Коммунисты мне ближе всех{6}
1. В 1917 году
Начиналась осень 1917 года. Наша авиагруппа стояла примерно в тридцати пяти километрах от фронта, в деревне Ковалевке. Это было совершенно глухое место, где целыми неделями не появлялся ни один человек с фронта. Тем не менее к нам просачивались волнующие известия. Чувствовалось какое-то большое внутреннее напряжение в армии и во всей стране. Бросались в глаза настороженность и резкая отчужденность в отношениях солдат и офицеров. Авиагруппа регулярно вела боевую работу вплоть до отступления армий Юго-Западного фронта на реку Збруч и перехода группы в местечко Дунаевцы Каменец-Подольской губернии. В авиагруппе политической пропаганды не было, да это и понятно: она по своей боевой работе считалась в царской авиации самой знаменитой и была своего рода воздушной гвардией с наиболее крепким составом летчиков. Тут, безусловно, было немало махровых черносотенцев.
Доходящие до нас вести сказались на моральном состоянии части: среди офицеров началось страшное пьянство.
Никто, конечно, не летает и не собирается этим заниматься. Командира группы Казакова совсем не слышно; он даже не показывается на глаза. Чувствуется, что подходит жестокая пора. Надо что-то предпринимать. Но из случайных разговоров и встреч ничего нельзя установить. Под видом отпуска я решил добраться до Киева и там ориентироваться в обстановке. [92]
На второй же день по приезде в Киев начал ходить на всевозможные собрания и митинги. У железнодорожников в депо, у арсенальцев, на улицах — везде митинги, собрания. Захватывали ясность и убедительность, которые отличали большевистских ораторов. Кроме того, это были люди, близкие мне по крови и духу, — рабочие и измученные войной солдаты. Я перечитал за эти дни десятки листовок, воззваний, газет, где широко разъяснялось, что такое Советская власть, диктатура пролетариата и пролетарская революция. Неоднократно бывал на собраниях другого порядка, где действовали другие силы — силы контрреволюции. Тем показательнее, тем убедительнее становились большевистские лозунги, воззвания. Для меня стало ясно, что среди чиновников и торгашей, крупной и мелкой буржуазии царит животный страх потерять свои привилегии, что они готовятся самым беспощадным образом расправиться со всеми, кто угрожает этим привилегиям, и в первую очередь с большевиками.
Но не успел оглянуться, привести в порядок бушевавшие во мне мысли и кое-что проверить, как мой отпуск подошел к концу и необходимо было покинуть Киев. Вернувшись в группу к 1 октября, я застал там прежнее дикое пьянство.
Казаков держался в стороне и не участвовал в этой разгульной компании. Он, видимо, вынашивал в себе думу, как лучше отомстить «серой скотине» за ее бунты. В то же время я проникся убеждением, что при решительных действиях нам легко удастся расправиться с этими золотопогонниками.
Известия об октябрьских событиях в Петрограде и Москве были для нас неожиданны. Никто из солдат нашей группы не мог сообщить что-нибудь о том, как развернулись эти события. Ничего определенного нельзя [93] было узнать и через рабочих активистов местной суконной фабрики, с которыми я почти ежедневно встречался. И все же мы приняли решение быть готовыми в течение тридцати — сорока минут вывести в расход всю нашу материальную часть — самолеты, моторы и пулеметы — на тот случай, если офицеры-летчики будут втянуты в контрреволюционное выступление. Этот вопрос несколько раз тщательно обсуждался на узких совещаниях с мотористами. Задумали так провести это дело, чтобы офицеры не могли о нем догадаться, а именно: одну часть самолетов держать в таком состоянии, чтобы невозможен был вылет с аэродрома вообще; другую — чтобы моторы могли завестись, но, опробованные на большом газу перед взлетом, сразу же отказали; а третью (для наиболее заядлых контрреволюционеров) — чтобы самолеты, поднявшись в воздух, через десять — пятнадцать минут полета потерпели аварию.
Кое-кто предложил подобраться ночью к палаткам и сжечь все хозяйство. Я решительно возразил против этой меры и как летчик (в группе Казакова были лучшие самолеты во всей царской авиации), и потому, что как-то инстинктивно чувствовал: это оружие еще нам пригодится.
Появился приказ № 1 о снятии погонов и об уничтожении офицерских привилегий. Командиры стали выборными.
Кандидатов в командиры оказалось всего два: Казаков и я. В результате голосования перевес остался за мной. Я стал демократическим командиром авиационной группы армий Юго-Западного фронта.
Огромная ответственность легла на мои плечи. Первым своим приказом по группе я потребовал немедленно снять погоны тем офицерам, которые до сих пор этого еще не сделали. Запретил выдавать кому бы то ни было спирт без моего личного разрешения. Начал наводить порядок в несении караульной службы в гарнизоне.
Надо было ехать в Проскуров, в революционный комитет 7-й армии, чтобы получить необходимые инструкции о моих правах и обязанностях и выяснить, что делать дальше с группой. К этому времени летчики-офицеры уже фактически разбежались. Они уходили потихоньку, в одиночку, обычно по ночам. [94]
Кроме меня, остался еще один летчик, совсем молодой солдат Морковников. Он был в группе всего две — три недели, жил каким-то сурком на окраине местечка и нигде не появлялся. Его, казалось, ничто не интересовало, тогда как в те дни вряд ли можно было найти человека, который мог бы совершенно спокойно и бесстрастно глядеть на развертывавшиеся события.
Национальный вопрос у нас в группе приобрел исключительную остроту. Главную массу в ней составляли русские, затем шли украинцы и кавказцы. На собраниях все в один голос кричали, что нужно поровну разделить все самолеты между национальными группами. Мои земляки — украинцы поставили вопрос ребром. Они заявили, что, если им не дадут причитающуюся часть аэропланов, они обольют их бензином и спалят на глазах у всех — «шоб никому не було обидно». Спор в таком духе продолжался почти целый вечер. Мое выступление оказалось решающим. Я рассказал об опасности, которая грозит революции, и о необходимости объединения народов всех национальностей для борьбы с буржуазией. Нужно было предложить что-нибудь практическое, и я закончил:
— Пока, товарищи, нет решения ревкома седьмой армии, никакой дележки аэропланов не может быть. Мы должны сообща сделать все возможное, чтобы отсюда выехать с аэропланами прямо в Москву и там передать их и самих себя в распоряжение революционного правительства. И если оно нам скажет поделить аэропланы между собой и идти по домам, тогда нам уже нечего будет рассуждать. А пока этого нет, мы обязаны крепко помнить, что наши враги не спят. Завтра еду в Проскуров и приму все меры, чтобы нас поскорее эвакуировали в Москву.
К концу собрания пришли двое рабочих, члены местного городского Совета. Они решительно поддержали мое предложение.
Ранним утром 30 ноября выехал на машине в Проскуров. Справившись с делами и прихватив с собой пуда полтора всевозможной литературы, поспешил обратно.
Вечером этого дня у нас было совещание в Совете. Стоял один вопрос: о повышении революционной бдительности и боевой готовности гарнизона. После совещания все мои приятели, в большинстве уже большевики, в один голос заговорили: [95]
— Ну, Павлов, теперь ты надежно, как говорится, кровно связался с нами в борьбе за революционное дело. Ты хороший летчик и товарищ. Революции завтра обязательно потребуются преданные летчики. Так вот что: ты сегодня подумай как следует, а завтра дай ответ. Довольно тебе ходить беспартийным среди нас. От этого будет крепче наше дело и тебе легче работать. А насчет поручителей не беспокойся.
Я очень серьезно задумался над этим вопросом. Большевики следуют учению Маркса, Энгельса, Ленина. У них есть программа, устав. Об этом я знаю только понаслышке, но чувствую, что они мне ближе всех, роднее всех. Решил: стану коммунистом-большевиком, отдам себя всего без остатка тем честным, глубоко преданным революции людям, которые зовут меня к себе.
Формальная сторона дела была очень проста. Пришлось написать только свою автобиографию. 2 декабря 1917 года я вошел в революцию уже как большевик. С этого дня началась для меня новая молодость, с новыми бурями и радостями.
Мы продолжаем осаждать ревком 7-й армии и даже Москву просьбами о скорейшей эвакуации авиагруппы, так как иначе мы окажемся в таком положении, когда не останется людей, чтобы разобрать самолеты и погрузить их на платформы. Бегство с фронта все усиливается. Ничего нельзя сделать против желания поскорее уехать домой.
Наконец в ревкоме получили сообщение, что в Киев прибыл представитель из Москвы, назначенный начальником авиации Украины, Николай Васильев, и потому нам теперь надлежит адресоваться непосредственно к нему.
Наступил февраль 1918 года. Мы получили сведения, что севернее нашей армии немцы продвинулись вперед и ведут наступление на Киев. Под их прикрытием деревенское кулачество организует гайдамацкие отряды как боевой оплот Украинской буржуазной рады. С занятием Киева мы можем остаться в тылу у немцев и гайдамаков. Срочно грузим вагон бензином, запасными частями к самолетам и моторам, посылаем с ним трех мотористов и направляем все это спешным порядком в Киев. Через день вылетаю туда же на своем самолете с промежуточной посадкой в Жмеринке, где стоял 6-й авиапарк. Здесь [96] мне сказали, что теперешний начальник авиации Украины товарищ Васильев — бывший рабочий 6-го авиапарка, сборщик по специальности. Меня это очень обрадовало. Через четыре — пять часов опускаюсь в Киеве, на Посту-Волынском. После бесплодных попыток узнать, где находится начальник авиации Украины, я ходил вокруг своей машины и прикидывал, что мне делать, кто здесь враг, кто друг? В это время на аэродром врывается легковой «фиат» весь в дыму. Недалеко от меня машина останавливается, из нее быстро выскакивает человек, идет прямо ко мне и на ходу бросает:
— Это вы, товарищ, прилетели? Кто и откуда?
По первому взгляду определяю: свой. Назвал себя, спросил, не может ли он мне указать, где помещается начальник авиации товарищ Васильев.
— Я сам и есть Васильев, — ответил он.
Передо мной стоял светлый шатен высокого роста, с приятными чертами лица, в старых рваных сапогах и такой же шинели. Под глазами заметна синева, говорящая о том, что он давно не отдыхал. По лицу, разговору и движениям видно, что это человек энергичный и беспокойный.
Тут же мы начали знакомиться с обстановкой. Васильев вынул из кармана карту и сообщил, что сегодня к ночи наши части должны сдать станцию Фастов. Возможно, что сейчас уже немецкие эшелоны подходят к станции. Необходимо полететь туда, разведать, что там делается, и сбросить на эшелон несколько бомб.
Через двадцать минут я получил бензин, а товарищ Васильев привез откуда-то пять штук десятифунтовых бомб. В течение часа я сделал свое дело и вернулся на аэродром. Васильев ждал моего возвращения. Необычайно радостный и веселый, он свез меня в гостиницу, а сам уехал в ревком.
Когда Васильев вернулся, я рассказал об обстановке у нас, стал настойчиво просить помощи и собрался улетать обратно в Дунаевцы. Но Васильев разъяснил мне обстановку и приказал оставаться в Киеве в его распоряжении до того момента, когда можно будет начать эвакуацию авиагруппы. В это время мне нужно ежедневно вести воздушную разведку в районе Киева. О том же, что меня задержали здесь, он телеграфирует в ревком 7-й армии и в Москву. [97]
Так я остался в Киеве, куда, к моей большой радости, уже прибыл и вагон с имуществом и мотористами. Он удачно проскочил станцию Фастов, которая вслед за тем была занята немецкой разведкой.
Под напором немцев мы вынуждены были оставить Киев. Васильев приказал направить вагон с имуществом в Нежин, а я, выбирая аэродромы по своему усмотрению, должен был передвигаться, поддерживая связь с красногвардейскими отрядами Киквидзе и Чудновского. Сам Васильев остался в Киеве для нелегальной партийной работы. Встреча с ним сыграла большую роль в моем формировании как большевика. Его беседы на разные политические темы, теплое, товарищеское отношение и большое доверие быстро сблизили нас, и мы еще в Киеве заключили тесный боевой союз.
Ведя боевую работу с красногвардейскими отрядами, отстаивавшими Киев, я не мог далеко отрываться от них. Аэродромные площадки обычно выбирал так: зная хорошо, на какой станции (боевые действия проходили главным образом по железнодорожной магистрали Киев — Полтава) находится штаб моего «главковерха», присматривался к окружающей местности и на первой попавшейся полянке устраивался со своим самолетом.
Мой моторист Илюша Иванов (он же начальник связи с высшим войсковым штабом, начальник снабжения и комендант моего штаба) скоро появлялся на месте посадки и информировал о последних событиях на фронте и настроениях местного населения.
В частях нас всегда тепло принимали, создавали все удобства для размещения и питания, а главное — считали своими и любили. В тех случаях, когда нашим частям становилось туго, я вылетал сбросить на гайдамаков и немцев пару бомб, пострелять из пулемета и после перевернуться несколько раз над своими. Красногвардейцы видели, как я раза два догонял немца, бросавшего бомбы на наших, который после этого очень долго не показывался. Это обстоятельство стало очень хорошим показателем того, что немцы все-таки нас побаиваются. Многие из командиров и красногвардейцев, появлявшихся в штабе отряда, ставили себе за правило обязательно повидать своего летчика и закрепить с ним дружбу.
Уже под Миргородом запасы бензина и касторки подходили к концу. Завязались самые горячие схватки, и [98] обстановка потребовала увеличения вылетов. От пятидесяти пудов бензина, которые я захватил с собой, осталось всего восемь — десять и пуда два касторки. Но и их вместе с вагоном угнали в Полтаву. Что делать? Положение такое, что хоть сжигай самолет. Об этом я доложил Киквидзе, когда он на лихом коне прискакал к самолету у станции Ромодан, где мы с Илюшей занимались мелким ремонтом машины.
— Это не беда, товарищ летчик, мы сейчас достанем тебе нефти и мазута сколько хочешь. На этом она полетит? — показывает он рукой на самолет.
— Нет, не полетит, товарищ Киквидзе. Это ведь существо очень благородное и капризное, любит только бензин первого сорта и касторку, а другого не употребляет.
— А если пригрозить твоей буржуйке расстрелом, может быть, согласится на нефть и мазут? — улыбаясь, спросил Киквидзе.
Я искренне любил этого бесстрашного человека. Для меня он был живым воплощением революционной героики. В самые опасные минуты боев, когда красногвардейским частям, окруженным со всех сторон, грозила гибель, среди бойцов, уже потерявших всякую надежду на спасение, как из-под земли вырастал Киквидзе и одним своим присутствием поднимал боевой дух людей. Они дрались как львы и обычно побеждали. Не хотелось огорчать этого замечательного человека, но я все же повторил:
— Без бензина и касторки, товарищ Киквидзе, вылететь невозможно.
В это время ординарец, сопровождавший Киквидзе, петроградский рабочий, весь обмотанный пулеметными лентами, как-то преобразился, точно вспомнил какое-то радостное событие в своей жизни. Перебивая меня, он докладывает Киквидзе:
— Товарищ командир, через час достану и бензин и касторку. Я знаю, где это водится. Разрешите потребовать от вашего имени?
— Обожди, обожди! Прежде скажи, кто прячет эти запасы?
— Мы реквизируем весь бензин и касторку в аптеках, там всегда они есть. [99]
Это была дельная мысль, и она меня сильно обрадовала. Еще больше радовался этому Киквидзе. Он приказал снарядить десяток бойцов на подводах, немедленно объехать все местные аптеки и конфисковать у них запасы бензина и касторки, а впредь доставать все это по требованию, которое я должен был передать в его штаб заранее.
Через два часа мне доставили три пуда бензина и двадцать фунтов касторки. Мы немедленно зарядили самолет, и через десять минут он, слегка качнувшись на плохо обработанном поле, поднялся в небо, захватив с собой три десятифунтовые бомбы. Я знал, с каким трудом добыты бензин и касторка, хорошо понимал, как важна сейчас моя работа, и потому постарался все три бомбы спустить точно на головы гайдамаков и немцев. Ни один осколок не пролетел мимо цели. В таких случаях я всегда глубоко пикировал с работающим мотором на группу противника и, выравниваясь в сотне метров от земли, сбрасывал бомбы. Попадание было безошибочным.
Когда нас оттеснили к Миргороду, прошло несколько сильных весенних дождей. Всюду непролазная грязь. Мы с Илюшей Ивановым устроили свой штаб в одной из маленьких хаток на самой окраине города. Тут же на приколе у задней стены хаты поставили и самолет. Был поздний вечер. Над нами раскинулось чистое звездное небо. Слегка морозило. Сидя в хате, мы вели разговор о том, как приедем в Москву, приведем себя в порядок и отправимся снова воевать, но не так, как сейчас, а уже организованно, в составе целой части.
В маленькое окошко нашей хаты кто-то постучал. По голосу я узнал Николая Васильева. Прошло более двух недель, как мы с ним расстались. Все это время он вел нелегальную работу, выполняя опаснейшие поручения партии. Я видел, что он устал. За ужином начали разговор о том, что в случае сдачи Полтавы мы двинемся в Москву, чтобы там сорганизовавшись, вернуться снова на фронт, туда, где наша работа будет наиболее полезна.
Васильев, лучше меня понимавший нелепость нашего положения, соглашался со мной. Но его всегда тянуло в места, где всего более опасно. Рассказывая мне о подпольной работе, он так увлекался, так разгорались его [100] глаза, что, казалось, вот-вот он загорится и сам от бурлившего в нем огня.
Из всего окружающего становилось понятным, что силы революции еще недостаточно организованы в военном отношении. Немцы нас медленно, но уверенно выталкивают с Украины, а мы, отходя, как бы сжимаемся для того, чтобы после сделать прыжок, который бы сокрушил насмерть чужеземных захватчиков. Я был еще сравнительно молод, неплохо умел драться и как-то внутренне чувствовал, что не на чем развернуться, не на чем показать своим боевым друзьям, чего стоит в бою мое оружие и умело владеющий им человек. Мое боевое одиночество сильно давило меня, несмотря на то что я делал все, чтобы помочь маленьким группам героев, дравшимся впереди. И все же было ясно, что силы революции быстро сорганизуются и мы вновь двинемся вперед. Но где же эти силы? Николай всегда говорил мне, что это Москва. Только в Москве мы найдем летчиков, аэропланы и все необходимое для разгрома врага.
2. На Каховском плацдарме
Прошло целых два года смертельной борьбы с классовыми врагами революции. Минули трудные недели и месяцы боевой страды. И чем больше я думал о своей советской Родине, тем ярче и прекраснее мне представлялось ее будущее. Любовь к ней порождала новую энергию и непримиримость к врагу. Какое счастье жить и чувствовать смысл своей жизни в этой гигантской борьбе миллионов!
Конец июля 1920 года. Солнце печет нещадно. Небо без единого облачка. Феликс Антонович Ингаунис готовится к полету на немецком «альбатросе», который попыхивает клубами отработанных газов. Через три — четыре минуты самолет, загудев, качнулся несколько раз и пошел на взлет.
Через минуту поднялся я и полетел рядом с машиной Феликса Антоновича. Под нами развернулись широкие, необъятные поля. Людей не было видно на них, хотя стояла горячая пора уборки урожая.
Я вспомнил своих стариков. Недавно мне рассказывали, как белые казаки из банд Иванова и Махно издевались над моими родителями за то, что их старший сын [101] командир и красный летчик. Позже мне пришлось встретить отца и мать. Они выглядели глубокими стариками. Крепко обнял меня отец и долго рассказывал о пережитых муках.
А что происходило по всей Украине в эти годы! Сколько горя, страданий принесли белые банды трудящимся крестьянам!
Мы летели в Синельниково, чтобы как можно быстрее выполнить решение Реввоенсовета Юго-Западного фронта о создании большой авиационной группы.
В течение нескольких дней нам удалось сформировать авиагруппу для борьбы с войсками Врангеля. В нее вошли 44, 38, 48, 16, 9-й авиаотряды, 12-й истребительный отряд и звено 13-го авиаотряда. В основном группа действовала в составе 18–21 самолета. Для тех дней 18–20 самолетов, хотя и потрепанных, представляли грозную силу. Мы несказанно радовались каждой машине, которую удавалось получить тому или иному командиру отряда.
Авиагруппа была сформирована как раз к тому моменту, когда Врангель, вылезший из «крымской бутылки» и немного оправившийся от голодовки, начал энергично продвигаться на север. Успехи Красной Армии на Западном фронте заставили Антанту потребовать от Врангеля наступления.
К этому следует добавить, что авиационная группа попала в Софиевку в тот период действия Врангеля в Северной Таврии, когда его удар на север был наиболее мощным и дерзким. Оперируя крупной кавалерийской группой, генерал Кутепов стремился коротким, но сильным ударом захватить район Александровка — Орехов — Пологи. Он нащупывал слабые места 13-й армии, рассчитывая легко разгромить ее в этих районах.
По директиве командующего Юго-Западным фронтом 13-я армия должна была воспрепятствовать продвижению противника.
Авиагруппа начала свои боевые действия в районе 2-й Конной армии. К этому времени на фронте сложилась очень тяжелая и опасная обстановка. К 1 августа разведка обнаружила большие группы конницы противника в треугольнике: Жеребец — Орехов — Омельник и западнее Любимовки — Камышеватки. Вначале совершенно невозможно было понять, что делает противник. И только [102] впоследствии удалось установить, что он перегруппировывает силы, вероятно, для нанесения удара по частям 2-й Конной армии. За действиями противника было установлено неослабное наблюдение. Мы стремились задержать его движение, чтобы дать возможность частям 2-й Конной собраться с силами и ответить контрударом.
1 августа авиационная группа, ведя интенсивную разведку, с раннего утра атакует белых в районе Камышеватка — Павловка — Еленовка: сбрасывает на них бомбы и стрелы, из пулеметов почти вплотную расстреливает противника. За этот день было совершено несколько десятков вылетов, и уже к вечеру стало ясно, что атаки с воздуха заметно стеснили маневр врага.
2 августа с утра продолжается усиленная разведывательная деятельность группы. В этот день от летчика Арватова мы узнали о двух полках кавалерии, находившихся в Жеребце.
Второй экипаж (летчики Маляренко и Фрадкин), вылетевший в тот же день в 9 часов 45 минут, обнаружил еще более серьезного противника: из Жеребца на Камышеватку двигалось около 3 тысяч всадников. До полудня вылетело еще несколько экипажей, которые сообщили об общем движении противника крупными группами к северу.
В 13 часов вторично вылетели Маляренко и Фрадкин. Они установили, что обнаруженные утром крупные силы противника продолжают продвигаться вперед.
Авиагруппа 2 августа совершает третий по счету налет, но на этот раз впустую: противник, оказывается, сделав энергичный бросок, уже успел уйти в сторону и ловким маневром обманул наших летчиков.
Не желая оставаться в долгу, несмотря на трудность положения (люди очень устали), мы решили вылететь в четвертый раз. Тринадцать машин уже под вечер поднялись в воздух с расчетом на то, что садиться по возвращении они будут в темноте или при кострах. Группа взяла курс на занятые врагом деревни Семеновку и Хутор-Михайловский, в восьми — десяти километрах от станции Софиевка. Самолеты появились над противником, когда начало уже темнеть. Все дворы и улицы были забиты войсками, располагавшимися на ночлег.
Около двадцати минут мы забрасывали врага бомбами, расстреливали его в упор из пулеметов. Для [103] стрельбы из пулеметов снижались до минимальной высоты, помня, что идет борьба не на жизнь, а на смерть. Пять или шесть самолетов вернулись на аэродром с массой пулевых пробоин.
В оперативной сводке штаарма было записано:
«Авиадеятельность: за 2-е августа авиасредствами армии произведено 29 полетов с целью воздушной разведки и бомбометания противника. В полетах принимало участие 16 самолетов, общая продолжительность полетов около 50 часов. Во время полетов на скопления противника сброшено 85 бомб общим весом 35 пудов».
После наших налетов дальнейшее продвижение кавалерийской группы генерала Кутепова к северу фактически замерло, хотя он еще пытался развить деятельность в этом направлении.
Вскоре группа обнаружила двигавшуюся из Никольского на Красный Кут кавалерийскую группу до 2 тысяч всадников. Кроме этого, в разных местах были выявлены еще несколько мелких подразделений конницы. Эскадрилья обстреляла противника, сбросила на него 12 пудов и 25 фунтов бомб, рассеяла белую кавалерию и вернулась на свою базу.
Истекшие дни напряженных усилий людей и материальной части выявили ряд неприятных моментов.
Во-первых, сразу же обнаружилась слабая сплоченность авиагруппы при движении ее в воздухе. Подавляющее большинство летчиков до этого не летали, да и не могли летать в строю. Первые два вылета ясно показали, что слетанности в группе нет. Летели к цели, если так можно выразиться, «кучей» и так же «кучей» нападали на цель, выбранную ведущим.
Вторая неприятность состояла в том, что авиагруппа, получившая приказание перед вылетом идти на высоте 500–600 метров, а нападать с любой высоты, но только не больше указанной, нарушила это приказание, как только подошла вплотную к противнику. Некоторые летчики во время бомбометания увеличивали высоту до 800–1000 метров. Подобный маневр объяснялся очень просто: на такой высоте противнику труднее поразить самолет ружейным огнем. Эту «невинную» хитрость можно было скрыть при одиночном полете, но в группе она была немедленно раскрыта. [104]
Третьим неприятным фактом было все еще недостаточное умение некоторых летчиков точно по расчету подниматься и сажать машины, смело и хорошо летать.
Я садился обычно первым. Сейчас же отруливал в сторону и внимательно следил за посадкой каждого летчика.
Чтобы укрепить уже имевшиеся навыки сажать машины «на три точки», я с первых же часов деятельности группы начал широкую воспитательную работу среди летчиков. Использовал свой опыт, товарищеский совет. Это было подкреплено жестким требованием — сажать машину так, как приказано.
Правильные взлет и посадка чрезвычайно хорошо влияют на качество подготовки летчика. Он перестает бояться земли и не теряется, когда неожиданно останавливается мотор.
И еще одно: плохое состояние материальной части заставило меня сразу же поставить вопрос о скорейшем снабжении авиагруппы запасными самолетами.
Уже 4 августа командование фронтом послало в Москву запрос о присылке для бесперебойной работы десяти «сопвичей»-разведчиков и десяти «ньюпоров»-истребителей.
К этому времени обстановка на фронте 13-й армии сложилась так, что противник непосредственно угрожал нашему аэродрому в Софиевке.
В приказе по войскам 13-й армии от 4 августа мы читаем:
«Противник главными силами занимает район Камышеватки. Передовые части его на линии Никольское — Красный Кут — Бекетовка — Александровск (около десяти километров от Софиевки. — И. П.).
По данным воздушной разведки, колонна противника около 2 тысяч сабель в 16 ч. 30 м. двигалась со стороны Протопоповск — Григорьевка (десять километров от Софиевки. — И. П.) на Софиевку».
10 августа неожиданно решился вопрос о дальнейшем пребывании авиагруппы на станции Софиевка. Командарм получил очень важные данные авиаразведки, совершенной летнабом Золотовым с летчиком Крекисом в глубокий тыл противника. Мы должны отнести эту авиаразведку к исключительным моментам боевой истории [105] авиагруппы, так как она помогла раскрыть намеченный Врангелем опасный маневр.
В этот день летчик-наблюдатель Золотов с летчиком Крекисом полетели на самолете «Эльфауге» на высоте 1100 метров по маршруту станция Софиевка — Васильевка — Б. Белоозерка — Нижние Серогозы — Калашинская — Энгельфельдская — Шредер — Тимашевка — станция Пришиб — Эристовка — Софиевка. Они обнаружили, что в 9 часов 40 минут из Серогозы по большаку в направлении на Каховку вышла группа пехоты противника, состоявшая примерно из одного батальона, по-видимому ночевавшая в Серогозах. А от Екатериновки через Калашников на Серогозы двигалась большая колонна вражеских войск, преимущественно конницы с артиллерией и обозами, протяжением на пятнадцать — восемнадцать верст с перерывами по двум колеям большака. По большаку от Энгельфельдской на Екатериновку было замечено движение отдельных всадников и повозок.
Большак от Энгельфельдской на Мелитополь был пуст, по проселочным дорогам с северной стороны большака Серогозы — Мелитополь наблюдалось движение отдельных небольших групп обозов и войск.
Для нас было ясно, что бить конницу белых — значит подрывать основные силы контрреволюции.
Через час — полтора после отправки донесения товарища Золотова авиагруппа получила задачу в минимальный срок, какой только возможен, перебазироваться на правый берег Днепра, на Ново-Каменские хутора, и встретить противника ударом с воздуха. Наряду с этим ей было обещано к 12 часам следующего дня перебросить наземную базу на Снегиревку, ближнюю к Ново-Каменским хуторам станцию.
В первых же полетах, которые сделала наша группа из Ново-Каменских хуторов, было установлено, что крупные силы противника, обнаруженные во время авиаразведки товарищем Золотовым, уже подошли к фронту, но в значительно расчлененном виде. Это, естественно, потребовало от нас по-прежнему интенсивно продолжать разведку, чтобы лучше подготовиться к бомбардированию противника.
На Ново-Каменских хуторах мы установили, что противник стал действовать более мелкими группами. В борьбе с авиацией красных он предпринимал ряд новых [106] тактических приемов. При нападении самолетов вблизи селений белые быстро рассыпались на небольшие группы и коротким броском добирались до селений, где скрывались в домах, садах и дворах. Будучи же застигнуты в колонне на марше, они останавливались, рассыпались и вели стрельбу из винтовок по нашим самолетам.
Все это вынудило нас с первых же встреч с противником на Каховском плацдарме существенно изменить свою тактику, распределить задачи по разведке вплоть до отдельного экипажа. Вылетавшие на бомбометание авиагруппы, кроме того, получали задачу разведать небольшой участок (причем секторы разведки экипажей глубоко перекрывали друг друга). Таким образом, мы добивались наибольшей полноты разведывательных данных, лучше обеспечивая выбор объектов нападения.
Кроме вылетов на разведку отдельных самолетов, 14 августа состоялись два групповых вылета. Обследовался район к югу и востоку от Берислава. За день мы представили командованию армии общую картину расположения противника, уточнив положение в тех районах, где шли наиболее интенсивные бои.
В последующие дни группа вылетала многократно в составе десяти, тринадцати и девяти самолетов. В результате разведки мы, например, сообщили командованию о скоплении к югу от Каховки большого резерва противника (до 4 тысяч человек). Только за день мы сбросили на эту группу 37 пудов бомб. Следует отметить успешный налет, совершенный поздним вечером 17 августа на скопившиеся в хуторе Горностаевском войска белых.
Ежедневно с утра до глубокой ночи вылетали отдельные самолеты и небольшие группы. Мы следили за передвижением крупных кавалерийских соединений врага. Каждый, даже одиночный, вылет сопровождался бомбометанием.
Я опасался, что белые обнаружили наш аэродром: Чтобы избежать потерь при внезапном нападении авиации противника, я приказал расставить самолеты так, чтобы невозможно было увидеть места их стоянок. Условия позволили сделать это так хорошо, что мы сами при посадке нередко путались в определении нашей стоянки. [107]
Август. Все замерло, притаилось, как перед бурей. Целыми неделями небо не меняет своей чудесной безоблачной синевы. Нечем дышать. Люди валятся с ног от жары. Мы летаем не выше 400 метров, то есть в очень горячей прослойке воздуха. Кое-кто из летчиков, например Сапожников и Мельников, садятся в самолет в одних трусах и в таком виде летят на фронт.
Авиационная группа центрального направления начинает уже оказывать непосредственную помощь наземным частям. Командование правобережной группы требует от нас тесного взаимодействия по месту и времени с ударными эшелонами наземных войск. В приказе № 1017 от 20 августа 1920 года очень конкретно поставлены задачи авиагруппе в связи с общим наступлением частей Правобережья. Вот пункты приказа, касающиеся задач авиации:
«...Пятое: Начавиагруппы товарищу Павлову и начавиагруппы Правобережной товарищу Спатарелю с утра вести беспрерывную разведку с целью выяснить группировку противника и в решительный момент боя всеми имеющимися самолетами обрушиться на противника, бросая на него бомбы и обстреливая пулеметным огнем».
Этот приказ существенно повлиял на тактику авиагруппы, укрепил ее взаимодействие с войсками. Я почувствовал, что наступает новый этап нашей борьбы. Сама жизнь заставила нас, летчиков, понять важность более тесного и надежного взаимодействия с наземными войсками.
24 августа авиагруппе приказали перебазироваться в район Александровки, на центральное направление. Здесь продолжалась напряженная боевая работа. Мы совершили ряд глубоких налетов в тыл противника. Шесть самолетов однажды разбомбили аэродром и скопление войск белых в Федоровке. Данные нашей боевой работы за двадцать последних дней достаточно убедительно характеризуют огромный труд летчиков. В эти дни авиагруппа сбросила 385 пудов бомб, 8,5 пуда стрел, 15 пудов агитационной литературы и налетала 750 часов 55 минут. Если учесть, что на «ньюпор» можно взять не более двух десятифунтовых бомб, а «сопвич» еле поднимал [108] полтора — два пуда, то станет ясно, как велика была боевая нагрузка на каждого летчика.
Трудно рассказать о мужестве, воле и упорстве летчиков. Только наблюдая непосредственные столкновения с противником, можно было оценить их боевые достоинства.
5 сентября 1920 года командование армии назначило парад группы, приурочив его к награждению наиболее отличившихся летчиков орденами и подарками.
По городу были расклеены афиши о предстоящем празднике летчиков авиагруппы, на который приглашалось все трудящееся население. 37 человек награждались боевыми орденами и подарками, из них 13 — орденом Красного Знамени. Это был наш праздник, который запомнился на всю жизнь.
Конечно, в исполинском пожаре гражданской войны действия авиационной группы центрального направления были только маленькой искоркой. И все-таки мы счастливы, сознавая, что эта искорка больно обжигала врагов революции. [109]