Пронесли Боевое Знамя, во многих местах пробитое осколками и пулями. На нем золотыми буквами вышито «1-й стрелковый полк».

Генерал Сараев обратился к батальону с речью.

— Там Дунай, — комдив показал рукой в сторону реки. — За Дунаем на правом берегу враг. Он укрепился. Сильно укрепился. Перед вами нелегкая задача: форсировать Дунай, выбить противника из траншей [161] и перерезать шоссейную дорогу, идущую из Секешфехервара на Будапешт. Любой ценой надо ворваться на высоту и удержать плацдарм до подхода основных сил. Таков приказ.

Генерал сделал шаг к строю, будто хотел разглядеть каждого солдата, почувствовать его дыхание, биение сердца, и сказал немного тише, но так, чтобы слышали все:

— Особо отличившиеся будут представлены к званию Героя Советского Союза.

Комдив умолк, оторвал взгляд от строя и пристально посмотрел на Боевое Знамя полка.

— Я верю в вас и надеюсь, что вы с достоинством выполните священный долг перед Родиной.

Забобонов стал на колено и поцеловал Знамя. После комбата склонился и я перед нашей святыней, благоговейно прикоснулся губами к прохладному шелку.

Нестерпимо заныла раненая нога. Стараясь не подать виду, сделал десяток шагов и прислонился к стволу яблони. Невольно подумалось: как бой — ран будто не бывало, а затишье — тут же дают знать о себе, проклятые...

Подошел Борис Андреевич Новиков.

— Ты что, заболел? На тебе лица нет.

— Да ничего. Стою вот, думаю... О бое, о людях, — уклонился я от прямого ответа.

— Да, подумать есть о чем, — сказал замполит полка, глядя, как офицеры и солдаты батальона преклоняли колено у Знамени.

В батальоне более четырехсот человек, и все, один за другим, приносят клятву верности, склонившись у Знамени.

Вот Алексей Чубаров. Смотрю на него и думаю: как здорово все же соответствует его фамилия внешности, и непокорный чуб упрямо выбивается из-под [162] шапки!.. Не раз приходилось не в штабном блиндаже, а больше в траншее говорить с Чубаровым по душам. Любил тот рассказывать о своем родном селе Коростево, что на Рязанщине, где он был первый заводила и гармонист.

И что только делает с человеком война! До чего меняет его! Узнаешь ли нынче в степенном, уравновешенном Алексее Кузьмиче Чубарове недавнего озорника гармониста Лешу?..

Война оставила свои метки не только на теле, но и в характере старшего лейтенанта Павла Милова. Фронтовая труба подняла его по тревоге намного раньше, чем других в батальоне. Она позвала его в освободительный поход в Западную Белоруссию, затем была советско-финляндская война, а теперь Великая Отечественная... Несмотря на два серьезных ранения, Милов остался в строю. Скромный, даже застенчивый по натуре, он был бы таким всю жизнь. А фронт заставил офицера Милова стать требовательным и волевым командиром. Только в минуту душевных волнений проступают его врожденные качества. Вот почему по-особому тихо и застенчиво приблизился он к Знамени.

Иное дело Олег Колычев — чеканит шаг лейтенант. Такой характер: прямой и твердый.

Трепетно целует Знамя Ваня Ткаченко. Сегодняшний фильм всколыхнул душу молодого воина. Он рвется в бой, и это понятно по особому блеску глаз.

Парторг батальона Царев, комсорг лейтенант Сатаев, солдаты Зубович и Зигуненко, пулеметчик Трошков — все охвачены одним чувством, чувством долга перед Родиной, желанием до конца выполнить его, пониманием того, что должно произойти в эту ночь.

* * *

Через час мы были на берегу Дуная у насыпи бывшей узкоколейки. Оказались в тех же окопах и траншеях, [163] которые сами рыли несколько дней назад, занимая оборону.

— Вот и вернулись домой, — располагаясь в окопе, невзначай заметил Зубович.

— Удобно, уютно, — поддержал его Вася Мележик. — А почему? Да потому, что для себя старались...

В кустарнике у самого берега хозяйничали саперы. В те дни им пришлось попотеть еще больше нашего. Шутка ли — подготовить переправочные средства на несколько сотен человек! И все в условиях строжайшей маскировки, значит — ночью. Старший сержант Журило, красноармеец Федин и другие саперы были для нас настоящими знатоками, вроде инструкторов по переправе.

Вместе с нами сосредоточились для решительного броска через реку связисты, корректировщики, наблюдатели и артиллеристы с радиостанцией.

Последнее волнующее напутствие. Вдохновенное и властное. В батальон доставили письменный приказ по нашей 99-й стрелковой Житомирской Краснознаменной дивизии. Все бойцы и командиры затаив дыхание вслушивались в каждое слово.

«Товарищи бойцы, сержанты, офицеры! Нам выпала великая честь перенести знамена наших полков на западный берег Дуная. Не в первый раз русским солдатам шагать через Дунай, не в первый раз и многим из вас брать с боем реки, преследуя гитлеровскую нечисть... Вспомните славу наших предков, отцов и братьев! Вспомните славу ваших боев в Отечественной войне. Вперед, смелее на врага! От смелого — враг бежит! Дунай должен быть перейден. За Дунаем дороги назад нам нет. Только вперед, товарищи!.. Мы бьем врага на его территории, товарищи, значит, мы крепче. Победа будет за нами!»

К отплытию все готово. Одеты мы тепло: на нас шапки-ушанки, каски, ватные брюки и телогрейки, [164] плащ-палатки. И о вооружении позаботились — винтовки или автоматы, гранаты, финские ножи, с нами взвод противотанковых ружей. У нас с комбатом и у других офицеров кроме пистолетов еще и автоматы. И хотя ругали Колычева за то, что бойцы вместо продуктов берут боеприпасы, мы тоже решили отдать предпочтение патронам и гранатам.

По команде Забобонова началась посадка в лодки. Боезапас укладывали на дно, на носу устанавливали пулеметы, на корме — противотанковые ружья.

Мы с комбатом по колено в воде обходим лодки, руководим посадкой, даем последние указания и распоряжения.

Обстановка боевая, нервы у людей напряжены. Остапенко никак не усядется — ему очень трудно «примостить» свои длинные ноги, и он беззлобно ворчит по этому поводу.

— А ты бы соломки подстелил, — язвит Илья Зигуненко.

— Прекратить разговоры! — вполголоса приказывает командир взвода Кутуев.

Ширина реки в месте переправы 800–900 метров, а то и больше. Но для нас эти метры растянулись теперь в километры.

Фосфоресцирующие стрелки на часах комбата показывают 23.00.

Лодки и плоты отчаливают от берега. В центре — 6-я рота Чубарова, слева — 4-я Милова, справа — 5-я Полякова. Ветер хлещет холодным декабрьским дождем. Куда там разглядеть противоположный берег, когда не видно и рядом идущей лодки. Пенится под веслами вода. Грести трудно — мешает крутая волна, а ее беспрерывно гонит встречный ветер. Гребцы изо всех сил налегают на весла. Скрипят уключины, хотя и обмотаны тряпками. Тяжело дышат на веслах саперы-переправщики. [165]

— Давай-ка я, — отодвигает сапера наш Храпов, и тот послушно уступает место, как бы почувствовав, что смена пришла надежная. Командир пулеметной роты Храпов умело заработал веслами. До войны пятнадцать лет он рыбачил на Каспии и знал, как никто другой, повадки волны и ветра.

Лодки и плоты движутся в пяти — семи метрах друг от друга. Рота Чубарова должна первой высадиться на вражеский берег. Пока все идет как задумано. И вдруг вблизи от нас что-то грохнуло. Поднявшийся рядом фонтан пенящейся воды захлестнул лодку. Ругнулся гребец — перебило правое весло. Лодку, как щепку, завертело, стало сносить течением вниз по реке. Даю команду применить лопатки. Все, кто чем может, пытаемся грести. Разорвался один снаряд, другой, третий... Мы обнаружены!

Гитлеровцы ставят огневую завесу. Закипела вода, вздыбилась река, темень над нами прорезают бесчисленные ленты трассирующих пуль. Не гаснущими фонарями в воздухе повисает множество ракет. Надо быстрей вперед! Появились раненые. Наша лодка дала течь и стала медленно оседать. Справа — тоже. Беспрерывно вычерпываем ледяную воду. В ход пошли каски и шапки. Пробоины забиваем заранее подготовленными колышками разных размеров. Ватные телогрейки и штаны отяжелели. Но ничто не может остановить нас. Окатываемые ледяными валами, промокшие до костей, мы под градом пуль упорно рвемся вперед.

Комбат дает белую ракету. Во вспышках рвущихся снарядов, в огненных всплесках видно, как Забобонов высоко над головой поднимает автомат. Слышен его голос:

— Вперед, товарищи! Вперед!..

Услышав комбата, я тоже даю команду:

— За Родину, вперед! [166]

В темноте уже проглядывались очертания вражеского берега, но вокруг нас еще зловеще кипела вода. С черных круч хлестал неистовый огонь, громыхали орудия, непрерывно строчили пулеметы. Мы — как на ладони. Пуля продырявила на мне ушанку. Рядом, вскинув руки, упал сраженный пулеметной очередью солдат.

В тот же миг мощно заговорила и наша артиллерия. На вражеский берег обрушилась лавина огня славных «катюш», орудий, минометов.

Принимая решение на ночное форсирование Дуная, командир корпуса утвердил два варианта: первый — высадка внезапная, скрытная, без артподготовки, и второй — в случае обнаружения наших подразделений противником поддержка десанта массированным огневым налетом. Вот по приказу генерала М. Ф. Григоровича и вступила в дело артиллерия.

Наконец лодка лейтенанта Колычева первой достигает берега. За нею — наша. Теперь ни минуты промедления! Прыгаю за борт с поднятыми вверх автоматом и пистолетом, кричу: «За мной!» — и проваливаюсь по грудь в ледяную воду. Еще два-три метра — и суша.

Вот он, вражеский берег, я стою на нем! Переведя дыхание, вспоминаю: а вдруг мины? Хотя саперы и доложили, что мин нет, но мало ли что... Шагнул вперед, вправо, влево — ничего. Быстрее! Быстрее! Ткаченко стаскивает с кормы станковый пулемет, за ним прыгают с пулеметной лентой наперевес Трошков и Мележик, у последнего в руках винтовка.

И тут с очень близкого расстояния, чуть ли не в упор, застрочил немецкий пулемет. В тот же миг из темноты вынырнула внушительная фигура. Это Зубович! Маскируясь в кустарниках, он побежал в сторону вражеской огневой точки, незаметно подкрался к ней и метнул гранату. Фашистский расчет полностью уничтожен. [167] Захватив трофейный пулемет, Зубович через несколько минут вернулся в свое отделение. И очень вовремя: немецкий пулемет оказался весьма кстати. Из лощины выскочила группа фашистов. Зубович занял позицию на левом фланге отделения и открыл по гитлеровцам огонь из их же пулемета. Бросив несколько убитых и раненых, немцы скрылись в темноте...

Одним из первых оставил лодку и ступил на берег Илья Зигуненко. Огнем ручного пулемета он прикрывал переправу, а наши солдаты и в одиночку, и целыми отделениями выбирались из воды и устремлялись за командирами вперед.

Старший лейтенант Забобонов организует атаку: четко, без заминки вперед, чтобы не дать опомниться гитлеровцам. Бросаемся вверх к вражеским траншеям. Вот уже спешит на подмогу лейтенант Храпов со своими солдатами. При них станковый пулемет. А впереди всех взвод Колычева. Трудно подобраться к траншеям по крутым глинистым скатам, да еще под ураганным огнем, но наши уже у цели. Вслед за огневым валом ворвались в первую траншею. Завязалась рукопашная. Василий Мележик спрыгивает с бруствера, бросает гранату и начинает орудовать штыком. Из-за изгиба траншеи на него выскакивают два гитлеровца. Один замахнулся прикладом, но Мележик ловко ускользнул от удара и пронзил штыком врага; второй немец пытается удрать, но не тут-то было! Русский солдат прикладом валит его на землю.

— Тьфу ты, — чертыхается Мележик, — попал в переплет и от своих отстал.

Он выскакивает из траншеи и бросается за взводом, который продолжает теснить гитлеровцев.

Отчаянно дерутся с врагом, очищая траншеи, Зигуненко, Трошков, Ткаченко. Окровавленный, выбирается на бруствер Шарпило. Но сейчас не до раны.

Вместе с нами саперы. И снова — Журило и Федин. [168]

С ротой Чубарова они ворвались в первую немецкую траншею и уничтожили несколько фашистов, но и о своем саперном деле тоже не забывают. Я уже говорил, что ночью они разведали только берег, а что дальше у противника — осталось неизвестным. И все же саперы пошли на риск.

Всего несколько минут потребовалось старшему сержанту Журило и Федину, чтобы сделать проходы.

Подразделения спешат вперед, уничтожая на своем пути не только живую силу противника, но и его коммуникации.

— Что, Иван Семенович, — кричу Забобонову, — все идет вроде как надо?

— Идти-то идет, да людей растеряли. Пусть бы здесь, в бою, а то ведь еще на Дунае.

— А разве начало боя было не там?

— Пусть и так. Но от этого не легче.

Обстановка усложнялась. После первой траншеи пересекли кустарник, а дальше началась голая равнина. Справа какие-то заросли, потом оказалось, что кукурузное поле. Оттуда — длинные очереди из автоматов и губительный пулеметный огонь.

Время было за полночь. Уже более часа прошло с начала форсирования.

Завязал бой и сосед слева — там дрался за плацдарм стрелковый батальон капитана Ф. У. Моженко из 1077-го полка 316-й стрелковой дивизии. Оттуда доносился до нас грохот взрывов и трескотня пулеметов. А через некоторое время мы вдруг услышали сзади слева разрывы снарядов, а затем и стрельбу из пулеметов и автоматов.

— Кто это? — недоуменно спросил меня Зобобонов.

— Не знаю. Может, первый батальон нашего полка?

Забобонов посмотрел на часы:

— Рано. Наши бы не успели... Да и пулеметы, кажись, [169] немецкие... Вот что: врага надо ждать со всех сторон. Как бы нас не отрезали...

Впоследствии оказалось, что опасения Забобонова были не беспочвенны. Случилось неожиданное. Левый фланг нашей дивизии должен был прикрывать сосед из другого стрелкового корпуса, но произошла какая-то заминка. Этим и воспользовался враг. В тот момент, когда подполковник К. Г. Андриевский приказал 1-му батальону начинать посадку на переправочные средства, слева, со стороны Эрчи, к берегу прорвались фашисты. Возникла реальная угроза окружения десанта. Гитлеровцы могли выйти в тыл нашим подразделениям и подразделениям нашего соседа, которые вели бой за плацдарм. Но этого не случилось. Комкор приказал командующему артиллерией корпуса полковнику С. И. Матышу прикрыть огнем левый фланг 99-й дивизии, а генерал-майор А. А. Сараев принял решение форсировать Дунай севернее Эрчи: эту часть берега фашисты считали неприступной, и здесь их не оказалось. Стрелковый же батальон 206-го полка высадился именно там. Он атаковал врага, отбросил его и тем самым прикрыл наш левый фланг.

А мы продолжали вести бой. Комбат со связными выбрал для своего КП место в воронке от бомбы. Вскоре ему доложили, что рота Чубарова достигла шоссейной дороги. Через несколько минут — уточнение:

— Встретили сильное сопротивление. Залегли.

— А что с Поляковым и Миловым? — спросил Забобонов.

Связные не успели ответить, как последовал доклад радиста Василия Комарова о том, что связь с Восьмым установлена.

Разговор Забобонова с командиром полка был коротким:

— Дунай форсирован. Ведем бой с противником во [170] вторых траншеях. Рота Чубарова достигла шоссейной дороги. Связь с Поляковым и Миловым временно прервана. Принимаю меры к ее восстановлению.

Закончив разговор, он тут же выслал на фланги связных, чтобы разыскать потерявшиеся в темноте подразделения.

— А пока, товарищи, будем решать боевую задачу теми силами и средствами, которыми располагаем, — объявил нам комбат.

* * *

Бой за плацдарм только разгорался. Мы понимали: фашисты не смирятся со сложившейся ситуацией, в тело их обороны вонзилась очень болезненная заноза. Но торжествовать нам было рано. Кроме роты Чубарова мы могли рассчитывать на пулеметную роту лейтенанта Храпова, минометную роту Чулкова, взвод 45-миллиметровых пушек лейтенанта Арчемасова, взвод противотанковых ружей лейтенанта Кочкурова и взвод связи младшего лейтенанта Антропова.

«Не так мало, но и не очень много», — подумал я, а комбат, словно прочитав мои мысли, сказал:

— Батальон зацепился за вражеский берег и никакими силами нас не сбросят обратно в Дунай.

При свете карманного фонарика мы с Забобоновым, соблюдая маскировку, стали определять по карте наше местонахождение.

Подбежал лейтенант Колычев:

— При осмотре местности установлено: слева от нас виднеется несколько строений...

Перед этим комбат приказал командиру взвода Колычеву выдвинуться вперед и, соблюдая тишину, тщательно разведать шоссейную дорогу, идущую из Секешфехервара на Будапешт.

— Если там окажутся фашисты, — инструктировал Забобонов, — и их будет немного, уничтожьте без [171] стрельбы. В других случаях принимайте решение самостоятельно.

Именно поэтому, выслушав доклад взводного, комбат спросил Колычева, почему он нарушил приказ.

— Никак нет, — отчеканил тот. — Я принимал решение, как и было приказано.

Бесшумно сняв по пути трех фашистов, подчиненные Колычева достигли шоссейной дороги, стали окапываться. Лейтенант собрался было бежать на доклад к комбату, но до него донесся шум: по дороге двигалась автоколонна с выключенными фарами. Василий Мележик прыгнул в кювет и пополз навстречу машинам. Как только поравнялся с первой, метнул гранату. Машина застыла на месте. Вторая затормозила и попыталась развернуться, но при этом задела третью. Мележик метнул еще одну гранату. А тут подоспели наши солдаты, и дело было завершено.

— Плохо, что загорелись машины! Видите, какой у фашистов ориентир появился, — продолжал укорять взводного Забобонов. — Ждите теперь гостей.

— Да, мы дорогу перегородили их же машинами.

— Следите, Колычев, за дорогой. Разведайте высоту. До рассвета ее надо взять. Задачу уточню перед атакой. Ясно?

— Так точно, товарищ старший лейтенант.

— А сейчас выясните обстановку возле строений и доложите.

— Есть!

— Минутная передышка, кажись, не пошла на пользу, — заволновался Забобонов. — Зубович не вернулся? — спросил он.

— Нет еще.

— А Зигуненко и Остапенко?

— Тоже.

Поставив задачу Колычеву, комбат распорядился послать опытного стрелка Зубовича направо, на связь [172] с 5-й ротой, а Зигуненко с Остапенко — налево, для связи с 4-й ротой.

Потом направил лучик фонарика на карту, на ту точку, где находились мы с ним. Здесь не было никакой деревни. Но за дорогой маленькая точка обозначала, по-видимому, какое-то имение.

— Вот о нем-то и докладывал Колычев, — заметил я.

— Правильно. Но хотелось бы ударить наверняка, чтобы нас по одиночке не перебили фашисты. Надо собрать всех...

— В ротах командиры надежные. К тому же в четвертой находится парторг лейтенант Царев, а в пятой — комсорг лейтенант Сатаев. Люди крепкие, — сказал я. — Они выйдут к дороге, к высоте, к нам. А сейчас каждая минута промедления может стать роковой!..

— Да, Семен, ты прав! — Забобонов посмотрел на часы. Светящиеся стрелки циферблата показывали два часа ночи. — Я принял решение, — твердо сказал Забобонов. — Силами шестой роты при поддержке остальных подразделений атакуем гитлеровцев до рассвета и займем усадьбу. КП батальона будет находиться за боевыми порядками Чубарова. За мной!

А навстречу Колычев. И сразу с вопросом:

— Как быть с пленными?

— С какими пленными?

— Да есть тут у меня... Пленные не пленные, в общем, несколько венгров. Я тогда не успел доложить о них. Называют себя социал-демократами. Один из них немного понимает по-русски. Мы с ними уже и в разведку ходили к ближней усадьбе, — продолжал докладывать Колычев. — И венгры очень помогли нам.

— Вы разоружили их?

— Так точно. [173]

— Пока оставьте всех у дороги. С ними, для порядка, пусть будет один наш солдат. Займем населенный пункт — разберемся. А сейчас — готовность к атаке, — скомандовал комбат...

Было ясно, что успех атаки во многом зависит от того, как будет действовать рота Чубарова. Сам же командир старший лейтенант Алексей Кузьмич Чубаров еще в начале боя был дважды ранен, но продолжал руководить действиями роты. Несмотря на молодость, это был толковый, грамотный и вдумчивый офицер, чутко относившийся к людям и пользовавшийся большим авторитетом.

Третье ранение Чубарова, к несчастью, оказалось тяжелым, и он выбыл из строя. Командование в ходе боя взял на себя Олег Колычев. Мы с Забобоновым поддержали его инициативу: оба верили, что он может возглавить роту, но понимали, что ему нелегко.

Прикинув все это, я попросил разрешения у комбата пойти в роту Чубарова.

— Ну что ж, замполит, действуй! — согласился он и пожал руки мне и Колычеву.

Рота окапывалась. Слышались только тихий стук пехотных лопат и учащенное дыхание солдат, спешивших замаскировать свои позиции до рассвета.

— Прекратить окапывание, дозарядить оружие, в гранаты ввинтить запалы, — сразу распорядился я. — Приготовиться к атаке.

Прямо у невысокого кустарника собрал коммунистов. Обменялись несколькими короткими фразами, и они тут же словно растворились в ночной мгле, чтобы, переползая от окопа к окопу, довести приказ до каждого бойца.

— За Родину — вперед!

Открыв ураганный огонь, мы с криками «ура» бросились на штурм села. Фашисты не ожидали такого налета среди ночи. В их стане началось замешательство. [174] А наши воины уже ворвались в село. Трещали пулеметы и автоматы, рвались гранаты. Завязался ночной рукопашный бой.

Поляков и Трошков на бегу расстреливали гитлеровцев в упор. Но за сараем вскоре блеснул огонь: немцы развернули орудие. Первый снаряд со зловещим свистом пронесся над нами. Но не сплоховал Александр Трошков. Он подкрался к фашистам и огнем из пулемета уничтожил расчет орудия. Потом кинулся к орудию сам, развернул его и выстрелил по дзоту, из которого нас поливали огнем. Второй снаряд тоже попал в цель: дзот разлетелся в щепки.

Рота ворвалась в село. Я подбежал к одному из домов. В его дверях вдруг появился немецкий офицер с тремя солдатами. Я выстрелил в фашиста, он пошатнулся, но тоже успел нажать на спусковой крючок. Пуля просвистела у меня над ухом. Гитлеровец свалился тут же у порога, а на меня набросились солдаты. Худо бы мне пришлось, не подоспей на помощь лейтенант Колычев. Он уложил на землю сразу двух фашистов. Третьего огрел прикладом Василий Мележик. А в это время из ближайшего дома выбежали еще несколько немцев. Одна за другой в них полетели гранаты.

Но и у нас не все было в порядке. Олега Колычева ранило в голову. Мне пуля пробила навылет руку, а разрывом гранаты я был контужен.

И все же мы рисковали не зря: часть села удалось очистить от врага. Направились в первый попавшийся домик, чтобы отдышаться. У порога валялись вражеские трупы. Зашли. В комнате горела коптилка. На диване сидела смуглая молодая венгерка, с ужасом смотревшая на нас. Трое ребятишек, вцепившись в мать, истошно кричали. Но женщина будто не слышала их крика, она не спускала широко раскрытых глаз с моего пистолета и с автомата Колычева. [175]

У Олега из раны текла кровь, и он ладонью стирал ее с лица. У меня кровоточила рука. Я быстро сделал себе перевязку и помог Колычеву.

А дети не унимались.

— Успокойте детей! Вы поняли? Детей, говорю, успокойте! Мы вас не тронем. Ясно?

В годы войны я не раз убеждался, что люди, говорящие на разных языках, в минуту сильного потрясения способны понимать друг друга. Поэтому, обращаясь по-русски к венгерской женщине, надеялся, что ее успокоит моя интонация. Но та ни на что не реагировала, только по-прежнему тупо смотрела на мой пистолет. Я пошарил по карманам и нашел в гимнастерке несколько кусочков сахара. Протянул их детям, но те раскричались пуще прежнего и еще крепче вцепились в мать. Я положил кусочки сахара на диван. В этот миг распахнулась дверца шкафа, стоявшего рядом с диваном, и из него вывалился пожилой немецкий солдат с поднятыми руками. Не опуская рук, он пытался стать на колени.

— Господа, я уже раз был в русском плену. Я рабочий. Я знаю по-русски и слышал, что вы сейчас говорили хозяйке дома. У меня тоже есть дети, четверо! Берите меня в плен.

Я заставил немца встать и вывернуть карманы.

— Оружия нет, — клялся он, — я не хочу больше воевать. Гитлер капут! Война капут!

— Хватит ныть! — не выдержал я. — Объясните этой женщине, что ее никто не тронет. Пусть успокоит детей. Скажите, что советские воины несут освобождение Венгрии и свободу ей и ее детям. А также свободу таким, как вы, если вы действительно бывший рабочий.

Дети притихли, посасывая сахар. У меня стало спокойнее на душе.

— Ну что, объяснили? Как ее зовут? [176]

— Анна Килиан. Муж убит.

— А как зовут вас?

— Я Вальтер... Из Кельна...

В дверь заглянул Мележик и сообщил, что нас ищет комбат. Не прошло и минуты, как в дом вошел Забобонов. Сбросив плащ-палатку, он обнял Колычева, потом меня и радостно сообщил:

— Рота Милова нашлась! Часть бойцов со мной, остальные прикрывают фланг...

— А сам Милов? — спросил я.

— Павел Алексеевич тяжело ранен, — сокрушенно сказал комбат. — А ротой командует парторг лейтенант Царев...

В том месте, где пристала рота Милова, берег был еще круче, чем у нас. Но Павел Алексеевич, несмотря на трудности высадки, ни на минуту не терял управления ротой. На берегу он собрал своих солдат и повел на штурм. Перевалив через гребень, они ринулись к первой траншее противника и овладели ею. Но вдруг почувствовали — не хватает командирской руки. Тут-то и выяснилось, что лейтенант был тяжело ранен еще там, на берегу. А теперь совсем лишился сил. В тот же миг командование ротой принял на себя лейтенант Н. Царев. Воины снова пошли вперед, но все же сказалась недолгая заминка. Связь была потеряна, а рота взяла направление левее, чем было намечено. Однако не зря говорят, что нет худа без добра. Царев вывел роту к шоссе и занял оборону, парализовав тем самым движение к поселку Марияхаза, которым овладели основные силы батальона. Именно по шоссе пытались потом прорваться из Эрчи к нам в поселок гитлеровцы. Но шоссе уже контролировала рота лейтенанта Милова.

После взятия поселка Марияхаза Забобонов расположил командный пункт в цепи бойцов. Гитлеровцы на время приутихли — копили силы для рывка. Сколько [177] их там? Готовиться к отражению вражеской атаки или упредить ее?

К комбату подошел младший лейтенант — медик, Ззавший немецкий язык.

— Разрешите туда, — кивнул он в темноту, — разведать силы противника.

— Нет, дружок, ты нам и здесь очень необходим, — и комбат провел ребром ладони по горлу. — Смотри, сколько ребят нуждается в медицинской помощи.

— Я ведь не оперирую... Только перевязываю раны — оказываю первую медицинскую помощь. Здесь легко заменить меня. Язык же знают не все. Я осторожно. Может, что удастся подслушать, а может, и фашиста прихвачу, — убеждал медик.

— Спасибо, что вызвался на такое рискованное дело, — сказал Забобонов. — Но действуй на скоростях. Время не ждет. Оно поджимает не только немцев — нам тоже некогда... И вот еще что, — похлопал комбат по плечу младшего лейтенанта, — возьми с собой старшего сержанта Шарпило... Так будет надежнее.

Петр Шарпило подошел вразвалочку, словно бы нехотя. Я давно присматривался к этому солдату из села Пушкари на Черниговщине. Только месяц назад попал он на фронт и в 18 лет стал хорошим воином. А вот двигался всегда как бы с ленцой. Меня прямо подмывало скомандовать:

— Шарпило, подтянуться! Походочка!

Но я промолчал. Знал, что в трудную минуту этому парню нет цены. Решимостью и смелостью он очень походил на Василия Мележика. Но тот был как вихрь, а у Петра внутренняя энергия не рвалась наружу. Зато в нужную минуту она проявлялась с такой мощью, что устоять перед ним мог даже не каждый силач.

Вот и в ту ночь Шарпило одним из первых ступил со своим отделением на правый берег Дуная. Здесь он [178] с ходу ворвался в траншею врага и заколол двух гитлеровцев. А потом, несмотря на ранения, гранатами забросал машины противника и уничтожил нескольких фашистов...

Только скрылись из глаз разведчики, как младший лейтенант Кутуев доложил, что со стороны берега к нам движется группа людей.

— Кто такие? — спросил комбат.

— Неизвестно.

— Может, нас обошли? Мележик! — крикнул он. А Вася тут как тут. — Выяснить, кто направляется к нам со стороны берега.

Через несколько минут Мележик сообщил с довольной улыбкой:

— Это наши, пятая рота отыскалась!..

А лейтенант Поляков уже докладывал:

— Рота в количестве двадцати шести человек прибыла.

— А где остальные? — спросил помрачневший комбат.

Поляков стоял, переминаясь с ноги на ногу. Только тут мы заметили, что он босой, без шапки, а с ватника стекает вода.

— Где остальные? — грозно повторил свой вопрос комбат.

— Фашисты обнаружили роту еще на середине реки... Открыли огонь по лодкам, — еле слышно произнес Поляков. — Много раненых и утонувших...

Этот тяжелый разговор был внезапно прерван появлением разведчиков — младшего лейтенанта-медика и старшего сержанта Шарпило.

— На противоположной стороне дороги — траншеи. В них противник. Слышна немецкая речь, — доложил Шарпило.

— Хорошо. Вы оба свободны, — сказал Забобонов. — А вы, лейтенант Поляков, слушайте задачу! Впереди, [179] справа от шоссейной дороги, обходным маневром по кукурузному полю надо развернуть цепь и атаковать.

— А как же босиком, товарищ комбат?..

— Вижу, но дорога каждая минута. Скоро начнет светать...

Я сказал Забобонову, что пойду вместе с ребятами. Он в знак согласия кивнул, и я присоединился к поредевшей роте Полякова.

— Выше голову, орлы! — как можно бодрее сказал я ребятам. — Нам здесь уже было жарко. Так что вы тоже сейчас согреетесь...

А про себя подумал, что впервые за ночь пусть со значительными потерями, но весь батальон собрался вместе. Теперь можно произвести маневр ротами, организовать огневую поддержку, словом, провести атаку, как говорится, по всем правилам науки.

В ту ночь мы дали фашистам жару. Бой был жестокий, но скоротечный. Гитлеровцев вышибли из траншей буквально в течение нескольких минут.

* * *

По приказу комбата была организована круговая оборона. И вовремя! Гитлеровцы неожиданно двинулись на нас. Мы открыли прицельный огонь. Часть фашистов залегла, а остальные начали обход справа развернутой цепью как раз в районе КП батальона. Забобонов с офицерами штаба батальона подняли связных, санитаров, телефонистов, ринулись врукопашную и отбросили врага за шоссейную дорогу.

Не успели отдышаться, как из лощины выскочила еще одна вражеская группа и устремилась на наши позиции. А там выдвинулся вперед Зубович. Быстро установив трофейный пулемет, он открыл огонь и скосил полтора десятка фашистов, остальные рассеялись.

Воспользовавшись затишьем, Забобонов приказал командирам проверить свои тылы в поселке Марьяхаза. [180] Приказ отправился выполнять и лейтенант Колычев. Прошел несколько десятков метров. Видит, возле здания прижались к стене несколько человек. В темноте не определишь кто... Колычев — туда. Приблизился и застыл на месте: фашисты! Один из них бросился на Колычева и ударил его по голове рукояткой пистолета. Трудно сказать, чем бы кончилась эта стычка, не подоспей на выручку красноармеец Сергей Федоренко. Офицера, который бросился на Колычева, скрутили, а два немецких солдата сдались сами.

Колычев быстро забинтовал голову — и к себе. Я решил идти с ним в роту. Едва вышли к шоссе, вражеская разрывная пуля задела плечо Колычева. Лейтенант пошатнулся, упал в кювет. Над моей головой засвистели пули. Прижался к земле. Гляжу, а справа наш солдат с ручным пулеметом, но почему-то не стреляет.

— Огонь! — кричу. — Видишь, откуда бьет? Подполз к пулеметчику, а тот мертв. Я лег за пулемет и застрочил по вражеской точке.

Потом сделал еще одну перевязку лейтенанту Колычеву.

— Не везет — то голову чуть не разбили, а теперь еще не в порядке рука, — недовольно ворчал лейтенант.

— Радуйся, что жив! — успокоил я его.

— Вы правы, товарищ замполит... Я-то жив, а Петр Шарпило, который возглавил после меня взвод, уже погиб, — с болью сказал Олег. — А какой был прекрасный парень...

Остаток ночи на нас, горстку воинов, захвативших небольшой клочок земли и поселок у шоссе, волна за волной накатывались атакующие солдаты противника.

На рассвете Забобонов доложил генералу Сараеву:

— Задача выполнена, плацдарм захвачен... У нас большие потери... [181]

— Стоять насмерть! — приказал комдив. — Занять круговую оборону. Подкрепления пока не будет. Окопайтесь и держитесь до последнего.

Командир дивизии сказал суровую правду. Там, на левом берегу, на острове Чепель контратаки фашистов следовали одна за другой. Кроме того, гитлеровцы бомбили переправы, вели по ним артиллерийский огонь. В такой ситуации нельзя было и думать, чтобы с наступлением утра переправить через Дунай роты батальона. Не могли пока прийти к нам на помощь и товарищи, чтобы укрепить и расширить плацдарм. Надо было во что бы то ни стало продержаться до следующей ночи.

После короткой предрассветной передышки мы готовились к отражению новых атак: углубляли и оборудовали отбитые у фашистов траншеи, окопы. И еще неожиданно пришлось заняться совсем не боевыми, на военными делами.

В подвале двухэтажного дома оказалось около пятидесяти венгерских детей, женщин, стариков. Все они были жителями поселка. Всех начисто ограбили фашисты. Если бы затянулись бои, эти венгры умерли бы голодной смертью.

Обнаружил их сержант Иван Ткаченко и обратился ко мне:

— Товарищ замполит, люди хотят есть. Разрешите накормить. А заодно и нам всем надо подкрепиться. Мы ведь захватили у немцев машины с продуктами, а я к тому же пронюхал насчет их тайных запасов: имею на примете еще и две свиные туши.

— Молодец! — похвалил я солдата. — Мирное население не должно страдать.

Подошел Забобонов. Услышав наш разговор, он, улыбнувшись, взял Ивана за плечи:

— Молодец, Ткаченко! Советский воин должен всегда оставаться человеком... [182]

В первую очередь накормили раненых и венгров. Потом остальных. На заостренных деревянных палочках Мележик и Ткаченко принесли нам жареную свинину. Это лакомство способствовало некоторой разрядке после долгих часов изнурительного напряжения.

Утро было тяжелым для всех, но для роты Милова — особенно. А сам старший лейтенант лежал окровавленный в глубокой воронке и тихо стонал. Еще в полночь санитарка наложила ему повязку на ногу, перевязала голову. Надеялась, что утром раненый будет в медсанбате. Но не смогли ни Милова, ни других переправить через Дунай ночью. А с рассветом стало ясно, что сделать это теперь будет еще труднее. Надо было спасать раненого собственными силами.

Первый удар фашисты обрушили как раз на 4-ю роту. Во весь рост поднялся парторг батальона лейтенант Н. Царев. «За Родину, вперед!» — прокричал он, и бойцы ринулись в контратаку, смяли врага. Пользуясь предрассветной мглой, гитлеровцы стали поспешно отходить, скрываясь в кустарнике и в кукурузе. Но наши солдаты, возглавляемые парторгом, настигли и уничтожили их.

На заре гитлеровцы снова ринулись на нас и попытались сбросить батальон в Дунай. Противника активно поддерживала авиация. Самолеты снижались, вели огонь из пушек и пулеметов, прицельно сбрасывали бомбы. Позднее стало известно, что против нашего батальона действовало около полка вражеской пехоты и 20 танков.

Часть из них двинулась на горстку бойцов во главе с сержантом Иваном Ткаченко. Ураганным огнем всех видов оружия встретили воины врага. Особенно метко и зло бил пулемет. Фашисты решили во что бы то ни стало расправиться с расчетом. И им это удалось. Вражеский снаряд вывел из строя всех бойцов. [183] Сержант Ткаченко остался один на один с озверевшими фашистами. И он не дрогнул, не спасовал перед смертельной опасностью, а бросился вперед, к пулемету. Презирая гибель, он выдвинулся с пулеметом на открытую позицию и стал косить наседающих врагов, но вскоре был ранен и потерял сознание. Пулемет умолк, а обнаглевшие гитлеровцы, пригнувшись, побежали к месту, откуда их поливали свинцом. Враги были уже в 40–50 метрах, когда Ткаченко пришел в себя. Превозмогая боль, он припал к пулемету. Огненная струя заставила фашистов отпрянуть. Но пулеметчик был опять ранен. К счастью, подоспели товарищи. Истекающего кровью сержанта отнесли в безопасное место. В этом неравном поединке Ткаченко уничтожил более 30 гитлеровцев.

А за пулемет лег лейтенант Николай Храпов. Фашисты снова полезли вперед, но атака опять захлебнулась. Однако ненадолго. Несколько раз почти вплотную подпускал врагов командир пулеметной роты, проявляя незаурядную выдержку и хладнокровие, а потом косил их смертоносным огнем. Осколком мины Храпову разбило плечо, рука перестала повиноваться, но лейтенант, наложив бинт на рану, не выпускал из рук пулемета...

Положение стало критическим, когда появились танки. Мы подбили один, другой, но остальные начали обходить нашу позицию. Головная машина подобралась к высоте, которую оборонял взвод комсорга роты младшего лейтенанта Рауфа Кутуева. Во весь рост поднялся молодой коммунист и с криком «За Родину!» бросился со связкой гранат под бронированную громадину. Весть о подвиге комсорга с быстротой молнии облетела батальон. И как бы удесятерила наши силы. Я в тот момент был в чубаровской роте, которой командовал Колычев. Девятнадцатилетний [184] офицер действовал не только смело, но и изобретательно. На рассвете он приказал поставить мины перед траншеями, внаброс. Вскоре там подорвалось два танка. Остальные стали заходить с левого фланга, где была дорога.

Когда узнали о героическом поступке Кутуева, ненависть переполнила наши сердца. Ни один из 20 танков не прошел, а некоторые были уничтожены или повреждены.

Свое слово сказали и минометчики старшего лейтенанта Чулкова, и артиллеристы взвода 45-миллиметровых орудий. В разгар боя, когда фашистские танки пошли в обход нашей обороны, командир орудия коммунист сержант Кобров со своим расчетом сумел выкатить орудие непосредственно в боевые порядки и открыл огонь прямой наводкой. Были подбиты два танка. Гитлеровцы ответили огнем и вывели расчет из строя. Кобров, истекая кровью, один оставался у сорокапятки, но сумел меткими выстрелами уничтожить еще один вражеский танк.

12 контратак отразили наши воины — бой не утихал с рассвета до позднего вечера.

Нелегко пришлось в тот день и нашему соседу справа — батальону капитана Ф. У. Моженко. Они отразили 14 контратак гитлеровцев. А когда на позиции батальона двинулось более двадцати танков, воины выстояли и удержали свои рубежи. Забегая вперед, скажу, что самому комбату, а также заместителю командира по политической части старшему лейтенанту Н. Е. Бобкову и еще восьми бойцам и командирам 1-го стрелкового батальона 1077-го полка 316-й стрелковой дивизии было присвоено высокое звание Героя Советского Союза. После боев на плацдарме стали Героями и наши отважные саперы старший сержант И. А. Журило и рядовой Н. А. Федин.

У нас бой утих только к ночи. Из окопов и укрытий [185] выходили и выползали измученные, почерневшие от копоти солдаты.

Оставшихся в живых комбат собрал во дворе двухэтажного дома, где только что шел бой. Всего семнадцать человек осталось в строю в нашем батальоне.

...Наконец наступила та желанная, выстраданная минута, когда на узкую полоску плацдарма высадились другие подразделения нашего полка и части дивизии, с ходу вступившие в бой. В ночь на 6 декабря через Дунай переправились все подразделения 99-й стрелковой дивизии.

К стоявшим в строю семнадцати солдатам подошел генерал-майор А. А. Сараев. Долго и внимательно глядел он на каждого. И сказал не по-военному тихо, но очень торжественно: — спасибо, товарищи воины... Спасибо, чудо-богатыри... Вы верно послужили Отчизне...

И замолчал. Молча стояли перед генералом и мы.

Если бы мне когда-нибудь сказали, что я стану свидетелем гибели почти всех боевых друзей, с которыми делил последний сухарь, свидетелем гибели в течение нескольких часов почти всех товарищей, с кем долгое время шагал рядом в радости и в горе, я бы ответил: «Это невозможно! Человек не в силах перенести этого!» Но нам, семнадцати парням, уцелевшим из всего батальона, довелось пережить такое и выжить...

Нашей горстке солдат и офицеров предоставили трехдневный отдых во втором эшелоне в поселке Марияхаза. Это был отдых для тела, но не для души: мы хоронили героев, павших в боях за плацдарм: Рауфа Кутуева, Ивана Ткаченко, Николая Полякова, Константина Зубовича, Петра Шарпило. Хоронили и храброго сына нанайского народа радиста Василия Комарова, которого я знал еще со времен хасанских событий. И многих других. [186]

Вот-вот прогремят залпы и погибших засыплют землей. Трудно поверить в это... А осмыслить вообще невозможно! Как же так?! Пуля сразила Николая, а не меня? Осколок снаряда попал в Василия, а не в меня? Фашист занес нож надо мной, а на землю рухнул бездыханный Комаров. Я выжил после всех ранений, а они... Разве можно быть спокойным после этого? Да никогда в жизни! Тут, на могиле, я поклялся сохранить навсегда память о боевых побратимах и бороться с врагом так же неустрашимо, как это делали они...

Нежданные дни и часы отдыха стали в тягость. Тут же, в Марияхазе, размещался медсанбат дивизии. Я решил зайти и попросить, чтобы сделали перевязку.

Медики осмотрели руку и сказали, что придется лечь в госпиталь, иначе можно остаться без руки.

Такая перспектива меня никак не устраивала. Пришлось согласиться с медиками...

А обстановка на фронте обострилась. 9 декабря гитлеровцы с рубежа Эльвира — Мартонвашар ввели в бой 8-ю танковую дивизию. Их пехота при поддержке свыше 60 танков и самоходных орудий двинулась вперед.

Наш батальон, несколько пополнивший свои ряды, вступил в бой с ходу. По приказу старшего лейтенанта Забобонова взвод комсомольца младшего лейтенанта Василия Бочарова приблизился к противнику с фланга у деревни Шандор и, завязав бой, заставил его отступить. Преследуя врага, наши солдаты уничтожили несколько десятков фашистских вояк.

А дальше, как мне рассказали после произошло следующее. Когда гитлеровцы немного пришли в себя, они перегруппировали силы и ринулись в контратаку. На позицию взвода двинулись 18 «тигров» и [187] «фердинандов». Бочаров, человек немногословный, сказал бойцам:

— Отступим — всех задавят!

После этого он быстро приготовил противотанковые гранаты и занял удобную позицию. Примеру взводного последовали подчиненные. Когда танки подошли на близкое расстояние, под их гусеницы полетели гранаты. Один из «тигров» завертелся на месте. А «фердинанд» почти вплотную подошел к окопу. В него полетела связка смертоносных гостинцев. Машина загорелась. Разъяренные фашисты стали неистово строчить из пулеметов по окопу командира взвода, который так метко бросал гранаты.

— Бочаров убит! — тревожно разнеслось вокруг.

И тогда все услышали голос Ильи Зигуненко:

— Ни шагу назад!

Туго пришлось в тот момент неунывающему Васе Мележику. На него, занявшего удобную позицию на фланге обороны, где опаснее всего, наседали и наседали гитлеровцы. Многие из них падали, сраженные меткими выстрелами и раненные осколками гранат, но те, кто уцелел, упорно пытались пробиваться вперед. Василий Мележик не тратил пуль понапрасну. Но наступил момент, когда он почувствовал, что диск автомата опустел, и впервые за время войны понял безысходность своего положения. И немцы будто что-то унюхали: пошли на Мележика в полный рост.

Жгучая ненависть закипела в груди комсомольца. «Живым хотят взять, гады! Не выйдет!» — закричал он. И вдруг поднялся во весь рост. Гитлеровцы кинулись к нему. Они не заметили, что русский солдат поднялся в окопе не с пустыми руками, а со связкой гранат, и поплатились за это. Отважный комсомолец подорвал себя, но и уничтожил десяток фашистов...

А к Илье Зигуненко и его товарищам подоспели [188] на подмогу бронебойщики младшего лейтенанта Арчемасова. Они подбили еще два танка, а остальные повернули назад.

20 декабря войска 2-го и 3-го Украинских фронтов возобновили наступление с целью разгрома будапештской группировки противника. Оборона гитлеровцев была прорвана севернее и юго-западнее Будапешта. В ходе наступления войска нашего, теперь уже 3-го, Украинского фронта вышли к Дунаю у города Вац и перехватили пути отхода будапештской группировки противника на север.

После мощной артиллерийской подготовки наша 46-я армия двинулась на штурм линии «Маргарита», сокрушительным ударом прорвала ее и развернула бой за Будапешт. Штурм вели и другие соединения. Вокруг города все туже сжималось кольцо. В будапештском котле находилось более 180 тысяч вражеских войск. Дальнейшее их сопротивление было бессмысленным, оно привело бы только к ненужным жертвам, к гибели многих ни в чем не повинных мирных граждан, к разрушению города. Чтобы избежать этого, советское командование решило предложить противнику сложить оружие.

Командованию обоих фронтов потребовались парламентеры. От нашего 3-го Украинского фронта в группу парламентеров вошли капитан Илья Афанасьевич Остапенко — инструктор политотдела 316-й стрелковой дивизии 23-го корпуса, старший лейтенант Н. Ф. Орлов и сопровождающий старшина Е. Т. Горбатюк. Кстати, Николай Феоктистович Орлов был из 1-го батальона 1077-го полка 316-й дивизии, который вместе с нами завоевывал плацдарм на берегу Дуная 5 декабря 1944 года. Он являлся начальником штаба батальона и, по отзывам старших товарищей, славился удалью и отвагой, был жизнерадостным и находчивым человеком. [189]

Командующий войсками будапештской гарнизона генерал-полковник войск СС Пфеффер фон Вильденбрух парламентеров не принял и отказался вести какие-либо переговоры о капитуляции. А когда на обратном пути наши парламентеры приблизились к нейтральной полосе, вблизи стали рваться вражеские мины, застрочил пулемет. Капитан Остапенко был убит. Старшему лейтенанту Орлову и старшине Горбатюку удалось спастись.

Были убиты и парламентеры 2-го Украинского фронта: капитан Миклош Штейнмец, старший лейтенант Кузнецов и рядовой Филимоненко. Фашисты открыли огонь по их машине, хотя на ней был белый флаг...

* * *

Обороняя город, немцы опоясали его несколькими линиями траншей и проволочных заграждений. Все здания превратили в пункты сопротивления. В полуподвальных помещениях и на чердаках были установлены пулеметы. Врагу казалось, что советским воинам не пробиться сквозь эту железобетонную стену, утыканную огневыми точками.

А в створе наступления нашего полка тоже попался орешек, да еще в металлической скорлупе. Этим орешком оказался бетонированный каземат, где немцы разместили 12 зенитных крупнокалиберных пушек, которые вели огонь не по воздушным целям, а по нашим позициям. Вышибить оттуда гитлеровцев было не так-то просто. Для этого требовались не только смелость, но и хитрость.

Кому поручить это сложное и чрезвычайно опасное дело? Все комбаты были храбры, обладали организаторскими способностями, в совершенстве владели воинским мастерством. Но из многих достойных надо было выбрать достойнейшего... Именно таким командиром, [190] по единодушному мнению старших начальников, являлся старший лейтенант Иван Семенович Забобонов. Ему и поручили подобрать 28 наиболее надежных бойцов, чтобы уничтожить орудия врага.

Я гордился своим комбатом, но одновременно был сильно расстроен, потому что в такой ответственный момент не мог находиться рядом с ним: ранение руки во время боев за плацдарм оказалось серьезнее, чем я предполагал. Врачи опасались общего заражения крови и, сделав операцию, держали меня в медсанбате дивизии, который размещался в селе Диошд.

И вдруг 31 декабря приехал Иван Семенович. Я несказанно обрадовался.

— «Пришел провидать, чтоб далы пообидать» — так, что ли, у вас на Украине говорят? — пошутил комбат. — С наступающим Новым годом!

Забобонов был в хорошем настроении, как всегда перед трудным делом. Поддался его настроению и я, стал тоже шутить. Но где-то в глубине души шевелилось беспокойство. А перед прощанием тревога стала нестерпимой: почудилось мне, что видимся в последний раз. Но я взял себя в руки. Пожелал Забобонову возвратиться, как говорят, со щитом. И даже признался, что мечтаю вместе с ним дойти до Берлина. И тут я не выдержал: отпросился на время в батальон, чтобы поздравить боевых товарищей с Новым годом. Пошел в батальон и остался там, чтобы быть вместе со всеми.

23 часа 30 минут на часах Забобонова. Скоро наступит полночь. Солдаты заканчивают последние приготовления. Заряжены автоматы, ввинчены запалы в гранаты. Все готово. 28 бойцов во главе с комбатом идут встречать новый, 1945 год.

— Пора, — говорит Забобонов.

Бойцы один за другим оставляют окопы, как бы [191] растворяются в темноте. Хотя за день все изучено до каждой кочки, двигаются медленно, ощупывая руками изрытую землю, готовые к любой неожиданности.

Вот и проволока. Быстро разрезают ее — медлить нельзя! За несколько минут достигли второй линии. Здесь пришлось сделать настилы из шинелей, чтобы бесшумно миновать заграждения. Наконец преодолены все препятствия. До немецких зениток совсем близко. Уже слышны шаги часового. Стараясь слиться с землей, бойцы проползают последние метры.

Тишину оборвали автоматные очереди и взрывы гранат. В панике выскакивают из укрытий фашистские артиллеристы. Что-то орут, куда-то бегут, бешено строчат из автоматов. А некоторые тут же бросают оружие, поднимают руки...

Наш 2-й стрелковый батальон перешел в наступление и занял несколько кварталов. Что-то невообразимое творилось вокруг: ревели сотни орудий, от земли, где все гремело и рушилось, до самых туч поднимались клубы дыма и пыли.

В первый день нового, 1945 года мы дрались за каждый дом, этаж, улицу в Будапеште. В разгар боя Забобонов повел бойцов на штурм трехэтажного здания. Надо сказать, что пополнение, пришедшее в батальон, оказалось немногочисленным, а подразделения за время боев очень поредели. Именно поэтому комбат находился не на КП, а в цепи атакующих. Огонь противника был весьма плотным. Бойцы то залегали, то, согнувшись, короткими перебежками снова устремлялись к цели. Перед домом, который предстояло взять, оказалась совершенно открытая площадь. Обойти ее было нельзя: слева и справа — дома с огневыми точками. Взять здание можно было только решительным броском.

— В атаку, за мной! Вперед! — крикнул комбат и первым бросился к дому. [192]

В тот же миг перекрестный огонь с двух сторон, как огромный раскаленный кинжал, перерезал площадь. Страшное острие «кинжала» опустилось рядом с Забобоновым...

Батальону пришлось отойти. Многие солдаты пытались вынести с площади тело погибшего командира, но не все возвращались назад. Лишь с наступлением темноты бойцы взяли штурмом здание и укрепились в нем. Первым делом они сняли каски и почтили минутой молчания память комбата. А когда наступило затишье, мы с Вербицким отвезли тело Забобонова в медсанбат...

Забобонов был одним из лучших офицеров полка. Талантливый, волевой офицер, требовательный, скромный и беспредельно преданный Родине человек, он в первых же боях проявил себя умелым и находчивым командиром, умеющим четко решать боевые задачи. В трудных ситуациях Иван Семенович сам шел в боевые порядки и личным примером вел бойцов на ратные подвиги.

Командование высоко оценило боевые подвиги И. С. Забобонова в период удержания плацдарма на правом берегу Дуная. Отважного комбата представили к присвоению звания Героя Советского Союза, и он был удостоен этого высокого звания...

С болью душевной писал я очередное политдонесение, в котором сообщал, что 1 января 1945 года в неравном уличном бою на окраине города Будапешта пал смертью героя старший лейтенант Забобонов... И хотя не было больше с нами дорогого Ивана Семеновича, сердце не хотело смириться с этим фактом...

А бои в Будапеште не утихали ни на час: наши войска вели уничтожение окруженной вражеской группировки. Немецко-фашистское командование стремилось любой ценой пробить брешь в боевых порядках советских войск, деблокировать Будапещт, восстановить [193] оборону на Дунае. Контрудар в начале января 1945 года гитлеровцы предприняли из района Комарно, Эстергом в общем направлении на Будапешт. Они надеялись кратчайшим путем по горным, лесным, а также малопроходимым дорогам прорваться к окруженным и одновременно нанести удар из города — навстречу своим войскам, которые наступали с запада.

В связи с создавшейся обстановкой наша 99-я стрелковая дивизия была переброшена 5 января на северо-восток в район Эстергома. 1-й полк в короткое время с боями овладел населенными пунктами Пелищаба, Чев, Дорог, Полишсентлелек. В этих боях многие наши воины проявили героизм и стойкость.

Вот лишь некоторые примеры.

Два друга-пулеметчика А. Свилогузов и С. Олейников уничтожили 57 фашистов. Рядовой Иван Пастухов, заметив, что гитлеровцы пробираются к наблюдательному пункту командира роты, забросал их гранатами и открыл автоматный огонь. В результате шесть немецких солдат рухнули замертво, а двух боец захватил в плен. Михаил Горлов тянул связь на НП роты, когда из-за кустов выскочили два фашиста. Телефонист не растерялся. Бросив катушку с кабелем, он резанул очередью из автомата и уничтожил их. А связь с батальоном вскоре была восстановлена... Минометный расчет кавалера ордена Славы трех степеней старшины Просандиева навесным огнем уничтожил 65 вражеских солдат... В стычке с врагом был тяжело ранен комсорг батальона лейтенант Сергей Сатаев, но он продолжал оставаться в строю, пока не была отбита атака неприятеля...

Подобных эпизодов можно привести десятки и сотни. Полтора месяца фашисты делали отчаянные попытки, чтобы вырваться из окружения, но не смогли этого сделать. 13 февраля 1945 года советские [194] войска заставили врага сложить оружие. Столица Венгрии — Будапешт — была освобождена.

Именно в те дни услышал я песню, которая навсегда врезалась в память. И думаю, что не только мне одному.

Никогда я не забуду,
Сколько буду на войне,
Громыхающую Буду,
Потонувшую в огне.

И обломки переправы,
И февральский ледоход,
И Дуная берег правый,
Развороченный, как дзот...

Кто в простреленном бушлате
Шел на дамбу в полный рост? —
Мой отчаянный приятель,
Севастопольский матрос...

Очень скоро мир настанет,
Мы придем издалека,
И в московском ресторане
Повстречаю я дружка.

За столами смолкнут люди,
Выйдут слушать повара.
И опять пойдут о Буде
Разговоры до утра...

Конец войны был близок. Но рано было праздновать победу. В марте 1945 года противник предпринял контрнаступление в районе озера Балатон. Гитлеровское командование сосредоточило здесь громадное количество войск и техники, особенно танков: на отдельных участках фронта приходилось по 50–60 машин на каждый километр.

Наша 99-я дивизия, совершив 70-километровый переход по направлению к озеру Балатон, прибыла в указанный район. [195]

На ночь наш батальон занял оборону. А на рассвете вражеская пехота, танки и самоходные орудия двинулись на батальон. В самый разгар боя разрывами снарядов был выведен из строя почти весь штаб подразделения. Были ранены новый комбат капитан Рылев, начальник штаба Гусев, парторг Царев. Оказалась разбитой радиостанция.

В эти критические минуты я принял командование батальоном на себя. На левом фланге противник начал теснить нас, создалась угроза окружения. Отправил на левый фланг подмогу во главе со старшиной Яковюком.

— Торопись, Михаил Демидович, — напутствовал я его. — Обстановку ты знаешь и видишь. Нельзя допустить, чтобы наших смяли...

— Вас понял!

— Действуй!

Яковюк со своими людьми пробрался к попавшей в беду роте. Обстановка там сложилась тяжелая. Командир роты был ранен в обе ноги, не осталось никого из командиров взводов. Прикинув все это, старшина Яковюк возглавил роту. Людей у него оказалось мало — рота только что выдвинулась вперед и не успела окопаться. А тут началась бомбежка. К счастью, бомбы посыпались на окопы, откуда вовремя ушли солдаты. И потерь от бомбежки там почти не понесли. Но за бомбежкой последовал сильный артналет. Только позднее я узнал, что Яковюк увидел, как загорелась находившаяся неподалеку от КП батальона скирда, и почувствовал, что прервалась связь...

В тот момент я снова был ранен. Рядом что-то грохнуло, поднялся столб дыма, пыли и огня. Меня будто подбросило вверх, потом швырнуло вниз. И я потерял сознание. Когда очнулся, попытался встать. Ранение получил опять в голову. Кровь заливала глаза, [196] поэтому мне показалось, что на нас движется цепь фашистов в форме какого-то странного, красноватого цвета. Напрягая последние силы, бросил в приближающихся две гранаты. В эти минуты наша артиллерия открыла огонь по атакующему врагу. Потом как сквозь сон я услышал раскатистое «ура». Поднялся, но идти не смог — ноги не повиновались. Николай Вербицкий доставил меня в медсанбат в бессознательном состоянии. Там определили черепное проникающее ранение и направили в ближайший госпиталь.

А утром прорвавшиеся вражеские танки с десантом открыли огонь по населенному пункту, где располагался госпиталь, и начали нас окружать. По распоряжению командующего фронтом были приняты срочные меры для эвакуации раненых самолетами. На неудобных, маленьких площадках на окраине села беспрерывно приземлялись и взлетали По-2. Мужественными бойцами оказались люди в белых халатах. Коллектив госпиталя проявил исключительное хладнокровие и бесстрашие, все работали четко, слаженно. А подоспевшие советские части отразили атаки врага, не дали ему ворваться в село.

Коля Вербицкий взвалил меня на спину, втащил в самолет. Во фронтовом госпитале меня сразу положили на операционный стол. Более трех часов орудовали хирурги. Была сделана трепанация черепа.

А в батальон дошло известие, что прифронтовой госпиталь, куда меня доставили после ранения, был окружен вражеским десантом, что многие погибли, в том числе и я. Так меня похоронили в третий раз.

На самом деле меня отправили из госпиталя дальше в тыл, в Дебрецен. А сопровождение поручили ординарцу Коле Вербицкому.

И снова дорога, однообразное перестукивание колес, [197] долгие остановки. На одной из них в вагон, сотрясая газетой, пулей влетел с радостным криком Коля Вербицкий:

— Товарищ капитан, Семен Прокофъевич, поздравляю!

— С чем? С чем?! — раздалось со всех сторон. Николай, вскочив на скамейку, торжественно развернул газету и начал громко читать:

— «Указ Президиума Верховного Совета СССР от 24 марта 1945 года... За образцовое выполнение боевых заданий командования на фронтах борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом отвагу и геройство присвоить звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда»... — Он сделал паузу, обвел всех глазами и торжественно закончил: — Серых Семену Прокофьевичу»!

Вагон будто подбросило взрывом — такой поднялся шум, рукоплескания, поздравления. Когда стало немного тише, я сказал:

— Коля, что ж ты назвал только меня?! А остальных? Остальных назови, всех до единого!

И я услышал имена боевых товарищей, живых и погибших: старшего лейтенанта Забобонова Ивана Семеновича, старшего лейтенанта Милова Павла Алексеевича, старшего лейтенанта Чубарова Алексея Кузьмича, лейтенанта Храпова Николая Константиновича, лейтенанта Колычева Олега Федосеевича, младшего лейтенанта Кутуева Рауфа Ибрагимовича, старшего сержанта Шарпило Петра Демьяновича, сержанта Ткаченко Ивана Васильевича, сержанта Полякова Николая Федотовича, рядового Зигуненко Ильи Ефимовича, рядового Остапенко Ивана Григорьевича, рядового Мележика Василия Афанасьевича, рядового Зубовича Константина Михайловича, рядового Трошкова Александра Даниловича... [198]

Дебрецен встретил нас апрельским солнцем. На улицах было полно народу. Среди шинелей воинов яркими цветами вспыхивала нарядная одежда венгерских женщин. И будто не было боев: сияли белизной невысокие дома, крытые красной черепицей.

Особенно похорошел город, когда надел праздничное убранство в радостный день Первомая. Все улицы, площади, переулки заполнили пестрые, ликующие толпы.

Природа тоже радовалась вместе с людьми. Ярко сияло солнце, отражаясь расплавленным золотом в голубой воде. Советские воины как бы заново открыли для себя Дунай — красивую реку, которая величественно несла свои воды по освобожденной венгерской земле. Но к восторгу перед этими красотами примешивалась и щемящая тоска, понимание непоправимого горя. Ведь здесь пали смертью храбрых наши боевые товарищи — самые близкие друзья, с которыми мы делили горе и радости фронтовых лет, делились последним куском хлеба и единственным глотком воды, с которыми шагали дымными большаками и тернистыми тропами войны и шли дорогой Победы, чтобы вернуть человечеству мир и покой на земле... [199]