Харьков в канун Октября

Через полтора года военной службы я возвращался в родной город, где ждали мать и друзья — рабочие паровозостроительного завода. Ведь не всех же взяли в солдаты, думал я.

Политическая атмосфера в городе была накалена, сидеть сложа руки не приходилось, и я включился в работу большевиков родного мне Петинского района.

Товарищи с паровозостроительного тепло встретили меня. Многие из них уже были в партии и, зная мои революционные убеждения, дали и мне свои рекомендации. Я подал заявление в Петинский райком о приеме в ряды партии большевиков и с волнением ждал получения партбилета. [26]

Увидев меня, председатель Петинского райкома партии старый большевик-подпольщик С. И. Покко не удивился — он уже знал, зачем я пришел.

— Значит, хочешь в партию? — сразу спросил он и провел широкой рукой по своему голому черепу. — Все взвесил и продумал? Выдержишь? Знаешь, время какое? Не смотри, что флаги красные...

— Выдержу, товарищ Покко. Я давно готов был, еще на фронте. Я ведь ученик Конуровского!

— Бати? — тепло улыбнулся Покко.

— Где он?

— В пятнадцатом году Николашка решил всех арестованных революционеров направить на фронт — по примеру прадеда своего Николая Палкина. Только тот всех неблагонадежных, как ты знаешь, направлял на Кавказ, под пули горцев, А этот — под немецкие снаряды. Вот так и Федор Григорьевич попал в солдаты. Где он теперь, жив ли — не знаю.

Помолчали... Сильвестр Иванович рассматривал меня, а я стоял, опустив голову. Покко как бы разгадал мои мысли и успокаивающе сказал:

— Ничего... надо думать — жив... вернется. И скоро вернется! Вот твой партийный билет, Алексей. Ты теперь солдат армии большевиков. Бери его, как знамя полка. Носи с честью. Товарищи и я верим тебе.

Так в марте 1917 года я стал коммунистом.

Срок моего армейского отпуска истек. Пошел я в райком. Сильвестр Иванович твердо заявил, что каждый член партии на учете и без разрешения райкома выезжать из Харькова не должен.

— Иди к товарищу Папкову.

В. И. Папков был секретарем райкома. Он выслушал меня и направил в управление воинского начальника. Там, по его словам, следовало найти унтер-офицера в очках, который знает, что надо делать.

Узнав, от кого я пришел и в каких частях служил, унтер-офицер оформил направление для дальнейшего прохождения службы в военную автоколонну Харьковского главного эвакопункта и, как бы невзначай, хитро поглядывая через очки, обронил:

— Это для тебя перспективная работа!

Долго я ломал голову, что эти слова означают, но так и не разгадал их смысла. Ходил на митинги, собрания — «умных людей послушать и самому ума набраться», как [27] шутя говорил я матери, которая целиком жила жизнью своих детей. Дышал атмосферой жарких словесных боев, острой политической борьбы.

Особенно любил выступления Артема (Ф. А. Сергеева), вернувшегося в июне из одиннадцатилетней эмиграции. После поражения первой русской революции руководитель харьковских большевиков Федор Андреевич Сергеев был арестован, но потом бежал за границу, жил в Австралии. Я восхищался его талантом пропагандиста и агитатора. Просто и доходчиво, без красивых фраз, он умел зажечь огнем сердца слушателей, едким сарказмом и иронией, иногда одной остроумной репликой сразить даже самых опытных краснобаев из лагеря врагов. В каждом его слове была огромная организующая, направляющая сила. Артем был душой Харьковской партийной организации. Многие молодые коммунисты, в том числе и я, мечтали быть похожими на него хоть в какой-то, пусть даже небольшой мере. Слушал я выступления и других большевиков Харькова — М. Л. Рухимовича, В. И. Межлаука, С. Ф. Буздалина, Н. А. Руднева, А. В. Емельянова (Сурика), С. И. Петриковского, П. А. Кина. Они расширяли мои политические знания, закаляли веру в торжество дела Ленина.

Но я не только слушал. До поздней ночи читал статьи и выступления Ленина, стараясь не только понять их смысл, но и крепко запомнить каждую фразу, каждое слово великого человека, которого никогда еще не видел.

В то время я вел политическую работу среди шоферов и солдат автоколонны. Как фронтовик встречался с солдатами гарнизона. Все больше входил во вкус этой работы.

18 июня Временное правительство погнало солдат в новое наступление, которое, как и следовало ожидать, окончилось большой неудачей. Новые тысячи убитых, раненых и пленных... И снова большевиков обвиняли в развале фронта, в братаниях и даже в пособничестве немцам. Буржуазия при содействии социал-предателей играла краплеными картами: если наступление удастся, целиком взять власть в свои руки, если провалится — взвалить вину за это на большевиков и обрушить на них удары.

Меньшевики, эсеры, украинские буржуазные националисты шинели:

— Россия не может изменить своим союзникам и покрыть себя позором!..

— Предатели... Разложили армию! Что, добратались? Немец заберет всю Россию и задушит революцию. [28]

А откровенно контрреволюционные элементы рубили с плеча:

— Спасение в твердой власти... Нужна железная дисциплина, диктатура сильного человека — военного вождя. Русский народ не может обойтись без варягов!

Мне доводилось выступать на митингах. Вначале робел, чувствовал, когда шел к трибуне, как дрожат руки, ноги, почему-то пересыхало небо, а язык тяжелым камнем едва поворачивался во рту. Боялся множества глаз, устремленных на меня, выступающего. Но потом привык, почувствовал себя уверенней и уже не терялся и не боялся, что не найду нужных слов. Этому способствовала, конечно, и та школа, которую проходил, слушая опытных ораторов-большевиков. Освоившись, и сам стал рваться в словесный бой... У меня уже выработались определенные приемы ведения полемики.

— И большевики тоже за твердую власть, но какую? За власть рабочих и крестьян. А вы? — обращался я к противникам.

— Ах, вы за революцию? — ехидно спрашивал меньшевика или эсера, склонив голову набок и подмаргивая своим. — И мы тоже... но за революцию против кого? Мы против буржуазии, помещиков, толстосумов. А вы, милые люди?

— Развалили армию... Братаются! — вопили меньшевики и эсеры на солдатских митингах.

— Да, солдаты, большевики братаются. Мы знаем, что войну кончить, воткнув в землю штык, нельзя. И мы добиваемся, чтобы братающиеся советовались, обсуждали, как закончить войну и свергнуть капиталистов и правительства, которые затеяли преступную войну и не желают заключать мира. Братание — революционная инициатива масс!

— Вы, молодой человек, своим умом до этого дошли или говорите чужие слова, лишь заученные вами? — помню, спросил меня рокочущим баритоном гражданин в кепке. Колючие глаза его глядели в упор сквозь стекла пенсне.

— Не мои они, но и мои... Твердо усвоил как слова правды. И сказал их от имени всех рабочих, всех тружеников, в том числе и от моего имени... Ленин!

Вначале не понял, что случилось. Казалось, невероятной силы взрыв потряс зал и раздвинулись стены. Это имя Ленина вызвало такой бурный восторг рабочих и солдат. [29]

В конце июня в Харьков прибыл из Тулы 30-й запасной полк. Командование Московского военного округа считало небезопасным оставлять под Москвой, в Туле, полк, который полностью поддерживал большевиков. Администрация Временного правительства рассчитывала, что расквартированные в Харькове части верны ему и в случае чего смогут «призвать к порядку» крамольный полк.

«Полк находился под безраздельным влиянием нашей партии. Это не означало, конечно, что офицерский состав шел вместе с солдатами полка, — пишет в своих воспоминаниях один из активнейших руководителей большевистской организации полка Н. А. Глаголев. — После июльских событий подняло голову контрреволюционное офицерство нашего полка, до этого державшееся довольно смирно и выжидавшее благоприятного момента. Однако полковое офицерство не решалось перейти от слов к делу: руки были коротки. Прекрасно организованная солдатская масса была полностью на стороне большевистской организации».

Во главе партийной организации полка стояли большевики — прапорщики Н. А. Руднев, П. А. Глаголев и старый большевик-подпольщик, член партии с 1913 года В. М. Верховых. Председателем солдатского комитета был В. Михалев.

В Харькове они тотчас же связались с городским комитетом партии, с товарищами Артемом, Рухимовичем, Буздалиным. С этого момента большевики 30-го запасного полка стали играть видную роль в работе Харьковской партийной организации. Они принимали активное участие в развертывающихся событиях, а несколько позже — в гражданской войне на Украине. В их лице Харьковский комитет партии получил сильное подкрепление — это были прекрасные организаторы масс, умелые пропагандисты-агитаторы.

30-й запасной полк вместе с саперным полком во главе с М. Л. Рухимовичем стали надежной базой вооруженных сил харьковских большевиков и резервом инструкторов по обучению военному делу Красной гвардии.

30-й запасной полк, поддерживающий связи с партийной организацией и рабочими Тулы, выделил для Харьковской Красной гвардии нужное оружие. При помощи М. Л. Рухимовича Красная гвардия получила и из саперного полка более 200 винтовок. Позже тульские рабочие вопреки противодействию меньшевиков и эсеров по просьбе [30] харьковских большевиков направят в Харьков более 400 винтовок, 40 пулеметов, 200 револьверов и большое количество патронов.

Июльские события в Петрограде покончили с двоевластием. Буржуазия при помощи соглашателей в Петроградском Совете и ВЦИКе, одержав временную победу, пыталась вооруженной рукой задушить революцию.

Временное правительство, меньшевики, эсеры обрушили на большевиков мутные потоки лжи, чудовищной клеветы. Начались репрессии. Газета «Правда» была запрещена. На фронте Керенский ввел смертную казнь. По всей стране начался разгул контрреволюции, которая при поддержке меньшевиков и эсеров пыталась обезглавить нашу партию. Большевики по указанию В. И. Ленина временно сняли с повестки дня лозунг «Вся власть Советам!»

Буржуазно-националистическая Центральная рада, образованная весной 1917 года, в кровавые июльские дни выступила в защиту Временного правительства. Дислокация в Харькове 30-го запасного и саперного полков не давала возможности украинским буржуазным националистам, меньшевикам и эсерам развязать погромные действия против большевиков.

Харьковская большевистская организация развернула активную работу по разоблачению преступной контрреволюционной деятельности Временного правительства, предательства меньшевиков, эсеров и украинских буржуазных националистов, разъясняя смысл происходящих событий и мобилизуя массы на борьбу.

Артем (Ф. А. Сергеев), М. Л. Рухимович, П. А. Кин, Н. А. Руднев, Н. А. Глаголев, В. М. Верховых, А. Г. Скороход, Н. М. Кабаненко, А. В. Емельянов (Сурик) и другие были в центре этой работы и борьбы, находясь все время среди рабочих и солдатских масс, выступая на рабочих собраниях и митингах.

Военная подготовка рабочего класса стала важнейшей задачей партии. Это дело находилось в центре внимания харьковских большевиков.

Еще в июне я вступил в Красную гвардию и был направлен в паровозные мастерские Южной железной дороги. Здесь вместе с товарищами Метиком, Корнеевым и другими мы со всем жаром и молодой энергией занялись организацией и военной подготовкой Красной гвардии.

Много сделал для организации Красной гвардии в Харькове большевик-подпольщик П. А. Кин. [31]

В марте 1917 года, являясь руководителем милиционной комиссии при Совете рабочих депутатов, он создает первые рабочие дружины, которые и были реорганизованы в отряды Красной гвардии. П. А. Кин «первый положил камень в фундамент Красной гвардии» — так определена его роль журналом «Летопись революции» № 5 за 1923 год. В этой работе ему активно помогал Василий Георгиевич Сихуралидзе, работавший начальником городской милиции.

В лице Кина, Руднева, Глаголева, Верховых я сразу почувствовал крепких политических руководителей и организаторов. Они не только оказывали мне помощь в практической работе, но и содействовали моему политическому и идейному росту.

Насыщена революционной борьбой, интересными событиями жизнь этих товарищей.

Николай Александрович Глаголев, расставшись с 30-м запасным полком и Харьковом, принимал участие в партийной и военно-оборонной работе в Туле, когда Деникин рвался к Москве. Позднее был на военно-политической работе в качестве начальника Политуправления Приволжского военного округа, заместителя начальника Политуправления войск Украины и Крыма. Окончив Институт красной профессуры, Николай Александрович занялся подготовкой специалистов, прочно связал свою судьбу с Московским государственным университетом.

Василий Мефодиевич Верховых — ветеран партии, участник трех войн — первой мировой, гражданской и Великой Отечественной. В 1913 году работал в Тихорецких железнодорожных мастерских, вступил в партию. В июне 1917 года, когда 30-й запасной полк прибыл в Харьков, В. М. Верховых в числе 22 большевиков вошел в состав Харьковского Совета рабочих и солдатских депутатов и по заданию Артема вел работу среди солдат гарнизона.

Накануне Октября он вместе с С. И. Петриковским ездил в Петроград для участия в расширенном совещании членов ЦК партии с членами Военно-революционного комитета и активом. Когда товарищ Верховых сделал информацию о настроении солдат и рабочих в Харькове, Владимир Ильич Ленин задал ему вопрос о реальности содержавшейся в сообщении оценки обстановки в Харькове.

В. М. Верховых без колебаний ответил:

— Солдаты и рабочие за большевиков! [32]

Позднее, в 1918 году, В. М. Верховых по заданию партии поехал на свою родину в Тамбовскую губернию для организации Советской власти.

Василий Мефодиевич был делегатом XII, XIII, XVI, XVII съездов партии, а также II, III, V, IX, X Всероссийских и I Всесоюзного съезда Советов. Работал секретарем Донецкого и Николаевского окружкомов КП(б)У, вторым секретарем Дальневосточного крайкома ВКП(б).

И в преклонном возрасте Василий Мефодиевич не прекращает активной общественной работы в Комитете ветеранов войны, в музее Вооруженных Сил СССР, в качестве председателя бюро Харьковской секции историко-литературного объединения старых большевиков при Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.

Моя большая дружба с Н. А. Глаголевым и В. М. Верховых продолжается и до настоящего времени.

* * *

В воздухе чувствовалось приближение очистительной грозы. VI съезд партии взял курс на вооруженное восстание. Делегат съезда Артем и его боевые соратники Рухимович, Руднев, Кин, Данилевский, Буздалин, Межлаук, Киркиж, Покко, Сурик, Тиняков — ведут напряженную работу по реализации его решений. Энергично и настойчиво формируются отряды Красной гвардии. Теперь уже харьковская Красная гвардия насчитывает свыше тысячи бойцов. Как показали сентябрьские учения, проводившиеся под руководством М. Рухимовича, Н. Руднева, А. Беленковича, С. Петриковского, П. Чепурнова, она представляла собой серьезную боевую силу.

Не тратили зря времени и красногвардейцы паровозных мастерских. Мы не только хорошо маршировали, но и показали на учениях военное мастерство, умение метко стрелять. Мы отчетливо представляли себе масштабы исторических событий, участниками которых стали, и настойчиво готовили себя к тяжелым боям за власть рабочих и трудового народа.

Не прерывалась моя связь с товарищами из 8-го автоброневого дивизиона. Я писал им письма, посылал вырезки из газет с выступлениями Ленина, Свердлова, Артема, звал их в Харьков. [33]

За власть Советов

В ночь на 26 октября 1917 года Харьковский большевистский комитет получил телеграмму из Петрограда о победе вооруженного Октябрьского восстания.

Большевики Харькова восприняли это известие как сигнал к действиям. 30-й полк и отряды Красной гвардии под руководством С И. Петриковского и Н. А. Руднева заняли Южный и Балашовский вокзалы, Главный почтамт, телеграф, банки и другие важнейшие объекты. К утру 26 октября власть Временного правительства в городе была ликвидирована.

Однако предстояло еще преодолеть ожесточенное сопротивление меньшевистско-эсеровских и буржуазно-националистических сил, чтобы завоевать большинство в Советах и установить в Харькове Советскую власть.

В октябре 1917 года большевистская организация Харькова была одной из наиболее крупных, опытных организаций партии и насчитывала свыше 2,5 тысячи человек. Но в Харьковском Совете рабочих и солдатских депутатов из 350 мест большевикам принадлежало только 120. Они работали неутомимо и шаг за шагом укрепляли позиции Советской власти в городе.

В конце октября чугуевские юнкера, захватив санитарный поезд, сделали попытку двинуться на Харьков. Красногвардейские отряды Харькова, солдаты 30-го запасного полка выступили навстречу юнкерам и заставили их повернуть назад. Поход на Харьков провалился.

В начале 20-х чисел ноября через Харьков и Белгород хотели прорваться на Дон к Каледину эшелоны ударников-корниловцев. Они собирались разгромить и Харьковский Совет.

Красногвардейским отрядам заводов паровозостроительного и ВЭК, мастерских Южной железной дороги и подразделениям 30-го запасного полка под общим командованием Н. А. Руднева совместно с бронепоездом И. П. Павлуновского пришлось вступить в бой под Белгородом с корниловцами. Корниловцы были разгромлены и разоружены, не многим из них удалось прорваться на Дон.

В этом бою я получил боевое революционное крещение.

Первым советским начальником Харьковского гарнизона был назначен большевик Сергей Иванович Петриковский. [34]

Это он весной 1914 года ездил за границу к В. И. Ленину по поручению Русского бюро ЦК РСДРП и большевистской фракции IV Государственной думы для налаживания транспортировки нелегальной литературы. Вернулся Сергей Иванович с нелегальной литературой. Он провез ее в жилете, сшитом Н. К. Крупской, поверх которого была наброшена черная пелерина.

Сергей Иванович не раз встречался с В. И. Лениным. В апреле 1917 года на площади Финляндского вокзала он приветствовал вернувшегося из эмиграции вождя партии от имени революционного Петроградского гарнизона.

В августе 1917 года Петриковский был направлен ЦК партии в Харьков и, как офицер, служил в 30-м запасном полку, где тесно подружился с Рудневым, Верховых, Михалевым, Глаголевым и другими большевиками. Его уважали и любили за прямоту, высокую принципиальность, мужество и душевную чистоту. Теплые дружеские отношения установились с ним и у меня.

Сергей Иванович участвовал в освобождении Харькова в январе 1919 года от немецких интервентов и петлюровцев и сыграл большую роль в установлении Советской власти на Украине. Генерал-майор С. И. Петриковский похоронен на Новодевичьем кладбище.

24 ноября 1917 года (после перевыборов) Харьковский Совет выразил полное недоверие Центральной раде, признал единственной законной властью в стране Совнарком и потребовал немедленного созыва Всеукраинского съезда Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Председателем исполкома стал Артем.

1 декабря 1917 года Харьковский Совет принял большевистскую резолюцию, которая призывала всех трудящихся Украины бороться за переход власти в руки Советов.

Контрреволюция не хотела смириться со своим поражением. Подняли голову и бандитские элементы. Пытаясь дезорганизовать жизнь в городе, половить рыбку в мутной воде, они устраивали налеты на частные квартиры, совершали вооруженные ограбления на улицах.

Вновь назначенный военным комендантом города П. А. Кин железной рукой наводил революционный порядок. К работе в комендатуре он привлек большевиков Маслова, Саенко, Штервольцера, Курбатова, моего брата Александра и других.

Было издано распоряжение о регистрации оружия и широко объявлено, что пойманные налетчики и грабители [35] будут расстреливаться на месте без суда и следствия. Население города горячо одобрило действия советского коменданта.

Коммунисты мобилизовали силы на отпор контрреволюции. Создавались новые отряды Красной гвардии. Был избран Центральный городской штаб Красной гвардии, в котором активно работали Рухимович, Руднев, Чепурнов, Корнеев, Метик, Богданов, Минайленко.

В. И. Ленин зорко следил за событиями на Украине и Дону. По его указанию в Петрограде, Москве, Пскове и других городах срочно формировались объединенные отряды красногвардейцев, революционных солдат и матросов и отправлялись на Украину для подавления контрреволюции. 7 декабря 1917 года в Харьков, который стал центром борьбы с украинскими буржуазными националистами и калединцами, прибыл объединенный Петроградский отряд под командованием бывшего прапорщика, члена Военной организации при ЦК РСДРП (б) Р. Ф. Сиверса и объединенный отряд во главе с матросом-большевиком Центробалта П. А. Ховриным.

Тогда же, в декабрьские дни, в Харьков приехал направленный В. И. Лениным в качестве наркома по борьбе с контрреволюцией на Юге России (и позже главкома войсками на Юге страны) В. А. Антонов-Овсеенко.

Одетый в солдатскую шинель, застегнутую на все крючки, худой, бледный, с густой шапкой длинных волос В. А. Антонов-Овсеенко быстро соскочил с подножки вагона на перрон харьковского вокзала и, прямо глядя через стекла очков, обменялся крепкими рукопожатиями с встречавшими его Артемом, Рухимовичем, Рудневым, Межлауком, Кином и другими.

Антонов-Овсеенко со своим штабом и отрядом военных моряков Сиверса расположились на седьмой линии Южного вокзала, то есть на второй воинской платформе. Харьковские организации для работы в его штабе направили ряд большевиков, в том числе и меня. Я получил назначение на должность помощника начальника контрразведки. Работа была связана с раскрытием контрреволюционных заговоров, борьбой со шпионажем, диверсиями. Она требовала находчивости, быстрых самостоятельных решений, смелости и мужества. Руководитель контрразведки штаба наркома по борьбе с контрреволюцией на юге России бывший фронтовик и поручик саперных войск большевик [36] Николай Коляденко, большой друг Николая Руднева, обладал незаурядными организаторскими способностями, твердостью и настойчивостью в выполнении порученных ему заданий.

Авторитет Коляденко был для меня непререкаем. Он мне доверял, знал, что я не подведу, выполняя серьезные поручения. Я прекрасно понимал необходимость и важность работы, на которую меня направила партия, руководители харьковских большевиков Артем, Кин, отдавал ей все силы, но никак не мог подавить в себе тягу к боевым машинам, военной технике.

Мне было ясно, что боевая мощь Красной гвардии Харькова неизмеримо увеличится, если удастся создать красногвардейскую автоброневую боевую единицу. Эта мысль не давала мне покоя. Даже во сне виделись дорогие моему сердцу броневики, окрашенные в защитный цвет, пахнущие разогретым маслом и бензином. Они то быстро двигались по полям военных действий в Западной Украине, то медленно, торжественно шли по улицам родного Харькова, и над башней командирской машины длинной, лентой развевался красный флаг.

Я решил обратиться к моему непосредственному начальнику Коляденко.

— Николай, — начал я издалека, — как ты отнесешься к тому, что я займусь другим делом?

— Каким? — серьезно взглянул на меня Коляденко из-под нахмуренных бровей.

— Понимаешь, надо создать автоброневую часть.

— А броневички тебе на блюдечке передадут офицеры бронедивизиона? Так, что ли? У них машины можно взять только в бою. Но затевать сейчас такую катавасию нам, конечно, не позволят. Нужно подождать. Придет еще время!

В Харькове было размещено 29-е отделение автобронедивизиона, состоявшее из 5 броневиков, вооруженных пулеметами и пушками. Командовал отделением капитан Халинбеков. В свое время броневики были переброшены с Юго-Западного фронта по специальному ходатайству начальника Харьковского гарнизона генерала Курилко для усиления войск, верных Временному правительству. Среди офицеров отделения и специально подобранных экипажей было много сторонников Керенского и Корнилова. В любую минуту они могли нанести удар в спину власти рабочих и крестьян. [37]

За крепкими стенами и железными воротами особняка на Мироносицкой площади офицеры бронедивизиона чувствовали себя уверенно, держались подчеркнуто независимо.

Выслушав возражения Коляденко, я не сник, так как давно уже все обдумал и взвесил, а предложил ему совсем другой вариант плана. Он молча курил и с любопытством посматривал на меня.

— Черт с тобой... Действуй! Но буду пока держать тебя в своем штате.

В третьих усиленных военно-авторемонтных мастерских Юго-Западного фронта, размещенных в Харькове, по Чугуевскому шоссе, на Сабуровой даче, находились подбитые, вышедшие из строя и требующие капитального ремонта автомашины и автоброневики войсковых частей фронта. Мастерскими никто не интересовался, считая, что там находится, по существу, металлолом, а не машины. Администрация же мастерских, состоявшая из саботажников, всячески поддерживала эти неверные представления, машин не ремонтировала, не желая, чтобы они, наконец, были восстановлены и попали в руки большевиков, Советской власти.

Саботажники нагромождали горы трудностей, увольняли кадровых солдат, умелых специалистов-механиков, токарей, прятали дефицитные запасные части, сознательно подрывали дисциплину. Короче говоря, делали все, чтобы полностью парализовать работу мастерских.

С трудом мне удалось пробиться к капитану — начальнику мастерских. Офицер сухо и сдержанно выслушал меня, повертел в руках мандат и, небрежно бросив его на стол, процедил сквозь зубы:

— Ничем не могу быть полезным... Гражданским властям я не подчинен. Мое начальство фронт и... командующий войсками Московского военного округа. Получите у них распоряжение. А впрочем, должен вас огорчить; ничего нужного вам у меня нет. Все лом, полностью амортизированное дерьмо!

— А для чего же вы здесь сидите и содержите штат?

— Сие от меня не зависит, уважаемый товарищ! Прикажет начальство... уйдем, куда пошлют, в любую минуту.

— Разрешите позвонить?

У капитана дернулись уголки губ, он нервно закурил...

— Седьмая линия? Попросите товарища Коляденко. Да... да, из контрразведки фронта! [38]

Мои слова подействовали на капитана, как взрыв бомбы. Круглыми, испуганными глазами смотрел он на меня.

— Возьмите трубку!

Что говорил Коляденко капитану, я не слышал, но, видимо, говорил вразумительное, ибо, опустив медленно трубку на рычажок, капитан тяжело сел на стул, налил из графина воды и долго пил, пока не осушил стакан. Помолчал и вдруг засуетился.

— Значит, вы у меня будете вроде комиссара... Ну, что же, приветствую... Поработаем и ответственность поровну будем делить. Действуйте!

Я не стал ждать.

Собрав на митинг всех солдат, рабочих, мастеров, рассказал о срочной необходимости отремонтировать и восстановить все пригодные бронемашины. Собирать по частям, узлам, комбинировать, выполнить задание, даже если из 3–4 машин удастся собрать и выпустить только одну.

После митинга обошел мастерские, осмотрел оборудование, склад запасных частей, познакомился с людьми. По тому, как я задавал вопросы, разбирался в назначении каждой детали, принципе действия механизмов, многим стало ясно, что меня не проведешь, что большевистский комиссар основательно знает бронемашины разных систем.

Старый мастер с прокуренными желтыми усами, скручивая махорочную цигарку, осторожно провел краем бумаги по языку и спросил:

— Ты что же шофер, что ли? Большак?

— Да, был на фронте, старший унтер-офицер, командовал броневиком... Большевик!

— Так! Значит, наш, свой солдат. — Затянувшись глубоко и выпуская дым, шепнул: — Покалякать надо бы. Зайди сюда через часок, я нужный народ соберу.

Подморгнув в знак согласия мастеру, я пошел к зданию, стоявшему в стороне.

— А здесь что? — спросил поджидавшего меня капитана.

— Продцейхгауз... мы продовольствие получаем от фронта и округа.

— Двух маток сосете?.. — съязвил я.

В первые же дни удалось многое узнать о царящих в мастерских порядках, о капитане, его помощниках, о хищении продуктов, а главное, о сокрытии остродефицитных запасных частей. Старик-мастер утверждал, что их [39] схоронили где-то здесь... на территории. Только вот где? Неизвестно.

Началось расследование. Первым сделал попытку скрыться капитан, за ним — помощники. Капитана поймали, он признался во всем. Запасные части были спрятаны под разным хламом в сараях, на мусорниках, на чердаках, в частных квартирах.

Надо было распоряжаться, командовать, советоваться и поспевать всюду. Надо было организовать и сплотить вокруг себя солдат-специалистов, механиков, техников; для каждого найти нужное слово. Ко мне шли за советом и помощью.

С разрешения Кина и Артема ударникам за отличное выполнение ремонтных работ в качестве премии выдавались продукты и деньги. Это служило большим подспорьем для вольнонаемных и семейных рабочих.

Теперь дело пошло быстрей.

Наконец, из капитального ремонта вышли пять первых броневиков. Окрашенные в защитный цвет, с флажками на башнях они стояли, выстроенные на линии, как для смотра. Их первыми красными командирами стали В. М. Богатырев, И. Е. Крютченко, М. И. Курилов, И. Я. Рябцев, Д. И. Цыпковский.

Это был большой праздник всего коллектива, давшего машины для первого революционного броневого отряда на Украине.

Нас поздравил с успехом Коляденко, приехали Руднев и Кин.

— Теперь у военной комендатуры есть свои броневики. — Кин от удовольствия потирал руки и хлопал меня. — Спасибо вам, дорогие друзья, от имени Совета депутатов, Красной гвардии. Спасибо за хороший подарок!.. Ну, что же, Алексей, принимай командование отрядом. Формируй его. Так, что ли, Коля? — обратился он к Рудневу.

Тот кивнул головой.

— А как же с мастерскими? — спросил я.

— Понятно что, — весело ответил П. Кин, — мастерские будут ремонтно-технической базой отряда.

Так были положены первые кирпичи в фундамент организации автоброневой части. Вслед за тем по распоряжению Харьковского Совета стали задерживать платформы с броневиками, следовавшие на Румынский фронт. Делалось это под предлогом необходимости устранить «неисправности» ходовой части платформы. Броневики тем [40] временем передавались нам. Так росла и крепла изо дня в день первая автоброневая часть Харьковской Красной гвардии, которой распоряжалась военная комендатура города.

Меня целиком захватила организационно-хозяйственная работа, боевая и политическая подготовка экипажей отряда.

Мы с матерью почти не виделись. Я приезжал редко, да и то все мысли были поглощены работой, тем, что еще не успел сделать. Она торопливо выходила в сени, разжигала самовар, чтобы попотчевать чайком, настоянным на моркови и черной смородине. И часто заставала меня уснувшим за столом — я привык спать, положив голову на руки.

— Устал, сынок? Тяжело? — говорила мать. — А я тебе чайку приготовила.

— Устал, мам. Тяжело! — отвечал ей, не кроясь. — Вот покончим с врагами, тогда и отдохнем. А пока некогда. Работать, мама, надо...

И действительно надо было спешить. В комендатуре знали, что скоро наступит день, когда броневики понадобятся.

Вечером меня неожиданно вызвали в штаб В. Антонова-Овсеенко, где я увидел также Артема, Рухимовича, Кина и Коляденко.

— Мы приняли решение о немедленном разоружении 29-го отдельного бронедивизиона на Мироносицкой. Немедленном! — произнес спокойным, негромким голосом В. А. Антонов-Овсеенко, твердо смотря через стекла очков. — Ваш отряд, товарищ Селявкин, примет участие в этой операции. Подготовку к ней согласно плану вести архисекретно.

Было совершенно очевидно, что ликвидация отделения — дело крайне необходимое и вместе с тем опасное и трудное. Если бы нам даже удалось соблюсти внезапность, нас могли встретить мощным огнем пулеметов и пушек. Но нельзя было исключить и другой возможности: опередив действия советских частей и выйдя на улицы, броневики создали бы угрозу всему городу, парализовав его нормальную жизнь. Такая ситуация могла бы послужить сигналом к антисоветскому выступлению не только откровенно контрреволюционных элементов, но и неустойчивых войсковых частей гарнизона. [41]

Враг был насторожен и опытен. Ему было известно о разоружении контрреволюционных частей. У командиров бронеотделений не могло быть сомнения в том, что Советы не собираются долго терпеть присутствие в Харькове этой до зубов вооруженной, поддерживающей националистов части.

Мы должны были усыпить бдительность офицеров отделения и подготовить операцию для нанесения сокрушительного удара так, чтобы враг до самого последнего момента не знал, что этот момент уже наступил.

Поздней ночью 9 ноября группы солдат 30-го полка, красногвардейцев и матросов Сиверса и Ховрина скрытно оцепили казармы 29-го отделения бронедивизиона. Операция началась по сигналу — выстрелу пушки на Мироносицкой площади.

Мой тяжелый броневик системы «Пирлис», вооруженный 45-миллиметровой пушкой и тремя пулеметами, стоявший в укрытии за зданием немецкой кирхи, на Театральной площади, должен был по этому сигналу на большой скорости подойти к воротам казармы и перекрыть их, встав поперек. Но как ни скрытно шла подготовка, враг был настороже. Его броневики стояли во дворе казармы на подогреве, готовые к выходу и бою.

Наш экипаж точно выполнил поставленную задачу. Перекрыв ворота, выключил двигатель, затормозил ручным тормозом и поставил рычаг на скорость. «Пирлис» черной громадой замер на месте. Отделение оказалось в ловушке: броневики не могли выехать на улицу, чтобы, развернувшись, принять бой. Группа матросов под командованием Ховрина и красногвардейцы, прикрываемые огнем броневиков отряда, одним броском подбежали к казарме и забросали ее двор бутылочными гранатами.

После небольшой пулеметной перестрелки офицеры, видя бессмысленность сопротивления, бежали под покровом ночи, а брошенные ими экипажи сдались.

Так при активной поддержке отряда красных броневиков был ликвидирован опасный очаг контрреволюции в Харькове.

Был разоружен и ликвидирован контрреволюционный штаб Украинской войсковой рады. Революционные отряды взяли под усиленную охрану Управление Южной железной дороги, вокзал и депо, начали патрулировать город.

Советская власть в городе победила окончательно.

Создан в новом составе Военно-революционный комитет как подлинный орган диктатуры рабочего класса. Председателем [42] комитета стал М. Л. Рухимович. Это было 10 декабря.

А на следующий день в Харькове открылся исторический Всеукраинский съезд Советов. Он работал 11–12 (24–25) декабря 1917 года. Съезд провозгласил Украину Республикой Советов рабочих, солдатских и селянских депутатов и заявил об установлении теснейшего союза Советской Украины с Советской Россией. На территорию Украины распространялись декреты и распоряжения Совета Народных Комиссаров. Съезд отменил распоряжения Центральной рады и ее Генерального секретариата и объявил решительную борьбу гибельной для рабоче-крестьянских масс политике Центральной рады.

Почти весь состав первого правительства Украинской Советской Республики — Народный Секретариат — был большевистским. В него вошли руководитель харьковских и донецких большевиков, член ЦК РСДРП (б) Артем (Ф. А. Сергеев), С. С. Бакинский, Е. Б. Бош, В. Ц. Затонский, Ю. М. Коцюбинский и другие.

Харьков стал первой столицей Советской Украины.

16 декабря 1917 года Совет Народных Комиссаров РСФСР во главе с В. И. Лениным горячо приветствовал образование Советской Украины и обещал ей полную и всемерную братскую поддержку.

Решения 1 съезда Советов вызвали всеобщее одобрение трудящихся Украины. Впервые в истории украинский народ при братской помощи русского народа стал полновластным хозяином своей судьбы. Но чтобы отстоять свою кровную рабоче-крестьянскую власть, предстояло еще пройти длинный путь невиданных испытаний. Ни расстрелы, ни чудовищные репрессии не смогли поколебать волю, энергию, решительность большевиков в защите революции, дела трудового народа.

В те суровые дни под властью Центральной рады находилась большая часть Украины. Войска Каледина захватили отдельные районы Донбасса. Организация сил для борьбы против контрреволюции стала основным делом Советского правительства и большевистских комитетов Украины.

Националистическая и кадетско-калединская контрреволюция собирала силы, чтобы сообща задушить молодую Советскую республику.

15 декабря 1917 года на заседании Генерального секретариата Центральной рады С. Петлюра заявил, что первая [43] задача созданного Генерального штаба — «взять Харьков — оплот большевизма на Украине»{1}.

Вокруг советского Харькова сосредоточивались контрреволюционные войска.

В тот день я волновался! Выполнит ли бронеотряд задачу, справятся ли с ней командиры, экипажи? Ведь это была первая операция, в которой участвовал наш красногвардейский бронеотряд. К тому же нам предстояло иметь дело с хорошо вооруженным и отлично подготовленным противником — юнкерами Чугуевского военного училища, которые не отказались от намерения нанести удар по Харькову, расправиться с большевиками и Советской властью.

Это гнездо контрреволюции необходимо было обезвредить как можно скорее, поскольку оно находилось недалеко от революционного Харькова и было связано с окопавшимися на Дону белогвардейцами, конные отряды которых все чаще появлялись в городах и рабочих поселках Донбасса, разгоняли Советы, расстреливали активистов, устраивали погромы. Сложившаяся обстановка вынуждала харьковских большевиков принять решение и вовремя ликвидировать чугуевский очаг контрреволюции.

Внезапное появление броневиков в боевых порядках харьковской Красной гвардии, занимавшей позиции под Чугуевом, вызвало растерянность и панику среди юнкеров и офицеров. Они были ошеломлены ультимативным требованием немедленно сложить оружие. Часть их разбежалась, не дожидаясь истечения срока ультиматума, другие сдались. Опасный очаг контрреволюции был обезврежен без кровопролития.

Этот эпизод показал, что бронеотряд представляет собой реальную силу. Его оперативная деятельность была по достоинству оценена руководством харьковских большевиков.

В москалевских казармах по Екатерининской улице размещался 2-й Украинский полк, офицеры и часть солдат которых враждебно относились к Советской власти. Разоружение полка возложили на отряды Красной гвардии, подразделения 30-го запасного полка и бронеотряд, которым командовал я. Непосредственное руководство операцией осуществляли Артем, Антонов-Овсеенко, Руднев и Примаков.

28 декабря Н. Руднев предъявил 2-му Украинскому полку требование немедленно сложить оружие. [44]

В ответ контрреволюционное командование полка приказало солдатам, выставив из окон пулеметы и винтовки, открыть огонь, чтобы воспрепятствовать нашим частям подойти ближе к казарме.

Броневикам надо было пробиться во двор и проложить дорогу атакующим, иначе операция могла затянуться и повлечь за собой большие жертвы. Я подвел свой тяжелый броневик к воротам и попробовал их раскрыть толчком, но запоры оказались крепкими. Идти на таран не решился, можно было повредить мотор.

Тогда, развернув броневик, я включил задний ход и осторожно нажал броней на ворота. Результат прежний. Мысль работала лихорадочно. Приказав шоферу заднего руля подвести броневик точно по центру к створкам ворот, я затем отвел его вперед и, снова включив задний ход, на большой скорости ударил броней в ворота. Не выдержав сильного удара, они с треском распахнулись, машина влетела во двор, развернулась и с ходу начала бить из пулеметов по окнам казармы 1-го батальона. Нам отвечали. Это был в основном офицерский батальон.

— Веди огонь! — приказал я стрелку и, стремительно выпрыгнув из броневика, подбежал к зданию казармы. Прижавшись к стене, я размахнулся и одну за другой бросил две гранаты в окна. Раздались взрывы, посыпались куски штукатурки, кирпича, осколки стекла, обломки оконных рам. Пулеметы замолкли... свет в казарме погас. Из развороченных окон повалил дым...

«Пулеметные расчеты уничтожены или только оглушены? — соображал я. — Надо бы еще одну гранату. — Потянулся за ней через раскрытую дверь броневика, но вдруг почувствовал удар и острую боль в ноге. — Ранен», — мелькнуло в сознании. Влез в броневик и захлопнул дверь.

В этот момент в окнах появились куски белой материи. Сопротивление полка было сломлено. Оглушенные солдаты, озираясь по сторонам, выходили из казармы с поднятыми вверх руками.

Я перестал ощущать боль, но нога немела. Казалось, что в сапог мне налили теплой воды...

* * *

Революционно настроенные солдаты 2-го Украинского полка перешли на сторону Советов и стали ядром полка Червонного казачества — первой регулярной части рабоче-крестьянской армии на Украине. Организатором полка и его первым командиром был В. М. Примаков. [45]

Тогда я ближе узнал самого молодого из руководителей операции Виталия Марковича Примакова. Ему только исполнилось 20 лет. Воспитанник и зять Михаила Коцюбинского, большевик Примаков только весной 1917 года вернулся из сибирской ссылки.

В годы гражданской войны о нем гремела слава по всей стране. Отважный командир был трижды награжден орденом Красного Знамени. Он дрался с белогвардейскими генералами, петлюровцами, немецкими оккупантами на Украине, под Кромами и Орлом, на Перекопских укреплениях и в отрогах Карпат. На Волыни и Подолии 12 полков конной дивизии Червонного казачества под командованием 23-летнего начдива В. Примакова гнали с родной земли гайдамацкую конницу и 21 ноября 1920 года в последнем бою у Збруча полностью уничтожили ее. Позднее он стал командиром конного корпуса. Большевистская партия воспитала и выдвинула его в первые ряды красных полководцев. Многие военачальники, прославившиеся в годы Великой Отечественной войны, маршалы танковых войск — П. С. Рыбалко, С. А. Худяков, генералы А. В. Горбатов, И. М. Манагаров, Ф. Ф. Жмаченко и другие были питомцами конного корпуса Червонных казаков, боевыми соратниками В. М. Примакова.

Мы были с ним почти ровесниками, быстро сошлись и крепко подружились. Об этом замечательном большевике, жизнерадостном человеке с открытой душой и сильной волей, человеке светлого, пытливого ума, большой культуры и личного обаяния, с которым я часто встречался на своем жизненном пути, у меня сохранились самые теплые воспоминания.

В ту декабрьскую ночь до конца операции я вместе с Примаковым руководил сбором оружия, организовывал охрану пустых казарм. Под утро, когда забрезжил рассвет, почувствовал неодолимую слабость и шум в ушах. Теперь уж пришлось признаться Кину, прибывшему в расположение казарм, что я ранен.

— Чего же ты молчал? Сейчас же в госпиталь! Немедленно! — приказал он. [46]

Госпиталь на Екатеринославской

Рана оказалась серьезной. Пуля около щиколотки пробила ступню. Разрезанный сапог — иначе его нельзя было снять — был полон крови. Меня поместили в отдельную палату в нижнем этаже военного госпиталя на Екатеринославской улице, содержавшегося за счет средств Союза горнопромышленников Юга России. Госпиталь предназначался исключительно для офицеров, и среди них было немало ударников-корниловцев. Узнав, что в госпиталь доставлен раненый красный командир, они в первые дни частенько наносили мне «визиты»: бесцеремонно распахивали дверь в палату и с наигранной бравадой, презрительно скосив глаза, рассматривали большевика, затем демонстративно хлопали дверью и уходили.

Врачебный персонал не баловал меня вниманием. Только немолодая с усталым и нервным лицом старшая медицинская сестра часто заходила в мою палату, измеряла температуру, перевязывала и укладывала поудобнее раненую ногу на подушку. Все это она делала молча, без лишних расспросов. Иногда с каким-то любопытством, как казалось мне, смотрела на меня, и в ее серьезном взгляде были затаенная печаль и сочувствие.

Я интуитивно догадывался, что у этой женщины душевная драма и что она живет напряженной внутренней жизнью, сдерживая себя и не давая прорваться наружу этим переживаниям.

Как-то старик-санитар, протирая мокрой тряпкой пол, искоса поглядывая, обронил фразу, которая меня насторожила.

— Тобой, красный командир, интересуются верхние жильцы... Злой народ пошел!

— Ты к чему это, мил человек? — спросил я.

— Да, так... к слову пришлось, — и умолк.

Уходя, санитар остановился как бы для того, чтобы взять ведро другой рукой.

— Желаю быть тебе здравым и невредимым! — поклонился и осторожно прикрыл за собой дверь.

Уже пятую ночь я не спал. Болела нога, а главное, в голову лезли разные мысли и было досадно, что ранение оторвало меня от большого, живого дела. Так много надо еще успеть. А время не ждет... Враги не дремлют... [47]

И вдруг в ночной тишине я услышал тихие шаги, приближавшиеся к палате. На пороге появились две фигуры, третья, заглянув, осталась в коридоре.

«Офицеры!» — мелькнула мысль. Мгновенно сунул руку под подушку.

Двое, осторожно ступая на носки, двинулись к кровати.

Отбросив в сторону одеяло, я молча направил маузер на непрошеных ночных посетителей и выстрелил чуть выше их голов в потолок. Они отпрянули и, толкая друг друга, выбежали. Непрошеных гостей словно ветром сдуло, осталась только открытая дверь, да в воздухе пахло порохом.

Утром из комендатуры города приехали навестить меня друзья, я рассказал им о ночном происшествии.

— Шалят господа офицеры! Пора унять!

Госпиталь стал быстро освобождаться от «больных и раненых» офицеров, приспособивших его, как выяснилось, под надежное убежище, куда не заглядывал глаз новой власти — руки еще не доходили. А вместо них стали поступать красногвардейцы и революционные солдаты, раненные в боях за Донбасс.

Я поправлялся. Мог уже ступать на больную ногу, передвигаться без помощи палки или костыля. Еще немного, и рана заживет настолько, что смогу вырваться, наконец, из опротивевших белых стен, избавиться от специфического запаха, которым здесь было пропитано буквально все: воздух, белье, даже стулья. Радовался и ждал этого дня. Но неожиданный случай надолго задержал меня в госпитале.

Стоя у окна, я увидел, как к подъезду подъехала знакомая легковая машина «оппель», принадлежавшая нашему отряду.

— Наша «красавица»! — обрадовался я.

Вспомнилось, как эта машина попала к нам. Ее хозяин, начальник харьковского эвакопункта, бежал на Дон, а шофер привел «оппель» в бронеотряд.

Водитель — мой друг по отряду Красной гвардии Иван Кременский — был очень взволнован. Прямо с порога он выпалил, что не больше как полчаса тому назад около штаба Красной гвардии паровозных мастерских на Верхней Гиёвке, в доме 15, зверски, выстрелами в затылок, убиты два красногвардейца. Они пошли туда по заявлению жителей. В штаб прибежала испуганная девочка и сообщила, что в их квартиру ворвались грабители, назвавшие себя [48] большевиками, и потребовали у бабушки 25 тысяч рублей, вырученные за проданный ею дом.

— Поймали бандитов? — спросил я.

— Нет! Скрылись на черном автомобиле в направлении Холодной Горы. Это не первый грабеж и убийство. По словам свидетелей, пятеро бандитов было в военной форме, а шестой — в штатском пальто и широкополой черной шляпе.

— Быстро! Поехали! — опустив маузер в карман шинели, я поспешно заковылял к выходу.

По следу, оставленному на снегу и грязи покрышками машины бандитов, мы на предельной скорости гнали свою «красавицу» по Григоровскому шоссе в направлении Ноной Баварии. Кончился город, промелькнули Люботин и станция Огульцы. Стало ясно: бандиты петляли, чтобы не напороться на заградительные отряды. Они, как видно, решили, объехав Харьков, пробраться в него с обратной, юго-восточной стороны. Только в центре большого села Безлюдовка мы настигли негодяев. Завязалась перестрелка. Сидевший сзади в нашей машине красногвардеец был легко ранен разорвавшейся под кузовом гранатой.

— Давай свой карабин! — приказал я ему.

Двигатель черной машины заглох, бандиты бросились бежать. Двоих я убил, когда они еще не достигли высокого плетня, отделявшего огороды от дороги, третий беспомощно повис на плетне. Но двоим из бегущих удалось скрыться из виду.

— Пять, а где шестой? — Мы с Кременским бросились к покинутой машине и там обнаружили забившегося под руль бандита. Приподняв его за шиворот, швырнули через борт на землю. Падая, он вскинул руку с наганом, но я опередил его.

Прихрамывая, ступая забинтованной ногой по мокрому снегу, я заковылял к плетню, рядом шел Иван Кременский с револьвером в руке. За плетнем, не доходя до одинокой клуни, мы оглянулись. Стоявшая невдалеке на крыльце дома девочка-крестьянка молча кивнула головой и показала пальцем на клуню. Осторожно сделали еще несколько шагов. Пуля пропела около нас прежде, чем мы услышали щелчок выстрела. Быстро упали на землю. Я выдвинул вперед карабин и держал его наготове. Кременский отполз в сторону. Долго, терпеливо лежал и ждал. То ли у бандитов не выдержали нервы, то ли они решили проверить, убит ли я, но один из них высунул голову, приподнялся [49] и стал всматриваться. Он тотчас же упал, сраженный моей пулей. Оставшийся бросил гранату. Видимо, он ослабел и рука была не тверда. Граната разорвалась в стороне. Тогда он вышел из клуни. В распахнутом пальто и черной шляпе на затылке бандит брел, как слепой, пошатываясь, прямо на меня. Я выстрелил. Он остановился, пошатнулся и, сделав полуоборот, запрокинув голову, медленно рухнул боком на землю.

Я направился к нему. Перевернул на спину и поднял выпавший из кармана членский билет Федерации харьковских анархистов.

Волоча за собой развязавшуюся марлевую повязку на ноге, стиснув зубы, я с трудом пошел к машине.

— Убитых сложить в стороне, а последнего, раненого несите... повезем в Харьков, — сказал я Ивану Кременскому и обступившим нас крестьянам.

Один из них, старик, спросил меня, кто убитые.

— Бандиты... застрелили двух молодых красноармейцев.

— Вот, значит, какие субчики вам попались. Что ж, собакам, собачья смерть! — стукнул палкой старик.

Я не знал, сколько времени прошло, только чувствовал какую-то нарастающую тяжесть в груди и по телу пробегала холодная дрожь. Меня срочно отвезли в госпиталь. Вскоре там же оказался тяжело раненный «анархист», доставленный сюда из контрразведки штаба В. Антонова-Овсеенко. Оказывается, пойманный нами субъект был очень плох, и Николай Коляденко предложил подлечить его, прежде чем приступать к допросу.

Встретившая меня медицинская сестра, сняв грязные, мокрые бинты, схватилась руками за голову.

Нога распухла и багрово-фиолетовая опухоль появилась на голени.

Утром в мою палату зашел профессор в сопровождении врача и сестры. Осмотрев ногу, профессор многозначительно посмотрел на врача, пожевал губами и, почти не раскрывая рта, произнес:

— Плохо! Плохо! Ну что ж, молодой человек, наберитесь мужества! Ножку-то придется ампутировать.

Вечером того же дня в мою палату заглянул прозрачный до худобы человек. Острый подбородок, выпиравшие скулы говорили о его тяжелом недуге. На бледном, восковом лице выделялись яркие, сухие, горячие глаза, смотревшие из глубоких впадин. Сев на стул, он совершенно спокойно, как давний знакомый, обратился ко мне: [50]

— Удивлены моему вторжению? Просто появилось желание повидать смелого человека и большевика. Говорят, анархисты? — Ядовитая плесень на гребне исторических событий.

— Вы офицер?

— Простите, не представился. Рыбкин Александр... носил четыре звездочки, теперь, очевидно, погоны имели бы чистый просвет... был бы капитаном. Но все это в прошлом!

— Сожалеете? — с иронией спросил я.

Рыбкин внимательно посмотрел на меня и спокойно, будто нехотя, ответил:

— Нисколько! Я не кадровый! Предрассудками касты не заражен.

— А все-таки мне еще не ясна цель вашего посещения...

— Да я уже сказал... посмотреть на большевика! Скажите, профессор предложил вам сложную операцию? Не соглашайтесь! Профессора тоже не боги, и они могут ошибаться. Тем более, что нога-то пролетарская! — он криво улыбнулся.

— Я вас не понимаю! — удивился я.

— Ну, хорошо! Короче говоря, один добрый человек — специалист просил меня передать вам, чтобы вы не торопились дать сразу отпилить себе ногу. Вот лекарство. Делайте горячие ванны, используя эту жидкость в пузырьках. Доза указана. Ванночки внизу под лестницей. Если дня через два-три не станет лучше, поступайте, как знаете... Чем вы рискуете?

Каким бы странным ни показалось поведение Рыбкина, особенно его совет и участие, я поверил ему. Что-то в нем невольно возбуждало симпатию и доверие. В тот же вечер я спустился в кубовую, где горел тусклый свет, и под лестницей, приспособленной под кладовку, нашел железную ножную ванну. Там же были сложены фанера и куча какого-то хлама, ветоши.

Приняв ванну и забинтовав ногу, я собирался уже идти в палату, как вдруг услыхал шум, топот ног и резкий голос:

— Где Селявкин? Спрятался? Найдем!

Нырнув поспешно под лестницу, я прикрыл себя ветошью. По чугунной лестнице загромыхали над головой сапоги.

— Большевики! Красные! — раздался сверху чей-то крик. [51]

Крепко выругавшись, искавшие стремительно, перемахивая через две-три ступеньки, побежали обратно наверх.

Долго еще я сидел в наступившей тишине, чутко прислушиваясь к малейшим звукам и шороху.

В палате бросился к постели, откинул в сторону подушку. Маузер лежал на месте.

Утром я узнал, что произошло. Группа из так называемой «Федерации анархистов», а попросту бандитов, нагрянула в госпиталь в пролетках на пневматических шинах лихачей-извозчиков. Нагрянула для того, чтобы выкрасть главаря, а в случае неудачи «ликвидировать» его и замести следы. Попутно было, видимо, решено убрать и меня, чтобы отомстить за гибель членов шайки и запугать всех, кто посмеет поднять руку на организацию анархистов.

Нужно сказать, что бандитским действиям «Федерации» вскоре был положен конец. На улицах больше не появлялся «черный автомобиль», наводивший страх на харьковчан. Но главари шайки, притаившись, все еще оставались на свободе. Они чувствовали, что в Харькове им больше не житье. Военная комендатура не оставит их в покое. Перед тем как покинуть город, они решили напоследок напомнить о себе. Поздно вечером в машине ехал помощник военного коменданта товарищ Свет. Бандиты бросили в машину ручную гранату. Свет и шофер были убиты.

Вечером снова пришел Рыбкин.

— Не правда ли, прямо как в приключенческом фильме? — начал он. — Представляю выражение вашего лица, когда вы обнаружили, что маузер цел и находится под подушкой. А главаря-то они выкрали! Могли еще черт знает что натворить с вами и ранеными красногвардейцами, — укоризненно покачал головой Рыбкин.

— Кто же им помешал?

— Я. Кричал... — ответил Рыбкин, спокойно поглядывая на свои ноги в белых носках и огромных чувяках. Он вдруг глухо захохотал. — Поглядели бы, как эти герои давали драпу. В спину, в шею погоняли извозчиков. Ну, черт с ними... Конец им придет! — Рыбкин встал и прошелся по палате.

Я с интересом наблюдал за ним. Кто же он?

Как бы отгадав мои мысли, Рыбкин начал рассказывать о себе.

— На фронте командовал ротой. Обстановка была сравнительно спокойная. Изредка постреливали... Я часто лежал в своем блиндаже с накатом в четыре бревна и мучительно [52] думал о причине, о природе войн... Думал о несовершенстве общества, когда на одном полюсе существует роскошь, изобилие, а на другом — нищета, голод, мрак... Когда власть имущие используют против слабых весь арсенал физического и духовного насилия. Голова шла кругом, и я доводил себя до исступления. Мое двухкратное высшее образование ни черта не стоило и не давало ответа на мучившие меня вопросы. Что и как надо делать, чтобы положить этому конец? Ответ я получил от простого солдата, моего вестового. Я спросил как-то о его образовании. «Образование мое, ваше благородие, хорошее, — усмехнулся он. — Два университета окончил: тюрьму и ссылку». У него действительно был необычайно светлый, ясный ум. Это был образованный марксист, много думавший и много читавший, обладавший феноменальной памятью. Общаясь с политическими ссыльными большевиками, он настойчиво у них учился. Его сажали в тюрьму — он учился и боролся; выпускали на волю — он боролся и учился. Борьба была его стихией. Это был настоящий человек, цельная, крепкая и честная натура. И через него я постиг суть исповедываемого им учения. Цель может быть достигнута только путем ниспровержения существующего социально-политического строя. Только! Могильщик этого строя — рабочий класс. А его авангард, вождь и мозг — партия!

— А вы не знаете, где теперь этот солдат? — с тревогой спросил я. У меня мелькнула мысль, не Батя ли это.

— Не знаю. В конце шестнадцатого года я был отравлен газами и отправлен в Петроград, а затем сюда. Потерял связь с ним. Вот у этого человека было чему учиться. Его царские держиморды могли убить, но не сломить. Он пошел бы на пытку, на плаху, но не изменил бы своим убеждениям, своему долгу. Он мне часто говорил: «Идиоты, они не понимают, что убить идею нельзя! Чем сильнее злобствуют господа, тем сильнее растет сопротивление масс». Не понимают теперь этого и корниловцы, пытающиеся Россию вздернуть на дыбу.

— Почему же вы... — начал было я.

— Не вступил в партию? Вы это хотели спросить? По убеждению, по мировоззрению — да, я большевик. Но — увы! — с горечью произнес Рыбкин, — большевиком я стать не мог...

— Почему?

— Для того, чтобы оформить свою принадлежность к партии, надо быть бойцом. Надо иметь не только убеждение, [53] волю, решительность и неустрашимость в борьбе, но, кроме того, надо быть и бойцом, иметь еще силы. Да, силы... Иначе... не передовой боец, а обозник! А сил у меня нет. Поздно! Поздно, товарищ Алексей!

Рыбкин долго и напряженно кашлял. Лоб его покрылся испариной. Отдышавшись, он поспешно спрятал носовой платок в карман и с застенчивостью, как бы извиняясь, произнес:

— Вот видите... Какой же я солдат революции!

В многочасовых беседах мы провели не один вечер. Сильно я привязался к этому человеку, образованному, доброму, много передумавшему и много выстрадавшему. И всегда нетерпеливо ожидал его прихода. Часто за беседой и спором нас заставала сестра. Лицо ее как-то светлело, появлялась улыбка, она не мешала нам и поспешно удалялась.

Рыбкин передавал мне то, что слышал от солдата-вестового, что читал и видел в Петрограде, а читал и знал он много. Рассказывал о расстреле мирной демонстрации в июльские дни, о приезде Ленина, его Апрельских тезисах, об уходе вождя большевиков в подполье и звериной охоте за ним Керенского, о черной реакции.

Я слушал его.

В последний раз Рыбкин пришел какой-то особенно усталый и задумчивый. Его большие глаза по-прежнему горели огнем, и в них была затаенная грусть. Он надрывно кашлял...

— Я чертовски люблю жизнь. Хочется жить... жить... Прекрасная это штука. Но жить надо не зря. Не как промотавшийся игрок. Самое горькое и обидное, по-видимому, когда уходишь из жизни, это сознание, что тобою ничего не сделано. Да, забыл вас, Алексей, спросить. Вы что же — в двух ипостасях — и в комендатуре города, и в бронеотряде?

Я рассмеялся.

— Старший брат Николай со мной в отряде, средний Александр — заместитель Кина по комендатуре. Нас трое Селявкиных. Все солдаты-фронтовики.

— И все большевики?

— Все с начала семнадцатого года.

— Это большое счастье! — Рыбкин в раздумье постоял, потом быстро взглянул на меня... — Да, кстати, слышали новость? — спросил он. — Вашего-то профессора-хирурга [54] арестовали, как активного контрреволюционера. Вот то-то и оно!

Больше Рыбкин не приходил. Обеспокоенный этим, я обратился к сестре. Ее глаза сразу наполнились слезами. Она тихо сказала:

— Брат мой умер!..

Оглушенный неожиданным известием, долго стоял я растерянный и не находил слов утешения. Было больно от сознания потери человека, так внезапно вошедшего в мою жизнь, ставшего мне близким и необходимым.

А кто же был тем моим добрым гением, который спас мне ногу? Рыбкин ушел, так и не сказав! Взглянув на сестру, я все понял. Это была она...

Перед моим мысленным взором промелькнули дни и недели, проведенные в госпитале, лица моих новых госпитальных друзей, одно из которых, самое дорогое, я уже никогда не увижу. Я вспомнил Ивана Кременского, с порога прокричавшего недобрую весть о зверском убийстве двух красногвардейцев. Их похоронили вместе с товарищами по отряду, погибшими в борьбе с контрреволюцией, в братской могиле, недалеко от нынешнего завода «Электромашина», на развилке улиц Нижняя Гиёвка и Муранова. Над могилой воздвигнут памятник, на котором выбиты имена: И. П. Приходько, Н. П. Просянников, А. М. Чурилов, П. П. Жиганов, С. А. Яковлев, П. А. Зассе.