Тогда, на Юго-Западном...

С волнением листаю пожелтевшие от времени и далеко не полностью сохранившиеся корреспондентские блокноты военных лет, вырезки из газет Юго-Западного, а в последствии 3-го Украинского фронта «Советский воин», его 6-й армии «Боевая тревога». Блокноты горели, пропадали в обозе. Но и те, что сохранились, живо напоминают события тех незабываемых тревожных дней.

В штабе МВО, просматривая мои документы и заключения военно-врачебных комиссий, майор вопрошал:

— И что мы будем делать с вами?

— Почему же я не могу исполнять то, что делал на фронте с первого дня войны? — спросил я, не зная содержания документов, которые он держал в своих руках.

— А потому, что бегать не сможете, — кратко бросил он в ответ.

— Не могу бегать? — недоуменно спросил я, еще не ощущая последствий ранений ног. — В таком случае используйте меня по гражданской специальности.

— А что вы на гражданке делали? — спросил майор-кадровик.

— Был журналистом.

— Это упрощает дело, — заверил майор. — Переаттестуем вас в политсостав и направим для работы в военной газете.

Все так и случилось, через день или два в неотапливаемой «теплушке» во второй половине зимы 1942/43 года я мчался в город Калач Воронежской области, где тогда размещался штаб Юго-Западного фронта. На окраине этого небольшого городка, скорее напоминавшего большое село, в нескольких пустовавших хатах, крытых соломой, размещалась редакция газеты «Советский воин».

При первом же знакомстве с редакцией я понял, что душой и «штабом» ее является майор Строев. Он внимательно просмотрел мое предписание, поинтересовался моей журналистской жизнью и тут же представил меня сотрудникам редакции.

Это было время, когда Юго-Западный фронт накапливал силы для решительного наступления, и для военных корреспондентов наступала горячая пора. Уже к лету 1943 года фронт продвинулся с боями на несколько сот километров и вышел к берегам Северского Донца. Всюду в частях царило оживление, обычно сопутствующее успешным наступательным операциям. Мне пришлось, как и всем корреспондентам, много времени бывать в частях. Предшествовавшая служба строевого офицера помогала быстро разбираться в обстановке, в тактике, в оперативных задачах, делать анализ событий. И далеко не прав был тот майор-кадровик из штаба МВО, полагая, что военному корреспонденту на фронте бегать не нужно. Еще как приходилось бегать! Мы стремились получить информацию не из вторых рук, все увидеть своими глазами, услышать своими ушами. Для этого надо было быть в гуще событий. Доводилось и непосредственно участвовать в боевых операциях.

Обычно направляясь на передовую на «перекладных», на попутном транспорте (чаще всего на ящиках со снарядами) или пешком, редко на редакционной «эмке», заходил в оперативный отдел штаба армии, чтобы узнать, куда направиться за материалом. В оперативном отделе офицеры пожимали плечами. В лучшем случае уже по установившейся дружбе от них услышишь:

— Вы давно не были в хозяйстве Н. Может, что там интересного увидите. [159]

Я с ходу понимал: через день или два именно это место становилось «горячей точкой».

Хорошо запомнил я из той поры присланного в «Советский воин» военным корреспондентом известного молодого поэта Алексея Недогонова. Его корреспонденции, написанные ярким, колоритным языком, запоминались надолго. Он вел в газете рубрику «Поэзия». С любовным трепетом он разглаживал солдатские «треугольники» со стихами, написанными в окопах, на огневых позициях и во время кратких привалов.

Его отличала завидная энергичность, работоспособность. Нечасто нам удавалось уговорить его почитать фрагменты из задуманной им еще в 1943 году поэмы «Флаг над сельсоветом», которую писал всюду: и в кузове грузовой автомашины, и в солдатской землянке, освещенной скупой коптилкой из снарядной гильзы.

Как известно, в 1947 году за поэму «Флаг над сельсоветом» Алексею Недогонову была присуждена Государственная премия, а вскоре, на 34-м году, он ушел из жизни.

...Шел сентябрь 1943 года. В ожесточенных боях был освобожден город Лозовая Харьковской области. Мне предстояло задержаться в нем, чтобы написать, как восстанавливается жизнь этого очень важного и сильно укрепленного врагом железнодорожного узла. Поразило его малолюдье. Но вскоре разгадка обнаружилась. Отступавшие гитлеровцы осуществляли насильственную «эвакуацию» жителей. Ко мне обратилась группа уцелевших от «эвакуации». Они слышали по Московскому радио о зверствах оккупантов в захваченных ими городах и селах, зафиксированных в актах свидетелей; нельзя ли и им составить такой документ? Через несколько дней мне был вручен акт о зверствах оккупантов. Я доложил о нем командованию. Оригинал акта был направлен в Москву, в Чрезвычайную комиссию по расследованию злодеяний фашистских захватчиков, а копию его 30 сентября опубликовала армейская газета «Боевая тревога» под заголовком на всю полосу: «Гитлеровские изверги залили кровью город Н. Боец, отомсти фашистам за страдания и муки советских людей!» По цензурным соображениям того времени в газете нельзя было назвать город своим именем, но этот акт, подписанный учителями, врачами, инженерами, железнодорожниками, служащими и домохозяйками, вместе с другими документами фигурировал на Нюрнбергском процессе над главарями немецкого фашизма.

И сейчас, более сорока лет спустя, этот документ нельзя читать без ужаса и содрогания, подписанный 48 жителями и основанный на показаниях 114 свидетелей. Я не буду пересказывать его содержание, а укажу лишь на то, чему сам был свидетелем. В канун освобождения города Красной Армией немцы обнаружили в погребе укрывавшегося от «эвакуации» рабочего ст. Лозовая Бориса Степановича Великоцкого сорока пяти лет и убили его разрывной пулей. В поле в заброшенном окопе была расстреляна неизвестная женщина. Также в окопе скрывалась от «эвакуации» 35-летняя Анастасия Федотовна Еремченко. Ее буквально растерзали гитлеровцы. На теле Еремченко следы дикой расправы: ей нанесли несколько ножевых ран; правая щека разрезана, глубокий разрез был на правой груди; на лице следы побоев, одежда изорвана в клочья.

Жители знали, что им грозит за уклонение от «эвакуации», скрывались в подвалах разрушенных домов, в оврагах и балках, в завалах разрушенных зданий, сознательно шли на риск, но чтобы только избавиться от фашистской кабалы. Кровь стынет в жилах от одного воспоминания о людях, которым жить бы и жить, радоваться восходу и заходу солнца, растить детей и внуков... И если бы не победа Советской Армии, то такая же участь ждала еще многих. И об этом нельзя забывать!

На подступах к Северскому Донцу на передовую часто выбрасывали корреспондентские «десанты»: Миша Голышев, весельчак и балагур, часто напевавший приятным баритоном полюбившуюся ему песенку «Скажи, мой баян», всегда уравновешенная и неулыбчивая Полина Садовская, ее даже не мог рассмешить ездивший с нами на передовую украинский писатель-острослов и сочинитель забавных анекдотов и розыгрышей Петр Северов.

С Петром Северовым мы часто выступали «дуэтом» на страницах армейской газеты «Боевая тревога» и фронтовой — «Советский воин».

* * *

Всю эту долгую ночь, освещенную вспышками ракет, пронизанную свистом пуль и рокотом проносящихся снарядов, писали мы, лейтенант Павел Пиунов, приткнувшись в окопе, не спал. Завтра предстояла атака. Что ему готовит завтрашний бой? [160]

За полночь на переднем крае в прибрежном лесу парторг прочитал приказ Военного совета. Он читал негромко — траншеи фрицев были совсем близко, — в хрипловатом голосе его звучало сдержанное радостное волнение. А Пиунов передал парторгу бережно свернутый лист бумаги. Потом он услышал свое имя. Бойцы ответили приветливо и дружно, и кто-то в темноте крепко пожал его руки.

— Поздравляю, Павел... В бой идешь кандидатом партии...

Бой начался утром, в назначенный час. Все действуют слаженно. Первая траншея взята, затем вторая и третья... А за нею рота Павла Пиунова захватывает дальнобойную батарею, не успевшую произвести ни одного выстрела. А затем на его пути в двух блиндажах он обнаруживает телефонную станцию и рацию противника. Это окончательно лишает врага маневрирования, управления боем. Пиунов смотрит на часы и замечает, как мало прошло времени! События этого жаркого дня только начались.

Бойцы слышат голос ротного:

— Вперед, товарищи... Нас ждет Украина... Нас ждет родной Донбасс!

* * *

В небольшом очерке «Закон дружбы» мы рассказали об успешных операциях роты старшего лейтенанта Абрамова, в которой бок о бок сражались русские, казах Давлеткальдиев, украинец Отарянский... Невзирая на опасность, они рвались в бой. Попав в критическую ситуацию, когда наступающая рота была окружена, старший лейтенант не растерялся, повел бойцов на прорыв кольца. И это им удалось.

В одной из корреспонденции мы вместе с Петром рассказали о том, как «рядом с командиром взвода спокойно и уверенно шагает красноармеец Куцекон, коренастый, о таком в народе говорят — косая сажень в плечах. Ручной пулемет, как автомат, подвешен к его груди. Звонкая очередь гремит по лесу. Он ведет не беспорядочный, а прицельный огонь. А ну-ка, удержи пулемет на груди, с огромной отдачей в плечо, хоть он и ручной, но весит-то около пуда!»

Действенность материалов об опыте войны была очень высока. Дней через десять или двенадцать редакция была засыпана солдатскими «треугольниками», рассказывающими о том, как во многих частях пулеметчики успешно применили опыт Куцекона, ведут огонь по противнику из пулемета, подвешенного на груди.

Однажды по поручению редакции фронтовой газеты в боевых порядках первого эшелона я продвигался на г. Кадиевка (ныне г. Стаханов) Ворошиловградской области, чтобы после взятия его написать очерк «На родине стахановского движения».

Как египетские пирамиды, величественно возвышались терриконы. Мне Приходилось бывать здесь еще в пору рождения стахановского рекорда. 14 месяцев хозяйничали в городе шахтерской славы гитлеровские оккупанты, много ран они нанесли ему. Шахту, которой гордился Донбасс, гитлеровцы взорвали и затопили. Дворец культуры, здание средней школы, жилые дома стояли обугленные и ободранные. Большую и красивую среднюю школу гитлеровцы сожгли в день своего отступления. Как только в Кадиевку вошли части нашей армии, сразу ожили улицы, хотя и были малолюдны. Много мужчин и женщин, юношей и девушек оккупанты отправили на каторжные работы в Германию.

Оккупанты пытались посеять рознь между украинцами и русскими. Не вышло! Решили пустить одну из шахт, насильно согнали на работы несколько сот рабочих. Заведовать шахтой взялся техник Александр Дереньков, которому немцы доверяли. Но он был связан с партизанским отрядом и подпольем. Полтора месяца он водил немцев «за нос», умышленно ставил гнилое крепление, и, когда приблизился срок пуска шахты, лава неожиданно села. Добыча угля была сорвана. Старый забойщик Семен Астанин рассказывал мне, что многие горняки работали через пень колоду, прикидывались неумелыми шахтерами. Топлива враг так и не получил из богатых здешних недр.

А на третий день освобождения города протяжно загудел гудок. Это ожили шахты.

На второй день после освобождения горняцкого города у шахты «Центральная — Ирмино» я неожиданно повстречался со своим старым знакомым и земляком — туляком Василием Васильевичем Вахрушевым, бывшим в ту пору наркомом угольной промышленности СССР. Он был одет в шахтерскую робу, в брезентовой шапочке, увенчанной горняцкой лампочкой.

Поздоровались, обнялись. Он представил меня сопровождавшим его лицам:

— Газетный волк и мой мучитель, который требовал рекордов да стахановцев, когда я директорствовал на Косогорском металлургическом заводе под Тулой.

Василий Васильевич вместе со специалистами осматривал шахту «Центральная — Ирмино», определяя сроки введения [161] в строй одной из самых мощных шахт Донбасса.

Наши воины словно обрели крылья и мчались на запад с завидной быстротой, преодолевая с боями по 20–25 километров в сутки.

...Однажды вместе с редактором фронтовой газеты «Советский воин» Антроповым я ехал на полуторке на левый фланг фронта, в Ростовскую область. Зима выдалась жестокой, мороз достигал 30 градусов. Ветер пронизывал до костей. Жилье встречалось редко, да и оно было разрушено.

Приехали в только что освобожденный хутор Золотковский, за который шел многодневный бой. Гитлеровцы, словно паутиной, опутали его колючей проволокой, понастроили вокруг десятки дзотов, всюду рассовали мины. Видно было, что длительные бои шли внутри укрепленного узла.

Нам рассказали, что темной ночью к месту уличного боя пробралась немолодая колхозница Фекла Константиновна Красникова, чтобы помочь раненым.

На окраине села, еще занятого врагом, ей послышался слабый стон. Фекла Константиновна насторожилась. Стон повторился, стало ясно, что кто-то просил пить, говорил по-русски. Сомнений нет: свои! Она направилась к плетню, за которым лежал раненый. Разглядев лейтенантские нашивки, Фекла Константиновна с трудом взвалила на спину тело лейтенанта и двинулась в обратный путь. Ноша для 52-летней женщины была нелегкой. Через каждые 25–30 метров она отдыхала, но упорно шла к подвалу полуразрушенного нежилого дома. Сделала ему перевязку, устроила постель из соломы, укрыла раненого рядном. Потом напоила горячим молоком, а сама направилась к месту недавнего боя. До рассвета, рискуя жизнью, работала советская женщина. Затемно она успела перенести на себе и укрыть семь раненых солдат и офицеров. И всем она перевязала раны, всех обогрела и накормила. Перед рассветом она наказала раненым воинам:

— Спите, хлопцы, носа не показывайте на улицу, присматривайте за тяжелораненым лейтенантом, а ночью я снова приду к вам.

Днем Фекла Константиновна готовила раненым обед, а ночью осторожно пробиралась к подвалу и кормила их.

Но фашисты, однако, обратили внимание на ее поведение, заподозрили. На второй день ворвались к ней в хату и стали требовать, чтобы она сказала, где прячет раненых советских солдат.

— У меня никаких раненых нет, — собрав всю волю, спокойно ответила Фекла Константиновна.

Переворошили весь дом. Обыск не дал никаких результатов, но для острастки гитлеровцы все же избили ее. Снова наступила ночь, и, превозмогая боль во всем теле, с кровоподтеками, она пошла к раненым друзьям, скрывая от них свое лицо.

Фашисты не оставили ее в покое. На следующий день в хату вошел немец-фельдфебель. Увидев большой чугун с борщом в печи, он спросил:

— Для кого готовишь?

— Для себя, — ответила Красникова.

Испытующе посмотрел на нее фельдфебель, взял чугун и, толкнув дверь ногой, вылил борщ на снег.

— У, проклятущие, — гневно проговорила она вслед уходящему немцу и, подложив кизяка, снова стала варить борщ. Заботилась она о раненых тепло и нежно. А как только наши части окончательно овладели укрепленным узлом обороны, Красникова разыскала капитана Зайченко — командира батальона, который первым ворвался в село, и рассказала ему о спасенных ею раненых советских воинах.

— Спасибо, мамаша, за ласку, заботу о нас, — благодарили раненые, уезжая в госпиталь. Капитан Зайченко и представил мужественную женщину к правительственной награде.

И вот на хутор Золотниковский в местный колхоз Малютинского района Ростовской области приехал уполномоченный и, расцеловав прекрасную и отважную русскую женщину, от имени правительства вручил ей орден Красной Звезды.

Фашистские захватчики, отступая под сокрушительными ударами наших войск, все надежды возлагали на Днепр. Полк под командованием Михаила Григорьева подошел к Днепру на рассвете. Немцы, видимо, рассчитывали, что для подготовки форсирования Днепра нужно время, но командир полка еще до подхода к реке выслал две разведки на ее правый берег, а ночью следующего дня, не дожидаясь подхода понтонных [162] и инженерных средств, начал переправу мелкими группами бойцов на плотах и бревнах, скрепленных прочными металлическими скобами. На одном из таких сооружений переправлялся и автор этих строк вместе с группой солдат батальона старшего лейтенанта Валентина Зевахина. Уже к утру мелкие группы бойцов сумели закрепиться на крутом правом берегу, на который взбирались по заранее приготовленным штурмовым лестницам. Это было полной неожиданностью для врага. А мы избежали многих потерь, лишив противника возможности вести прицельный огонь артиллерии. В газете под рубрикой «Из боевого опыта» было напечатано интервью с подполковником М. Григорьевым «Как мы захватили плацдарм за Днепром».

А потом появилась новая рубрика: «Герои Днепра». После публикации первых корреспонденции «Валентин Зевахин», «Леонид Рыбачковский» меня неожиданно вызвали с правого берега. Я недоумевал: зачем? Ехал с тревогой, быть может, плохо освещаю ход событий. В редакции никто, даже редактор полковник М. Рамзин, не знал о причинах вызова. Он сообщил лишь, что я должен явиться к начальнику политотдела генералу Ортенбергу и члену Военного совета генералу Клокову.

— Нужны не только статьи, корреспонденции и очерки о героях Днепра в газете, — сказали они мне. — Возьмитесь за листовки о героях Днепра. Их имена должен знать весь фронт.

Вернувшись в хату, занимаемую редакцией, я засел писать листовки о том, что видел сам на Днепре и за Днепром. Сидел за ними дни и ночи, хотя чувствовал себя скверно. На правом берегу Днепра меня контузило, из носа и ушей текла кровь, кружилась голова, я плохо слышал, оглушенный разорвавшимся неподалеку от меня крупнокалиберным снарядом. Меня направили в медсанбат, но я настоял, чтобы завезли в редакцию. Ведь из многих корреспондентов мне первому посчастливилось принять «боевое крещение» на правом берегу Днепра вместе с гвардейцами подполковника Григорьева. Написав листовки, я отправился в госпиталь, напутствуемый добрыми словами редакционного коллектива.

...Побывав спустя четыре десятилетия в Днепропетровске, я увидел там знаменитую панораму форсирования Днепра под селом Войсковым и услышал рассказ невидимого диктора:

— Пятый день подразделение сражается с врагом без отдыха и сна. И от того так воспалены глаза у командира пулеметного расчета гвардии старшины Леонида Рыбачковского... По привычным, скупым и размеренным движениям в нем чувствуется бывалый воин. Темной ночью, переправившись через Днепр с штурмовой лесенкой, Рыбачковский и его расчет, опередив пехоту, взобрались на правый берег реки. Безотказно действовал «максим» в умелых руках Рыбачковского и наводчика Колодяжного. Под прикрытием пулеметного огня пехотинцы преодолевали кручи днепровского берега...

Диктор рассказывал о боевых эпизодах подробно, с деталями. Воспроизводить здесь этот рассказ нужды, по-видимому, нет, но вот сюжет, связанный со стихотворением и песней, думается мне, не помешает...

— Надо спешить, — задумчиво говорит Рыбачковский в минуту короткого отдыха после освобождения очередного села у стола с нехитрой крестьянской снедью. — Впереди у меня самый дорогой поцелуй — поцелуй матери. Она находится еще там, в фашистской неволе, — махнув рукой на запад, он вынул из кармана гимнастерки аккуратно сложенную четвертушку бумаги. На ней старательно написано четким, крупным почерком:

Слова этого стихотворения были ему особенно близки. Война застала его вдали от дома, когда он отправился за запасными частями к тракторам и не сумел даже проститься с близкими ему людьми.

Интересна судьба этой песни. Она переходила из рук в руки, пока не дошла до армейской и фронтовой газеты, стала популярной у солдат. Одна из редакций просила откликнуться автора стихотворения, но он, по-видимому, так и остался неизвестным. [163]

А Леониду Рыбачковскому за форсирование Днепра и бои за Днепром присуждено звание Героя Советского Союза.

После небольшой паузы я услышал новый рассказ диктора — о командире батальона старшем лейтенанте Валентине Зевахине, отряд которого тоже форсировал Днепр. Это звучали слова листовок, написанных мной сразу по следам событий.

Так через 40 лет мне привелось снова пережить форсирование Днепра, атаки за Днепром...

Я стоял и думал о тех, кто не вернулся с войны. Правильно говорят, что мы в неоплатном долгу перед каждым, кто не вернулся с полей сражений. Безызвестный герой защитил нас, спас народы других государств. Забывать об этом нельзя! [164]