Глава XXI

Томительно долго текут последние дни осады.

Отбыв свой караул в траншеях, офицеры стараются как-нибудь убить время, — играют в шахматы, читают старые газеты; по рукам ходят даже романы, в роде: «Старость Лекока», «Дело под № 113», «Нана» и т. п. Все это перечитывалось помногу раз.

В Велико-княжеской кале, как более удобной, чем траншеи, задумали даже «винтить», но это не клеилось, из опасения попасть на глаза к вездесущему генералу, который не любит карт и жестоко разнесет, увидя их в офицерских руках.

Солдаты балагурят, вспоминая разные случаи из недавних атак неприятеля.

— Рубнул это он меня по голове, а я его штыком в морду. Тут он шашку выпустил, да уцепился за [151] штык руками — так и кончился, — рассказывал казак-уралец, с перевязанной головой, не желавший идти в лазарет и снова вступивший в строй.

— Народ, братцы мои, отборный. Ничего не пужается. Идет голышом, чтобы ловче было. Шашкой же с ним, поди, и не управишься, — говорил другой.

— Бог даст, заберем, да поминки по Новаку справим!

— Хороший был казак!...

Из переднего входа в Велико-княжескую калу показывается высокая фигура офицера. Сюртук и брюки его покрыты пылью, с прилипшими комками глины. На бледном, но приятном лице сквозит досада:

— Ну что, капитан Маслов, как дела? — раздаются вопросы.

— Ничего, подвигаемся, — туров только мало!...

— А мина?

— Сажень на 7 ушли.

— Господи! скорее бы только! — проговорил кто-то с тяжелым вздохом.

Саперам не до скуки. На плечах их теперь лежит все дело. Труженики забывают усталость. Все роют и роют. Дорылись многие уже и до могил.

День сменяется вечером. Сменяется и душевное настроение.

Солнце давно опустилось за горизонт. Темнота густеет и скоро все погружается в бездонный мрак.

— В котором часу сегодня луна?

— Кажется, в 10-ть! — Циферблат карманных часов освещается горящей папиросой. — Еще два часа до восхода ее!...

Напряжение нервов растет... [152]

Сухие отрывистые выстрелы становятся какими-то вопросительными!... Так, вот, и кажется, что это только прелюдия к общей свалке, которая, вот-вот, и начнется... Вдруг выстрелы зачастили и слились в перекатный грохот. — Ну! Нападение!!

Нет — снова тишина, прерываемая одиночным ружейным треском...

Темень — хоть глаз выколи. Траншейный караул напряженно пронизывает ее, стараясь не попасть врасплох. — Нападение 28-го декабря еще свежо в памяти. Кому-то показалось, что впереди траншеи кто-то двигается...

— Глядь! ползет!... — шепчет один солдатик другому — и стреляет; за ним другие, и пошла трескотня.

— Да что, у тебя, — глаза во лбу?... сердито напускается караульный офицер.

— Виноват, ваше благородие, померещилось! Лагерь будто провалился в землю; одни только верхи юломеек торчат на поверхности. Насыпь 1-й параллели не защищает его, так что, в первый же день новой стоянки, выбыло оттуда до 15-ти человек ранеными. Охваченные ужасом, гражданские обыватели стали зарываться с каким-то остервенением. Кто-то вопил страдальческим голосом, что не пожалеет 25 р. тому благодетелю, который вроет поглубже его юломейку. Поделали нечто в роде нишей или маленьких пещерок, где, несмотря на спертый воздух, с терпением высиживают до наступления темноты. Лица у многих бледные, вытянутые, в глазах — безнадежность и отчаяние. Говорят тихо, чуть не шепотом, будто опасаются пробудить внимание неприятеля, который не жалеет ни простых пуль, [153] ни больших фальконетных{60}, ни, даже, ядер, — осыпая ими бедных лагерных жителей.

— Не хотите ли повинтить?... У нас есть уже трое, — спрашивает офицер, пришедший с Велико-княжеской позиции, наклонившись в юломейку, точно в колодец.

Но голос из подземелья бормочет что-то отрицательное.

Офицер не унывает и, продолжая шествие к другим юломеечным колодцам, предлагает уже партию в шахматы.

В ответ ему слышатся только сдавленные голоса: «Будет ли ночное нападение?...»

Большие палатки передового лазарета Красного Креста служат удобною мишенью для неприятеля. Пули пробивают их и переранивают вторично или даже третично несчастных раненых. Там порядок и тишина, прерываемая изредка тихими стонами.

Заваленные по горло перевязками и операциями, военные доктора, Слижневский и Трейберг, мало обращают внимания на опасность и своим хладнокровием действуют благотворно как на раненых, так и на больничную прислугу. Им помогает сестра милосердия Стрякова. Она легко контужена пулею в грудь. Врачи частей войск из траншей также являются на подмогу.

Население кладбища с каждым днем увеличивается. Траурная риза отца Афанасия постоянно виднеется на нем.

Чтобы сколько нибудь оградить лазарет от неприятельских пуль, уполномоченный Красного Креста, И. П. Балашев, недавно прибывший в осадный лагерь с новым обозом и складом вещей, энергически принялся [154] обносить его провиантскими бунтами и, при помощи кучеров, скоро вывел порядочную стену. Пули стали залетать реже.

В избежание переполнения лазарета, раненых постоянно эвакуируют в Самурский госпиталь. Вся забота об этом лежит на князе Шаховском. Военно-медицинского принципала мало видно. Он постоянно исчезает в недра земли, особенно с того момента, когда, рядом с ним сидевшего на совещании, военного врача Малиновского, ранило пулею в бок. Тогда отрядный врач заболел страшным флюсом и, повязав щеку широкой косынкой, скрылся надолго с поверхности земли.

С наступлением вечера тэкинцы прекращали стрельбу по лагерю и подземные жители быстро выныряли из своих ям, спеша расправить онемевшие члены. Появлялись на земную поверхность и маркитанты. Гражданский лагерь будто воскресал — но не надолго. Ночной мрак снова загонял обывателей в норы и снова трепетное ожидание, с минуты на минуту, ночного нападения.