Безымянных высот нет

Я тогда еще не курил. А мои попутчики достали махорку, скрутили цигарки, глубоко затянулись. Нервно заглатывали они колючий дым, перемешанный с терпким морозным воздухом.

На околице небольшого села мы увидели страшные следы недавнего побоища. На снегу многие десятки трупов — и все наши, наши, наши бойцы. Изувеченные тела, руки со сжатыми кулаками...

Мы, группа политработников из десяти человек, двигавшихся от Старого Оскола из штаба 40-й армии в дивизию, не считали себя необстрелянными юнцами. До декабрьских дней 1941 года, собравших нас вместе, мы, как и многие другие в Камышине, уже побывали на фронте. Но там, в Камышине, находились и бойцы, совсем недавно попавшие на передовую. Одни выходили из окружения. Другие оказались в частях, до предела измотанных тяжелыми боями. У третьих судьбы сложились так, что несколькими словами о них не расскажешь...

Что касается меня, то я попал после долгих хлопот на фронт в тот момент, когда враг оказался уже у ворот родного Харькова. Меня сразу назначили политруком учебной роты в Старобельск. Мы готовили к боям младших командиров. Рота, численность которой достигала порой нескольких сотен человек, находилась во втором эшелоне. Хотя при отступлении, случалось, трудно было определить этот самый эшелон. [4]

Призывники прибывали к нам из районов, которым грозила оккупация. Но не все оставались в роте — часть людей убывала сразу после обмундирования.

За пару месяцев, что я находился в роте, мы «пропустили» через нее не одну тысячу новобранцев. Затем отправили их в сражавшиеся подразделения и сами двинулись дальше. Так дошли до Камышина. Здесь по моей просьбе меня вывели в резерв, а затем направили на передовую.

Конечно, служба в учебной роте, хотя и недолгая, не прошла бесследно. А кроме того, были у меня за плечами действительная служба на Дальнем Востоке и бои у озера Хасан. Там стал кандидатом в члены партии. Служил командиром отделения, был помкомвзвода, заместителем политрука роты, а уволился младшим политруком запаса. Многое успели узнать и пережить такие, как я. Особенно за первые месяцы войны. Но тут, увидев на околице села следы побоища, о которых упомянул в начале книги, испытал настоящее потрясение.

— Сыночки, родненькие, да как же вы-то уцелели? — запричитала вдруг совсем рядом старушка; не веря, что мы живые, она даже ощупала одного из нас. И только после этого сказала: — Теперь уже можно в село. Ушли те окаянные... Испугались, видно... Ведь грех какой тяжкий взяли на душу. Пособирали они своих убивцев, да и прочь отсюда...

Я подошел к старушке. «Точно, как мать, — подумалось мне. — И она, быть может, так же где-то плачет у полуразрушенной избы...» И вспомнил маму. Мысленно даже увидел ее. Она будто ласково взглянула на меня и печально склонила голову...

— А наших мы сами похороним, — сказала та же старушка. — Не сомневайся, сынок!..

Позже выяснилось, что незадолго до нас этим же [5] маршрутом проследовала колонна бойцов, прибывших на пополнение. То ли подвело их передовое охранение, то ли фашистам удалось перехитрить наших, но преимущество оказалось у врага. Ударили гитлеровцы из деревни и с тыла. Началась сеча, жестокая, до последнего вздоха. Многих оккупантов уничтожили красноармейцы, но и сами не дошли до передовой. Может, именно так думали они. А ведь здесь и оказалась их передовая...

В селе, куда мы пришли, несколько дней хозяйничали фашисты. А из соседней деревушки (километрах в десяти) их выкурили советские войска. Но не страх за содеянные злодеяния заставил фашистов спешно отступить, потащив за собой обоз мертвецов и раненых. Они панически боялись быть отрезанными от своих подразделений.

О случившемся, безусловно, узнают в штабе, и придут сюда наши люди, чтобы отдать последние почести погибшим. Мы понимали это и испытывали чувство острой жалости к ним.

Обильный снег и вьюга, бушевавшая ночью, внезапно почти прекратились. Но солнце не пробивало облаков, надоедливо мела поземка.

Мы шагали по обочине. Потому что на дороге, где несколько дней назад прошли войска и прижали толщу снега, намело много колючего пуху. И хотя декабрьский мороз подкатывал к тридцати градусам, но мы не чувствовали его.

— Мудрая у нас сегодня была хозяйка, — слышу справа.

— Которая?

— На ночлеге.

— Что так решил?

— Да соломки занесла в избу. В сапоги, говорит, постелите...

— А ты, я вижу, парень городской. [6]

— Откуда узнал?

— Так в селе испокон веков зимой в сапоги соломенные стельки кладут. А для тебя это — новость...

Шелестит поземка, шуршит снег под ногами. Есть о чем подумать, когда идешь но земле, где прошло детство.

Совсем недалеко отсюда мое родное село Теребрено. До моей Белгородщины с Курщины только рукой махнуть — рядом. Там, как все сельские мальчишки, я трудился в поле, гонял в ночное лошадей, бегал в школу. После младших в старшие классы надо было ходить уже в тогдашний райцентр — в Красную Яругу. Это неблизко. А тут приехал в село старший брат Иван, решил и меня забрать к себе. Мать особенно не противилась, а обо мне и говорить нечего. Я буквально рвался в новую жизнь. Это и определило мою судьбу. Стал я не хлеборобом, а рабочим. Жил вместе с Иваном в общежитии — в бараке. Работая на строительстве Харьковского тракторного завода, пошел учиться в вечернюю школу, вступил в комсомол...

Радостные довоенные воспоминания согревали душу.

Под вечер снова вынырнуло на горизонте какое-то село.

— До штаба дивизии еще далеко. К ночи не доберемся. Какое примем решение? — обратился к нам старшой группы.

— Надо ночевать.

— А на рассвете — в путь, — раздались голоса.

— Было бы где ночевать, — заметил кто-то.

— И то правда, — подытожил старшой.

Самого села мы пока не видели, различали только смутные очертания. Село оказалось в низине. И здесь до нас побывали фашисты: дотлевали некоторые строения, многие хаты были без крыш. Направились к двум более или менее уцелевшим избам. Но прежде послали [7] двух товарищей на разведку. Через некоторое время они вернулись.

— В селе немцев нет. В одной избе живет старуха с дочерью, а по соседству — одинокий дед. Они готовы принять нас на ночлег.

Мы двинулись за старшим. Прямо через снежную целину спустились с пригорка в низину, подошли к полуразрушенному колхозному двору, а там рядом и нужные нам хаты.

На колхозном дворе шедший впереди вдруг споткнулся.

— Что случилось?

— Да то...

Все столпились вокруг него. С проткнутой вилами грудью лежал на снегу фашистский солдат.

— Это мы его так, того фрица, — сказал дед, когда при свете коптилки мы, выложив свои запасы, сели ужинать вместе с дедом и его соседкой, которая пришла с дочерью, женщиной лет двадцати пяти.

— Это поджигатель, — уверенно сказала молодая женщина. — Когда фашисты уходили, он бегал с факелом, поджигал избы.

— Думаем, он торопился к нам, — пояснила мать. — Боялся, часто оглядывался...

— А мы его, между прочим, сами ждали, — многозначительно произнес старый солдат. — Там, у разрушенной фермы, и подкараулили... А вилы жалко, — вздохнул он, — осквернили об фашиста...

* * *

На рассвете второго дня — снова дорога, и опять метель.

В глубокой балке сделали привал.

Тогда-то я и закурил впервые. Но привал был последним.

— Ну что ж, товарищи, — заговорил старшой, — [8] еще час-другой — а война разведет нас в разные стороны. До штаба дивизии привалов больше не предвидится. А встретимся ли мы потом?.. Будем, конечно, надеяться. Да не в Камышине, а в Берлине!..

Шли быстро, насколько позволяли снег и ветер, а мороз еще и подгонял. На околице села нас остановил окрик часового. Предъявили документы. Часовой указал путь к штабу.

Штаб 87-й стрелковой дивизии, куда мы все получили предписание, размещался в большой хате, белые стены которой почти сливались со снегом. Дом выделялся среди других своими размерами. До войны здесь, видимо, был сельсовет или правление колхоза.

Комиссара дивизии старшего батальонного комиссара Федора Филипповича Чернышова мы узнали по красной бархатной звездочке с золотистым серпом и молотом на рукаве. Только представились и началась беседа, как вошел командир в полушубке, затянутый в портупею и с пистолетом на боку. Все поднялись. Это был командир дивизии полковник А. И. Родимцев.

Между той первой встречей с ним и многими последующими пролягут долгие годы — суровые, фронтовые, и напряженные, хотя и послевоенные. А еще — счастливые и светлые мирные годы. Но всегда, на всю жизнь, как и в тот день в сорок первом, Александр Ильич Родимцев оставался для меня командиром, за которым я не задумываясь пошел бы в огонь и в воду. Мужественный и образованный, решительный и умеющий мгновенно оценить обстановку, волевой и душевный человек, он всю жизнь оставался солдатом...

И вот мы, молодые политработники, стоим перед комдивом и глядим на него во все глаза. Мы знаем, что он — Герой Советского Союза. Мы уже много доброго [9] знали о нем и понимали, что еще больше предстоит узнать.

Вскоре мне, как и каждому, кто служил в дивизии, стало известно, что в армии Родимцев с осени 1927 года. Будучи красноармейцем, вступил в комсомол. Мечтал стать красным конником, командиром. Успешно сдал экзамены в Школу имени ВЦИК, и через три года молодой командир коммунист Родимцев принял взвод. «...Вою свою энергию и способности я старался отдавать бойцам своего подразделения, воспитывая в них чувство долга, непоколебимую преданность Родине и партии, высокую дисциплину, настойчивость в боевой и политической подготовке, — писал он впоследствии об этом периоде в своих воспоминаниях. — Я понимал, как важно постоянно входить в каждую мелочь жизни и быта солдата, беречь его и заботиться о нем, чтобы воин видел в своем командире не только строгого, требовательного руководителя, но и чуткого, отзывчивого товарища». И эти слова стали его жизненным кредо.

В 1936–1937 годах Александр Ильич по велению сердца воевал в рядах интернационалистов, отстаивавших республиканскую Испанию от фашистских мятежников. Он активно участвовал в разгроме итало-фашистского экспедиционного корпуса на гвадалахарском направлении, сражался бок о бок с Лукачем, Листером, Модесто, пламенной Долорес Ибаррури; был знаком с Эрнестом Хемингуэем и Михаилом Кольцовым.

После боев в Испании А. И. Родимцев стал Героем Советского Союза.

По возвращении на Родину — снова учеба, теперь уже в Военной академии имени М. В. Фрунзе, а затем на годичных курсах при Академии имени Н. Е. Жуковского. В мае 1941 года полковник Родимцев был назначен командиром 5-й воздушно-десантной бригады, [10] которая особенно отличилась в период героической обороны Киева...

После мы, красноармейцы и командиры, с гордостью пели «Песню бойцов Родимцева», слова которой написал Евгений Долматовский:

...Мы с отвагой дружны,
Потому и сильны,
Мы железною спайкой гордимся,
Нас ведет за собой
Командир и герой,
Наш товарищ, полковник Родимцев...

Комиссар дивизии Федор Филиппович Чернышов доложил, что прибыло пополнение — группа политработников. Комдив посмотрел на часы и сказал, что может уделить нам несколько минут, оставшихся до начала совещания.

— Нашу дивизию по праву называют коммунистической, — сказал Александр Ильич. — В наших полках и батальонах до восьмидесяти — девяноста процентов личного состава коммунисты и комсомольцы. И вам, молодым политработникам, надо знать это в первую очередь. Помните: каждый наш новичок вступает в коммунистическую семью, где нет и не может быть места слабодушию, невыполнению боевого приказа, сомнениям в нашей победе...

С каждым в отдельности за считанные минуты не переговоришь, но полковник А. И. Родимцев, как я понял, мог по двум-трем вопросам составить для себя представление о вновь прибывших. Видимо, поэтому он попросил нашего старшого доложить, как добирались, где приходилось воевать раньше, спросил товарища, сидевшего со мной рядом, о семейном положении, еще кого-то — об образовании, а на меня только взглянул, как мне показалось, ободряюще и подвел итог:

— Вижу — опыт у вас есть. Время какое — понимаете [11] сами. А об обстановке сейчас услышите. Разрешаю остаться на совещании командиров.

Совещание началось через несколько минут. А за это время мы успели узнать о назначениях. Меня направили в 16-й стрелковый полк, которым командовал капитан Ф. Трофимов.

На совещании полковник Родимцев потребовал повышения бдительности. Он напомнил, что, совершенствуя оборону, необходимо быть готовыми в любой момент к переходу в наступление. В связи с этим комдив назвал ряд населенных пунктов, в том числе железнодорожную станцию Мармыжи. Затем стал уточнять задачу полкам. И тогда я понял, что нам — в случае наступления — предстоит освобождать от врага село Перевалочное.

После совещания подошел к капитану Трофимову. Он внимательно выслушал мой доклад.

— Хорошо, что нашего полку прибыло, — сказал спокойно, даже медлительно. Затем посмотрел на меня в упор: — Значит, и политрук, и боец.

Сказал это таким тоном, что я тут же отчеканил:

— Так точно!

— Хорошо, — еще раз повторил командир полка. — Оружие имеете?

— Нет...

— Это картина знакомая. Получите пистолет...

Должен заметить, что в часть нас отправили с предписанием получить оружие уже на месте. В связи с этим нетрудно представить, сколь неспокойным оказалось наше «путешествие»: все десять политработников были безоружными.

— Значит, во второй батальон? Политруком роты? А раньше приходилось? — расспрашивал по пути командир Трофимов.

— Так точно.

— Когда? [12]

— Совсем недавно. В октябре — ноябре. В учебной роте.

— И как?

— Начинали в Старобельске. А потом наша рота стала, по сути, учебно-маршевой. Все на ходу: и формировали, и обмундировывали, и кормили, и вручали оружие, и обучали воинскому мастерству, и отступали...

— Раз опыт отступления есть, значит, и желание наступать имеется. Верно?

— Так точно!

— Этому и бойцов учите, — доброжелательно произнес Трофимов.

На месте, в полку, я побывал на беседе и у комиссара полка. Он также поинтересовался, где довелось служить до назначения в полк. Подчеркнул, что такие сведения должен знать о подчиненных и я, чтобы учитывать это в работе.

— Не только у новичков, но и у бывалых бойцов надо воспитывать чувство особой гордости за боевую славу своего полка, дивизии, — подчеркнул комиссар.

Я заметил, что в этом деле возможны затруднения. Ведь дивизия совсем «молодая», сформирована 87-я стрелковая всего месяц назад.

— А вы не правы, — сказал комиссар, — дивизия не из списков, а из людей сформирована. Начиная с Героя Советского Союза полковника Александра Ильича Родимцева. Значит, вместе с ним мы как бы прошли свой боевой путь еще в Испании. К тому же наше соединение создано на базе 3-го воздушно-десантного корпуса. А входившая в его состав 5-я воздушно-десантная бригада Родимцева проявила недюжинный героизм, отстаивая Киев... Это тоже страница нашей боевой истории! И ее надо помнить.

Комиссар полка протянул мне небольшой блокнотик [13] и посоветовал делать в нем краткие записи — пригодятся!..

* * *

После беседы в полку я поспешил в свою роту. Коренастый командир с тремя кубиками крепко пожал руку и назвался:

— Рагозин. — Потом, помолчав, произнес: — Петр. — Снова помолчал и опять добавил: — Командир роты.

Я представился в самом начале, когда вошел в сопровождении бойца в дом.

— Мне о вас сообщали, — только теперь ответил Рагозин на мое представление. Потом, как бы подчеркивая свою неразговорчивость, он долго смотрел в окно, подернутое слоем льда. И наконец медленно произнес: — Пока светло — пошли...

Старший лейтенант Рагозин решил показать мне свою роту. По тому, как относились к нему люди, по его немногочисленным, но уверенным и толковым указаниям я понял, что человек он вовсе не угрюмый, каким сперва показался, что Петр Рагозин — заботливый, думающий командир.

Под конец знакомства с делами ротный признался:

— Устал. Двое суток не смыкал глаз.

— Сказали бы сразу. Я бы...

— Не мог. А теперь могу...

Командир прилег на часок, я остался за него. Да, нелегко было в последнее время Рагозину. Людей в роте всего около шестидесяти человек, а участок обороны — вся окраина длинного села. Мой предшественник погиб, рота осталась без политрука. Вот и крутился командир сам. А я соскучился по работе и решил взять на себя побольше дел.

На второй день к нам прибыло пополнение. Да такое, что по численности было больше вчерашней нашей роты — около ста человек! Дело понятное: к наступлению [14] готовимся — вот и пополняют. А забот хоть отбавляй! Большинство ребят на фронте еще не были, но народ надежный — рабочие из Донбасса и Сибири. Есть и бойцы, оборонявшие Киев и прибывшие из госпиталей. И некоторые «новички» на поверку оказались вовсе не новичками. Были среди них даже участники советско-финляндской войны. Надо будет в первую очередь привлечь их к работе, решил я. Пусть поделятся своим боевым опытом, пусть расскажут, как воевали в такую же стужу.

За день мы с Рагозиным ни разу не присели. Надо было разместить людей, распределить их по взводам, организовать службу. А главное — следовало немедленно начинать учить вновь прибывших. Ведь через несколько дней с ними идти в бой.

Заходим в один из взводов. Вслед за взводным «докладывает» хозяйка хаты:

— Накормила я ребятушек чем могла. Картошки им сварила.

В тот период у нас случались перебои с продовольствием.

Хотя мы и вспоминали иногда на совещаниях известную поговорку, которая гласит, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок, жизнь давно опровергла ее суть. Было у всех нас нечто поважнее и посильнее хлеба. Хотя и без него много не навоюешь. Это хорошо понимали и ощущали мы, политруки. И трудно мне сейчас сказать, что сильнее подействовало в тот момент на красноармейцев: две буханки, выданные отделению, или листовка, что поступила в полк одновременно с хлебом.

«Дорогие товарищи бойцы, командиры и политработники нашей доблестной Красной Армии, — говорилось в ней. — Вам, героическим защитникам социалистической Родины, мы, рабочие, служащие и инженерно-технические [15] работники хлебозавода № 1, шлем свой пламенный большевистский привет!

Дорогие товарищи, верные и бесстрашные сыны народа! Свыше пяти месяцев идет Отечественная война Советской страны с кровавыми ордами гитлеровских захватчиков. Враг хотел молниеносно разбить нас, но жестоко просчитался. Он не учел того, что за честь, свободу и счастье родной земли как один человек встанет наш многомиллионный народ. Этой монолитной стены фашизму не пробить никогда. Красная Армия, армия народа, сломит, сокрушит и раздавит врага.

Вместе со всеми трудящимися и мы отдаем свои силы на помощь фронту, изо дня в день выпекаем для вас вкусный хлеб.

Мы стремимся работать лучше, все выше поднимаем производительность труда, ибо знаем, что каждая лишняя буханка выпеченного хлеба — это тоже удар по фашистам, поддержка вам, нашим отважным защитникам...

Мы знаем, что фронту нужен хлеб, что без регулярного, нормального обеспечения хлебом нельзя ни воевать, ни тем более победить врага. И поэтому мобилизуем все силы, все свое умение, чтобы образцово выполнять свою работу.

Заверяем вас, дорогие товарищи, что если потребуется, то мы как один выступим плечом к плечу с вами с оружием в руках.

Мы обращаемся к вам, наши отважные красные воины. Ни один немецкий оккупант, вторгшийся в пределы Советской Родины, не должен уйти с нашей земли. Так бейте же их беспощадно! Громите кровавых фашистских зверей! Истребляйте их, как бешеных собак! Не знайте ни страха, ни колебания в священной борьбе за будущее нашего народа, за жизнь наших жен, матерей, отцов и детей! [16]

Ни шагу назад! Идти вперед и только вперед! Выбивать и выкуривать врага из занятых им населенных пунктов, неустанно истреблять его днем и ночью — вот что требуется от вас. Будьте достойными славных традиций Красной Армии и рабочего класса нашей страны! Множьте эти героические традиции. Трудности будут преодолены, и победа будет за нами! Мы победим потому, что наше дело правое, что нами руководит великая, закаленная в боях с врагами партия Ленина.

Смело и бесстрашно вперед — на разгром врага!»

С такими словами обращались к нам рабочие, обращалась страна, которая не только кормила и одевала нас, но и давала оружие для победы над врагом.

Заботились о воинах и местные жители. Делились с нами всем, что имели, как со своими родными. Вот и в той хате, куда мы зашли с ротным, чувствовали бойцы тепло семейного очага.

Мы с Рагозиным горячо поблагодарили хозяйку дома. А в ответ услышали:

— Я и печку истопила. Водички нагрела. Все бойцы искупались. А один наотрез отказался. Я, говорит, чугун твой гранатой подорву. Может, шутит?..

Боец, о котором она говорила, поглядывал на нас исподлобья. Это был крепкий парень.

— Почему не моетесь? — спрашиваю.

— А зачем? — отвечает он мне на вопрос вопросом.

Мне вспомнилось, как комиссар дивизии Федор Филиппович Чернышов говорил: «Имейте в виду, в нашей дивизии принято так смотреть на бойца: если он небрит и неряшлив — значит, ненадежен в бою».

Я повторил слова комиссара, которые он недавно сказал нам. А еще напомнил, что мы боремся за то, чтобы дивизия стала гвардейской, а гвардеец в бою и в быту — пример! [17]

— Не волнуйтесь, товарищ политрук. Сейчас он у нас тоже чистый будет, — сказал один из бойцов и шагнул вперед.

Хоть и здоровенный был спорщик, а против десятка рук не устоял. И не очень ретиво сопротивлялся. Раздели его до пояса, окатили водичкой, потерли снежком, намылили спину, взялись за шею. Раскраснелся здоровяк.

— Ладно, братцы! Я сам! — И уже улыбается. Будто не с тела, а с души панцирь сняли. Прямо ожил человек и для себя, и для коллектива, и для боя.

А бой для нас начался раньше, чем предполагали. Через день после прибытия пополнения звонит комбат.

— Укомплектовались? — И, не дожидаясь ответа, приказывает: — Немедленно ко мне.

Комбат поставил задачу: роте обеспечить полковую разведку.

Днем еще раз хорошо оглядели местность, где предстояло действовать. Перед линией нашей обороны фашисты тоже закрепились на рубеже. На околице они соорудили огромную стену из снега и ее обращенную к нам сторону полили водой, да так, что стена покрылась толстым слоем льда. Наверху стены был установлен пулемет. А вдоль нее, с другой стороны, если внимательно приглядеться, можно было увидеть, как снуют часовые. Здесь и решено было брать языка.

Ближе к ночи бойцы нашей роты, облачившись в маскхалаты, двинулись вслед за разведчиками. Были с нами и санки, чтобы быстрее притащить пленного. По замыслу, мы должны залечь невдалеке, а разведчики сделают свое: обогнут снежный холм, выследят и возьмут часового. Но дело оказалось не из легких. Часовые — их было двое — не дремали, как заводные курсировали туда-сюда, навстречу друг другу. Мы лежали в прикрытии, и разведчики — тоже. Дважды сменились [18] часовые, а дело не двигается. Гитлеровцы маршируют, украдкой через стену на поле поглядывают. А время идет. Скоро утро. Новая смена часовых. Но и сменщики держались бодро. Однако прусского духу все же не хватило: холод сделал свое дело. Перед рассветом мороз стал особенно злым. Один из часовых, повязанный теплым платком, побежал в ближнюю хату, что находилась в полукилометре от ледяной стены. Другой в это время отвернулся до ветра. На него и набросились разведчики. Свалили, заткнули рот — и на санки. Начался быстрый и организованный отход. А когда выскочивший из хаты часовой открыл пулеметный огонь, мы ответили тоже огнем. Но разбуженные перестрелкой фашисты были бессильны нам помешать. А «язык» оказался весьма знающий.

Хочу подчеркнуть, что в тот период наши воины очень часто совершали вылазки в тыл врага, особенно когда в дивизии появились лыжные батальоны. Инициатором их формирования являлся командующий 40-й армией генерал-лейтенант К. П. Подлас.

Кузьма Петрович был истинно пролетарским красным командиром. Он стал коммунистом и вступил в ряды защитников Страны Советов в 1918 году. В гражданскую войну в двадцать пять лет командовал бригадой! В начале Великой Отечественной, будучи заместителем командующего округом, организовывал оборону Киева. Командарм, как известно, — это военачальник высокого ранга. Немногим бойцам удавалось встретить его в траншее или на командном пункте. Но у красноармейцев, командиров, политработников ротного звена было такое ощущение, что общаемся мы с нашим командармом почти ежедневно. Если не лично, то, во всяком случае, заочно. Этому способствовали его неистощимая энергия и неутомимый творческий поиск. Командарм, к примеру, нередко обращался к [19] вам через армейскую печать, и частности через фронтовую газету «Красная Армия». Он предлагал новые способы ведения боевых действий и этим будил инициативу у подчиненных. Одним из примеров к сказанному может служить появление упоминавшихся выше лыжных батальонов. Жаль, что жизненный путь Кузьмы Петровича оборвался рано. Он погиб в бою 25 мая 1942 года во время Харьковской наступательной операции, на барвенковском плацдарме, будучи командующим 57-й армией...

А в конце 1941 года благодаря лыжникам суровая зима и темная ночь стали нашими союзниками на курской земле, и мы основательно изматывали врага.

В одну из таких ночей наши бойцы во главе с известным в дивизии разведчиком Остапом Стеценко встретились в тылу врага с партизанами. Разведчики доставили нам их письмо, которое на следующий день стало известно каждому красноармейцу нашего соединения.

«Дорогие воины из дивизии Родимцева! — писали партизаны. — Мы счастливы, что случайно встретились с группой ваших разведчиков. Пишем вам это письмо в степи, у дороги, при свете карманного фонарика. Здесь мы подкарауливаем отряд фашистских карателей. Быть может, через полчаса вступим с ними в бой.

Будьте уверены, товарищи по оружию, что ни один из нас не дрогнет в смертельной схватке с ненавистными палачами из гитлеровской бандитской своры.

Большая часть членов нашего партизанского отряда — украинцы. Есть русские, белорусы. Все мы навеки соединены великой братской дружбой и единством цели — разгромить фашизм.

Родные братья наши, доблестные воины Красной Армии, армии-освободительницы! Вас ждет, считая часы и минуты, истерзанный фашистскими извергами [20] украинский народ. Вас ждет прекрасный древний Киев, ждут шахтеры Донбасса, металлурги Днепропетровска, ждут матери ваши, сестры, жены и дети! Быстрее наступайте, беспощадно громите врага!

Вся Украина поднялась на борьбу с кровавыми фашистскими захватчиками, и перед вами, как и перед нами, нет иного выбора: победа или смерть.

Братья, мы верим в победу! Мы ждем вас, родные!»

И сами слова, и то, что писались они в степи, при свете фонарика, — все это волновало. А потому мы, ротные политработники, широко использовали такие необычные по силе воздействия документы в работе с людьми. Это поднимало боевой дух красноармейцев...

А через день начался настоящий бой. Начался, как положено, с артподготовки. Не знаю, как в других частях, а наши пушкари поработали славно. С первых выстрелов под восторженные крики бойцов разлетелось на части снеговое заграждение противника.

— Поигрались, и хватит, — хмуро сказал Рагозин.

После того как огневой вал был перенесен в глубину обороны фашистов, мы поднялись в атаку. Ворвались в село. Завязался ожесточенный бой. Немцы бросили нам навстречу танки. Они потеснили роту от центра села. Мы заняли более выгодную позицию и отразили контратаку.

— Вперед, товарищи! — скомандовал Рагозин.

В бою он совсем иной, чем обычно, — энергичный, быстрый и даже на слово остёр.

— Второй взвод, не утюжить снег — это вам не простыни, топчите его — и вперед! — кричал ротный.

Три раза переходило село из рук в руки. Все оружие было пущено в ход, а отбросить врага не могли. Пришлось залечь. И тут по цепочке сообщили: «Погиб комбат Сабодах». У Рагозина от этой вести заходили желваки на скулах. [21]

Спустя несколько дней после этого боя Александр Ильич Родимцев принимал участие в допросе эсэсовского капитана. Пленный начисто потерял воинственный вид, был подавлен, пытался заискивать. Он лепетал о том, что случайно стал военным, что уважает советских командиров, особенно старшего лейтенанта Сабодаха. Полковник Родимцев удивился, откуда фашисту известны фамилия и звание комбата. Тот пояснил, что они не проиграли бы бой, не потеряли бы три танка и майора, если бы не этот Сабодах. Подав команду «За мной!», он повел бойцов в яростную штыковую атаку. Подобного пленный не видывал. А фамилию комбата услышал, когда советские воины, орудуя штыком и прикладом, кричали: «Товарищ Сабодах!.. Товарищ старший лейтенант!.. За вас мы в огонь и в воду!»

Тем, кто знал комбата, казалось, что пуля не страшна герою. В это верили и комдив, и бойцы, и близкие друзья Сабодаха, в частности командир нашей роты Рагозин... Но старший лейтенант погиб. Погиб в той самой штыковой атаке.

Когда об этом узнали в штабе дивизии, полковник Родимцев встал из-за стола. Встали и все присутствовавшие при этом командиры.

— Похоронить комбата с почестями, как героя, — сказал комдив. — Объявить в приказе по дивизии о гибели храбреца. Славный сын Украины, он так мечтал снова увидеть свою родную Полтаву. Мы будем беспощадно мстить фашистским псам за жизнь нашего товарища по оружию...

Но я забежал несколько вперед. К нам, к Рагозину весть о гибели Сабодаха пришла в ходе боя.

— Приготовиться к атаке! — распорядился старший лейтенант и, обернувшись ко мне, сказал: — Ну, я пошел. Если что, бери роту на себя, — и поднялся во весь рост. [22]

Мы все тоже рванулись вперед. Действуя в рукопашном бою штыками и гранатами, мы выбили гитлеровцев из Перевалочного и, преследуя их, уже ночью заняли еще одно село.

— Мало, мало мы сегодня их перебили, — говорил потом Рагозин, сжимая кулаки.

Я понимал Петра. Он потерял близкого друга. Чтобы отвлечь ротного от тяжелых дум, спросил, как называется село, которое мы только что заняли.

— Утром уточним, — раздалось в ответ.

А на рассвете увидели, что от села почти ничего не осталось. Все было разрушено, сожжено. И не в ходе боя, а за несколько дней до него. На пепелище виднелись трупы детей, стариков, женщин. И сиротливо стояла единственная уцелевшая изба с закрытыми ставнями. Подошли ближе — дверь заперта. Убедившись, что дом не минирован, вошли внутрь, открыли ставни.

В небольшой комнатушке находились около тридцати женщин с детьми. Они сгрудились вокруг нас, заплакали, запричитали. Оказалось, что их согнали сюда, чтобы сжечь.

Гнев переполнял наши сердца. Ко мне подошел боец.

— Товарищ политрук, — прошептал он, — вот, посмотрите, прочитайте, — и протянул мне бумажку.

— Текст написан по-немецки, а я не знаю языка.

— Разрешите, переведу. Я преподавал немецкий в школе.

Это было отпечатанное на машинке «наставление» фашистским воякам. «У тебя нет сердца, нервов, на войне они не нужны, — было написано там. — Уничтожь в себе жалость и сострадание, убивай каждого русского, советского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик. Убивай, это спасет от гибели, обеспечит будущее твоей семье и прославит тебя навеки». [23]

Об этом изуверском документе на другой день рассказала наша дивизионка, была выпущена листовка. «Товарищ боец, отомсти немецким фашистам!» — призывала она.

* * *

По моему поручению один из наших комсомольских активистов отправился в штаб за газетами и листовками для роты и сообщил новость: на передовую прибыл член Военного совета 40-й армии бригадный комиссар И. С. Грушецкий. У нас на Украине Иван Самойлович еще до войны был человеком известным. Руководящий партийный работник, он отдавал много сил, энергии, чтобы утвердить новую жизнь на землях Западной Украины, а затем и Буковины, воссоединенных с Советской Украиной волей народа. С сентября 1939 года Грушецкий являлся вторым секретарем Станиславского обкома партии Украины, а в июле 1940 года был избран первым секретарем Черновицкого обкома партии. Я знал, что Иван Самойлович выходец из семьи крестьян-бедняков, что родился он в Запорожской области, что являлся организатором коллективизации на селе, возглавлял комитет незаможных крестьян, работал председателем сельского Совета. Одним словом, всегда находился на переднем крае жизни...

Под вечер 12 декабря поступило распоряжение обеспечить явку красноармейцев в штаб дивизии для получения наград. Сопровождать их должен был кто-либо из командиров или политработников.

— А кто будет вручать награды? — поинтересовался я в батальоне.

— Член Военного совета армии.

Услышав это, я попросил комиссара батальона разрешить мне сопровождать бойцов.

И вот отличившиеся в недавних боях комсомольцы [24] нашей роты Иванов и Шалыгин прямо из снежных окопов зашагали со мной в штаб дивизии.

Комдив приказал собрать отличившихся на окраине села Перевалочное.

Поздно вечером пришли мы в крестьянскую хату, что находилась в четырехстах метрах от передовой. Хотя в боях наступил перерыв, время от времени громыхали орудия, строчили пулеметы, рвались мины. Окна занавешены. Мерцает коптилка. Бригадный комиссар И. С. Грушецкий спокоен и словно задумчив. Вполголоса называет он фамилии. Одним из первых получает орден Красного Знамени капитан Филипп Трофимов, командир нашего 16-го полка (через несколько недель, уже будучи майором, Ф. Трофимов погиб в тяжелом бою смертью героя). Член Военного совета жмет руки моим солдатам Иванову и Шалыгину. Много раз еще будут смотреть эти воины в глаза смерти, будут штурмовать вражеские бастионы, ходить в рукопашную, забрасывать гранатами фашистские танки! А в тот вечер улыбкой и счастьем сияли их глаза.

Среди тех, кто отмечен наградами, и хрупкая семнадцатилетняя санитарка Галина Кушакева. В одном из боев эта отважная девушка в трудный момент повела за собой бойцов соседней с нами роты, когда погиб ее командир. Воодушевленные смелостью и отвагой молоденькой санитарки, бойцы поднялись и в едином порыве бросились на врага. Половина села была отбита у гитлеровцев...

* * *

Весь декабрь 1941 года наша дивизия во взаимодействии с 1-й и 2-й гвардейскими дивизиями в ходе решительного наступления выбивала фашистов с насиженных теплых мест в селах, вышвыривала их в промерзшую степь.

2 декабря наши подразделения освободили села Перевалочное, [25] Мармыжи, совхозы Росховец, Сухой хутор. 24 декабря мы подошли к Пожидаевке, Красной Поляне, Ивановке. 27 декабря завязались бои в районе Плаховки, Головиновки, Полевого, Петровки...

Новый, 1942-й год встретили тоже в боях.

А вскоре в гости к воинам нашей 87-й стрелковой дивизии приехали известные украинские писатели Микола Бажан, Александр Корнейчук, Ванда Василевская.

Заранее предупредив об этом политработников, комиссар дивизии Чернышов сказал:

— Имейте в виду, все гости — не только писатели, но и люди военные. Корнейчук, к примеру, имеет воинское звание бригадного комиссара. К тому же товарищ Корнейчук — депутат Верховного Совета СССР. Так что обеспечьте армейский порядок!..

— Порядок у нас всегда, — сказал один из ротных политруков, а другой, то ли недоумевая, то ли удивляясь, переспросил:

— А Ванда Василевская — тоже начальство?

— Еще какое! Она не только полковой комиссар, но и агитатор Главного политического управления. И тоже депутат Верховного Совета СССР...

Федор Филиппович, видимо, почувствовал, что разговор уходит несколько в сторону.

— Суть, друзья мои, не в этом, — сказал он. — Наши гости писатели, а не инспекторы. К их голосу прислушивается народ: их слова ждут и здесь, на передовой, и по другую сторону фронта...

Располагались мы тогда в одном из сел. Батальон временно держал оборону, отбивал фашистов и сам готовился к новому броску в направлении города Щигры. А в тот день царило затишье. К тому же распогодилось — проглянуло солнышко, упал мороз.

Из штаба полка сообщили, что гости едут именно к нам. И вот уже жмет руки командирам и бойцам [26] Александр Евдокимович, улыбается Ванда Львовна, щурится против солнышка и поправляет очки Микола Платонович.

В балке, по дну которой летом наверняка плескалась речушка, а может, и разливался пруд, собрались воины батальона. Митинг проводили среди заиндевелых верб. Выступили наши бойцы, потом взяли слово гости. Они говорили о подвиге советского народа на фронте и в тылу, о новых образцах оружия и техники, о литераторах, разъехавшихся по всем фронтам. Затем гости осмотрели расположение батальона, его оборону, побывали в нашей роте, познакомились с героями-бойцами.

Впечатление от встречи осталось огромное. Взволнованное слово писателей еще долго звучало у нас в окопах, оно звало в бой, на подвиг.

Вскоре в газете Юго-Западного фронта мы с удовольствием прочитали рассказ Ванды Василевской и Александра Корнейчука о наших сослуживцах. Были там и такие строки: «...Ошеломляет, радует сознание, что каждый человек, стоящий перед нами, имеет за своими плечами замечательную, необыкновенную историю служения Родине. Улыбаются голубые глаза известного сегодня всей стране лейтенанта Кодолы. Рассказывает о своей борьбе с немцами смуглый казах Данкин. Герой Советского Союза Обухов держит в руке запал от гранаты... Красноармеец Зацко имеет на боевом счету свыше ста уничтоженных врагов. Командир Крюков еще под Халхин-Голом был награжден первым орденом из тех, что украшают его грудь. Честно заслужили ордена Завалин и Подкопай. Но когда им приходится рассказывать о своих подвигах, ребята волнуются. Нервно перебирают пальцами, которые безошибочно бросали в стан врага гранаты, спокойно нацеливали дуло противотанкового орудия... И мы взволнованы тоже. Нас захватывает своим величием волна [27] героизма. Простые слова простых людей — бессмертная эпопея любви к Родине... Сколько томов надо исписать, чтобы рассказать о них всех, об их замечательном мужестве, об их исключительной скромности, об их чудесной, полной веры улыбке, являющейся залогом победы!»

* * *

18 января 1942 года наша 87-я стрелковая во взаимодействии с 1-й гвардейской дивизией генерал-майора И. Н. Руссиянова перешла в наступление в направлении Крюково, Русаково, заняла села Удерево и Крюково и завязала бои на восточной окраине города Щигры. Приходилось драться за каждый дом, сарай, любое укрытие, подчас даже за стог сена. И хотя освободить город тогда не удалось, действовавшей против нас 9-й танковой дивизии фашистов был нанесен большой урон. За мужество, отвагу и высокую организованность, проявленные в этих боях, наша дивизия была преобразована в 13-ю гвардейскую.

Большую радость вызвало это известие. Митинги по поводу присвоения дивизии гвардейского звания проводились во всех частях и подразделениях. Собрать целиком нашу роту было нельзя: положение оставалось напряженным. Поэтому мне пришлось, пользуясь минутами затишья, несколько раз зачитывать приказ то в полуразрушенных домах и сараях, то в воронках от снарядов и бомб. Выступавшие говорили кратко — на длинные речи не было времени, но каждое слово било в цель, звало в атаку. И бойцы рвались вперед.

Новую нумерацию получили также полки дивизии: наш 16-й стал 34-м гвардейским стрелковым полком, 96-й — 39-м, 283-й — 42-м, 197-й артиллерийский — 32-м гвардейским, 11-й саперный батальон — 8-м гвардейским отдельным саперным батальоном.

Многие наши воинские ритуалы со временем становятся, [28] к сожалению, привычными и будничными. Но только не во фронтовой обстановке. В каждом слове и движении сохранялся здесь первозданный смысл ритуала, рожденный в борьбе и прошедший через многие испытания.

Клятва у Знамени. Не ее ли строки заставляли ускоренно биться наши сердца?! Не ее ли священные слова всплывали в памяти в самые трудные минуты боя?!

Никогда не забыть морозный день 9 февраля 1942 года. В Красной Поляне бригадный комиссар Грушецкий вручал дивизии гвардейское Знамя. Здесь присутствовали представители от всех полков. Такая честь выпала и мне. Построились мы рядом со штабом дивизии, в саду, среди замерзших яблонек и вишен.

— Это гвардейское Знамя, — сказал Герой Советского Союза полковник Родимцев, — завоевано кровью наших воинов. Оно зовет нас на новые подвиги во славу Родины. Под этим Знаменем мы пойдем только вперед, на запад, и разгромим ненавистный человечеству фашизм.

Под звуки фронтового оркестра мы прошагали тогда в суровом строю торжественным маршем у Знамени...

* * *

Всю зиму 1942 года 13-я гвардейская дивизия в упорных боях на курской земле, сдерживая натиск фашистских полчищ, и сама наносила мощные удары по врагу. За эти бои наше соединение было удостоено высшей награды Родины — ордена Ленина. Но эта весть застала нас уже в пути — 22 марта 1942 года.

«Почему в пути, а не на фронте?» — могут задать мне вопрос. А дело в том, что в одну из холодных мартовских ночей 1942 года наш полк был снят с боевого участка. [29]

Ускоренным маршем прибыли мы на станцию Мармыжи. А вскоре стало известно, что 13-й гвардейской стрелковой дивизии приказано передислоцироваться на другой участок фронта. Дивизию переподчинили 38-й армии. Произошла еще одна перемена: комиссаром нашего соединения стал Сергей Николаевич Зубков.

Расстояние наши эшелоны преодолели небольшое, но в пути находились около недели. На маршруте нас буквально преследовали фашистские бомбардировщики.

В конце концов организованно и без потерь мы прибыли на станцию Великий Бурлук. Здесь было приказано оставить вагоны. «Значит, будем освобождать родной Харьков!» — с радостью в сердце подумал я.

* * *

После 25-километрового марша наш 34-й гвардейский стрелковый полк ранним утром 26 марта занял оборону за Северским Донцом, недалеко от Старого Салтова. Глубокие снега, на которые так щедра была первая военная зима, стали для нас надежным союзником. Оборона готовилась спешно, а потому окопы, ячейки для пулеметов и для стрелков делались из снега. А ротные командные наблюдательные пункты вырастали из снеговых блиндажей, которые маскировали нас от врага и защищали от непрестанных ночных ветров, а также от не по-мартовски жгучих морозов. Красноармейцы, проводившие разведку боем, возвращались в блиндаж промокшие, словно побывали под проливным дождем. А с востока все налетал колючий холодный ветер, шинели на бойцах смерзались, обувь становилась чугунной — появилась угроза обморожений.

Ночи напролет я не смыкал глаз. Ходил по боевым порядкам. Проверял самочувствие солдат, стоявших на [30] постах. Интересовался, как спится тем, кто только что вернулся из боя. А если слышал, что дремлющий солдат вдруг невнятно начинал бормотать, будто ему стало тепло, немедленно поднимал его и заставлял делать резкие движения. Успокаивался я только тогда, когда человек начинал дрожать от холода. Это означало, что опасность миновала.

Каждое утро докладывал батальонному комиссару: «В роте обмороженных нет, настроение бодрое». Донесения писал на коленях, натянув рукавицы. Нам с командиром было не легче, чем всем, и в окопах, и на командном пункте. Что представлял собой ротный КП? Стены из снега, перекрытия потолка из хвороста и обледенелых снежных пластов, кровать — настил из хвороста.

Сколько помню Харьковщину, а такой затяжной и суровой зимы не было ни до, ни после. Харьковщина — это моя вторая родина. Еще мальчишкой уехал я из своего села Теребрено на Белгородщине в индустриальный центр Украины. Вместе с другими юношами и девушками строил Харьковский тракторный. Стал на заводе комсомольцем. Был свидетелем и участником того, как выпускали за ворота ХТЗ первый трактор. Окончил здесь 10 классов вечерней школы. С харьковского вокзала уходил на срочную службу и возвращался с Дальнего Востока, крещенный боями с японскими самураями, возвращался уже кандидатом в члены партии, младшим политруком запаса. Но недолго пришлось находиться в запасе. В первые недели войны моя жена Валентина с двухлетним сыном Борисом уехали в эвакуацию, а через несколько недель, упросив военкома и комиссара бронетанковой ремонтной базы, где я тогда работал, я тоже оставил родную Холодную Гору и ушел на фронт.

Вот почему так близко и нежно звучала для меня в те морозные дни под Харьковом солдатская песня [31] Григория Скульского, которую разучивали в окопах и блиндажах воины 13-й гвардейской дивизии:

Свою боевую дорогу
Мы с честью сумели пройти.
Их было, гвардейцев, немного,
Но стоит один десяти.

Как били врагов окаянных,
Как клали их тысячи в ряд,
Под Киевом помнят курганы,
Под Курском сады говорят.

Мы мужеством нашим гордимся,
Ведет нас в решительный бой
Любимый полковник Родимцев,
Советских республик герой.

Весной возвращаются птицы,
Земля полыхает в боях.
Нам тоже дано возвратиться
С победой в родные края...

Над Харьковом клин журавлиный,
И чайки летят над Днепром.
Гвардейцев встречай, Украина,
Тебе мы свободу несем!..

Родная Харьковщина... Далеко раскинулись широкие снежные просторы, и в природе царит такой покой, будто ни войны, ни выстрелов, ни взрывов нет и в помине.

Но мы знали цену этому внешнему спокойствию, этой очарованной красоте. Потому что знали, что такое смертельная опасность...

Рота вышла к глубокой лесной балке. Вокруг тишина. Рядом со мной Петр Рагозин.

— Видишь, — показывает он на возвышающийся вдали курган, — это и есть высота 183,3. За ней село. Мы должны их взять.

Я знаю, сколь это важно. Если мы не возьмем высоту [32] и село, то гвардейцы полка, спешно готовящиеся к наступлению, не смогут выполнить задание. Мало того, в подобном случае даже в дивизии все может пойти не так, как было запланировано.

Высоту 183,3 бойцы не зря прозвали проклятой. Нам противостояла здесь 3-я танковая дивизия противника, и соотношение сил было в его пользу.

— Как насчет окапывания? — спрашиваю командира роты.

— Пусть люди пока зароются в снег. А потом двинемся балкой и ударим.

В глубоком снегу готовимся к броску. Проверяем оружие, боекомплект. Чтобы легче передвигаться в сугробах, полы шинелей подворачиваем под ремень. Сукно смерзлось и напоминает жесть, его приходится надламывать.

Надежды ротного на быстроту маневра и внезапность, к сожалению, не оправдались. Как только мы втянулись в заросшую лесом балку, ударила вражеская артиллерия, залаяли минометы.

В ответ заговорили наши орудия. Высота содрогалась от мощного огня наших пушкарей. Под прикрытием огневого вала бойцы спешно спускались по снежным косогорам в глубокую балку, тащили за собой пулеметы, боеприпасы. Они рвались вперед, зная, что от стремительности их атаки зависит успех боя.

Вот и подножие высоты. Гитлеровцы шквальным огнем поливают его из замаскированных дзотов, ведут бешеную стрельбу термитными снарядами. От недавнего спокойствия природы не осталось и следа — заполыхали гигантскими свечами деревья, жаркими кострами загорелись кусты.

Упал, сраженный пулей, командир роты Петр Рагозин. Но поднимается взводный Павел Мальцев, он ранен, на нем горит одежда, однако взводный ползет вперед, увлекая за собой бойцов. Трудно на открытой [33] поляне пробираться к высоте под ураганным огнем, но назад пути нет.

Не знаю, как закончился бы этот поединок, если бы на помощь не пришла наша артиллерия. Прямой наводкой открыло огонь по фашистским танкам орудие, которым командовал молодой красноармеец Николай Окрушко. С ревом и свистом вырывались из орудия снаряды, а фашистские танки какое-то время оставались неуязвимыми. Но один из них вдруг запылал. Раздался мощный взрыв.

— Получай, гад! — яростно закричал Окрушко.

Он весь сжат, как пружина. Вся сила воли, знания, энергия, желание одолеть врага собраны в пареньке воедино, и действует он четко, напористо, со злостью. Снова в прорези прицела — зловещая машина с крестами, выплевывающая пучки огненных стрел. Наш артиллерист посылает снаряд за снарядом в ползущую громадину. Взрыв. Столб дыма — и громовой раскат. В тот же миг Николай пошатнулся и упал. А кругом все грохотало, сотрясалась сама земля, с визгом разрезали воздух пули, свистели снаряды, строчили пулеметы, скрежетали гусеницы танков.

Превозмогая нестерпимую боль, Окрушко приподнялся, окинул взором поле боя и увидел, как прямо на его орудие, ведя на ходу огонь, движется еще одна стальная громадина. Закусив до крови губы, Николай подполз к снарядному ящику, затем со снарядом в руке — к орудию, зарядил его и выстрелил. Танк как ужаленный завертелся на месте и остановился. Но отважный артиллерист уже не видел этого. Его, истекающего кровью, в бессознательном состоянии, вынесла с поля боя отважная санитарка Мария Боровиченко.

Юная, хрупкая девчушка — Машенька из Мышеловки... Скольким раненым бойцам и командирам спасла она жизнь! Не одно отделение и не один взвод [34] вернула фронтовая сестричка в ряды защитников родной земли. Она была с нами и под Сталинградом, и на Курской дуге, прикрыв своим хрупким телом раненого офицера.

Многие знали Марию Боровиченко и называли девушку Машенькой из Мышеловки не случайно: родом она была из поселка Мышеловка, что приютился под Киевом. 9 августа трудного 1941 года девушка чудом вырвалась из родного поселка и, перебравшись через линию фронта, вышла в расположение бригады полковника А. И. Родимцева, защищавшей Киев.

— Что побудило тебя пойти на такой риск? — спросил девушку Родимцев.

— Побудило... вот это, — ответила Маша и вынула из-за пазухи комсомольский билет.

А доставленные девушкой ценные сведения помогли штабу бригады и во время обороны, и при стремительной атаке.

С тех пор шагала в одном строю с нами Машенька из Мышеловки. И в том бою за высоту 183,3 она под ураганным огнем выносила раненых бойцов. Был в их числе и Коля Окрушко.

А между тем бой за высоту продолжался. Двигаясь по склонам балки, мы достигли ее. Но дзот извергал снопы огня — это бил вражеский пулемет. Павел Мальцев, сбросив тлеющую шинель, рванулся к нему. В амбразуру одна за другой полетели гранаты. Фашистский пулемет захлебнулся. Бойцы, увлекаемые младшим лейтенантом Мальцевым, устремились на штурм высоты. И вдруг Павел рухнул на землю. Он получил пулевые ранения в обе ноги. Попытался подняться на локтях, пополз, оставляя за собой кровавые следы. Я хотел побежать к Мальцеву, но мне нельзя было останавливаться. С криком «За Родину!» я вел бойцов на штурм. «Только бы не захлебнулась атака!» — эта мысль придавала сил и решимости. В едином [35] порыве, чувствуя не только дыхание друг друга, но и биение сердец, устремляемся мы на высоту.

А цель близка. Остаются считанные метры. Солдаты врываются в первую траншею. Завязывается рукопашная. Мелькают озверелые лица фашистов. И вдруг что-то сильно ударило меня в обе ноги. Я пошатнулся. Справа раздался оглушительный взрыв. Острая боль пронзила все тело. Падая, увидел опрокинувшееся на меня свинцовое небо и обгоревшие деревья. Потом наступила тишина, которая прижала меня к земле...

Много лет спустя я обратился к дважды Герою Советского Союза А. И. Родимцеву с просьбой написать об этих событиях, и наш комдив выполнил просьбу.

«Я листаю страницы, опаленные огнем тех суровых лет, и перед моим мысленным взором отчетливо проходят картины многодневных сражений, в которых наши славные воины самоотверженно отстаивали буквально каждый метр родной земли, — так начинались записи Александра Ильича, которые он передал мне. — Случается, что отдельные моменты боя, как и облик некоторых людей, память засекает с особой четкостью на всю жизнь. Так и мне запомнился в одном из боевых эпизодов рослый политрук стрелковой роты — Семен Серых...

Когда в период сражений под Харьковом в марте 1942 года 34-й гвардейский полк скрытно для противника сосредоточился юго-западнее Старого Салтова, стрелковая рота, где политруком был Семен Серых, получила задачу развернуть свой боевой порядок на восточных скатах балки Глубокой — перед высотой 183,3, южнее деревни Куты.

После нашей мощной артиллерийской подготовки, двигаясь вслед за огневым валом, рота успешно одолела первую сотню метров и достигла подножия высоты. Казалось, еще немного усилий — и ключевая позиция [36] будет в наших руках. Но огонь противника заставил гвардейцев залечь.

Гитлеровцы успели соорудить здесь, на опушке леса, несколько дзотов и замаскировать танки. Их минометные батареи обрушили на скаты высоты сотни мин, а пушки вели огонь термитными снарядами.

Находясь на открытой поляне, рота продолжала двигаться вперед. Заменивший командира взводный Павел Мальцев развернул пулемет и ударил по ближнему вражескому дзоту. Раненный, в горящей от термитных осколков одежде, он упрямо взбирался вверх, пока разрыв снаряда не отбросил смельчака... Тогда неподалеку от Мальцева с земли приподнялся политрук Серых.

— Отомстим за нашего командира! — громко крикнул он.

В руках у него были две гранаты. Обе легли в толпе контратакующих фашистов, а политрук припал к пулемету. Контратака вражеских автоматчиков захлебнулась, но противник бросил в наступление танки.

Неравный поединок с немецкими танками врага рота вела с наивысшей стойкостью, и на поле боя противник оставил 13 подбитых и подожженных машин. Трупы вражеских солдат и офицеров устилали скаты высоты, но вершина ее, словно заколдованная, оставалась ничейной.

Когда бой утих, я связался со штабом 34-го гвардейского стрелкового полка. Начальник штаба доложил, что гитлеровцы прекратили обстрел высоты и спешно убирают раненых.

— А как дела в роте Мальцева, велики ли потери? — поинтересовался я.

И услышал в ответ:

— Потери, к сожалению, есть. Но у противника — еще больше... Младший лейтенант Мальцев ранен и доставлен в госпиталь. А заменивший его в бою политрук [37] Серых получил десять ранений и по дороге в медсанбат скончался...»

* * *

О том, что было дальше, мне потом рассказывали товарищи.

Когда наступило временное затишье, ротный санинструктор, не кто-нибудь, а сам наш «папаша» Григорий Иванович Лопатко, решил еще раз осмотреть поле боя, чтобы окончательно убедиться, что медикам там больше делать нечего.

Он, как никто, хорошо знал, что именно на фронте люди нередко возвращаются с того света. Был наш немолодой санинструктор силен в своей службе не только знаниями, но и опытом и чутьем.

...Как-то мы с ним проводили обход роты.

— А верите, товарищ политрук, я в этих местах уже воевал, — сказал Лопатко.

— Что-то на вас, папаша, не похоже... Вы человек солидный, а тут немножко того... придобавили, — лукаво улыбнулся сопровождавший нас командир одного из взводов и пояснил: — Окопались-то мы здесь впервые за войну.

— А мне, земляк, врать усы не позволяют, — ответил на это Григорий Иванович. — Воевал я в здешних местах в гражданскую. И тоже медицинским братом. Так-то! — И поправил свои рыжие усы.

Он, наш дорогой усач, и нашел меня. Трудно сказать, на что надеялся санинструктор Лопатко, когда начал накладывать жгуты на обе ноги — я был без сознания. А когда он стал перевязывать раны, я вдруг застонал.

— Подал голос. Это хорошо, — вслух сам себе сказал мой спаситель. — Эй, ребята, помогите! — крикнул он. — Да поаккуратнее. Здесь разрушать уже больше нечего. [38]

Так я оказался на одних санях с раненым Колей Окрушко.

— Быстрее в медсанбат! — скомандовал санинструктор, и сани тронулись...

Состояние у меня было тяжелое, и в мыслях царил хаос. То видел мать, склонившуюся надо мной, то погибшего в первую империалистическую отца, то красноармейцев, дравшихся у Хасана, и себя в их числе. В общем, какое-то время жил нереальной жизнью. А однажды до меня донесся мужской голос:

— Надо торопиться. Сейчас дорога каждая минута!

Острый запах медикаментов, белые стены, потолок, клокотание кипящей воды, позвякивание медицинских инструментов. «Это госпиталь», — подумал я, и опять все поплыло перед глазами.

Как я потом узнал, состояние мое было почти безнадежным.

— Единственная ставка — на сердце, — сказал профессор, приступая к операции полости живота, откуда надо было изъять изрядное количество осколков и сшить развороченные внутренности. Операция длилась более четырех часов. А потом десять суток я лежал неподвижно, забинтованный с головы до ног. И все эти дни и ночи около меня дежурили медсестры и санитарки. Кормили искусственным путем. Трижды вливали кровь.

После десяти суток — снова неподвижность. Измучился я душой и телом. Минуты стали казаться часами, а часы — сутками. Но мысль, что главные бои впереди, заставляла держаться. Да еще не давала покоя тревога о семье, о судьбе друзей и товарищей.

Профессор, который оперировал меня, послушав пульс и сердце, сказал, улыбнувшись:

— Ну, дорогой мой, теперь ты будешь жить. — И деловито, на ходу бросил сестре: — Сейчас же принесите гранаты! [39]

Я насторожился. Видно, фашисты совсем близко, коли вооружают раненых?

Каким-то добрым чутьем хирург вдруг понял мое состояние, обернулся, подошел.

— Те гранаты, о которых говорил я, не взрываются. Они лечат. Фрукты это... А враг действительно близко от нашей станции Приколотной. Вас сегодня же отправят в тыл.

* * *

Нас привезли в Воронеж. Но и здесь оставаться было опасно: город беспрерывно бомбили. Всех тяжело раненных бойцов снова погрузили в санитарный поезд и повезли в Ташкент. В пути поезд часто бомбили и обстреливали с воздуха. Машинисты в таких случаях маневрировали. То увеличивали скорость, то резко тормозили, чтобы любой ценой сохранить эшелон. Вагоны накатывались друг на друга, с грохотом сталкивались. Нас тоже раскатывало и бросало на полках, причиняя невыносимые страдания...

Эшелон подолгу простаивал на станциях, давая зеленую улицу составам, идущим с людьми и военной техникой на фронт. А нас на каждой остановке встречали женщины, дети, старики. Они приносили с собой что могли, делились последними крохами.

Ехали долго. Наконец однажды кто-то из раненых, имевших возможность передвигаться, громко, на весь вагон, прокричал:

— Ташкент, братцы!..

Вот мы и прибыли в город, ставший в годы Великой Отечественной, можно сказать, столицей госпиталей. Ташкент был старый солдат — еще в 1924 году его пролетариат был награжден орденом Красного Знамени! А скольких людей приютили жители Ташкента в трудную военную годину! [40]

Хотя на дворе стоял май, лето здесь было в разгаре: ласково грело солнышко, все цвело вокруг.

Нас привезли в красивое здание, похожее на театр. Оказалось, что это Дворец текстильщиков, который был переоборудован под госпиталь.

Как только меня перебинтовали и надели чистое, пахнущее свежестью белье, я сразу воспрянул духом. И тут же подумал: «Как там мои боевые друзья?..» Вспомнил Павла Мальцева, ползущего по снегу, вспомнил, как тянулись за ним две кровавые полосы. Подумал и о Коле Окрушко — нашем отважном артиллеристе...

Подошла женщина — дежурный врач, взяла лежавшую на кровати историю болезни, покачала головой.

— Здорово тебе досталось, боец! Но ничего. Мы постараемся быстро поставить на ноги. С твоей помощью, конечно...

Затем она направилась в другой конец комнаты. Там, видимо, не оказалось при раненом «личного дела», потому что доктор спросила:

— Вы куда ранены?

— Я, доктор, ранен так, что ни самому посмотреть, ни людям показать.

Сказавший эти слова смущенно умолк. Те, кто их услыхал, весело засмеялись. А я заволновался. Окающий говор показался очень знакомым.

— Ваша фамилия? — продолжала задавать вопросы врач.

— Мальцев, двадцать второго года рождения, — совсем тихо ответил раненый.

Наш Павлик! Наш комвзвода! Броситься бы к нему, обнять. Но тело неподвижно, и с речью тоже не все в порядке. С трудом выдавил из себя какие-то нечленораздельные звуки. Слабым движением руки подозвал [41] медсестру и как смог объяснял свою просьбу: чтобы нас с Мальцевым положили рядом...

Палата, куда меня определили, была большая и светлая. В открытые окна вливался душистый воздух. Пахло акацией и еще какими-то цветами. Превозмогая боль, я слегка повернул голову и увидел Мальцева! Наши взгляды встретились.

— Семен! Ты жив, черт полосатый! — Он протянул ко мне руку. А я смог только улыбнуться.

В палату быстро вошла красивая девушка в белоснежном халате.

— Как ни жаль, но придется, ребятушки, вас потеснить: требуется место. Сейчас подселим славного паренька. Кстати, я ваша медицинская сестра, зовут меня Василисой.

Внесли носилки. И тут произошло чудо: мы с Павликом с удивлением и радостью узнали в рослом солдате, лежавшем на носилках, Колю Окрушко. Он был очень бледен, даже нос заострился. Только чуб остался такой же вихрастый, как и прежде. Увидев нас, Николай очень обрадовался.

Выяснилось, что ему ампутировали ногу. Но дело уже шло на поправку, и теперь он учился ходить на костылях.

У меня положение осложнилось. Мне сделали операцию с рассечением тазобедренной кости, куда попал осколок, вышедший в брюшную полость. Опять начались нестерпимые боли. Я мучился, не находил облегчения ни днем ни ночью. Только на рассвете, в предутреннюю прохладу, на какое-то время забывался тревожным сном. Состояние настолько ухудшилось, что возле моей кровати было установлено круглосуточное дежурство. Я бредил, несколько суток бился в горячке. И здесь настоящую преданность проявил Коля Окрушко. Он буквально не отходил от меня. Через каждые 10–15 минут прыгал на костылях в душевую, [42] чтобы смочить полотенце и сделать холодный компресс на лоб. В нестерпимую дневную жару обмахивал меня газетой, сложенной наподобие веера, кормил с ложечки, как маленького, не забывая при этом рассказывать забавные истории. Иногда такое рассказывал, что вся палата хваталась за бока.

— Да брось ты, Коля, заливать, — прикрикнет Мальцев, — поди, многим в палате и смеяться нельзя, они же все сшитые, а ты тут развел баланду...

— Вы, братцы, его не слушайте, — возражал Николай, — смех — это лучший лекарь. Вот политрук наш как посмеется малость — речь у него становится как у знаменитого греческого оратора Демосфена.

«Дорогой мой друг, — подумал я, — ты сейчас делаешь такое большое дело, что оно под стать далеко не каждому».

И испытывал страстное желание вот так, как Николай, выйти на середину палаты и повести непринужденный разговор с прикованными к постели товарищами. Сообщить, как он, о делах на фронте, зажигать братву на борьбу с недугом, чтобы скорее вырваться из душных палат и снова ринуться в бой. Наш Коля Окрушко оказался настоящим агитатором... Он отлично делал то, что я делал на фронте и что хотел бы делать сейчас, в глубоком тылу, но не мог...

Мне предстояло перенести еще две операции, одна сложнее другой. Тот, кто испытал такое, хорошо знает, как тяжело проходит послеоперационный период. Мне повезло: в самые тяжелые минуты рядом всегда был мой верный друг Коля Окрушко. Многим, очень многим я обязан и Павлику Мальцеву. А еще на всю жизнь запомнил ласковые женские руки, которые нежно прикасались к моему воспаленному лицу. Они несли прохладу, если я задыхался от жара, и согревали, когда меня знобило. Такие руки были только у моей жены Вали, но то была не она. [43]

— Кто вы? — спрашивал я.

— Да неужто, Семен Прокофьевич, голубчик, вы меня не признали? Василиса я, Василиса.

— А-а-а, сестричка Василиса... — И, как всегда, мысленно добавлял: «Василиса Прекрасная».

Она и впрямь была прекрасна. Когда Василиса входила, а вернее, влетала к нам, такая быстрая и стремительная, — вся палата наполнялась светом и радостью. Все наши ребята были в нее тайно влюблены. Каждый тешил себя мыслью, что именно ему она улыбается так приветливо и, понятое дело, немного таинственно...

Как-то впорхнула Василиса в палату — и ко мне.

— Семен Прокофьевич, заказ выполнен!

— А разве я что-нибудь заказывал?

— Нехорошо, — погрозила она пальцем. — А кто позавчера мечтал о курином бульоне? Кто говорил, что съел бы тарелку и сразу встал с постели?

— Так это я свои мысли вслух поведал Николаю. А он вам донес?

— Николай тут ни при чем. Я случайно услыхала ваш разговор. А ведь могли бы поведать свои мысли вслух и мне, — обиженно произнесла девушка.

Наших медработников — и тех, что находились на фронте, и тех, что были в тылу, — самоотверженно боровшихся за жизнь каждого бойца, невозможно было не любить всем сердцем. Мы хорошо понимали, как важен их труд для Родины, ведь они возвращали раненым жизнь, чтобы те могли продолжать борьбу с врагом.

Скажу откровенно: мы привыкли к чуткому и заботливому отношению медицинского персонала. Но наша медицинская сестричка просто поражала своей душевной щедростью и очень трогательным отношением к изувеченным войной людям.

Как то мы с ней разговорились, и я рассказал о [44] своей жизни, о семье. А рассказывая, заново пережил те как будто и близкие, но резко отброшенные вдаль годы. 1937 год... Утопающий в зелени Симферополь. На площади, окаймленной деревьями, торжественная тишина. Молодые бойцы принимают присягу. Торжественно звучат слова, которые проникают в самое сердце. И вот я уже помкомвзвода. Теперь сам обучаю и воспитываю курсантов. Среди них — русские, украинцы, белорусы, узбеки, армяне, но мы одна семья. Вскоре перебазируемся на Дальний Восток — к самой маньчжурской границе. Кругом сопки, тайга, а в стороне бушующее Японское море.

Граница в нескольких метрах. Я на сопке у столетнего дуба. Трава и кусты надежно укрывают меня, но они же являются хорошей маскировкой и для японских лазутчиков. Стою в полной боевой неподвижно, внимательно наблюдаю за границей.

На той стороне творится что-то неладное. Оттуда доносятся необычные таежные ночные звуки. Издала пронзительный крик дикая коза и метнулась не от меня, а ко мне, видно напуганная кем-то. Даю сигнал, и вскоре прибывает для усиления караула отделение. Все залегли, разделились по группам.

А время шло. Начала разгораться заря. Вот-вот из-за черного горизонта выкатит багровый диск солнца. Среди поляны зашевелился небольшой куст травы. Погода тихая, безветренная, значит, это неспроста. Я затаил дыхание, всматриваюсь в каждую травинку, а куст опять шевелится. По моей команде красноармейцы поползли вперед. Из-за куста раздался выстрел. Ранен один боец. Но отделение уже ринулось вперед, и зеленый куст травы окончательно ожил. Из-за него поднялся японский шпион, рванулся бежать. Да не тут-то было. Вокруг него сдвинулись штыки русских винтовок...

— Семен Прокофьевич, да вы, никак, меня не слушаете? [45] — вернул меня к действительности голос девушки.

— Что ты, Василинка, слушаю, только мысли мои были очень далеко...

— Вы вот не раз о семье рассказывали. Запомнились надолго ваши слова. Я ведь накануне войны вышла замуж за Васю, с которым за одной партой десять лет сидели рядом. Мечтали вместе по жизни пройти. А война нас разлучила. Где он теперь? Жив ли?.. И вообще, всю нашу семью разбросала война. Отец на фронте, брат убит, а он был только на год старше меня, мать осталась в Воронеже — мы ведь воронежские, а я с санитарным поездом прибыла в такую даль...

Девушка умолкла, а в глазах стояли слезы.

— Не плачь, Василинка, — сказал я и погладил ее маленькую, но крепкую руку. — Разобьем фашистов, кончится война, соберутся все семьи. Придет твой Василий, вернется отец.

— А брата, брата моего Игорька, я больше никогда не увижу, — рыдая, сказала она.

Подошли Николай с Павликом. Василинка вытерла слезы и убежала из палаты.

Павел взял гармонь, которая лежала у него в изголовье (это Василиса Павловна нам принесла!), легко пробежал тонкими пальцами по ее ладам. И запела гармонь о красоте жизни, о печалях разлук, о несбывшихся мечтах, о разочарованиях и надеждах, о грозной войне и нашей победе. Мы слушали как зачарованные, и перед каждым вставали картины недавней мирной жизни, образы милых сердцу людей.

* * *

Нас часто навещали в госпитале молоденькие работницы текстильной фабрики. Однажды я попросил одну из девушек написать письмо во Владивосток — семье моего старшего брата Ивана, который уехал из [46] Харькова на стройки Дальнего Востока. Я знал, что он с первых дней войны на фронте, но его адреса не имел.

Ответ пришел незамедлительно. Жена брата Мария сообщила, что Иван был ранен под Москвой в декабре 1941 года и сейчас находится в одном из московских госпиталей — врачи пытаются сохранить ему пробитую пулями ногу.

В тот же день под мою диктовку были написаны два письма: одно брату в госпиталь, другое невестке во Владивосток...

Далеко от Ташкента пролегала линия фронта, но мы, раненые, чувствовали и здесь ее огненное дыхание. Ведь она проходила через сердце каждого советского человека.

Дела мои пошли на поправку. Павел Мальцев тоже почти залечил раны. Мы вдвоем уже выходили в сад. Жадно вчитывались в лаконичные сводки Совинформбюро. Острой болью отозвалось в сердце сообщение о том, что наши войска оставили Севастополь, что фашисты ринулись на Кавказ. Враг подбирался к Волге, значит, надо спешить, торопить медиков, чтобы скорей выписывали нас.

С Колей Окрушко мы теперь виделись реже. Его перевели в протезный госпиталь, но он все же умудрялся к нам бегать, именно бегать, хотя и на костылях. Оптимист по натуре, он нередко впадал в уныние и порой завидовал нам.

— Вы-то выздоровеете и на фронт попадете, — говорил он. — А я без ноги, ее не вернешь, а значит, фронта мне больше не видать...

Почувствовав себя лучше, я набросился на газеты и журналы, а затем стал выступать перед бойцами с лекциями о положении на фронте и о международном положении. [47]

Однажды обратился через фронтовую газету к своим боевым товарищам. Мое письмо из госпиталя напечатали. Пришло много ответов. Это окрылило не только меня, но и всех, кто читал письма. А я почувствовал — будто опять в строю. Пусть еще не на передовой, но уже на пути к ней.

Все мы с волнением следили за тяжелой, кровопролитной битвой на Волге. Слово «Сталинград» не сходило с уст.

В одном из октябрьских номеров «Комсомольской правды» я прочитал о мужестве и героизме гвардейцев части, которой командовал Герой Советского Союза генерал-майор А. И. Родимцев. Порадовался за своего командира, ведь на курской земле, где мы впервые встретились почти год назад, в декабрьскую стужу 1941 года, Александр Ильич был полковником...

Эта весть еще больше подстегнула меня. Душой я уже был на фронте, вместе с однополчанами. Теперь главное — скорее получить документы.

И вот однажды прибежала Василиса. Под большим секретом сообщила, что на днях будет решаться наша дальнейшая судьба. Мы с Павлом заволновались: а вдруг откажут? Что тогда?.. Поделились сомнениями с медсестрой.

— А знаете, ребятушки, как пить дать — откажут! — сказала она.

— Как так?! — в один голос спросили мы.

— Вы не первые. Все на фронт рвутся. А с такими ранениями, как у вас, проситься на передовую бесполезно. Да и на разговоры с вами у комиссии времени мало. Скажут «нет» — и все тут. — Василиса помолчала и, глядя на наши кислые физиономии, добавила: — Вот на месте, когда попадете в тыл, все можно решить быстрее. Некоторые уезжали от нас «по чистой», а через несколько месяцев письма стали приходить от них с фронта... [48]

И все же мы не теряли надежды попасть на фронт. Про себя я решил, что в случае отказа поеду с Павлом, как он предлагает, на его родину, в Горьковскую область. Больше мне некуда было податься: Харьков и Белгородщина в оккупации, семья неизвестно где...

* * *

Стоял декабрь 1942 года, а Ташкент, залитый солнцем, все еще дышал теплом. Мы прощались с городом, ставшим для нас дорогим.

Состав за составом мчались навстречу поезда с боевой техникой и войсками. А мы с Павлом ехали в противоположную сторону, хотя и рвались защищать Отчизну.

— Что, Семен, приуныл? Знаю твои мысли. Но мы ведь не на отдых едем, а сил набираться, чтобы снова бить врага. Мы, браток, еще повоюем, — решительно сказал Павел.

Я с благодарностью взглянул на товарища. Он прочитал мои мысли и сказал слова, которые больше всего нужны были в тот миг. Как же дорого сказанное вовремя слово друга! Оно способно не только пробудить в душе могучие силы, но и приглушить боль.

В Горький мы приехали на рассвете. А отсюда нам добираться до станции Таншаев, затем в родное село Павла — Плащенер, где живет его мать Матрена Яковлевна с малолетними братишкой и сестренкой. Отец Павла с первого дня на войне.

В селе нас ждали. Встречать выехали в Таншаев к поезду. Иван Матвеевич, сосед Мальцевых, для такого случая взял в колхозе лошадь, а санки наполнил душистым сеном.

Появление в селе фронтовиков в те годы было целым событием. В доме Мальцевых не закрывались двери. А Матрена Яковлевна все не могла наглядеться на сыночка. То охала, то вздыхала, то украдкой [49] утирала слезу: сын хоть и на костылях, но пришел домой. А вот муж молчит уже много месяцев...

Среди односельчан Павла я сразу приметил красивую девушку. По тому, как ее встретила мать Павла, по тому, как зарделся и оживился он, глядя на Варю (так звали девушку), я сразу понял: это та, о которой он думал, играя на гармони, к которой стремился, которую любил.

Отдохнув несколько дней в гостеприимном доме Мальцевых, я побывал в Таншаевском райкоме партии и в райвоенкомате, попросил, чтобы меня приобщили к труду. Меня направили на работу в Майское, в сельсовет. Кроме того, я стал ездить по селам, выступал по поручению райкома с докладами, читал лекции. Рассказывал о фронте, о героизме советских бойцов, о зверствах фашистов, о роли тыла. Говорил ли я о боях под Сталинградом или о предстоящей посевной, обрисовывал ли ситуацию на фронте или международное положение — все подчинял одной мысли: мы должны победить, и мы победим!

Когда поручили собирать теплые вещи для фронта, у меня оказалось много помощников среди молодежи. Люди с охотой, с большой радостью отдавали и полушубки, и валенки, а женщины по ночам, придя с работы, вязали носки, рукавицы, шарфы, девушки вышивали кисеты и носовые платки, чтобы воины в холодных окопах почувствовали тепло женских рук и девичьих сердец.

Один из вагонов с такими подарками мы адресовали моим однополчанам по 13-й гвардейской дивизии генерал-майора А. И. Родимцева. И в ответ получили много теплых писем.

Однажды в Майское, где я жил (это недалеко от Плащенера), примчался братишка Павла.

— Дядя Семен, вас кличут, — с трудом переводя дыхание, выпалил он. [50]

Я знал, что Павел, как только почувствовал себя лучше и бросил костыли, стал проситься на фронт. Видимо, добился своего.

Еще лежал глубокий снег, еще звезды в высоком небе блестели холодными кристалликами, в вихревом хороводе носились снежинки, но кончался февраль, и весна уже была не за горами. Ее прихода ждали в том году с особым нетерпением: очень суровой и вьюжной была зима. Шагая по дороге — теперь уже без костылей, а только с палочкой, — я думал о Павле и о себе. Так и не постояли они с Варей у плетня, слушая соловьев, Павел снова уходил на фронт. А я? Когда же я смогу бросить свою постылую палку? Неужели встречу День Победы в тылу, инвалидом? Нет, не бывать тому!

Но вместо того чтобы попасть на фронт, как мы планировали с Павлом, я вынужден был обратиться к врачу — разболелись раны.

Получив кучу рецептов, направился в Таншаевскую аптеку. У окошка сидела миловидная девушка.

— Новый посетитель, — сказала она. — Откуда вы?

— Из Ташкента, — невпопад бросил я.

— Я не о том...

— А вообще-то, я из Харькова.

— Ну хорошо. Я хотела узнать, из какого вы села, а теперь поняла, что мы земляки. Я из Днепропетровска, здесь в эвакуации.

Потом взяла мои рецепты, прочитала их и чему-то засмеялась.

— Мы не только земляки, — сказала девушка, уловив мой вопросительный взгляд, и, обернувшись, крикнула: — Валя, пришел твой однофамилец!

Не успел я сообразить, что к чему, как в моих объятиях оказалась Валя, Валюша — моя жена...

Вот так — невероятно, можно сказать, фантастически — встретился я со своей женой и с сыном Борей, [51] провел с ними несколько счастливых дней и окончательно выздоровел...

С секретарем Таншаевского райкома партии у нас состоялся такой разговор.

— Ты говоришь, Семен Прокофьевич, что не можешь отсиживаться у нас... Прости, но к тебе никак но подходят эти слова. Ты нам в районе очень нужен!

— Есть и другие, кто не хуже меня справится с этой работой.

— А о здоровье своем подумал?

— Я здоров и обязан возвратиться на фронт...

Не думал я, что так сложатся дела после моего отъезда из Таншаева. Собирался на фронт, а попал в Резерв Главного политического управления Красной Армии.

Теперь, спустя много лет, я понимаю, каким надо быть недалеким человеком, чтобы отказываться от учебы, особенно в военное время, когда так важно не только постигнуть все тонкости военной профессии, но и обогатить себя идейно.

В общем, пришлось на какое-то время сесть за парту. Но если бы только это! Меня решили оставить в штате Резерва. Услышав об этом, я заявил, что уже вдоволь отдохнул, находясь в госпитале, а сейчас всей душой рвусь на передовую. Знаю, что все фронтовые трудности и здесь налицо, что хватает тягот и лишений. Но я хочу в бой, хочу видеть перед собой врага, чтобы отомстить за гибель товарищей и за свои раны.

В общем, пошли мне навстречу!..

В годы войны не все генералы знали, куда их завтра или послезавтра направит вышестоящий штаб, а уж о людях моего звания и говорить нечего. Да мы и не задумывались об этом. «Куда прикажет Родина» — это были не просто слова, это было неписаное правило нашей жизни. [52]

Вот я, политработник, один из тысячи тысяч, политрук роты, а по-новому, с октября 1942 года, — заместитель командира по политической части, по званию старший лейтенант, разве я мог знать, что путь мой из Горьковской области проляжет на Ворошиловградчину, на Южный фронт, в недавно сформированную 99-ю стрелковую дивизию?

Конечно, я мечтал вернуться в гвардейскую дивизию А. И. Родимцева. Но все сложилось иначе. А 99-я стрелковая дивизия осталась в моей памяти на всю жизнь.

В штабе, куда я прибыл, узнал, что соединением командует полковник Дионисий Антонович Лисецкий, а начальником политотдела является полковник К. В, Елисеев. Он-то, Константин Васильевич, и сказал при первой встрече:

— Пока позволяет обстановка, надо вам здесь, в политотделе, немного подучиться. И должность будет у вас новая, и перерыв, хотя и вынужденный, был в службе...

Учеба в политотделе началась с того, что мне разъяснили положение на нашем участке фронта. Я честно сказал, что еще там, в тыловом далеко, когда выступал с лекциями, досконально, насколько это было возможно, изучал обстановку на фронтах. Большую радость пережил, когда радио сообщило: 14 февраля 1943 года советские войска освободили Ворошиловград.

— Все это верно, — выслушав меня, сказал полковник Елисеев. — На нашем участке фронта, где занимает сейчас позиции и наша дивизия, части продвинулись не так глубоко, но рубежами овладели прочно.

— На реке Миус, — уточнил я.

— Вот именно, на Миусе! — подтвердил начальник политотдела и добавил: — Это и объяснят вам наши [53] товарищи, а чего не объяснят, поймете потом сами, находясь в полку, в батальоне...

За этим дело не стало.

Когда к 17 февраля наши войска достигли реки Миус, бойцы, пройдя с боями очень тяжелый путь, еще и шутили: «Ну и река! Одно название». А большинство из них даже названия такого не слышали.

Но местные жители, только что освобожденные из фашистской неволи, лишь качали головой:

— Эх, сыночки, дай вам бог перейти наш Миус. Страшное теперь это место стало...

Оборонительный рубеж на реке враг создавал заблаговременно. По замыслу гитлеровцев, он должен был наглухо запереть Донбасс. Это вбивали в голову и воякам, оборонявшим рубеж. Многие пленные фашисты, поднимая палец кверху, многозначительно произносили:

— О! «Миус-фронт» — колоссаль!

«Миус-фронт», или «железные двери», как его еще называли, казался действительно неприступным. Мало того, что правый, вражеский, берег был обрывистым, его еще опоясывали несколько рядов колючей проволоки и минные поля, было здесь много дотов и дзотов.

В том, что такое «Миус-фронт», вначале убедились наши разведчики. Они доложили, что доты и дзоты имеются не только на переднем крае, но и в глубине обороны, что созданы оборонительные рубежи и дальше, по небольшим речкам Крынка и Кальмиус.

...Так вводили меня в боевую обстановку вначале в политотделе дивизии, затем в селе Коноплянка, где размещался штаб 1-го стрелкового полка, куда я был направлен для дальнейшего прохождения службы.

* * *

Первый, кто встретил меня, был капитан Борис Андреевич Новиков — замполит полка. [54]

— Здравствуйте, Семен Прокофьевич, — приветливо сказал он и, расправив привычным жестом гимнастерку, туго обтягивавшую коренастую фигуру, протянул мне руку: — Знаю о вас. Звонил полковник Елисеев, кое-что сообщил. Что ж, рад помощнику. Значит, будем освобождать Донбасс?! — скорее утвердительно, чем вопросительно, сказал он.

— Через «железные двери» на Миусе?..

Капитан Новиков склонился над картой, будто искал ответа на мой вопрос. В комнате стало тихо.

— Конечно. Недаром день и ночь роем здесь землю. Мы — недавно, а другие — вон уже сколько месяцев. Готовимся к удару.

За дверью послышались голоса.

— Это наш командир, подполковник Мышко, — сказал Новиков. — Он участник Сталинградской битвы. Мы с ним уже давно вместе. Сейчас я вас представлю.

Дверь распахнулась, и, заполняя весь ее проем, на пороге вырос могучий мужчина. Мы встали. Я думал, что капитан Новиков будет представлять меня по всей форме, а он просто сказал:

— Вот, Михаил Петрович, еще один штык. Старший лейтенант. К нам на должность замполита второго батальона.

Подполковник Мышко изучающе осмотрел меня. Его лицо, широкоскулое, с проницательными глазами под сдвинутыми густыми бровями, показалось мне очень знакомым. И тут я вспомнил: вчера в штабе дивизии читал о нем в газете, там же был и портрет. Все точно, только на снимке на его лице отсутствовали следы оспы.

— Серых, Семен Прокофьевич, — сказал я, нарушая принятую форму представления. Но тут же спохватился: — Старший лейтенант Серых.

Командир крепко пожал мне руку, осведомился о [55] здоровье, семье, пожелал успеха в службе. А затем повернулся к Новикову:

— Закончишь разговор с товарищем Серых — зайдешь ко мне. — И, немного помолчав, добавил: — Во втором батальоне нет пока командира, так что товарищу Серых придется на время взять бразды правления в свои руки.

Времени на раскачку не было. В батальон шло многонациональное пополнение: русские, украинцы, узбеки, грузины, казахи... Русский и украинский были для меня родными языками. А кроме того, я, хотя и с трудом, мог объясняться еще и по-узбекски. Благодаря этому многие новобранцы сразу почувствовали себя увереннее, что было очень важно в тот момент.

В каждом подразделении создавались партийные и комсомольские организации. Наладилась политико-воспитательная работа: политинформации, беседы, подготовка к приему в партию, в комсомол. Все это до предела заполняло дни, а порой приходилось даже прихватывать час-другой у ночи. Во всех делах мне очень помогали наши активисты. А главным боевым помощником являлся парторг батальона лейтенант Павел Васильевич Соболев — ивановский рабочий, деловой, принципиальный человек.

Вскоре прибыл командир батальона капитан Михаил Васильевич Набоков. Вначале он показался мне суровым, малоразговорчивым, чрезмерно требовательным. Но уже через несколько дней я убедился, что это опытный, волевой командир, принципиальный и отзывчивый товарищ. С Михаилом Васильевичем мы сразу нашли, как говорится, общий язык — одинаково понимали стоявшие перед нами цели и задачи.

Появился у меня еще один хороший помощник — комсорг батальона младший лейтенант Сергей Сатаев.

Почти ежедневно прибывали новые командиры взводов и рот. Формирование шло одновременно с боевой [56] подготовкой. Воины изучали материальную часть оружия и техники, тренировались в стрельбе, проходили «обкатку» танками в стрелковых окопах и траншеях, бросались в атаку на «противника», отражали контратаки. Особое внимание уделялось боевым действиям ночью в населенных пунктах.

— Тяжело в учении — легко в бою! — часто повторял нам, командирам и политработникам, известные слова Суворова комдив полковник Д. А. Лисецкий.

И все же наши недавно сформированные полки на первых порах испытывали определенные трудности: недоставало боевой техники, вооружения, обмундирования. Но если в первые дни войны это явление носило затяжной характер, то теперь благодаря напряженной, четкой работе тыла армия недолго оставалась без того, что необходимо для жизни и боя. Все, что требуется, нам присылали заводы Урала, Сибири, Средней Азии. Оружие тут же отстреливали на учебных полях, дотошно проверялись боевые качества танков.

* * *

В круговороте дней, когда возникают один за другим вопросы, которые необходимо тут же решать, не забывал я и о том, что замполит обязан подняться над текучкой, уметь обобщать факты, вести свою линию. Я определил тогда два главных направления в работе: заботу о настроенности людей на бой и воспитание бдительности.

Ежедневно из разных подразделений собирал по нескольку десятков человек на беседу. Выискивать примеры проявленной бдительности не приходилось. Их подсказывала сама фронтовая жизнь. Были они и в моей военной биографии.

Когда служил еще на Дальнем Востоке заместителем политрука роты, назначили меня старшим обоза подвод. Мы отправились на железнодорожную станцию, [57] куда прибыли для нас вагоны с картофелем и овощами. Организовал погрузку. Работаю вместе с красноармейцами. Вдруг подходят двое в штатском, оба с полевыми сумками.

— Кто здесь старший? — спрашивают начальственным тоном.

Я подошел.

— Что же вы, такой-этакий! Куда смотрите?! Почему беспорядок?! Почему растаскивают картофель?! Мы доложим обо всем куда следует! — А потом спрашивают: — Кто у вас командир полка?

Но меня на мякине не проведешь.

— А вы кто такие? — отвечаю вопросом на вопрос.

— Тогда назовите командира дивизии, — не унимаются неизвестные.

— Вначале, — говорю, — предъявите документы.

— Ну, хорошо! Погодите! — продолжают угрожать мне. — Сейчас мы к коменданту!.. Он вам покажет!

А до коменданта станции вдоль путей с полкилометра. Взял я с собой двух красноармейцев. «Надо проследить», — думаю и — вслед за «начальниками». Смотрю, те по шпалам, по шпалам, да мимо станции, мимо комендатуры, к мосту. Мы — к коменданту. Прямо с порога говорю ему:

— Посмотрите в окно. Видите, пошли двое? Их немедленно надо задержать!

А на мосту, как и положено, часовые. Комендант распорядился арестовать неизвестных. Доставили их куда следует. А мы нагрузили обоз и отправились в часть.

Через три дня вызывает меня командир полка.

— Почему не докладываете, что проявили бдительность? — укоризненно начал он, но тут же сменил тон. — А вообще-то, молодец! Командир дивизии распорядился, чтобы сегодня в шестнадцать ноль-ноль вы были у него. [58]

Впервые мне жал руку комдив.

— Могу поздравить, — говорил он. — Вы не только перевезли продукты, но и разоблачили шпионов. За бдительность и смелость объявляю благодарность.

Вручили мне и денежное вознаграждение...

Рассказывал я подчиненным и о случае, который произошел в начале 1942 года.

Наша рота готовилась к атаке. С выгодного рубежа начали выдвигаться для решительного броска.

— Что-то не ясно, почему там молчат, — указал пистолетом в сторону противника командир роты Рагозин.

— Да и я не пойму, — отвечаю.

— Начинаем, Семен, штурм, — решает Рагозин. — Дадим огоньку — и вперед.

Только он это сказал, как на гребне высоты появился незнакомый лейтенант. Размахивает пистолетом и бежит к нам.

— Не стреляйте! — кричит на ходу. — Здесь свои!

Видим: точно — свой.

— Не стрелять! — командует ротный.

— Можете занимать эту высоту. А мы вон там — рядом, — сообщает лейтенант и поворачивает назад.

— Подождите, лейтенант, — приказывает Рагозин, а тот уже в окружении бойцов поджидает нашего ротного.

— Мы — рядом, свои, — твердит он.

— Кто — свои?

Неизвестный называет подразделение, номер части. Мы с Рагозиным переглядываемся: ни в полку, ни в дивизии такого подразделения нет — это мы знаем точно. Лейтенанта разоружили. Под конвоем отправили в штаб.

А через пять минут узнали, кто доводился ему «своими»... К счастью, минутная заминка с «лейтенантом» [59] не привела к потере нашего преимущества, и мы выполнили задание.

После боя из штаба сообщили: задержан шпион — предатель Родины. Его подкинули фашисты, чтобы притупить нашу бдительность. Надеялись, что мы поверим «лейтенанту» и пойдем в полный рост. Тут бы гитлеровцы и устроили нам «теплую» встречу...

Такие рассказы все слушали с большим вниманием, а новички ловили каждое слово. Ведь речь шла не только о будущей победе, но и о жизни каждого из них, о поведении на фронте, в бою.

— Раскроешь рот — пулю проглотишь, — подвел итог моей беседы немолодой боец, вернувшийся в строй после ранения...

Все мы, особенно коммунисты, готовились сами и готовили подчиненных к предстоящим боям на «Миус-фронте».

И вот настал этот день.

Накануне решающей схватки с врагом к солдатам, офицерам и политработникам обратился Военный совет 5-й ударной армии:

«Товарищи сталинградцы, герои наступательных боев, освободители Волги и Дона!

Настал решительный час. Верховный Главнокомандующий приказал перейти в наступление. На вашу долю выпала великая честь — опрокинуть врага, очистить Донбасс от фашистских захватчиков.

Вперед, орлы! Оправдаем доверие Отчизны. Пусть ненавистный враг снова почувствует на своей шкура богатырские удары сталинградцев!

В суровые дни новых ожесточенных сражений за свободу, честь и независимость нашей страны вступаете вы в бой. Ваша задача — всесокрушающим ударом сорвать коварные планы фашистов, новую авантюру Гитлера, выбить инициативу из рук врага. В ваших [60] руках, товарищи, судьба нашей любимой Родины, жизнь ее и счастье.

Военный совет армии призывает вас проявить решительность и непоколебимое упорство в наступлении, мужество и отвагу, достойные русских воинов.

Сталинградцы! Под стенами города-героя, в бескрайних донских степях вы нанесли врагу поражения, каких еще не знала история войн и народов. На ваших знаменах кровью написано слово «Победа». Одно ваше имя — «сталинградец» — бросает врага в дрожь. Смело вперед, герои, к новым победам!..

Военный совет армии уверен, что бойцы и командиры всех родов войск в решающих боях умножат славу русского оружия, оправдают доверие и чаяния народа. Верные присяге и доблестным традициям Красной Армии, наши воины с честью пронесут свои знамена к новым победам над лютым врагом.

Смерть немецким захватчикам!

За нашу Советскую Родину — вперед!..»

Теперь пришел и наш черед!

В эти грозные июльские дни 1943 года уже гремела могучая Курская битва. 12 июля началось контрнаступление советских войск под Курском. Чтобы сдержать их натиск, фашисты начали спешно перебрасывать туда войска. Гитлеровские генералы, верившие в неприступность «Миус-фронта», возможно, сняли бы и здесь дивизию-другую — против нас стояло здесь одиннадцать их отборных, вооруженных до зубов дивизий. Но не тут-то было! 17 июля могучая артподготовка взорвала тишину и на Миусе.

После огневого смерча мы в едином порыве ринулись на штурм укреплений вражеского «Миус-фронта». Преодолев минные поля, ряды колючей проволоки, плотные огневые завесы дотов и дзотов, мы ворвались в первую траншею гитлеровцев, отбросили их и начали теснить во второй. Левый фланг нашего батальона [61] так и завяз перед первой траншеей. Затем противник столкнул нас к реке и на правом фланге. Положение здесь удалось стабилизировать, но гитлеровцы поперли под прикрытием танков в центре... За несколько дней полк продвинулся лишь на пару километров. Но и другие части, как оказалось, тоже не могли похвастать своими достижениями. Брешь в обороне противника была пробита в глубину лишь на 5–6 километров, а на Миусе устойчивый плацдарм удалось захватить только в районах Мариновки и Степановки.

Но одна из важных целей наступления была достигнута: враг больше и не помышлял о переброске с этого участка фронта войск для поддержки зашатавшейся обороны в районе Курской битвы. Более того, немцы вынуждены были направить сюда, в район действий Южного фронта, два танковых корпуса. 30 июля, собрав все бронированные силы фашисты нанесли контрудар. 2 августа мы на время отошли от «железных ворот» на ранее занимаемые позиции. А на другой день там, на поле Курской битвы, Воронежский и Степной фронты начали наступать на белгородско-харьковском направлении, 5 августа были освобождены Орел и мой родной Белгород. А вечером того же дня в Москве прогремел первый салют войскам Брянского, Западного, Центрального и Воронежского фронтов в ознаменование освобождения этих двух городов.

Наши бойцы и командиры понимали, что это наша общая победа, но испытывали и чувство горечи — ведь мы так и не свалили проклятую «железную дверь»!

Люди рвались в бой. И вот 18 августа 1943 года наша 5-я ударная армия вместе с 4-м гвардейским механизированным корпусом начали боевые действия. Сметая все на своем пути, двинулись вперед прославленные Т-34, КВ, ИС. За ними устремилась пехота. Наша 99-я стрелковая дивизия начала жестокие бои [62] на реке Миус, которые перекинулись затем в район села Дмитриевка Ворошиловградской области. На левом фланге — шли бои за хутор Елизаветинский, Артемовку и другие населенные пункты.

В первый же день «железная дверь» была сокрушена, а войска противника, защищавшие «Миус-фронт», отброшены на 10 километров. Гвардейцы-танкисты 4-го мехкорпуса продвинулись на запад еще дальше. К исходу второго дня они, форсировав реку Крынка, заняли на ее правом берегу плацдарм, который находился в глубине обороны противника.

Наша 99-я стрелковая дивизия вела бои во взаимодействии с 3, 34, 96-й гвардейскими дивизиями, а также с другими соединениями и частями ударной армии.

Особенно трудно пришлось нам в районе Саур-могилы, которая представляла собой высоту с отметкой 277,9 и господствовала над местностью за рекой Миус близ города Снежное. Оттуда просматривалось все далеко окрест и можно было вести прицельный огонь. В течение нескольких месяцев фашисты создали здесь мощный оборонительный узел. В ходе наступления мы вышли к Саур-могиле 29 августа. Первыми ворвались в расположение гитлеровцев, оборонявших высоту 277,9, семнадцать бойцов во главе с младшим лейтенантом Г. II. Шевченко из 293-го стрелкового полка 96-й гвардейской дивизии. Они проникли туда с тыла и в течение суток держались на занятом пятачке, отбивая контратаки фашистов. 30 августа прорвалась туда и вторая группа гвардейцев под командованием полковника А. А. Сошальского. Несмотря на потери, эта группа потеснила гитлеровцев.

Немало боеприпасов имелось у врага и для воинов нашего полка, которые шли на штурм укреплений рядом с гвардейцами. Силы были распределены следующим образом: справа действовал наш батальон капитана [63] Набокова, слева — бойцы старшего лейтенанта Мамедова. Фронтальный удар наносили группы, выделенные из обоих батальонов.

Наши командиры знали, что гитлеровцы основательно укрепились на высоте, и все же рискнули применить охват с флангов. Но для успеха этого оказалось мало.

— Лучше всего — ночная атака, — предложил Набоков.

— Под прикрытием темноты это будет неожиданно для врага, — согласился Мамедов. — Но взаимодействие... Вот где наша ахиллесова пята.

Набоков собрал телефонистов и связных, ввел их в обстановку. А в конце предупредил:

— Не командиры, а вы выиграете этот ночной бой. Ясно?

— Так точно, товарищ капитан!

— И проиграете бой тоже вы, если подведете со связью! И это ясно?

— Так точно.

— Раз все ясно, готовьтесь и действуйте... Словом, по местам!

И вот в темноте бесшумно двинулись цепи. За командирами — связные. Тащат катушки с кабелем, оставляя тоненькую ниточку живой связи между подразделениями, телефонисты. Надо как можно ближе подойти к противнику и ворваться в Саур-могилу стремительным броском.

Замысел удался. Хотя немцы, обнаружив нас, и открыли ураганный огонь из всех видов оружия, им не удалось остановить наш стремительный натиск. Ворвавшись в траншеи и блиндажи, советские воины яростно уничтожали фашистов. Оставив на произвол судьбы десятки трупов, побросав много оружия, боеприпасов, фашисты отступили и на нашем участке. Но лишаться выгодной позиции они не собирались и под [64] утро перешли в контратаку. Ценой огромных потерь им удалось потеснить наши подразделения.

Но не все. На одном из гребней осталось отделение, которым, как выяснилось впоследствии, командовал сержант Фоменко.

— Будем держаться до последнего, — сурово сказал он подчиненным.

И те удержались, как ни наседали фашисты. А потом наступил момент, когда в живых остался только Фоменко. И снова контратака. Собрав у убитых товарищей боеприпасы, сержант приготовился к бою. Одна, другая, третья — почти одновременно в гитлеровцев полетели гранаты. Меняя свое местоположение, отделенный ухитрился вести огонь с нескольких точек. И гитлеровцы на время отхлынули.

— Товарищ капитан, — обратился к Набокову парторг Соболев. — Видите, справа кто-то из наших зацепился за гребень. Разрешите с группой поддержать его?

— Разрешаю. Возьмите людей из шестой роты!

Парторг появился вовремя. Пришедшие с ним солдаты быстро закрепились на гребне я отбили гитлеровцев, которые опять было бросились в контратаку.

Однако общее положение батальона было все еще не из легких.

— Прежде чем предпринять атаку, надо срочно узнать, сколько немцев там закрепилось, — решил комбат.

И коммунист Николай Степанович Кравченко с тремя бойцами ранним утром пробрался в расположение противника, разведал его огневую систему и с ценными сведениями вернулся в свое подразделение.

Воспользовавшись полученными данными, мы снова пошли в атаку. Но, будто угадав наше намерение, фашисты начали обстрел. Утреннюю тишину оборвал грохот: с резким треском стали рваться мины. [65]

— Немедленно подавить! — скомандовал Набоков. — Почему медлите?

Командир минометной роты старший лейтенант Пластовцев на первый взгляд словно не торопится. Но не медлит ни секунды, зорко высматривает, откуда бьют минометы. Несколько выстрелов — и вражеская батарея засечена, нанесена на карту. Пластовцев дает точную команду. Выстрел, еще выстрел — и наши мины ложатся в цель. Немецкая батарея умолкает.

— Обнаружена группа из двенадцати фашистов, движутся с лопатами, — докладывают разведчики.

Минометный расчет старшего сержанта Просандиева по команде Пластовцева открывает огонь.

— Вперед, товарищи! Вперед!

Чтобы поддержать атакующую пехоту, на всех участках нашего наступления появляются танки. Грохот и лязг, гром их пушек и пулеметов усиливают нашу мощь, укрепляют боевой дух.

Весь батальон в порыве атаки. Каждый штык на счету и может решить исход боя. Писарь батальона Иван Белобаб, внешне всегда спокойный, будто даже инертный, в эти решающие минуты проявляет исключительную находчивость, смелость. Ворвавшись в окоп противника, он забрасывает гитлеровцев гранатами. Затем, перебив расчет пулемета, огнем трофейного оружия подавляет еще одну огневую точку.

31 августа общими усилиями танкистов и пехоты фашисты были выбиты из узла обороны. Советские войска овладели Саур-могилой.

Взятие высоты имело для нас очень важное значение. Мы обезопасили фланг соседа, получили возможность держать под огнем несколько населенных пунктов, занятых противником, просматривать множество балок и большой участок в глубине вражеской обороны. А наши пушкари теперь не дают покоя артиллерийским [66] и минометным батареям гитлеровцев. Фашисты упорно отстаивали эту высоту и не отказались от мысли вернуть ее. Наверное, потому и отправили в разведку «раму». Обнаглев, она опустилась над Саур-могилой так низко, что наш комсорг Сергей Сатаев в сердцах сказал:

— Вот сволочь! Хоть плюй в нее. — А потом выругался, спрятал пистолет и действительно плюнул.

Плюнул в лицо врага и сержант-бронебойщик Ф. И. Кондратьев. Но — пулями. Прямо в «раму». И каков же был восторг, когда бойцы увидели, что самолет резко пошел на снижение, загорелся, а потом врезался в землю недалеко от нашего переднего края.

— Пусть теперь разведывает место для собственной могилы! — острили довольные солдаты, похлопывая по плечу бронебойщика.

Сержанта Кондратьева наградили орденом Красной Звезды. О нем писали в дивизионной газете. Но мы прочитали газету не на Саур-могиле: и она, и «Миус-фронт» стали уже нашим тылом. Наша дивизия двигалась по земле Донбасса. С боем брали каждое село, радовались освобождению каждой улицы, каждого дома. Большое счастье ощутил я, когда узнал, что освобожден Харьков, город, откуда я ушел на фронт, где, сражаясь за него, в начале 1942 года получил ранения. Кровь моя была пролита не зря — родной Харьков свободен! А нас ждали шахтерские города, ждала горняцкая столица — Сталино (Донецк).

* * *

На одном из участков фронта фашисты большими силами перешли в контратаку. Наши бойцы встретили их огнем из всех видов оружия. Несмотря на потери, гитлеровцы рвались вперед. Еще немного, и они могли опрокинуть наши боевые порядки. На левом [67] фланге уже пошли в ход гранаты. И тогда младший лейтенант Сатаев спешно собрал группу комсомольцев. Вместе с ними, маскируясь кустарником, Сатаев незаметно зашел немцам в тыл. Открыв огонь, комсомольцы с могучим «ура» ринулись на врага. Фашисты, увидев советских воинов, бегущих на них с тыла, бросились удирать. Видимо, решили, что их окружают. А в это время поднялись в атаку и наши основные силы. Десятки гитлеровцев были уничтожены метким огнем группы комсорга С. Сатаева...

В жаркие дни боев к нам пришло пополнение.

Связной доложил:

— Среди вновь прибывших имеются девушки.

Мы с комбатом пригласили их на беседу.

Первой вошла высокая стройная девушка с вещевым мешком за спиной. Она четко козырнула и отрапортовала:

— Со мной восемь человек. Среди них три санитара, повар, связисты.

— Хорошо, вольно, прошу присесть, — пригласил всех командир батальона капитан Набоков.

Девушка начала докладывать, а я стоял в стороне и не сводил с нее глаз. Ну конечно, это она, сероглазая Василиса Прекрасная! Но куда девались мягкость движений, женственность? Во всем ее облике чувствовалась такая уверенность, будто она родилась воином.

Но вот девушка посмотрела в мою сторону — очевидно, почувствовала мой пристальный взгляд, — и в ее глазах засияли искорки, что так согревали нас, раненых, в далеком ташкентском госпитале.

— Здравствуйте, Василиса!

— Узнали! Вот и встретились на фронте!..

Из девушек, влившихся в наш батальон в жаркие дни сорок третьего года, всех бойцов покорила своим бесстрашием радистка Аграфена Федоровна [68] Стоянова, или просто Аня, Анечка. Сколько раз под перекрестным огнем вражеских батарей она не покидала командного пункта, передавая приказы, корректируя огонь. Не уступала ей в смелости и связистка Надя Шиндеровская — скромная девушка из-под Винницы. Бойцы подшучивали над ее непокорными кудряшками, вечно выбивавшимися из-под пилотки, когда она сосредоточенно шагала с огромной катушкой за спиной, прокладывая связь от штаба полка к командному пункту батальона. Вскоре в числе наиболее отличившихся были представлены к наградам бойцы-санитарки Оля Ляшенко и Мария Голубцова.

Боевых орденов были удостоены также сержант Нургалиев и рядовой Матюхин. Оба перед очередным боем подали заявления с просьбой о приеме в партию...

А отличились бойцы под городом Чистяково. Наш батальон в одном из боев пошел в атаку. Гитлеровцы, не выдержав натиска, побежали, бросая оружие, убитых и раненых. Но с кукурузного поля внезапно открыл огонь вражеский крупнокалиберный пулемет. Батальон залег. Капитан Набоков приказал группе солдат под командованием младшего лейтенанта Воробьева, в которую входили сержант Нургалиев и красноармеец Матюхин, зайти с фланга и уничтожить пулемет.

Прижимаясь к земле, воины подползли прямо к огневой точке. Выждав момент, когда утих очередной шквал огня, Матюхин бросился в окоп и прикладом автомата убил двух гитлеровцев, а сержант Нургалиев в упор сразил из ручного пулемета пятерых. Младший лейтенант Воробьев пристрелил из пистолета еще двух фашистов. Захватив крупнокалиберный пулемет, наши воины возвратились в подразделение без потерь. [69]

На рассвете 8 сентября 1943 года наши войска освободили город Сталино.

Этот город — родина моего друга Коли Окрушко. Здесь прошли его детство и юность. Отсюда он уходил на фронт. Здесь жили и его родители.

Улучив минуту, мы с товарищем отправились на поиски в город. И вот улица — 9-я линия, дом 55. Стоим у открытой настежь калитки. В глубине двора пожилая женщина склонилась над скудными пожитками, связанными в небольшие узлы. Рядом мальчик лет пятнадцати. Я сразу узнаю их. Женщина — это Колина мать. Именно такой она представлялась мне по рассказам друга. Только была совсем седая. А Коля говорил, что волосы у нее черные, как антрацит... Ну а мальчик — это Петя, младший Колин брат.

Мать вопрошающе смотрит на нас. В глазах — испуг, в позе — напряженность.

— Да что с вами?! Неужели не узнаете своих?..

И тут с женщины словно спало оцепенение. Она порывисто бросилась к нам.

— Господи, родненькие! Да мы тут совсем очумели. Уже вторые сутки в городе пожары. Видите, — показала она в сторону террикона, возвышавшегося неподалеку от их дома, — там горит, вернее, догорает школа, где учились мои сыночки. А тут немцы все шастали по дворам, угоняли людей в неметчину. Как увидала я вас в этих разлетайках, — она выразительно посмотрела на наши плащ-палатки, — да касках, так и обмерла. Пропала, думаю, заберут моего Петрушу, как недавно забрали нашего батьку... Только, когда вы заговорили, поняла, что это наши.

Женщина от волнения говорила скороговоркой. А я глядел на нее и видел перед собой Николая, так они были похожи.

— Милая Анна Федоровна... [70]

Она с испугом посмотрела на меня. И, не дав закончить фразу, снова заговорила дрожащим голосом:

— Вы были вместе с моим Колей? Он жив? Что с ним? Скорей скажите!

— Жив! — выкрикнул я и достал из кармана гимнастерки фотографию друга.

Лицо матери просветлело. Обливаясь слезами радости, она стала целовать снимок, приговаривая:

— Миленькие вы мои! Соколики ненаглядные! Спасибо, спасибо за добрую весточку. Сыночек мой жив! А похудел-то как...

За все время, пока я рассказывал о Николае и о том, как он воевал, Анна Федоровна не проронила ни слова. Только когда сказал об ампутации ноги (иначе не мог, все равно она своим материнским чутьем догадалась бы, что я что-то скрываю), она беззвучно заплакала.

— Мамочка, мама, — обнимая ее за плечи, тихо говорил младший сын, — жив ведь наш Коля, жив, чего ж плакать?.. Вот и отец скоро вернется. Его освободит Красная Армия.

— Обязательно вернется, — подтвердил я слова Пети.

Я уходил от матери друга в бой мимо дымящихся развалин школы. Видел, как за дымом над терриконом снова сияло солнце — родное, наше, донецкое солнце.

В тот же день в Ташкент полетела весточка. «Коля, дорогой дружище, — писал я, — мне посчастливилось опять попасть на фронт и освобождать твой родной город. Сообщил твоим родным, что ты жив».

На окраине Донецка меня ранило, но остался в строю. Мы наступали, освобождая города и села, и двигались в сторону Запорожья — все дальше и дальше на запад. Воины мечтали уже о встрече с Днепром... [71]

Донбасская наступательная операция левого крыла Юго-Западного и Южного фронтов завершилась 22 сентября. В ходе ее наши войска разгромили 13 немецко-фашистских дивизий, освободили важнейший угольно-металлургический район страны и продвинулись вперед на 300 километров, выйдя на рубеж двух рек — Молочная и Днепр.

В первых числах октября наша дивизия была выведена на доукомплектование в Ворошиловградскую область. После длительных летних наступательных боев мы получили передышку. Но это была условная передышка: мы принимали пополнение. Приходилось работать дни и ночи. Быстро кончился этот короткий «отдых». В один из дней дивизия была поднята по тревоге и погрузилась в эшелоны. Доукомплектование проходило и в пути. На станциях получали пополнение, продовольствие. В вагонах переодевали молодежь в военную форму, вручали оружие, обучали фронтовой науке.

Дорога была мне знакома: подъезжали к Харькову.

А вот и он, родной город, с которым связаны у меня самые светлые воспоминания юношеских лет.

До войны это был один из крупнейших промышленных центров страны с почти миллионным населением. Город, сотни предприятий которого выпускали самую различную продукцию еще два года назад, когда я покидал его, был одет в гранит и стекло и гордо вздымал ввысь громады домов. А осенью сорок третьего он был разрушен, изувечен, изрешечен пулями, снарядами, бомбами. Я шел по улицам, заваленным обломками стен, и с трудом узнавал знакомые места.

Командир полка разрешил мне навестить мать. Мысль, что я могу увидеть ее, радостной тревогой наполняла сердце. Я ничего не знал о ней. Не знал, [72] что она получила похоронку и уже выплакала по мне все глаза...

Ранним осенним утром я с замирающим сердцем шагал полями и лугами по проселочной дороге, ведущей в мое родное село — Теребрено. Сколько раз я ходил в детстве по этим местам! Как все здесь знакомо — до каждой травинки! Вот пожелтевший, утративший былую силу спорыш. С каким упорством он держится за землю, не желая расстаться с нею. А вот и полянка со стайкой озорных березок.

Наклоняюсь к земле. Всматриваюсь: ну конечно, я так и знал — за березками потянулся по косогорам чебрец, а его кое-где уцелевшие синеватые цветочки, как светлячки, освещают дорогу, ведущую к родному дому.

В село пришел, когда сумерки уже плотно окутали землю. Вот и родной дом. В окнах — едва мерцающий свет. Вошел во двор. Куда девался прекрасный сад, радовавший меня в детстве? Все уничтожили фашисты — здесь проходил передний край их обороны. Постучал в дверь.

— Кто там? — послышался тревожный, до боли родной голос матери.

На какое-то мгновение я даже потерял дар речи. Сердце застучало так, как не стучало даже перед боем.

— Кто там? — переспросила мать.

— Я, я, мама, открой!

Воцарилась тишина, и вдруг дверь с силой распахнулась. Я вбежал и увидел распростертую на полу мать. Поднял и бережно уложил ее на кровать, а сам сидел и смотрел на ее исхудавшее, измученное, покрытое глубокими морщинами лицо.

— Неужели, мама, ты не узнаешь? Семен я, Семен...

Только тут заметил, что в хату набился народ и [73] все удивленно, даже испуганно таращили на меня глаза.

Мать, очнувшись, припала к моей груди и, рыдая, повторяла одно и то же: «Жив... жив... жив мой сыночек». Когда она немного успокоилась, я узнал причину ее обморока и столь странной реакции односельчан на мое появление. Мать показала мне похоронку, где сообщалось: «Ваш сын, младший политрук, политрук роты 34-го гвардейского полка 13-й гвардейской дивизии, героически сражался, был тяжело ранен и умер от ран. Похоронен в селе Старый Салтов Харьковской области».

Не долго продолжалась радость встречи. С болью в сердце я покинул отчий дом. А мать, обняв за шею, все твердила: «Сеня, сын мой, когда ж теперь свидимся? Когда?»

Это «когда», произнесенное сквозь рыдания, долго звенело в ушах.

Село уже осталось позади. На горизонте виднелись только полуразрушенная ветряная мельница и рядом на пригорке маленькая фигурка матери, которая взглядом провожала меня в неведомый путь.

* * *

...Я догнал свой эшелон под Киевом. Здесь уже стало известно, что наша 99-я стрелковая дивизия влилась в состав 1-й гвардейской армии, прибывшей из Резерва Ставки Верховного Главнокомандования в распоряжение командующего 1-м Украинским фронтом генерала армии Н. Ф. Ватутина.

6 ноября 1-й Украинский фронт освободил столицу Украины. В ночь на 8 ноября войска второго эшелона переправились через Днепр. Мы подошли к Славутичу в районе Дарницы. Этот крупный железнодорожный узел только что перенес жестокую бомбардировку и был охвачен пожарами. Наши подразделения [74] переправились по первому понтонному мосту, наведенному 3-й понтонно-мостовой бригадой полковника Н. В. Соколова. Мост длиной в 700 метров был наведен за 4 часа.

Шел дождь, осыпались желтые листья с деревьев на приднепровских склонах. Обогреться, обсушиться и немного передохнуть мы расположились поздней ночью в парке и в полуразрушенных домах невдалеке от Лавры. На рассвете снова в путь. Дымились развалины домов, а в центре Киева Крещатик и прилегающие к нему улицы Прорезная и Карла Маркса были превращены в сплошные руины...

Нам предстояло принять активное участие в тяжелых и упорных боях за расширение и удержание киевского плацдарма... [75]